Страница:
пугающее, совершенно новое ощущение, настолько сильное, что волна крови
бурно прилила к ее вискам, и, пошатнувшись, она поднесла руку ко лбу.
- Вы совсем без сил, - прошептал Жак, удрученный. - Что же делать?
Сегодня нет никакой надежды на машину...
Прижавшись друг к другу, измученные, лихорадочно возбужденные, они
двинулись вперед, в ночь.
На улицах было еще много народа. Небольшие группы полицейских и солдат
муниципальной гвардии дежурили на всех перекрестках.
Жак и Женни очень удивились, увидев широко раскрытые двери церкви на
площади Нотр-Дам-де-Виктуар. Они подошли. Неф зиял, словно волшебный грот,
мрачный, хотя и освещенный бесчисленными трехсвечниками, преображавшими
алтарь в неопалимую купину. Хоры, несмотря на ночное время, были полны
безмолвных молящихся теней; вокруг исповедален, ожидая очереди, стояли
коленопреклоненные молодые люди. Заинтересованный и невольно растроганный
смятением, которое изобличал в столь поздний час этот порыв народного
благочестия, Жак охотно зашел бы сюда на минутку. Но Женни с негодованием
удержала его: три века протестантизма бессознательно восставали в ней против
пышности католических обрядов, против этого идолопоклонства...
Не обменявшись впечатлениями, они продолжали путь.
Женни, теперь совсем уже изнемогавшая от усталости, шла, повиснув на
руке Жака. Вдруг, неожиданно для самой себя, она схватила эту руку и
прижалась к ней щекой. Он остановился, потрясенный. Оглядевшись по сторонам,
он втолкнул девушку в какой-то подъезд и обнял ее. "Наконец!" - подумала
она. Ее губы раскрылись. Она больше не старалась спрятать от него свой рот.
Долгие часы ждала она этой ласки. Она закрыла глаза и, трепеща, отдалась
поцелую.
Миновав Центральный рынок, они пошли по бульвару Сен-Мишель. Часы на
дворце показывали четверть второго. Пешеходов стало меньше, но по мостовой
главных улиц тянулись по направлению к городским заставам вереницы обозов:
реквизированные подводы, лошади, которых вели под уздцы, автомобили,
управляемые солдатами, безмолвные полки, двигавшиеся куда-то по секретным
предписаниям. В эту ночь во всей Европе не было покоя.
Они шли медленно. Женни прихрамывала. Она вынуждена была признаться,
что ботинок натер ей ногу. Жак потребовал, чтобы она сильнее оперлась на
него; он поддерживал ее, почти нес. Это задевало самолюбие Женни, но и
умиляло ее. По мере того как они приближались к дому, какое-то неясное
беспокойство начинало примешиваться к их нетерпению. Нравственные и
физические силы обоих были на исходе, но, несмотря ни на что, упорное пламя
радости пробивалось сквозь эту усталость и эту тревогу.
Едва Женни успела включить электричество в передней, она прежде всего,
- таково было первое ее движение всякий раз, как она возвращалась домой, -
взглянула, не подсунула ли консьержка под дверь телеграмму из Вены. Ничего.
Сердце ее сжалось. Теперь нечего было и думать о том, чтобы получить
известие от матери до их отъезда.
- Только бы сохранилось нормальное сообщение между Швейцарией и
Австрией, - прошептала она. Это было теперь единственной ее надеждой.
- Сразу же по приезде в Женеву мы пойдем в консульство, - пообещал Жак.
Они все еще стояли в передней, преследуемые воспоминанием о минувшей
ночи, чувствуя внезапную неловкость оттого, что вдруг оказались одни при
этом ярком свете, с этими изможденными лицами; глаза их избегали друг друга:
одно и то же воспоминание смущало обоих.
- Что ж... - сказал Жак.
Он не двигался. Машинально нагнувшись, он поднял лежавшую на полу
газету, медленно сложил ее и бросил на круглый столик.
- Я умираю от жажды, - сказал он наконец с несколько деланной
непринужденностью. - А вы?
- Я тоже.
В кухне еще стояли на столе остатки еды.
- Наш завтрак, - сказал Жак.
Он отвернул кран и не закрывал его до тех пор, пока вода не стала
прохладной; потом протянул стакан Женни, опустившейся на ближайший стул. Она
отпила несколько глотков и вернула ему стакан, отведя при этом глаза: она
была уверена, что он коснется губами того места, к которому только что
прикасались ее губы... Он жадно выпил один за другим два стакана,
удовлетворенно вздохнул и подошел к ней. Взяв ее лицо обеими руками, он
наклонился. Но ограничился тем, что долго смотрел на нее, совсем близко.
Потом с нежностью сказал:
- Моя дорогая, моя бедная девочка... Уже поздно... Вы измучились... А
завтра ночью этот долгий путь... Вы должны хорошенько выспаться... На своей
кровати, - добавил он.
Она съежилась, не отвечая. Он заставил ее выпрямиться и довел до дверей
ее комнаты; она еле держалась на ногах.
В комнате было темно; только слабый свет летней ночи проникал через
открытое окно.
- А теперь вы должны спать, спать, - повторил он ей на ухо.
Она не двинулась с места. Прижавшись к нему, она продолжала стоять на
пороге. Еле слышно она прошептала:
- Там...
"Там" - это значило: на диване, в комнате Даниэля... Он глубоко
вздохнул и не ответил. Когда Женни согласилась ехать с ним в Швейцарию, он
подумал: "Она станет моей женой в Женеве". Но после потрясений этого
трагического дня... Равновесие мира было нарушено; кругом царило
непредвиденное; исключительное стало законом; все обязательства теряли
силу...
Еще несколько секунд, вполне сознательно, он боролся с собой.
Отстранившись, он посмотрел ей в лицо.
Она подняла к нему свои прозрачные глаза. Одинаковое волнение,
одинаковая радость, торжественная и чистая, заливала обоих.
- Да, - сказал он наконец.
Симплонский экспресс{311}, который по расписанию должен был прибыть в
Париж в семнадцать часов, только в двадцать три часа с минутами добрался до
станции Ларош, где был немедленно поставлен на запасный путь, чтобы
освободить главную магистраль для составов с продовольствием для армии.
Экспресс состоял почти исключительно из старых вагонов третьего класса и был
переполнен: в десятиместные отделения набилось по тринадцать-четырнадцать
человек. В час ночи, после бесконечных маневров, поезд снова с трудом
двинулся к столице. В три часа он со скоростью пехотинца прошел мимо станции
Мелен и почти сейчас же остановился на мосту через Сену. Начавшее белеть
небо освещало изгиб реки; город угадывался по нескольким рядам мигавших в
тумане огней. Постепенно за холмами начало светать, и внизу, на дороге,
идущей вдоль реки, стал виден марширующий полк, за которым тянулась длинная
вереница обозных повозок.
