Страница:
выполнил бы все вместо вас... В среду мы должны встретиться со всеми
остальными в Брюсселе... Так вы, значит, уже не живете у Льебаэра, на улице
Бернардинцев?
- А где же Митгерг?
- Он тоже разыскивает вас. Я должен встретиться с ним в три часа на
бульваре Барбеса, у его соотечественника Эрдинга, где мы остановились.
- Слушай, - сказал Жак, сунув письмо в карман, - я предпочитаю не
приводить тебя в мою комнату: незачем привлекать внимание консьержки... Но
приходи вместе с Митгергом в четверть пятого к трамвайному киоску у
Монпарнасского вокзала, знаешь? Я поведу вас на очень интересное собрание на
улицу Волонтеров... А вечером, после обеда, мы отправимся все вместе на
площадь Республики и примем участие в демонстрации.
Через полчаса, запершись в своей комнате, Жак расшифровал текст
сообщения.
"Будь в Берлине во вторник 28-го.
Войди в восемнадцать часов в ресторан Ашингера на Потсдамерплац. Там ты
найдешь Тр., который даст тебе точные указания.
Как только вещь будет у тебя в руках, удирай с первым же поездом в
Брюссель.
Прими максимальные меры предосторожности. Не бери с собой никаких
бумаг, кроме тех, какие тебе передаст В.
Если, паче чаяния, тебя схватят и предъявят обвинение в шпионаже,
выбери адвокатом Макса Керфена из Берлина.
Дело подготовлено Тр. и его друзьями. Тр. особенно настаивал на
совместной работе с тобой".
- Ну вот, - произнес Жак вполголоса. И тотчас же подумал: "Принести
пользу... Действовать!"
Умывальный таз распространял щелочной запах проявителя. Он вытер пальцы
и сел на кровать.
"Подумаем, - сказал он про себя, стараясь сохранять спокойствие. -
Берлин... завтра вечером... Если я поеду утренним поездом, то не успею к
шести часам быть в назначенном месте. Я должен отправиться сегодня в
двадцать часов... Во всяком случае, я успею повидаться с Женни... Хорошо...
Но демонстрацию придется пропустить..."
Он размышлял, учащенно дыша. В открытом чемодане, лежавшем на полу,
находился железнодорожный справочник. Он взял его и подошел к окну. Жара
показалась ему удушающей.
"Почему, на худой конец, не отправиться товаро-пассажирским в ноль
пятнадцать? Ехать придется дольше, но зато я смогу вечером побывать на
бульварах..."
Из соседней квартиры доносился женский голос, звонкий и дрожащий;
женщина, видимо, гладила, по временам ее пение прерывалось стуком утюга,
который ставили на керосинку.
"Тр. - это Траутенбах... сомнения нет... Что он такое задумал? И почему
он захотел, чтобы это был я?"
Он отер пот с лица. Его одновременно обуревали и восторг при мысли о
настоящем деле, о таинственном характере данного ему поручения, об
опасностях, которым придется подвергнуться, и отчаянье, оттого что надо
будет расстаться с Женни.
"Раз они назначают мне свидание в среду в Брюсселе, - подумал он, -
ничего не помешает мне, если все пройдет благополучно, в четверг вернуться в
Париж..."
Эта мысль успокоила его. В конце концов, ведь речь идет лишь о
трехдневной отлучке.
"Надо сейчас же предупредить Женни... У меня только-только хватит
времени, если в четверть пятого я хочу быть у Монпарнасского вокзала..."
Не будучи уверен в том, что ему удастся вернуться к себе до отъезда, он
вынул все из бумажника, сложил свои личные документы и письма в пакет и на
всякий случай написал на нем адрес Мейнестреля. При нем остались только
документы Эберле, привезенные Ванхеде.
Затем он отправился на улицу Обсерватории.
Женни так быстро открыла на его звонок, словно она со вчерашнего дня
ждала его на том месте, где он с нею простился.
- Плохие новости, - пробормотал он, даже не поздоровавшись. - Сегодня
вечером я должен уехать за границу.
Она пролепетала:
- Уехать?
Она сильно побледнела и смотрела на него в упор. Он казался таким
несчастным, оттого что вынужден был причинить ей это огорчение, что ей
хотелось скрыть от него свое собственное отчаяние. Но потерять Жака во
второй раз - такое испытание было для нее непосильно...
- Я вернусь в четверг, самое позднее - в пятницу, - поспешно добавил
он.
Она стояла, опустив голову. При этих словах она глубоко вздохнула. На
щеках опять появился легкий румянец.
- Три дня! - продолжал он, заставляя себя улыбнуться. - Это недолго,
три дня... ведь мы будем счастливы всю жизнь!
Она подняла на него боязливый, вопрошающий взгляд.
- Не расспрашивайте меня, - сказал он. - Мне поручено одно дело. Я
должен ехать.
При слове "дело" на лице Женни появилось выражение такой тревоги, что
Жак, хотя он не знал даже, для чего его посылают в Германию, решил ее
успокоить:
- Мне придется только повидаться с некоторыми иностранными
политическими деятелями... И так как я бегло говорю на их языке...
Она внимательно смотрела на него. Он оборвал на полуслове и указал на
развернутые газеты, лежавшие на столе в передней.
- Вы видите, что происходит?
- Да, - лаконически ответила она тоном, который достаточно ясно
показывал, что теперь она так же хорошо, как и он, сознает всю серьезность
происходящих событий.
Он подошел к ней, схватил обе ее руки, сложил их вместе и поцеловал.
- Пойдемте к нам, - предложил он, указывая пальцем в сторону комнаты
Даниэля. - У меня в распоряжении всего несколько минут. Не надо их портить.
Она наконец улыбнулась и пошла впереди него по коридору.
- От вашей матери нет никаких известий?
- Нет, - ответила она, не оборачиваясь. - Мама должна была прибыть в
Вену сегодня после двенадцати. Я не рассчитываю получить телеграмму раньше
завтрашнего дня.
В комнате все было приготовлено для его встречи. Благодаря опущенной
шторе освещение казалось особенно уютным. Комната была прибрана, на окне
висели свежевыглаженные занавески, часы были заведены. В одном углу
письменного стола стоял букет душистого горошка.
Женни остановилась посреди комнаты и смотрела на Жака внимательным,
слегка обеспокоенным взором. Он улыбнулся, но ему не удалось вызвать
ответную улыбку.
- Что же, - произнесла она нетвердым голосом, - значит, правда? Только
несколько минут?