Наконец в половине пятого, после бесчисленных остановок, мнимых
отправлений, ожиданий в туннелях, поезд, свистя и тормозя у каждого
семафора, медленно миновал парижское предместье и остановился на пути без
платформы, в трехстах метрах от вокзала Париж - Лион - Средиземное море.
Госпожа де Фонтанен пошла вслед за пассажирами, которых служащие
высаживали прямо на железнодорожную насыпь и направляли по полотну к зданию
вокзала. Тяжелый чемодан бил ее по ногам, и она шаталась при каждом шаге.
Вену она оставила в разгаре предвоенной суматохи, выехав одним из
последних поездов, предназначенных для иностранцев, которые направлялись в
Италию. Она ехала трое суток; у нее было семь пересадок, и она не спала три
ночи. Зато она добилась того, что иск против ее мужа был прекращен и имя де
Фонтанена не фигурировало больше в следственных материалах.
Вокзал, переполненный солдатами в красных штанах, напоминал лагерь. Ей
пришлось пробираться между винтовками, составленными в козлы, натыкаться на
барьеры, охраняемые дневальными, десятки раз поворачивать обратно, пока не
удалось наконец выбраться из вокзала. Не покидавшая ее мысль о сыне с новой
силой овладела ею среди этих солдат. Она ничего не знала о нем. Дома она
найдет его письма. Даниэль! Какая судьба ждет его? Она увидела его в
красивом мундире, в сверкающей каске, верхом на коне у пограничного
столба... Готовый к отпору защитник родины, находящейся под угрозой... Бог
сохранит его! Бояться за него - значило бы недостаточно верить.
На улице ни одного такси, ни одного автобуса. Дойти до дому пешком было
не так уж трудно: радость, что она наконец у цели, мешала ей по-настоящему
чувствовать усталость. Но что делать с вещами? У камеры хранения стояли в
очереди более ста человек. Кое-как волоча свой чемодан, г-жа де Фонтанен
перешла через площадь и заметила открытый ресторанчик. Беспорядок на
столиках, заспанные лица официантов, несколько ламп, продолжавших гореть,
хотя уже совсем рассвело, - все говорило о том, что кафе, вопреки правилам,
не закрывалось всю ночь. Молодая женщина за кассой, покоренная располагающей
улыбкой путешественницы, согласилась подержать у себя чемодан, и г-жа де
Фонтанен, освободившись от ноши, направилась к улице Обсерватории. Конец ее
мучений был близок: через полчаса она будет с Женни, у себя, перед своим
чайным прибором. Ее усталость почти исчезла.
Этот утренний Париж, Париж 2 августа, был уже так оживлен, что, подойдя
к своему дому, она удивилась, что подъезд закрыт. Ее часы остановились.
Проходя мимо швейцарской, на застекленной двери которой еще не были подняты
занавески, она решила, что, как видно, сейчас не больше половины шестого.
"Женни спит и, наверное, наложила цепочку, - подумала она, поднимаясь по
лестнице. - Услышит ли она звонок в передней?"
На всякий случай, прежде чем позвонить, она попыталась открыть дверь
своим ключом. Дверь отворилась: замок был заперт только на один поворот
ключа.
Ее взгляд прежде всего натолкнулся в передней на мужскую шляпу, черную
фетровую шляпу. Даниэль? Нет... Ее охватил страх. Все двери были открыты
настежь. Она сделала два шага и вышла в коридор. Там, в глубине, горел огонь
на кухне... Что это - бред? Она ничего не понимала. На секунду она
прислонилась плечом к стене. Ни малейшего шума. Квартира казалась пустой.
Однако эта шляпа, эта горящая лампочка... Мысль о налете грабителей
промелькнула у нее в голове. Она машинально пошла по коридору, направляясь к
кухне, но вдруг остановилась перед комнатой Даниэля, дверь в которую была
открыта, и застыла на месте, устремив глаза в одну точку: на диване среди
разбросанных в беспорядке подушек - два обнявшихся тела...
На мгновение мысль о краже сменилась мыслью об убийстве. Но только на
одно мгновение, потому что она сейчас же узнала оба запрокинутых лица -
Женни спала в объятиях спящего Жака!
Она поспешно отступила в темноту коридора. Она прижала руку к груди,
словно биение сердца могло выдать ее присутствие. Единственной ее мыслью
было бежать. Бежать, чтобы забыть о виденном! Бежать, чтобы оградить от
жестокого унижения их... себя...
Быстро, крадучись, она вернулась в переднюю. Здесь ей пришлось
остановиться: она была близка к обмороку. Пожалуй, она уже готова была
спросить себя, не галлюцинация ли все это, как вдруг ей снова бросилась в
глаза фетровая шляпа Жака, дерзко кинутая на середину стола. Тогда она
собралась с силами, осторожно отворила дверь на площадку, бесшумно заперла
ее за собой и, цепляясь за перила, тяжело переступая со ступеньки на
ступеньку, спустилась вниз.
А теперь? Неужели ей придется стучать, чтобы открыли подъезд,
разговаривать с консьержкой, рассказывать ей о своем возвращении и объяснять
внезапный уход?.. К счастью, консьержка, которую она, как видно, разбудила
своим приходом, уже встала и одевалась; за занавесками виднелся свет, и
подъезд был открыт. Бедная женщина смогла выйти на улицу незамеченной.
Куда идти? Где искать убежища?
Она перешла на другую сторону и вошла в сквер. Он был почти безлюден.
Она добралась до ближайшей скамьи и упала на нее.
Вокруг тишина, свежесть. Вдали - глухой, непрерывный шум: грохот подвод
и грузовых автомобилей, без конца проезжавших по бульвару Сен-Мишель.
Госпожа де Фонтанен не пыталась понять. Она даже не спрашивала себя о
том, что произошло в ее отсутствие, каким образом могло дойти до этого. Ей
не удалось заставить себя рассуждать. Но она продолжала видеть. Картина,
стоявшая перед ее глазами, обладала неоспоримой рельефностью
действительности: диван со сбившимися простынями, обнаженная вытянутая нога
Женни, облитая светом из окна; руки Жака, обвивающие грудь девушки, их поза,
говорящая о самозабвении, и на их сблизившихся во сне губах выражение
сладостного, мучительного восторга... "Как они были прекрасны", - подумала
г-жа де Фонтанен, несмотря на стыд, несмотря на ужас. К ее негодованию, к ее
инстинктивному возмущению уже примешивалось другое чувство, укоренившееся в
ней так глубоко: уважение к другому человеку, уважение к судьбе, к
ответственности другого человека.
Почувствовал ли Жак сквозь сон, что в квартире было какое-то движение?
Его веки дрогнули: он открыл глаза. В одну секунду он осознал все. Его
взгляд, прежде чем остановиться на уснувшем лице, скользнул по обнаженной
ноге, по округлости груди, по изгибу плеча. Сколько грусти в складке этого
рта! Какое застывшее выражение страдания на этом неподвижном лице! Страдания
- и в то же время покоя... Маска мертвой девочки, чья агония была ужасна...
Он удерживал дыхание и не мог оторвать глаз от этих стиснутых губ.
Жалость, раскаяние, страх были сильнее его нежности. Какой-то рок тяготел
над ними. Рок? Нет. Все это произошло потому, что он того хотел. И только по
его воле. Он всегда кидался на Женни, словно зверь на добычу. Это он сам
навязал ей свое присутствие в Мезон-Лаффите, заставил полюбить себя, чтобы
сейчас же исчезнуть, оставить ее во власти отчаяния. И вот этим летом он
снова обрушился на нее - на нее, уже начинавшую приходить в себя,
забывать... Непоправимое свершилось. Неделю назад она еще могла жить без
него. Сегодня - нет. Она принадлежит ему. Он втянул ее в свою орбиту. Что
будет дальше? Грозная неизвестность... Теперь без него вкус к жизни был бы
утерян для нее навсегда. А будет ли она счастлива с ним? Нет. Он знал Это.
Антуан был прав! Он не из тех, кто приносит другим счастье.
Антуан... Инстинктивно он поискал глазами часы. Он обещал проводить
брата на вокзал сегодня утром. Без двадцати шесть. Через пять минут надо
вставать.
В открытое окно вливался глухой, прерывистый шум. Жак поднял голову.
Полки, обозы, орудия проезжали по городу. Война была рядом, она подстерегала
их пробуждение. "Первый день мобилизации - воскресенье, второе августа..." В
это утро война начиналась для всех.
Он продолжал лежать, приподнявшись на локте, напряженно вслушиваясь;
взгляд его был неподвижен, лоб влажен. Иногда шум затихал на минуту-другую.
Волнующая тишина сменяла тогда лязг железа, тишина, нарушаемая щебетанием
птиц или же слабым, как вздох, шелестом деревьев, колеблемых ветерком. Потом
в отдалении снова зарождался зловещий гул. Новые отряды проходили по
бульвару: их мерный шаг приближался, становился громче, заглушая тишину,
покрывая чириканье воробьев, подавляя своим грохотом все вокруг.
Рискуя разбудить Женни, он осторожно приподнял ее и обнял.
Соприкосновение их тел заставило ее внезапно сжаться во сне. Она прошептала:
"Нет... нет..." Потом ее веки поднялись, и она улыбнулась ему - нежной и
робкой улыбкой, меж тем как в глубине ее затуманенных глаз медленно угасал
огонек испуга. С минуту они лежали не шевелясь, тесно прижавшись друг к
другу. В жгучей неподвижности этого объятия тела их трепетали от
воспоминаний ночи. Но эти воспоминания были неодинаковы у обоих... И когда
Жак еще крепче прижал ее к себе, Женни, чья нежность была парализована
страхом перед новой болью, инстинктивно попыталась уклониться. Побежденная
наконец своей слабостью, своей любовью, жертвенным восторгом еще больше, чем
собственным желанием, она уступила... Полное решимости самозабвение, в
котором была как раз та доля страсти и даже радости, какая была нужна, чтобы
Жак смог обмануться и не заподозрил, сколько страха, самоотверженности, воли
скрывалось за этим согласием.
Откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на коленях, г-жа де Фонтанен
смотрела прямо перед собой, не в силах ни о чем думать.
Время шло. Сад, залитый утренним солнцем, пение птиц, зелень, цветы,
белые статуи, отбрасывавшие на газоны длинные тени, - все это окутывало ее
одиночеством. Мужчины, женщины, которые быстрыми шагами наискось пересекали
улицу, проходили далеко от нее, не глядя на эту женщину в трауре, в
изнеможении сидящую на скамейке. Деревья закрывали от нее окна ее квартиры,
но сквозь кусты она видела подъезд своего дома.
Вдруг она нагнула голову и опустила вуаль: Жак, а потом Женни
показались на пороге... Они не могли увидеть, узнать ее на таком расстоянии.
Но вдруг они пойдут в ее сторону?.. Когда она решилась наконец поднять
глаза, они быстро удалялись в направлении Люксембургского сада.
Она глубоко вздохнула. Кровь стучала у нее в висках. Она растерянно
провожала глазами молодую пару, пока та не скрылась из виду. Еще несколько
минут она сидела, не имея мужества встать. Затем поднялась и почти твердым
шагом - несмотря ни на что, это бесконечное ожидание дало ей некоторый
отдых, - направилась к дому.
- Полежи, - сказал Жак Женни. - Я провожу Антуана на вокзал. Потом
зайду попрощаться с Мурланом, пройду в ВКТ, в "Юма". А потом уже, около
полудня, вернусь сюда за тобой.
Но Женни думала иначе. Она твердо решила, что в это утро не останется
одна в квартире.
- А когда же ты будешь укладывать вещи? Или устраивать дела, о которых
говорила вчера? Тебе ни за что не успеть собраться к вечеру, - сказал он,
поддразнивая ее.
Она улыбнулась совсем новой, застенчивой и страстной улыбкой,
затуманившей ее взгляд.
- У меня другой план... Я пойду посмотрю еще раз наш скверик на улице
Лафайет. Вы... ты зайдешь за мной туда, когда будешь возвращаться с
Северного вокзала, - хорошо? Или позже.
Они решили, что она проводит его до Университетской улицы через
Люксембургский сад, пешком; а потом будет терпеливо ждать его у церкви св.
Венсан де Поля И она побежала одеваться.
Антуан расстался с Анной в три часа утра.
Накануне он не устоял против неодолимой потребности снова увидеть ее,
последняя и горькая радость, которую он позволил себе, не обольщаясь, как
даруют последнюю милость приговоренному к смерти. Но жестокое отчаяние Анны
в минуту прощания и раскаяние, которое он испытал, уступив искушению,
оставили в нем чувство растерянности и уныния. Вернувшись домой, он провел
остаток ночи на ногах. Разобрал содержимое ящиков, сжег бумаги, вложил в
конверты небольшие суммы денег, предназначенные разным лицам: г-ну Шалю,
служанкам, мадемуазель де Вез и даже двум мальчишкам-сиротам с улицы
Вернейль - смышленому маленькому конторщику Роберу Боннару и его брату. (Он
продолжал время от времени помогать им, и ему не хотелось оставить их без
поддержки в эти первые недели всеобщей сумятицы.) Затем он написал довольно
длинное письмо Жиз, советуя ей не уезжать из Англии, и другое письмо - Жаку,
адресованное в Женеву: он был уверен, что брат не придет проститься с ним
после вчерашней сцены. В нескольких дружеских словах он просил прощения за
то, что обидел его, и умолял писать о себе.