Он устремил на нее нежный, ласковый, немного слишком пристальный
взгляд: это не был отсутствующий взгляд - скорее даже настойчивый и
внимательный, но тем не менее Женни почувствовала легкую тревогу. У нее было
ощущение, что с того момента, как он пришел, этот задумчивый взгляд еще ни
разу не проник по-настоящему в глубь ее глаз.
Он увидел, что у Женни дрожат губы. Он взял ее за руки и прошептал:
- Не отнимайте у меня мужества...
Она выпрямилась и улыбнулась ему.
- Ну, вот и хорошо, - сказал он, усаживая ее в кресло. Затем, не
объясняя хода своих мыслей, сказал вполголоса: - Надо верить в себя. Даже
больше - надо верить только в себя... Твердую основу в своей внутренней
жизни находит только тот, кто ясно осознал, в чем его судьба, и всем
пожертвовал этому.
- Да, - прошептала она.
- Осознать свои силы! - продолжал он, словно говоря с самим собою. - И
подчиниться им. И тем хуже, если другие считают их злыми силами...
- Да, - повторила она, снова опустив голову.
Уже не раз за последние дни она думала, как сейчас: "Вот что он
говорит, и надо все это запомнить... поразмыслить над этим... чтобы лучше
понять..." С минуту она оставалась совершенно неподвижной, опустив ресницы.
И в ее склоненном лице было столько сосредоточенной мысли, что Жак смутился
и на мгновение замолчал.
Затем сдержанно, но с дрожью в голосе он прибавил:
- Один из самых решающих дней в моей жизни был тот, когда я понял: то,
что другие во мне осуждали, считали опасным, - это как раз и есть самая
лучшая, самая подлинная часть моего существа!
Она слушала, она понимала, но голова у нее кружилась. За последние два
дня один за другим ослабевали, распадались все устои ее внутреннего мира:
вокруг возникала пустота, и ее еще не могли заполнить те новые ценности, на
которых, казалось, зиждились все суждения Жака.
Внезапно она увидела, что лицо Жака просветлело. Он опять улыбался, но
по-другому. У него возникла одна идея, и он уже вопросительно смотрел на
девушку.
- Слушайте, Женни... Раз вы сегодня вечером одни... Почему бы вам... не
пообедать где-нибудь вместе со мной?
Она смотрела на него, озадаченная этим столь простым, но столь
необычным для нее предложением.
- Я освобожусь не раньше половины восьмого, - объяснил он. - А в девять
мне надо быть на площади Республики. Но хотите, эти полтора часа мы проведем
вместе?
- Да.
"У нее какая-то совершенно особая манера непреклонно и в то же время
кротко произносить да или нет..." - подумал Жак.
- Благодарю вас! - радостно воскликнул он. - У меня не будет времени
зайти за вами. Но если бы вы смогли в половине восьмого быть около Биржи?..
Она утвердительно кивнула головой.
Он встал.
- А теперь я бегу. До скорого свидания...
Она не пыталась удержать его и молча проводила до лестницы.
Когда он уже начал спускаться и обернулся, чтобы попрощаться с нею
последней нежной улыбкой, она перегнулась через перила и, внезапно осмелев,
прошептала:
- Я люблю представлять себе вас среди ваших товарищей... В Женеве,
например... Наверно, только там вы становитесь по-настоящему самим собою.
- Почему вы так говорите?
- Потому что, - тут она замялась и стала подыскивать слова, - всюду,
где я вас до этого времени видела, вы словно - как бы это сказать? -
чувствуете себя немного... в чужой стране...
Он остановился на ступеньках и, подняв голову, серьезно смотрел на нее.
- Вы ошибаетесь, - с живостью возразил он, - там я тоже чувствую
себя... в чужой стране! Я всюду в чужой стране! Я всегда был в чужой стране!
Я и родился таким! - Он улыбнулся и добавил: - Только подле вас, Женни, это
ощущение отчужденности покидает меня... до некоторой степени...
Улыбка исчезла с его лица. Он, казалось, хотел что-то прибавить, но не
решался. Он сделал рукой загадочный жест и удалился.
"Она совершенство, - думал он. - Совершенство, но ее не разгадать до
конца!" Это не был упрек: разве влечение, которое он всегда испытывал к
Женни, не вызывалось до известной степени этой таинственностью?
Вернувшись к себе, Женни несколько минут стояла у закрытой двери,
прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. "Ах, какой он сложный человек!.." -
внезапно сказала она про себя. Сказала без всякого сожаления: она достаточно
сильно любила его всего целиком, и ей было дорого даже это неясное ощущение
страха, которое он оставлял позади себя, как рябь на воде, как отпечаток
ног.
Вожирарское собрание происходило в отдельном кабинете кафе "Гарибальди"
на улице Волонтеров.
Ванхеде и Митгерг, представленные Жаком, были приняты как делегаты
Швейцарской социалистической партии и усажены в передних рядах.
Председатель Жибуэн предоставил слово Книппердинку. Труды старого
теоретика были написаны по-шведски, но их влияние давно уже перешло за
рубежи северных стран. Самые известные его книги были переведены, и многие
из присутствующих их читали. Он хорошо говорил по-французски. Высокая
фигура, корона белоснежных волос, лучистый взгляд апостола еще больше
поддерживали престиж его идей. Он был гражданином миролюбивой и по самой
своей сути нейтральной страны, где искусственно раздуваемый национализм
великих держав континента давно уже вызывал беспокойство и неодобрение. Он с
суровой ясностью судил о положении в Европе. Его речь, горячая и уснащенная
фактами, постоянно прерывалась овациями.
Жак был рассеян и слушал плохо. Он думал о Женни. Он думал о Берлине.
Как только Книппердинк кончил патетическим призывом к сопротивлению, он
встал, не дожидаясь других выступлений, и, отказавшись от мысли повести
Ванхеде и Митгерга в "Либертэр", договорился с ними о встрече перед вечерней
демонстрацией.
На площади Французского Театра, взглянув на часы, он несколько изменил
свои планы. Монмартр был далеко. Лучше было не идти в "Либертэр", а
вернуться в "Юманите" и узнать, какова сейчас политическая температура.
Дойдя до улицы Круассан, он встретил на тротуаре старика Мурлана в
рабочей блузе печатника, который вышел из редакции вместе с Милановым. Он
прошел с ними несколько шагов.
Жак знал, что Миланов поддерживает отношения с анархистскими кругами, и
спросил у него, собирается ли он принять участие в Лондонском съезде в конце
этой недели.
- Никакой пользы от этого съезда не будет, - лаконически ответил
русский.
- К тому же, - добавил Мурлан, - неизвестно, соберется ли он. Никому не
хочется быть сцапанным в такой момент. Все прячутся в нору. В префектуре, в
министерстве внутренних дел уже расставляют сети: говорят, там уже спешно
просматривается и дополняется "список Б".
- Какой список? - спросил Миланов.
- Список всех подозрительных. На случай, если дело примет плохой
оборот, им надо подготовить мышеловки.
- А что говорят там? - спросил Жак, указывая на окна "Юманите".
Мурлан пожал плечами. Последние телеграммы совершенно обескураживали.
Из Петербурга, благодаря нескромности одного специального
корреспондента "Тайме", обычно хорошо осведомленной газеты, были получены
сведения, что царь разрешил мобилизовать четырнадцать армейских корпусов,
стоящих на австрийской границе, - это был ответ на германское
предупреждение. Россия не только не дала себя запугать, как можно было одно
время надеяться, но становилась открыто агрессивной, - русское правительство
угрожало немедленным объявлением всеобщей мобилизации, если только Германия
позволит себе начать мобилизацию, хотя бы частичную. А берлинские телеграммы
сообщали, что правительство кайзера, отбросив всякие предосторожности,
деятельно готовится к мобилизации. Начальник генерального штаба фон
Мольтке{61} спешно вызван из отпуска. Официальная пресса внушает немцам, что
война неминуема. В "Берлинер локальанцейгер"{61} появилась большая статья в
защиту австрийского ультиматума, призывающая к уничтожению Сербии. В Берлине
с раннего утра охваченные паникой держатели штурмуют банковские кассы.
Во Франции тоже целые толпы осаждали кредитные учреждения. В Лионе, в
Бордо, в Лилле банки переживали величайшие затруднения ввиду изъятия
вкладов. На парижской Бирже сегодня днем произошел настоящий бунт. Одного
биржевого зайца, австрийского подданного, обвиняли в том, что он будто бы
искусственно вызвал понижение процентных бумаг, и толпа набросилась на него
с криком: "Смерть шпионам!" Полиция едва успела вмешаться. Префект велел
очистить перистиль, и полицейским с трудом удалось помешать толпе растерзать
австрийца. Весь инцидент был нелеп, но свидетельствовал о распространении
военной горячки.
- А как обстоят дела на Балканах? - спросил Жак. - Австрийские войска
все еще не перешли сербскую границу?
- Говорят, еще нет.
Но, судя по последним телеграммам, наступление, которое все время
откладывалось, должно было начаться сегодня ночью. Галло уверял даже,
основываясь на сведениях из надежного источника, что всеобщая мобилизация в
Австрии фактически решена, что завтра она будет объявлена и проведена в
течение трех дней.
- У нас, - сказал Мурлан, - офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске,
железнодорожники и почтовые служащие-отпускники вызваны по телеграфу к месту
службы... А сам Пуанкаре подает пример: он возвращается, не заходя в порты,
и в среду будет в Дюнкерке.
- Кстати, о вашем Пуанкаре... - сказал Миланов. И он повторил
многозначительный анекдот, передававшийся из уст в уста в Вене: 21 июля на
приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце президент республики будто
бы бросил своим резким голосом австрийскому послу фразу, вызвавшую сенсацию:
"Сербия имеет пламенных друзей в лице русского народа, господин посол. А у
России есть союзница - Франция!"
- Все та же политика устрашения! - пробормотал Жак, подумав о Штудлере.
Миланов предложил отправиться в "Прогресс" и подождать там начала
демонстрации. Но Мурлан отказался.
- Довольно болтовни на сегодня, - буркнул он хмурым тоном.
- У меня есть к вам просьба, - сказал ему Жак, когда Миланов попрощался
с ними. - Я оставил у себя в комнате, на улице Жур, перевязанный бечевкой
пакет с моими личными бумагами. Если на этих днях со мной что-нибудь
случится, не возьметесь ли вы переправить его Мейнестрелю в Женеву?
Он улыбнулся, не давая никаких дальнейших объяснений. Мурлан несколько
секунд пристально смотрел на него. Но он не задал ни одного вопроса и только
кивнул головой в знак согласия. Когда они расставались, он на миг задержал
руку Жака в своей.
- Желаю успеха... - сказал он. (И на этот раз не прибавил:
"мальчуган".)
Жак вернулся в редакцию. До свидания, которое он назначил Женни,
оставалось только полчаса.
Из кабинета Жореса выходила группа социалистов, среди которых он узнал
Кадье, Компер-Мореля{62}, Вайяна, Самба{62}. Потом он увидел, как они зашли
к Галло. Он повернулся и постучал в дверь Стефани; тот был один и стоял,
склонясь над столом, заваленным иностранными газетами.
Стефани был высокий и худой, со впалой грудью и острыми плечами. Его
длинное лицо, обрамленное черными волосами, все время дергалось, что делало
его похожим на бесноватого. Этот человек отличался всепожирающей активностью
южанина (он был родом из Авиньона). Окончив университет со званием
преподавателя истории, он несколько лет был учителем в провинции, прежде чем
посвятил себя политической борьбе; те, кто у него учился, не забыли о нем.
Жюль Гед устроил его в "Юманите". Жорес, человек могучего здоровья,
сторонился болезненных людей; он ценил Стефани, не питая к нему особой
симпатии. Все же он предоставил ему руководящий пост в газете и поручал
трудные дела.
В этот день для связи с социалистической фракцией парламента и
административной комиссией партии он выбрал именно его. Жорес старался
добиться официального протеста со стороны социалистов - членов парламента
против какого бы то ни было вооруженного вмешательства России; он все
настойчивее требовал на Кэ-д'Орсе, чтобы Париж отказался от совместного с
Петербургом выступления и сохранил полную свободу действий, что позволило бы
ему сыграть в Европе роль арбитра-миротворца.
Только что Стефани имел длинную беседу с патроном. Он не скрыл от Жака,
что тот находился в крайне нервном состоянии. Жорес решил, что завтра
"Юманите" выйдет со следующим угрожающим заголовком: "Сегодня утром начнется
война".
Он составил совместно со Стефани проект воззвания, в котором
социалистическая партия от имени трудящихся Франции заявляла всей Европе о
своей воле к миру. Стефани запомнил из него целые фразы и цитировал их своим
певучим голосом, прохаживаясь большими шагами по комнате. Его птичьи глазки
за стеклами очков шныряли во все стороны, а костлявый и горбатый нос
выдавался вперед, точно клюв.