После этого он прошел в туалетную комнату, надел военную форму. И сразу
его охватило спокойствие, словно решительный шаг был уже сделан.
Застегивая краги, он произвел мысленный смотр всему, что намеревался
сделать до отъезда. Ничто не было забыто. Эта уверенность окончательно его
успокоила. Вдруг он подумал, что ему будет многого недоставать для
настоящей, плодотворной работы военного врача. Без колебаний он быстро
опорожнил сундучок, уложенный им с такой тщательностью, вынул добрую
половину белья, туалетных принадлежностей, даже книг, которые имел слабость
положить туда, а на их место положил все, что только смог найти в своих
шкафах: бинты, компрессы, хирургические щипцы, шприцы, анестезирующие и
дезинфицирующие средства.
Обе служанки давно встали и бродили по коридорам. (Леон уже уехал из
Парижа: ему захотелось, прежде чем явиться в свой полк, съездить на родину и
повидать "стариков".)
Адриенна пришла сказать, что завтрак подан в столовой. Глаза у нее были
красные. Она упросила Антуана сунуть куда-нибудь жареного цыпленка, которого
принесла уже завернутым в бумагу.
Антуан встал из-за стола, когда раздался звонок.
Он слегка побледнел; лицо его осветилось нежной улыбкой. Жак?..
Это в самом деле был он. Он остановился в дверях. Антуан неловко
двинулся ему навстречу. От волнения у обоих перехватило дыхание. Они молча
пожали друг другу руки, словно накануне ничего не произошло.
- Я боялся, что опоздал, - пробормотал наконец Жак. - Все готово? Ты
уже отправляешься?
- Да... семь часов... Пожалуй, пора.
Антуан силился говорить твердым голосом. Нарочито развязным движением
он схватил кепи и надел его. Неужели голова увеличилась со времени
последнего лагерного сбора? Или он отпускал теперь более длинные волосы?
Кепи смешно торчало у него на макушке. В передней он увидел себя в зеркале и
нахмурился. Пока он неумело застегивал портупею, его взгляд блуждал по
сторонам. Казалось, он прощается с домом, со штатской жизнью, с самим собой;
однако глаза его беспрерывно возвращались к малоприятному изображению,
которое смотрело на него из зеркала.
В эту минуту обе служанки, стоявшие друг подле друга с опущенными
руками, вдруг зарыдали. Антуан рассердился, но все же улыбнулся и подошел
пожать им руку.
- Ну, ну, хватит...
Его воинственный тон звучал немного фальшиво. Он сам заметил это и,
желая ускорить отъезд, повернулся к Жаку:
- Помоги мне, пожалуйста, снести это вниз.
Они ухватились за ручки сундучка и вышли на площадку лестницы. Когда
сундучок выносили через дверь, его угол задел за створку, и на свежем лаке
появилась длинная царапина. Антуан посмотрел на повреждение, невольно
поморщился, но тут же равнодушно махнул рукой; пожалуй, именно в эту секунду
он острее всего ощутил разрыв между своим прошлым и будущим.
Спускаясь по лестнице, они не обменялись ни словом. Антуан тяжело
ступал в своих подбитых гвоздями башмаках; наглухо застегнутый мундир,
жесткий воротник душили его. Внизу он пробормотал, задыхаясь:
- Как это глупо! Я забыл, что есть лифт.
Он предвидел, что не найдет такси, и, несмотря на то, что его шофер
Виктор был с сегодняшнего утра мобилизован на реквизицию тяжелых грузов в
Пюто, решил взять свою машину, захватив с собой из соседнего гаража старика
механика, который должен был потом отвести автомобиль обратно.
В воротах, под тенью арки, консьержка в белой кофте подстерегала отъезд
Антуана. Со слезами в голосе она вскричала:
- Господин Антуан!
Он бодро крикнул ей:
- До скорого свиданья!
Затем пропустил механика на заднее сиденье, усадил Жака рядом с собой и
взялся за руль.
Улицы уже начинали заполняться людьми. Уличное хозяйство разладилось, и
ящики, полные мусора, стояли у каждой двери.
На набережной машину пришлось надолго остановить, чтобы пропустить
вереницу пустых грузовиков и автобусов, которыми правили солдаты. На
Королевском мосту - новая остановка: посреди мостовой толпа пешеходов, глядя
вверх, весело размахивала шляпами. Жак взглянул: в прозрачном небе шесть
аэропланов, летевших низко, треугольником, направлялись к северо-востоку. На
нижних плоскостях ясно видны были трехцветные опознавательные знаки.
На улице Риволи между двумя рядами любопытных, без музыки, в волнующем
молчании, мерным шагом проходил полк колониальной пехоты в походной форме.
Когда проезжали верхом командиры батальонов, все обнажали голову.
На улице Оперы балконы были украшены флагами. Автомобиль обогнал
колонну машин Красного Креста; затем - отряд солдат в рабочих блузах, с
лопатами и кирками.
На площади Оперы снова пришлось остановиться. Артиллерийский обоз, за
которым следовало с десяток бронеавтомобилей, ехал по направлению к площади
Бастилии. Бригады рабочих устанавливали на крыше Оперного театра прожекторы
для охраны Парижа от ночных визитов "таубе"{320}.
На Бульварах, невзирая на старания полиции поддержать порядок,
любопытные стояли толпами перед германскими и австрийскими магазинами,
которые были разгромлены этой ночью. Вокруг "Богемского хрусталя" земля была
усыпана черепками и мелкими осколками стекла. "Венская пивная" выдержала,
должно быть, целую осаду: через взломанную витрину виднелись разбитые
зеркала, сломанные столы и скамейки.
Жак безмолвно отмечал эти первые проявления патриотического фанатизма.
Он жадно смотрел на улицу, на лица прохожих. Он охотно нарушил бы молчание,
но ему нечего было сказать брату. К тому же присутствие механика, сидевшего
сзади, могло послужить оправданием... В голове его с лихорадочной
стремительностью проносилось множество различных образов: Женни, минувшая
ночь, их близкий отъезд в Женеву... А потом? Тут его мысль всякий раз
наталкивалась на преграду... Мейнестрель, "Говорильня"... Нет, он ни в коем
случае не согласится снова начать эту жизнь, полную бесконечного ожидания,
ненужных словопрений, игры в конспирацию... Тогда что же? Бороться,
действовать, рисковать, - будет ли он иметь там эту возможность?..