- "Социалисты призывают всю страну протестовать против политики
насилия..." - декламировал он, подняв руку. Сегодня он чувствовал
потребность закалить свою веру, повторяя, словно церковную литанию, бодрящие
призывы декларации, - это было заметно и производило трогательное
впечатление.
Днем в редакции был получен аналогичный текст от германских
социалистов. Жорес сам перевел его с помощью Стефани:
"На нас надвигается война! Мы не хотим войны! Да здравствует примирение
народов! Сознательный пролетариат Германии во имя человечества и цивилизации
выражает свой самый пламенный протест!.. Он властно предписывает германскому
правительству использовать свое влияние на Австрию в интересах мира. Если же
ужасная война не может быть предотвращена, он требует, чтобы Германия ни под
каким видом не вмешивалась в конфликт!"
Жорес желал, чтобы оба манифеста были развешаны друг подле друга в виде
двух одинаковых плакатов по всему Парижу, по всем большим городам - и как
можно скорее. Все принадлежащие социалистам типографии в ту же ночь должны
были перейти исключительно на эту работу.
- В Италии тоже работают неплохо, - сказал Стефани. - Группа
депутатов-социалистов, съехавшихся в Милане, приняла резолюцию, требующую
немедленного и чрезвычайного созыва итальянской палаты депутатов, которая
должна заставить правительство публично заявить, что Италия не последует за
своими союзниками.
Быстрым движением он схватил один из лежавших на столе листков:
- Вот вам перевод одного социалистического манифеста, опубликованного в
газете Муссолини "Аванти": "Италия может занять только одну позицию:
нейтралитет! Потерпит ли итальянский пролетариат, чтобы его снова погнали на
бойню? Пусть раздастся единодушный крик: "Долой войну! Ни одного человека!
Ни одного гроша!"
Этот перевод должен был появиться на первой странице завтрашнего номера
"Юманите".
- В среду, - продолжал Стефани, - в Брюсселе состоится пленум
Международного бюро, а вечером большой митинг протеста под председательством
Жореса, Вандервельде{65} от Бельгии, Гаазе{65} и Молькенбура{65} от
Германии, Кейр-Харди от Англии, Рубановича{65} от России... Это будет
грандиозно... Всех свободных в данный момент активистов во всех странах
призывают принять участие в поездке, чтобы этот митинг превратился в мощную
всеевропейскую демонстрацию. Надо показать, что пролетариат всего мира
восстает против политики правительств!
Он ходил взад и вперед, морща нос, кривя губы, терзаясь собственным
бессилием, но держался стойко и не желал поддаваться унынию.
Дверь открылась, чтобы впустить Марка Левуара. Он был весь красный от
волнения. Едва войдя в комнату, он упал на стул:
- Кажется, они все хотят ее!
- Войны?
Он только что вернулся с Кэ-д'Орсе и принес необыкновенную новость: г-н
фон Шен будто бы явился в министерство с заявлением, что Германия, желая
дать России благовидный предлог для отказа от ее непримиримой позиции,
обещает добиться от Австрии формального обязательства не нарушать
целостность сербской территории. И посол предложил французскому
правительству сделать официальное заявление в печати о том, что Франция и
Германия, "полностью солидаризуясь в пламенном желании сохранить мир",
действуют совместно и настоятельно советуют Петербургу проявить умеренность.
И вот будто бы французское правительство под влиянием Бертело отвергло это
предложение и решительно отказалось афишировать хотя бы малейшую
солидарность с Германией из опасения оскорбить чувства своей союзницы -
России.
- Как только Германия делает какое бы то ни было предложение, -
заключил Левуар, - на Кэ-д'Орсе кричат: "Это западня!" И так продолжается
уже сорок лет!
Маленькие глазки Стефани уставились на Левуара с выражением сильнейшей
тревоги. Его длинное лицо как будто еще больше вытянулось; как будто его
студенистые щеки оттягивала опушенная челюсть.
- Страшнее всего подумать, - прошептал он, - что в Европе их всего
семь-восемь, ну, может быть, десять, человек, которые и делают историю...
Вспоминаешь "Короля Лира": "Да будет проклято время, когда стадом слепцов
предводительствует кучка безумцев!.." Пойдем, - внезапно прервал он себя,
кладя руку на плечо Левуара. - Надо предупредить патрона.
Оставшись один, Жак встал. Пора было идти к Женни. "А завтра вечером я
буду в Берлине..." Он думал о порученном ему деле только урывками, но всякий
раз с трепетом радости. Впрочем, к радости примешивалась некоторая тревога:
страх, что он не сможет выполнить наилучшим образом то, чего от него
ожидали.
Хотя часы на здании Биржи не показывали еще половины восьмого, Женни
была уже тут. Жак увидел ее издали и остановился. Стройный, неподвижный
силуэт вырисовывался на фоне запертой решетки в толчее, которую учиняли
газетчики и кондукторы автобусов. В течение целой минуты он стоял на краю
тротуара и любовался ею. Застав ее тут, в одиночестве, он вновь переживал
одно давнее ощущение. Когда-то, в Мезон-Лаффите, он часто бродил вокруг сада
Фонтаненов, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. И сейчас ему вспомнилось:
однажды на склоне дня он увидел, как она в белом платье выходит из-под
тенистых елей и пересекает полосу солнечного света, окруженная загоревшимся
на миг лучистым нимбом, словно какое-то видение...
Сегодня вечером она не надела траурной вуали. На ней был черный костюм,
в котором она казалась еще стройней. В манере одеваться, как и вообще во
всем своем поведении, она никогда не руководствовалась желанием нравиться.
Ей было важно только свое собственное одобрение (она была слишком горда,
чтобы заботиться о мнении других людей, и к тому же слишком скромна, чтобы
думать, будто кому-нибудь придет в голову выражать о ней какое-либо мнение).
Она любила одежду строгого покроя, отвечающую чисто практическим целям.
Правда, она выглядела элегантной, но элегантность ее была немного сухой и
суровой, заключалась главным образом в простоте и врожденной изысканности.
Когда он подошел к ней, она вздрогнула и с улыбкой приблизилась к нему.
Теперь она улыбалась без особых усилий, или, говоря точнее, уголки ее рта
начинали как-то неуверенно дрожать, а в глубине светлых глаз зажигался
слабый огонек - и Жак ловил его на лету, что каждый раз наполняло его сердце
блаженством.
Он начал с того, что поддразнил ее:
- Когда вы улыбаетесь, у вас такой вид, будто вы подаете милостыню.
- Разве?
Она не смогла не почувствовать себя слегка уязвленной и тотчас же
сказала себе, что он прав, даже начала было преувеличивать: "Это верно, у
остальными в Брюсселе... Так вы, значит, уже не живете у Льебаэра, на улице
Бернардинцев?
- А где же Митгерг?
- Он тоже разыскивает вас. Я должен встретиться с ним в три часа на
бульваре Барбеса, у его соотечественника Эрдинга, где мы остановились.
- Слушай, - сказал Жак, сунув письмо в карман, - я предпочитаю не
приводить тебя в мою комнату: незачем привлекать внимание консьержки... Но
приходи вместе с Митгергом в четверть пятого к трамвайному киоску у
Монпарнасского вокзала, знаешь? Я поведу вас на очень интересное собрание на
улицу Волонтеров... А вечером, после обеда, мы отправимся все вместе на
площадь Республики и примем участие в демонстрации.
Через полчаса, запершись в своей комнате, Жак расшифровал текст
сообщения.
"Будь в Берлине во вторник 28-го.
Войди в восемнадцать часов в ресторан Ашингера на Потсдамерплац. Там ты
найдешь Тр., который даст тебе точные указания.
Как только вещь будет у тебя в руках, удирай с первым же поездом в
Брюссель.
Прими максимальные меры предосторожности. Не бери с собой никаких
бумаг, кроме тех, какие тебе передаст В.
Если, паче чаяния, тебя схватят и предъявят обвинение в шпионаже,
выбери адвокатом Макса Керфена из Берлина.
Дело подготовлено Тр. и его друзьями. Тр. особенно настаивал на
совместной работе с тобой".
- Ну вот, - произнес Жак вполголоса. И тотчас же подумал: "Принести
пользу... Действовать!"
Умывальный таз распространял щелочной запах проявителя. Он вытер пальцы
и сел на кровать.
"Подумаем, - сказал он про себя, стараясь сохранять спокойствие. -
Берлин... завтра вечером... Если я поеду утренним поездом, то не успею к
шести часам быть в назначенном месте. Я должен отправиться сегодня в
двадцать часов... Во всяком случае, я успею повидаться с Женни... Хорошо...
Но демонстрацию придется пропустить..."
Он размышлял, учащенно дыша. В открытом чемодане, лежавшем на полу,
находился железнодорожный справочник. Он взял его и подошел к окну. Жара
показалась ему удушающей.
"Почему, на худой конец, не отправиться товаро-пассажирским в ноль
пятнадцать? Ехать придется дольше, но зато я смогу вечером побывать на
бульварах..."
Из соседней квартиры доносился женский голос, звонкий и дрожащий;
женщина, видимо, гладила, по временам ее пение прерывалось стуком утюга,
который ставили на керосинку.
"Тр. - это Траутенбах... сомнения нет... Что он такое задумал? И почему
он захотел, чтобы это был я?"
Он отер пот с лица. Его одновременно обуревали и восторг при мысли о
настоящем деле, о таинственном характере данного ему поручения, об
опасностях, которым придется подвергнуться, и отчаянье, оттого что надо
будет расстаться с Женни.
"Раз они назначают мне свидание в среду в Брюсселе, - подумал он, -
ничего не помешает мне, если все пройдет благополучно, в четверг вернуться в
Париж..."
Эта мысль успокоила его. В конце концов, ведь речь идет лишь о
трехдневной отлучке.
"Надо сейчас же предупредить Женни... У меня только-только хватит
времени, если в четверть пятого я хочу быть у Монпарнасского вокзала..."
Не будучи уверен в том, что ему удастся вернуться к себе до отъезда, он
вынул все из бумажника, сложил свои личные документы и письма в пакет и на
всякий случай написал на нем адрес Мейнестреля. При нем остались только
документы Эберле, привезенные Ванхеде.
Затем он отправился на улицу Обсерватории.
Женни так быстро открыла на его звонок, словно она со вчерашнего дня
ждала его на том месте, где он с нею простился.
- Плохие новости, - пробормотал он, даже не поздоровавшись. - Сегодня
вечером я должен уехать за границу.
Она пролепетала:
- Уехать?
Она сильно побледнела и смотрела на него в упор. Он казался таким
несчастным, оттого что вынужден был причинить ей это огорчение, что ей
хотелось скрыть от него свое собственное отчаяние. Но потерять Жака во
второй раз - такое испытание было для нее непосильно...
- Я вернусь в четверг, самое позднее - в пятницу, - поспешно добавил
он.
Она стояла, опустив голову. При этих словах она глубоко вздохнула. На
щеках опять появился легкий румянец.
- Три дня! - продолжал он, заставляя себя улыбнуться. - Это недолго,
три дня... ведь мы будем счастливы всю жизнь!
Она подняла на него боязливый, вопрошающий взгляд.
- Не расспрашивайте меня, - сказал он. - Мне поручено одно дело. Я
должен ехать.
При слове "дело" на лице Женни появилось выражение такой тревоги, что
Жак, хотя он не знал даже, для чего его посылают в Германию, решил ее
успокоить:
- Мне придется только повидаться с некоторыми иностранными
политическими деятелями... И так как я бегло говорю на их языке...
Она внимательно смотрела на него. Он оборвал на полуслове и указал на
развернутые газеты, лежавшие на столе в передней.
- Вы видите, что происходит?
- Да, - лаконически ответила она тоном, который достаточно ясно
показывал, что теперь она так же хорошо, как и он, сознает всю серьезность
происходящих событий.
Он подошел к ней, схватил обе ее руки, сложил их вместе и поцеловал.
- Пойдемте к нам, - предложил он, указывая пальцем в сторону комнаты
Даниэля. - У меня в распоряжении всего несколько минут. Не надо их портить.
Она наконец улыбнулась и пошла впереди него по коридору.
- От вашей матери нет никаких известий?
- Нет, - ответила она, не оборачиваясь. - Мама должна была прибыть в
Вену сегодня после двенадцати. Я не рассчитываю получить телеграмму раньше
завтрашнего дня.
В комнате все было приготовлено для его встречи. Благодаря опущенной
шторе освещение казалось особенно уютным. Комната была прибрана, на окне
висели свежевыглаженные занавески, часы были заведены. В одном углу
письменного стола стоял букет душистого горошка.
Женни остановилась посреди комнаты и смотрела на Жака внимательным,
слегка обеспокоенным взором. Он улыбнулся, но ему не удалось вызвать
ответную улыбку.
- Что же, - произнесла она нетвердым голосом, - значит, правда? Только
несколько минут?