Вдруг он вздрогнул. Антуан, который вел машину медленно - приходилось
все время давать сигналы, так как на мостовой было не меньше пешеходов, чем
бурно прилила к ее вискам, и, пошатнувшись, она поднесла руку ко лбу.
- Вы совсем без сил, - прошептал Жак, удрученный. - Что же делать?
Сегодня нет никакой надежды на машину...
Прижавшись друг к другу, измученные, лихорадочно возбужденные, они
двинулись вперед, в ночь.
На улицах было еще много народа. Небольшие группы полицейских и солдат
муниципальной гвардии дежурили на всех перекрестках.
Жак и Женни очень удивились, увидев широко раскрытые двери церкви на
площади Нотр-Дам-де-Виктуар. Они подошли. Неф зиял, словно волшебный грот,
мрачный, хотя и освещенный бесчисленными трехсвечниками, преображавшими
алтарь в неопалимую купину. Хоры, несмотря на ночное время, были полны
безмолвных молящихся теней; вокруг исповедален, ожидая очереди, стояли
коленопреклоненные молодые люди. Заинтересованный и невольно растроганный
смятением, которое изобличал в столь поздний час этот порыв народного
благочестия, Жак охотно зашел бы сюда на минутку. Но Женни с негодованием
удержала его: три века протестантизма бессознательно восставали в ней против
пышности католических обрядов, против этого идолопоклонства...
Не обменявшись впечатлениями, они продолжали путь.
Женни, теперь совсем уже изнемогавшая от усталости, шла, повиснув на
руке Жака. Вдруг, неожиданно для самой себя, она схватила эту руку и
прижалась к ней щекой. Он остановился, потрясенный. Оглядевшись по сторонам,
он втолкнул девушку в какой-то подъезд и обнял ее. "Наконец!" - подумала
она. Ее губы раскрылись. Она больше не старалась спрятать от него свой рот.
Долгие часы ждала она этой ласки. Она закрыла глаза и, трепеща, отдалась
поцелую.
Миновав Центральный рынок, они пошли по бульвару Сен-Мишель. Часы на
дворце показывали четверть второго. Пешеходов стало меньше, но по мостовой
главных улиц тянулись по направлению к городским заставам вереницы обозов:
реквизированные подводы, лошади, которых вели под уздцы, автомобили,
управляемые солдатами, безмолвные полки, двигавшиеся куда-то по секретным
предписаниям. В эту ночь во всей Европе не было покоя.
Они шли медленно. Женни прихрамывала. Она вынуждена была признаться,
что ботинок натер ей ногу. Жак потребовал, чтобы она сильнее оперлась на
него; он поддерживал ее, почти нес. Это задевало самолюбие Женни, но и
умиляло ее. По мере того как они приближались к дому, какое-то неясное
беспокойство начинало примешиваться к их нетерпению. Нравственные и
физические силы обоих были на исходе, но, несмотря ни на что, упорное пламя
радости пробивалось сквозь эту усталость и эту тревогу.
Едва Женни успела включить электричество в передней, она прежде всего,
- таково было первое ее движение всякий раз, как она возвращалась домой, -
взглянула, не подсунула ли консьержка под дверь телеграмму из Вены. Ничего.
Сердце ее сжалось. Теперь нечего было и думать о том, чтобы получить
известие от матери до их отъезда.
- Только бы сохранилось нормальное сообщение между Швейцарией и
Австрией, - прошептала она. Это было теперь единственной ее надеждой.
- Сразу же по приезде в Женеву мы пойдем в консульство, - пообещал Жак.
Они все еще стояли в передней, преследуемые воспоминанием о минувшей
ночи, чувствуя внезапную неловкость оттого, что вдруг оказались одни при
этом ярком свете, с этими изможденными лицами; глаза их избегали друг друга:
одно и то же воспоминание смущало обоих.
- Что ж... - сказал Жак.
Он не двигался. Машинально нагнувшись, он поднял лежавшую на полу
газету, медленно сложил ее и бросил на круглый столик.
- Я умираю от жажды, - сказал он наконец с несколько деланной
непринужденностью. - А вы?
- Я тоже.
В кухне еще стояли на столе остатки еды.
- Наш завтрак, - сказал Жак.
Он отвернул кран и не закрывал его до тех пор, пока вода не стала
прохладной; потом протянул стакан Женни, опустившейся на ближайший стул. Она
отпила несколько глотков и вернула ему стакан, отведя при этом глаза: она
была уверена, что он коснется губами того места, к которому только что
прикасались ее губы... Он жадно выпил один за другим два стакана,
удовлетворенно вздохнул и подошел к ней. Взяв ее лицо обеими руками, он
наклонился. Но ограничился тем, что долго смотрел на нее, совсем близко.
Потом с нежностью сказал:
- Моя дорогая, моя бедная девочка... Уже поздно... Вы измучились... А
завтра ночью этот долгий путь... Вы должны хорошенько выспаться... На своей
кровати, - добавил он.
Она съежилась, не отвечая. Он заставил ее выпрямиться и довел до дверей
ее комнаты; она еле держалась на ногах.
В комнате было темно; только слабый свет летней ночи проникал через
открытое окно.
- А теперь вы должны спать, спать, - повторил он ей на ухо.
Она не двинулась с места. Прижавшись к нему, она продолжала стоять на
пороге. Еле слышно она прошептала:
- Там...
"Там" - это значило: на диване, в комнате Даниэля... Он глубоко
вздохнул и не ответил. Когда Женни согласилась ехать с ним в Швейцарию, он
подумал: "Она станет моей женой в Женеве". Но после потрясений этого
трагического дня... Равновесие мира было нарушено; кругом царило
непредвиденное; исключительное стало законом; все обязательства теряли
силу...
Еще несколько секунд, вполне сознательно, он боролся с собой.
Отстранившись, он посмотрел ей в лицо.
Она подняла к нему свои прозрачные глаза. Одинаковое волнение,
одинаковая радость, торжественная и чистая, заливала обоих.
- Да, - сказал он наконец.
Симплонский экспресс{311}, который по расписанию должен был прибыть в
Париж в семнадцать часов, только в двадцать три часа с минутами добрался до
станции Ларош, где был немедленно поставлен на запасный путь, чтобы
освободить главную магистраль для составов с продовольствием для армии.
Экспресс состоял почти исключительно из старых вагонов третьего класса и был
переполнен: в десятиместные отделения набилось по тринадцать-четырнадцать
человек. В час ночи, после бесконечных маневров, поезд снова с трудом
двинулся к столице. В три часа он со скоростью пехотинца прошел мимо станции
Мелен и почти сейчас же остановился на мосту через Сену. Начавшее белеть
небо освещало изгиб реки; город угадывался по нескольким рядам мигавших в
тумане огней. Постепенно за холмами начало светать, и внизу, на дороге,
идущей вдоль реки, стал виден марширующий полк, за которым тянулась длинная
вереница обозных повозок.
Наконец в половине пятого, после бесчисленных остановок, мнимых
отправлений, ожиданий в туннелях, поезд, свистя и тормозя у каждого
семафора, медленно миновал парижское предместье и остановился на пути без
платформы, в трехстах метрах от вокзала Париж - Лион - Средиземное море.
Госпожа де Фонтанен пошла вслед за пассажирами, которых служащие
высаживали прямо на железнодорожную насыпь и направляли по полотну к зданию
вокзала. Тяжелый чемодан бил ее по ногам, и она шаталась при каждом шаге.
Вену она оставила в разгаре предвоенной суматохи, выехав одним из
последних поездов, предназначенных для иностранцев, которые направлялись в
Италию. Она ехала трое суток; у нее было семь пересадок, и она не спала три
ночи. Зато она добилась того, что иск против ее мужа был прекращен и имя де
Фонтанена не фигурировало больше в следственных материалах.
Вокзал, переполненный солдатами в красных штанах, напоминал лагерь. Ей
пришлось пробираться между винтовками, составленными в козлы, натыкаться на
барьеры, охраняемые дневальными, десятки раз поворачивать обратно, пока не
удалось наконец выбраться из вокзала. Не покидавшая ее мысль о сыне с новой
силой овладела ею среди этих солдат. Она ничего не знала о нем. Дома она
найдет его письма. Даниэль! Какая судьба ждет его? Она увидела его в
красивом мундире, в сверкающей каске, верхом на коне у пограничного
столба... Готовый к отпору защитник родины, находящейся под угрозой... Бог
сохранит его! Бояться за него - значило бы недостаточно верить.
На улице ни одного такси, ни одного автобуса. Дойти до дому пешком было
не так уж трудно: радость, что она наконец у цели, мешала ей по-настоящему
чувствовать усталость. Но что делать с вещами? У камеры хранения стояли в
очереди более ста человек. Кое-как волоча свой чемодан, г-жа де Фонтанен
перешла через площадь и заметила открытый ресторанчик. Беспорядок на
столиках, заспанные лица официантов, несколько ламп, продолжавших гореть,
хотя уже совсем рассвело, - все говорило о том, что кафе, вопреки правилам,
не закрывалось всю ночь. Молодая женщина за кассой, покоренная располагающей
улыбкой путешественницы, согласилась подержать у себя чемодан, и г-жа де
Фонтанен, освободившись от ноши, направилась к улице Обсерватории. Конец ее
мучений был близок: через полчаса она будет с Женни, у себя, перед своим
чайным прибором. Ее усталость почти исчезла.
Этот утренний Париж, Париж 2 августа, был уже так оживлен, что, подойдя
к своему дому, она удивилась, что подъезд закрыт. Ее часы остановились.
Проходя мимо швейцарской, на застекленной двери которой еще не были подняты
занавески, она решила, что, как видно, сейчас не больше половины шестого.
"Женни спит и, наверное, наложила цепочку, - подумала она, поднимаясь по
лестнице. - Услышит ли она звонок в передней?"
На всякий случай, прежде чем позвонить, она попыталась открыть дверь
своим ключом. Дверь отворилась: замок был заперт только на один поворот
ключа.
Ее взгляд прежде всего натолкнулся в передней на мужскую шляпу, черную
фетровую шляпу. Даниэль? Нет... Ее охватил страх. Все двери были открыты
настежь. Она сделала два шага и вышла в коридор. Там, в глубине, горел огонь
на кухне... Что это - бред? Она ничего не понимала. На секунду она
прислонилась плечом к стене. Ни малейшего шума. Квартира казалась пустой.
Однако эта шляпа, эта горящая лампочка... Мысль о налете грабителей
промелькнула у нее в голове. Она машинально пошла по коридору, направляясь к
кухне, но вдруг остановилась перед комнатой Даниэля, дверь в которую была
открыта, и застыла на месте, устремив глаза в одну точку: на диване среди
разбросанных в беспорядке подушек - два обнявшихся тела...
На мгновение мысль о краже сменилась мыслью об убийстве. Но только на
одно мгновение, потому что она сейчас же узнала оба запрокинутых лица -
Женни спала в объятиях спящего Жака!
Она поспешно отступила в темноту коридора. Она прижала руку к груди,
словно биение сердца могло выдать ее присутствие. Единственной ее мыслью
было бежать. Бежать, чтобы забыть о виденном! Бежать, чтобы оградить от
жестокого унижения их... себя...
Быстро, крадучись, она вернулась в переднюю. Здесь ей пришлось
остановиться: она была близка к обмороку. Пожалуй, она уже готова была
спросить себя, не галлюцинация ли все это, как вдруг ей снова бросилась в
глаза фетровая шляпа Жака, дерзко кинутая на середину стола. Тогда она
собралась с силами, осторожно отворила дверь на площадку, бесшумно заперла
ее за собой и, цепляясь за перила, тяжело переступая со ступеньки на
ступеньку, спустилась вниз.
А теперь? Неужели ей придется стучать, чтобы открыли подъезд,
разговаривать с консьержкой, рассказывать ей о своем возвращении и объяснять
внезапный уход?.. К счастью, консьержка, которую она, как видно, разбудила
своим приходом, уже встала и одевалась; за занавесками виднелся свет, и
подъезд был открыт. Бедная женщина смогла выйти на улицу незамеченной.
Куда идти? Где искать убежища?
Она перешла на другую сторону и вошла в сквер. Он был почти безлюден.
Она добралась до ближайшей скамьи и упала на нее.
Вокруг тишина, свежесть. Вдали - глухой, непрерывный шум: грохот подвод
и грузовых автомобилей, без конца проезжавших по бульвару Сен-Мишель.
Госпожа де Фонтанен не пыталась понять. Она даже не спрашивала себя о
том, что произошло в ее отсутствие, каким образом могло дойти до этого. Ей
не удалось заставить себя рассуждать. Но она продолжала видеть. Картина,
стоявшая перед ее глазами, обладала неоспоримой рельефностью
действительности: диван со сбившимися простынями, обнаженная вытянутая нога
Женни, облитая светом из окна; руки Жака, обвивающие грудь девушки, их поза,
говорящая о самозабвении, и на их сблизившихся во сне губах выражение
сладостного, мучительного восторга... "Как они были прекрасны", - подумала
г-жа де Фонтанен, несмотря на стыд, несмотря на ужас. К ее негодованию, к ее
инстинктивному возмущению уже примешивалось другое чувство, укоренившееся в
ней так глубоко: уважение к другому человеку, уважение к судьбе, к
ответственности другого человека.
Почувствовал ли Жак сквозь сон, что в квартире было какое-то движение?