Он устремил на нее нежный, ласковый, немного слишком пристальный
взгляд: это не был отсутствующий взгляд - скорее даже настойчивый и
внимательный, но тем не менее Женни почувствовала легкую тревогу. У нее было
ощущение, что с того момента, как он пришел, этот задумчивый взгляд еще ни
разу не проник по-настоящему в глубь ее глаз.
Он увидел, что у Женни дрожат губы. Он взял ее за руки и прошептал:
- Не отнимайте у меня мужества...
Она выпрямилась и улыбнулась ему.
- Ну, вот и хорошо, - сказал он, усаживая ее в кресло. Затем, не
объясняя хода своих мыслей, сказал вполголоса: - Надо верить в себя. Даже
больше - надо верить только в себя... Твердую основу в своей внутренней
жизни находит только тот, кто ясно осознал, в чем его судьба, и всем
пожертвовал этому.
- Да, - прошептала она.
- Осознать свои силы! - продолжал он, словно говоря с самим собою. - И
подчиниться им. И тем хуже, если другие считают их злыми силами...
- Да, - повторила она, снова опустив голову.
Уже не раз за последние дни она думала, как сейчас: "Вот что он
говорит, и надо все это запомнить... поразмыслить над этим... чтобы лучше
понять..." С минуту она оставалась совершенно неподвижной, опустив ресницы.
И в ее склоненном лице было столько сосредоточенной мысли, что Жак смутился
и на мгновение замолчал.
Затем сдержанно, но с дрожью в голосе он прибавил:
- Один из самых решающих дней в моей жизни был тот, когда я понял: то,
что другие во мне осуждали, считали опасным, - это как раз и есть самая
лучшая, самая подлинная часть моего существа!
Она слушала, она понимала, но голова у нее кружилась. За последние два
дня один за другим ослабевали, распадались все устои ее внутреннего мира:
вокруг возникала пустота, и ее еще не могли заполнить те новые ценности, на
которых, казалось, зиждились все суждения Жака.
Внезапно она увидела, что лицо Жака просветлело. Он опять улыбался, но
по-другому. У него возникла одна идея, и он уже вопросительно смотрел на
девушку.
- Слушайте, Женни... Раз вы сегодня вечером одни... Почему бы вам... не
пообедать где-нибудь вместе со мной?
Она смотрела на него, озадаченная этим столь простым, но столь
необычным для нее предложением.
- Я освобожусь не раньше половины восьмого, - объяснил он. - А в девять
мне надо быть на площади Республики. Но хотите, эти полтора часа мы проведем
вместе?
- Да.
"У нее какая-то совершенно особая манера непреклонно и в то же время
кротко произносить да или нет..." - подумал Жак.
- Благодарю вас! - радостно воскликнул он. - У меня не будет времени
зайти за вами. Но если бы вы смогли в половине восьмого быть около Биржи?..
Она утвердительно кивнула головой.
Он встал.
- А теперь я бегу. До скорого свидания...
Она не пыталась удержать его и молча проводила до лестницы.
Когда он уже начал спускаться и обернулся, чтобы попрощаться с нею
последней нежной улыбкой, она перегнулась через перила и, внезапно осмелев,
прошептала:
- Я люблю представлять себе вас среди ваших товарищей... В Женеве,
например... Наверно, только там вы становитесь по-настоящему самим собою.
- Почему вы так говорите?
- Потому что, - тут она замялась и стала подыскивать слова, - всюду,
где я вас до этого времени видела, вы словно - как бы это сказать? -
чувствуете себя немного... в чужой стране...
Он остановился на ступеньках и, подняв голову, серьезно смотрел на нее.
- Вы ошибаетесь, - с живостью возразил он, - там я тоже чувствую
себя... в чужой стране! Я всюду в чужой стране! Я всегда был в чужой стране!
Я и родился таким! - Он улыбнулся и добавил: - Только подле вас, Женни, это
ощущение отчужденности покидает меня... до некоторой степени...
Улыбка исчезла с его лица. Он, казалось, хотел что-то прибавить, но не
решался. Он сделал рукой загадочный жест и удалился.
"Она совершенство, - думал он. - Совершенство, но ее не разгадать до
конца!" Это не был упрек: разве влечение, которое он всегда испытывал к
Женни, не вызывалось до известной степени этой таинственностью?
Вернувшись к себе, Женни несколько минут стояла у закрытой двери,
прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. "Ах, какой он сложный человек!.." -
внезапно сказала она про себя. Сказала без всякого сожаления: она достаточно
сильно любила его всего целиком, и ей было дорого даже это неясное ощущение
страха, которое он оставлял позади себя, как рябь на воде, как отпечаток
ног.
Вожирарское собрание происходило в отдельном кабинете кафе "Гарибальди"
на улице Волонтеров.
Ванхеде и Митгерг, представленные Жаком, были приняты как делегаты
Швейцарской социалистической партии и усажены в передних рядах.
Председатель Жибуэн предоставил слово Книппердинку. Труды старого
теоретика были написаны по-шведски, но их влияние давно уже перешло за
рубежи северных стран. Самые известные его книги были переведены, и многие
из присутствующих их читали. Он хорошо говорил по-французски. Высокая
фигура, корона белоснежных волос, лучистый взгляд апостола еще больше
поддерживали престиж его идей. Он был гражданином миролюбивой и по самой
своей сути нейтральной страны, где искусственно раздуваемый национализм
великих держав континента давно уже вызывал беспокойство и неодобрение. Он с
суровой ясностью судил о положении в Европе. Его речь, горячая и уснащенная
фактами, постоянно прерывалась овациями.
Жак был рассеян и слушал плохо. Он думал о Женни. Он думал о Берлине.
Как только Книппердинк кончил патетическим призывом к сопротивлению, он
встал, не дожидаясь других выступлений, и, отказавшись от мысли повести
Ванхеде и Митгерга в "Либертэр", договорился с ними о встрече перед вечерней
демонстрацией.
На площади Французского Театра, взглянув на часы, он несколько изменил
свои планы. Монмартр был далеко. Лучше было не идти в "Либертэр", а
вернуться в "Юманите" и узнать, какова сейчас политическая температура.
Дойдя до улицы Круассан, он встретил на тротуаре старика Мурлана в
рабочей блузе печатника, который вышел из редакции вместе с Милановым. Он
прошел с ними несколько шагов.
Жак знал, что Миланов поддерживает отношения с анархистскими кругами, и
спросил у него, собирается ли он принять участие в Лондонском съезде в конце
этой недели.
- Никакой пользы от этого съезда не будет, - лаконически ответил
русский.