Его веки дрогнули: он открыл глаза. В одну секунду он осознал все. Его
взгляд, прежде чем остановиться на уснувшем лице, скользнул по обнаженной
ноге, по округлости груди, по изгибу плеча. Сколько грусти в складке этого
рта! Какое застывшее выражение страдания на этом неподвижном лице! Страдания
- и в то же время покоя... Маска мертвой девочки, чья агония была ужасна...
Он удерживал дыхание и не мог оторвать глаз от этих стиснутых губ.
Жалость, раскаяние, страх были сильнее его нежности. Какой-то рок тяготел
над ними. Рок? Нет. Все это произошло потому, что он того хотел. И только по
его воле. Он всегда кидался на Женни, словно зверь на добычу. Это он сам
навязал ей свое присутствие в Мезон-Лаффите, заставил полюбить себя, чтобы
сейчас же исчезнуть, оставить ее во власти отчаяния. И вот этим летом он
снова обрушился на нее - на нее, уже начинавшую приходить в себя,
забывать... Непоправимое свершилось. Неделю назад она еще могла жить без
него. Сегодня - нет. Она принадлежит ему. Он втянул ее в свою орбиту. Что
будет дальше? Грозная неизвестность... Теперь без него вкус к жизни был бы
утерян для нее навсегда. А будет ли она счастлива с ним? Нет. Он знал Это.
Антуан был прав! Он не из тех, кто приносит другим счастье.
Антуан... Инстинктивно он поискал глазами часы. Он обещал проводить
брата на вокзал сегодня утром. Без двадцати шесть. Через пять минут надо
вставать.
В открытое окно вливался глухой, прерывистый шум. Жак поднял голову.
Полки, обозы, орудия проезжали по городу. Война была рядом, она подстерегала
их пробуждение. "Первый день мобилизации - воскресенье, второе августа..." В
это утро война начиналась для всех.
Он продолжал лежать, приподнявшись на локте, напряженно вслушиваясь;
взгляд его был неподвижен, лоб влажен. Иногда шум затихал на минуту-другую.
Волнующая тишина сменяла тогда лязг железа, тишина, нарушаемая щебетанием
птиц или же слабым, как вздох, шелестом деревьев, колеблемых ветерком. Потом
в отдалении снова зарождался зловещий гул. Новые отряды проходили по
бульвару: их мерный шаг приближался, становился громче, заглушая тишину,
покрывая чириканье воробьев, подавляя своим грохотом все вокруг.
Рискуя разбудить Женни, он осторожно приподнял ее и обнял.
Соприкосновение их тел заставило ее внезапно сжаться во сне. Она прошептала:
"Нет... нет..." Потом ее веки поднялись, и она улыбнулась ему - нежной и
робкой улыбкой, меж тем как в глубине ее затуманенных глаз медленно угасал
огонек испуга. С минуту они лежали не шевелясь, тесно прижавшись друг к
другу. В жгучей неподвижности этого объятия тела их трепетали от
воспоминаний ночи. Но эти воспоминания были неодинаковы у обоих... И когда
Жак еще крепче прижал ее к себе, Женни, чья нежность была парализована
страхом перед новой болью, инстинктивно попыталась уклониться. Побежденная
наконец своей слабостью, своей любовью, жертвенным восторгом еще больше, чем
собственным желанием, она уступила... Полное решимости самозабвение, в
котором была как раз та доля страсти и даже радости, какая была нужна, чтобы
Жак смог обмануться и не заподозрил, сколько страха, самоотверженности, воли
скрывалось за этим согласием.
Откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на коленях, г-жа де Фонтанен
смотрела прямо перед собой, не в силах ни о чем думать.
Время шло. Сад, залитый утренним солнцем, пение птиц, зелень, цветы,
белые статуи, отбрасывавшие на газоны длинные тени, - все это окутывало ее
одиночеством. Мужчины, женщины, которые быстрыми шагами наискось пересекали
улицу, проходили далеко от нее, не глядя на эту женщину в трауре, в
изнеможении сидящую на скамейке. Деревья закрывали от нее окна ее квартиры,
но сквозь кусты она видела подъезд своего дома.
Вдруг она нагнула голову и опустила вуаль: Жак, а потом Женни
показались на пороге... Они не могли увидеть, узнать ее на таком расстоянии.
Но вдруг они пойдут в ее сторону?.. Когда она решилась наконец поднять
глаза, они быстро удалялись в направлении Люксембургского сада.
Она глубоко вздохнула. Кровь стучала у нее в висках. Она растерянно
провожала глазами молодую пару, пока та не скрылась из виду. Еще несколько
минут она сидела, не имея мужества встать. Затем поднялась и почти твердым
шагом - несмотря ни на что, это бесконечное ожидание дало ей некоторый
отдых, - направилась к дому.
- Полежи, - сказал Жак Женни. - Я провожу Антуана на вокзал. Потом
зайду попрощаться с Мурланом, пройду в ВКТ, в "Юма". А потом уже, около
полудня, вернусь сюда за тобой.
Но Женни думала иначе. Она твердо решила, что в это утро не останется
одна в квартире.
- А когда же ты будешь укладывать вещи? Или устраивать дела, о которых
говорила вчера? Тебе ни за что не успеть собраться к вечеру, - сказал он,
поддразнивая ее.
Она улыбнулась совсем новой, застенчивой и страстной улыбкой,
затуманившей ее взгляд.
- У меня другой план... Я пойду посмотрю еще раз наш скверик на улице
Лафайет. Вы... ты зайдешь за мной туда, когда будешь возвращаться с
Северного вокзала, - хорошо? Или позже.
Они решили, что она проводит его до Университетской улицы через
Люксембургский сад, пешком; а потом будет терпеливо ждать его у церкви св.
Венсан де Поля И она побежала одеваться.
Антуан расстался с Анной в три часа утра.
Накануне он не устоял против неодолимой потребности снова увидеть ее,
последняя и горькая радость, которую он позволил себе, не обольщаясь, как
даруют последнюю милость приговоренному к смерти. Но жестокое отчаяние Анны
в минуту прощания и раскаяние, которое он испытал, уступив искушению,
оставили в нем чувство растерянности и уныния. Вернувшись домой, он провел
остаток ночи на ногах. Разобрал содержимое ящиков, сжег бумаги, вложил в
конверты небольшие суммы денег, предназначенные разным лицам: г-ну Шалю,
служанкам, мадемуазель де Вез и даже двум мальчишкам-сиротам с улицы
Вернейль - смышленому маленькому конторщику Роберу Боннару и его брату. (Он
продолжал время от времени помогать им, и ему не хотелось оставить их без
поддержки в эти первые недели всеобщей сумятицы.) Затем он написал довольно
длинное письмо Жиз, советуя ей не уезжать из Англии, и другое письмо - Жаку,
адресованное в Женеву: он был уверен, что брат не придет проститься с ним
после вчерашней сцены. В нескольких дружеских словах он просил прощения за
то, что обидел его, и умолял писать о себе.
После этого он прошел в туалетную комнату, надел военную форму. И сразу
его охватило спокойствие, словно решительный шаг был уже сделан.
Застегивая краги, он произвел мысленный смотр всему, что намеревался
сделать до отъезда. Ничто не было забыто. Эта уверенность окончательно его
успокоила. Вдруг он подумал, что ему будет многого недоставать для
настоящей, плодотворной работы военного врача. Без колебаний он быстро
опорожнил сундучок, уложенный им с такой тщательностью, вынул добрую
половину белья, туалетных принадлежностей, даже книг, которые имел слабость
положить туда, а на их место положил все, что только смог найти в своих
шкафах: бинты, компрессы, хирургические щипцы, шприцы, анестезирующие и
дезинфицирующие средства.
Обе служанки давно встали и бродили по коридорам. (Леон уже уехал из
Парижа: ему захотелось, прежде чем явиться в свой полк, съездить на родину и
повидать "стариков".)
Адриенна пришла сказать, что завтрак подан в столовой. Глаза у нее были
красные. Она упросила Антуана сунуть куда-нибудь жареного цыпленка, которого
принесла уже завернутым в бумагу.
Антуан встал из-за стола, когда раздался звонок.
Он слегка побледнел; лицо его осветилось нежной улыбкой. Жак?..
Это в самом деле был он. Он остановился в дверях. Антуан неловко
двинулся ему навстречу. От волнения у обоих перехватило дыхание. Они молча
пожали друг другу руки, словно накануне ничего не произошло.
- Я боялся, что опоздал, - пробормотал наконец Жак. - Все готово? Ты
уже отправляешься?
- Да... семь часов... Пожалуй, пора.
Антуан силился говорить твердым голосом. Нарочито развязным движением
он схватил кепи и надел его. Неужели голова увеличилась со времени
последнего лагерного сбора? Или он отпускал теперь более длинные волосы?
Кепи смешно торчало у него на макушке. В передней он увидел себя в зеркале и
нахмурился. Пока он неумело застегивал портупею, его взгляд блуждал по
сторонам. Казалось, он прощается с домом, со штатской жизнью, с самим собой;
однако глаза его беспрерывно возвращались к малоприятному изображению,
которое смотрело на него из зеркала.
В эту минуту обе служанки, стоявшие друг подле друга с опущенными
руками, вдруг зарыдали. Антуан рассердился, но все же улыбнулся и подошел
пожать им руку.
- Ну, ну, хватит...
Его воинственный тон звучал немного фальшиво. Он сам заметил это и,
желая ускорить отъезд, повернулся к Жаку:
- Помоги мне, пожалуйста, снести это вниз.
Они ухватились за ручки сундучка и вышли на площадку лестницы. Когда
сундучок выносили через дверь, его угол задел за створку, и на свежем лаке
появилась длинная царапина. Антуан посмотрел на повреждение, невольно
поморщился, но тут же равнодушно махнул рукой; пожалуй, именно в эту секунду
он острее всего ощутил разрыв между своим прошлым и будущим.
Спускаясь по лестнице, они не обменялись ни словом. Антуан тяжело
ступал в своих подбитых гвоздями башмаках; наглухо застегнутый мундир,
жесткий воротник душили его. Внизу он пробормотал, задыхаясь:
- Как это глупо! Я забыл, что есть лифт.
Он предвидел, что не найдет такси, и, несмотря на то, что его шофер
Виктор был с сегодняшнего утра мобилизован на реквизицию тяжелых грузов в
Пюто, решил взять свою машину, захватив с собой из соседнего гаража старика
механика, который должен был потом отвести автомобиль обратно.
В воротах, под тенью арки, консьержка в белой кофте подстерегала отъезд
Антуана. Со слезами в голосе она вскричала:
- Господин Антуан!
Он бодро крикнул ей:
- До скорого свиданья!
Затем пропустил механика на заднее сиденье, усадил Жака рядом с собой и
взялся за руль.
Улицы уже начинали заполняться людьми. Уличное хозяйство разладилось, и
ящики, полные мусора, стояли у каждой двери.
На набережной машину пришлось надолго остановить, чтобы пропустить
вереницу пустых грузовиков и автобусов, которыми правили солдаты. На
Королевском мосту - новая остановка: посреди мостовой толпа пешеходов, глядя
вверх, весело размахивала шляпами. Жак взглянул: в прозрачном небе шесть
аэропланов, летевших низко, треугольником, направлялись к северо-востоку. На
нижних плоскостях ясно видны были трехцветные опознавательные знаки.
На улице Риволи между двумя рядами любопытных, без музыки, в волнующем
молчании, мерным шагом проходил полк колониальной пехоты в походной форме.
Когда проезжали верхом командиры батальонов, все обнажали голову.
На улице Оперы балконы были украшены флагами. Автомобиль обогнал
колонну машин Красного Креста; затем - отряд солдат в рабочих блузах, с
лопатами и кирками.
На площади Оперы снова пришлось остановиться. Артиллерийский обоз, за
которым следовало с десяток бронеавтомобилей, ехал по направлению к площади
Бастилии. Бригады рабочих устанавливали на крыше Оперного театра прожекторы
для охраны Парижа от ночных визитов "таубе"{320}.
На Бульварах, невзирая на старания полиции поддержать порядок,
любопытные стояли толпами перед германскими и австрийскими магазинами,
которые были разгромлены этой ночью. Вокруг "Богемского хрусталя" земля была
усыпана черепками и мелкими осколками стекла. "Венская пивная" выдержала,
должно быть, целую осаду: через взломанную витрину виднелись разбитые
зеркала, сломанные столы и скамейки.
Жак безмолвно отмечал эти первые проявления патриотического фанатизма.
Он жадно смотрел на улицу, на лица прохожих. Он охотно нарушил бы молчание,
но ему нечего было сказать брату. К тому же присутствие механика, сидевшего
сзади, могло послужить оправданием... В голове его с лихорадочной
стремительностью проносилось множество различных образов: Женни, минувшая
ночь, их близкий отъезд в Женеву... А потом? Тут его мысль всякий раз
наталкивалась на преграду... Мейнестрель, "Говорильня"... Нет, он ни в коем
случае не согласится снова начать эту жизнь, полную бесконечного ожидания,
ненужных словопрений, игры в конспирацию... Тогда что же? Бороться,
действовать, рисковать, - будет ли он иметь там эту возможность?..
Вдруг он вздрогнул. Антуан, который вел машину медленно - приходилось
все время давать сигналы, так как на мостовой было не меньше пешеходов, чем