- К тому же, - добавил Мурлан, - неизвестно, соберется ли он. Никому не
хочется быть сцапанным в такой момент. Все прячутся в нору. В префектуре, в
министерстве внутренних дел уже расставляют сети: говорят, там уже спешно
просматривается и дополняется "список Б".
- Какой список? - спросил Миланов.
- Список всех подозрительных. На случай, если дело примет плохой
оборот, им надо подготовить мышеловки.
- А что говорят там? - спросил Жак, указывая на окна "Юманите".
Мурлан пожал плечами. Последние телеграммы совершенно обескураживали.
Из Петербурга, благодаря нескромности одного специального
корреспондента "Тайме", обычно хорошо осведомленной газеты, были получены
сведения, что царь разрешил мобилизовать четырнадцать армейских корпусов,
стоящих на австрийской границе, - это был ответ на германское
предупреждение. Россия не только не дала себя запугать, как можно было одно
время надеяться, но становилась открыто агрессивной, - русское правительство
угрожало немедленным объявлением всеобщей мобилизации, если только Германия
позволит себе начать мобилизацию, хотя бы частичную. А берлинские телеграммы
сообщали, что правительство кайзера, отбросив всякие предосторожности,
деятельно готовится к мобилизации. Начальник генерального штаба фон
Мольтке{61} спешно вызван из отпуска. Официальная пресса внушает немцам, что
война неминуема. В "Берлинер локальанцейгер"{61} появилась большая статья в
защиту австрийского ультиматума, призывающая к уничтожению Сербии. В Берлине
с раннего утра охваченные паникой держатели штурмуют банковские кассы.
Во Франции тоже целые толпы осаждали кредитные учреждения. В Лионе, в
Бордо, в Лилле банки переживали величайшие затруднения ввиду изъятия
вкладов. На парижской Бирже сегодня днем произошел настоящий бунт. Одного
биржевого зайца, австрийского подданного, обвиняли в том, что он будто бы
искусственно вызвал понижение процентных бумаг, и толпа набросилась на него
с криком: "Смерть шпионам!" Полиция едва успела вмешаться. Префект велел
очистить перистиль, и полицейским с трудом удалось помешать толпе растерзать
австрийца. Весь инцидент был нелеп, но свидетельствовал о распространении
военной горячки.
- А как обстоят дела на Балканах? - спросил Жак. - Австрийские войска
все еще не перешли сербскую границу?
- Говорят, еще нет.
Но, судя по последним телеграммам, наступление, которое все время
откладывалось, должно было начаться сегодня ночью. Галло уверял даже,
основываясь на сведениях из надежного источника, что всеобщая мобилизация в
Австрии фактически решена, что завтра она будет объявлена и проведена в
течение трех дней.
- У нас, - сказал Мурлан, - офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске,
железнодорожники и почтовые служащие-отпускники вызваны по телеграфу к месту
службы... А сам Пуанкаре подает пример: он возвращается, не заходя в порты,
и в среду будет в Дюнкерке.
- Кстати, о вашем Пуанкаре... - сказал Миланов. И он повторил
многозначительный анекдот, передававшийся из уст в уста в Вене: 21 июля на
приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце президент республики будто
бы бросил своим резким голосом австрийскому послу фразу, вызвавшую сенсацию:
"Сербия имеет пламенных друзей в лице русского народа, господин посол. А у
России есть союзница - Франция!"
- Все та же политика устрашения! - пробормотал Жак, подумав о Штудлере.
Миланов предложил отправиться в "Прогресс" и подождать там начала
демонстрации. Но Мурлан отказался.
- Довольно болтовни на сегодня, - буркнул он хмурым тоном.
- У меня есть к вам просьба, - сказал ему Жак, когда Миланов попрощался
с ними. - Я оставил у себя в комнате, на улице Жур, перевязанный бечевкой
пакет с моими личными бумагами. Если на этих днях со мной что-нибудь
случится, не возьметесь ли вы переправить его Мейнестрелю в Женеву?
Он улыбнулся, не давая никаких дальнейших объяснений. Мурлан несколько
секунд пристально смотрел на него. Но он не задал ни одного вопроса и только
кивнул головой в знак согласия. Когда они расставались, он на миг задержал
руку Жака в своей.
- Желаю успеха... - сказал он. (И на этот раз не прибавил:
"мальчуган".)
Жак вернулся в редакцию. До свидания, которое он назначил Женни,
оставалось только полчаса.
Из кабинета Жореса выходила группа социалистов, среди которых он узнал
Кадье, Компер-Мореля{62}, Вайяна, Самба{62}. Потом он увидел, как они зашли
к Галло. Он повернулся и постучал в дверь Стефани; тот был один и стоял,
склонясь над столом, заваленным иностранными газетами.
Стефани был высокий и худой, со впалой грудью и острыми плечами. Его
длинное лицо, обрамленное черными волосами, все время дергалось, что делало
его похожим на бесноватого. Этот человек отличался всепожирающей активностью
южанина (он был родом из Авиньона). Окончив университет со званием
преподавателя истории, он несколько лет был учителем в провинции, прежде чем
посвятил себя политической борьбе; те, кто у него учился, не забыли о нем.
Жюль Гед устроил его в "Юманите". Жорес, человек могучего здоровья,
сторонился болезненных людей; он ценил Стефани, не питая к нему особой
симпатии. Все же он предоставил ему руководящий пост в газете и поручал
трудные дела.
В этот день для связи с социалистической фракцией парламента и
административной комиссией партии он выбрал именно его. Жорес старался
добиться официального протеста со стороны социалистов - членов парламента
против какого бы то ни было вооруженного вмешательства России; он все
настойчивее требовал на Кэ-д'Орсе, чтобы Париж отказался от совместного с
Петербургом выступления и сохранил полную свободу действий, что позволило бы
ему сыграть в Европе роль арбитра-миротворца.
Только что Стефани имел длинную беседу с патроном. Он не скрыл от Жака,
что тот находился в крайне нервном состоянии. Жорес решил, что завтра
"Юманите" выйдет со следующим угрожающим заголовком: "Сегодня утром начнется
война".
Он составил совместно со Стефани проект воззвания, в котором
социалистическая партия от имени трудящихся Франции заявляла всей Европе о
своей воле к миру. Стефани запомнил из него целые фразы и цитировал их своим
певучим голосом, прохаживаясь большими шагами по комнате. Его птичьи глазки
за стеклами очков шныряли во все стороны, а костлявый и горбатый нос
выдавался вперед, точно клюв.
- "Социалисты призывают всю страну протестовать против политики
насилия..." - декламировал он, подняв руку. Сегодня он чувствовал
потребность закалить свою веру, повторяя, словно церковную литанию, бодрящие
призывы декларации, - это было заметно и производило трогательное
впечатление.
Днем в редакции был получен аналогичный текст от германских
социалистов. Жорес сам перевел его с помощью Стефани:
"На нас надвигается война! Мы не хотим войны! Да здравствует примирение
народов! Сознательный пролетариат Германии во имя человечества и цивилизации
выражает свой самый пламенный протест!.. Он властно предписывает германскому
правительству использовать свое влияние на Австрию в интересах мира. Если же
ужасная война не может быть предотвращена, он требует, чтобы Германия ни под
каким видом не вмешивалась в конфликт!"
Жорес желал, чтобы оба манифеста были развешаны друг подле друга в виде
двух одинаковых плакатов по всему Парижу, по всем большим городам - и как
можно скорее. Все принадлежащие социалистам типографии в ту же ночь должны
были перейти исключительно на эту работу.
- В Италии тоже работают неплохо, - сказал Стефани. - Группа
депутатов-социалистов, съехавшихся в Милане, приняла резолюцию, требующую
немедленного и чрезвычайного созыва итальянской палаты депутатов, которая
должна заставить правительство публично заявить, что Италия не последует за
своими союзниками.
Быстрым движением он схватил один из лежавших на столе листков:
- Вот вам перевод одного социалистического манифеста, опубликованного в
газете Муссолини "Аванти": "Италия может занять только одну позицию:
нейтралитет! Потерпит ли итальянский пролетариат, чтобы его снова погнали на
бойню? Пусть раздастся единодушный крик: "Долой войну! Ни одного человека!
Ни одного гроша!"
Этот перевод должен был появиться на первой странице завтрашнего номера
"Юманите".
- В среду, - продолжал Стефани, - в Брюсселе состоится пленум
Международного бюро, а вечером большой митинг протеста под председательством
Жореса, Вандервельде{65} от Бельгии, Гаазе{65} и Молькенбура{65} от
Германии, Кейр-Харди от Англии, Рубановича{65} от России... Это будет
грандиозно... Всех свободных в данный момент активистов во всех странах
призывают принять участие в поездке, чтобы этот митинг превратился в мощную
всеевропейскую демонстрацию. Надо показать, что пролетариат всего мира
восстает против политики правительств!
Он ходил взад и вперед, морща нос, кривя губы, терзаясь собственным
бессилием, но держался стойко и не желал поддаваться унынию.
Дверь открылась, чтобы впустить Марка Левуара. Он был весь красный от
волнения. Едва войдя в комнату, он упал на стул:
- Кажется, они все хотят ее!
- Войны?
Он только что вернулся с Кэ-д'Орсе и принес необыкновенную новость: г-н
фон Шен будто бы явился в министерство с заявлением, что Германия, желая
дать России благовидный предлог для отказа от ее непримиримой позиции,
обещает добиться от Австрии формального обязательства не нарушать
целостность сербской территории. И посол предложил французскому
правительству сделать официальное заявление в печати о том, что Франция и
Германия, "полностью солидаризуясь в пламенном желании сохранить мир",
действуют совместно и настоятельно советуют Петербургу проявить умеренность.
И вот будто бы французское правительство под влиянием Бертело отвергло это
предложение и решительно отказалось афишировать хотя бы малейшую
солидарность с Германией из опасения оскорбить чувства своей союзницы -
России.
- Как только Германия делает какое бы то ни было предложение, -
заключил Левуар, - на Кэ-д'Орсе кричат: "Это западня!" И так продолжается
уже сорок лет!
Маленькие глазки Стефани уставились на Левуара с выражением сильнейшей
тревоги. Его длинное лицо как будто еще больше вытянулось; как будто его
студенистые щеки оттягивала опушенная челюсть.
- Страшнее всего подумать, - прошептал он, - что в Европе их всего
семь-восемь, ну, может быть, десять, человек, которые и делают историю...
Вспоминаешь "Короля Лира": "Да будет проклято время, когда стадом слепцов
предводительствует кучка безумцев!.." Пойдем, - внезапно прервал он себя,
кладя руку на плечо Левуара. - Надо предупредить патрона.
Оставшись один, Жак встал. Пора было идти к Женни. "А завтра вечером я
буду в Берлине..." Он думал о порученном ему деле только урывками, но всякий
раз с трепетом радости. Впрочем, к радости примешивалась некоторая тревога:
страх, что он не сможет выполнить наилучшим образом то, чего от него
ожидали.
Хотя часы на здании Биржи не показывали еще половины восьмого, Женни
была уже тут. Жак увидел ее издали и остановился. Стройный, неподвижный
силуэт вырисовывался на фоне запертой решетки в толчее, которую учиняли
газетчики и кондукторы автобусов. В течение целой минуты он стоял на краю
тротуара и любовался ею. Застав ее тут, в одиночестве, он вновь переживал
одно давнее ощущение. Когда-то, в Мезон-Лаффите, он часто бродил вокруг сада
Фонтаненов, чтобы хоть мельком взглянуть на нее. И сейчас ему вспомнилось:
однажды на склоне дня он увидел, как она в белом платье выходит из-под
тенистых елей и пересекает полосу солнечного света, окруженная загоревшимся
на миг лучистым нимбом, словно какое-то видение...
Сегодня вечером она не надела траурной вуали. На ней был черный костюм,
в котором она казалась еще стройней. В манере одеваться, как и вообще во
всем своем поведении, она никогда не руководствовалась желанием нравиться.
Ей было важно только свое собственное одобрение (она была слишком горда,
чтобы заботиться о мнении других людей, и к тому же слишком скромна, чтобы
думать, будто кому-нибудь придет в голову выражать о ней какое-либо мнение).
Она любила одежду строгого покроя, отвечающую чисто практическим целям.
Правда, она выглядела элегантной, но элегантность ее была немного сухой и
суровой, заключалась главным образом в простоте и врожденной изысканности.
Когда он подошел к ней, она вздрогнула и с улыбкой приблизилась к нему.
Теперь она улыбалась без особых усилий, или, говоря точнее, уголки ее рта
начинали как-то неуверенно дрожать, а в глубине светлых глаз зажигался
слабый огонек - и Жак ловил его на лету, что каждый раз наполняло его сердце
блаженством.
Он начал с того, что поддразнил ее:
- Когда вы улыбаетесь, у вас такой вид, будто вы подаете милостыню.
- Разве?
Она не смогла не почувствовать себя слегка уязвленной и тотчас же
сказала себе, что он прав, даже начала было преувеличивать: "Это верно, у