Страница:
С трудом заставив сесть его на постели, старик крикнул ему прямо в ухо:
— Дуралей, где Кыча? Куда она подевалась?
Но тут на Суонду напала судорожная зевота — зевал он очень долго, понемногу стал приходить в себя и, увидев хозяина перед собой в одном исподнем, удивлённо взмыкнул.
Аргылов неожиданно вкрадчивым и задушевным голосом шепнул в ухо Суонде:
— Кыча наша попала в беду…
Как от укола шипом, Суонда резко повернулся к Аргылову:
— Ы-ы-ы!
— Ну, долго ещё будешь чухаться? Одевайся!
Они вышли во двор, и скоро по дороге к жилью Охоноса-собосута резво застучали копыта.
Кыча покормила раненого, понемногу, по ложечке вливая ему в рот разогретое молоко и жидкий суп. К её радости, тот исправно глотал, хотя всё время оставался с закрытыми глазами и ни на что не откликался. А Кыча говорила без умолку, чтобы дозваться его, но скорее — для себя. Собственный голос придавал уверенности. Ей казалось, что едва она замолчит, тут же надвинется какая-нибудь беда.
— Вот мы и поели, попили… А теперь осмотрим рану — как она там? Я с собой захватила йоду. Потом перевяжем. Ладно? А вы потерпите. Скоро придут красные, вас положат в больницу, и вы поправитесь. Вы обо мне будете помнить? Встретите меня в Якутске на улице… Нет, лучше придёте к нам в педтехникум… У нас там хорошие ребята… Ой, старая перевязка присохла к ране! Придётся отмачивать… Ну ничего, тёплой воды у нас много.
С головой уйдя в хлопоты, Кыча не расслышала, как подъехали на санях и во дворе заскрипели по снегу чьи-то шаги. Рывком отворилась дверь, и вошёл разъярённый отец. Выронив из рук кыйтыя с тёплой водой, ещё не зная, что делать, она бессознательно кинулась к нарам, где у стены стояла винтовка раненого, уже протянула руку, чтобы схватить винтовку, как на неё обрушился удар, и Кыча упала, больно ударившись головой о топчан.
— Чего там застыл истуканом? Вынеси этого человека и брось в сани!
Суонда, не рассуждая, так же легко, как в прошлый раз, взял раненого, завернул в полушубок и понёс к выходу.
— Не трогайте его! Не трогайте! — Кыча вскочила и стремглав кинулась к двери.
Аргылов перехватил дочь. Не помня себя от горя и гнева, Кыча забилась в цепких руках отца.
— Опять застыл, дурень! Пригвоздили тебя, что ли?
— Суон-да-а!.. — отчаянно вопила девушка.
Громко стукнула захлопнувшаяся дверь.
— Айа-ка-у! — взревел Аргылов, рывком свалил на пол дочь и схватился за укушенный палец. — Ну погоди уж, зверёныш! С такой дикой и поговорю по-дикому!
Он схватил дочь, насильно надел на неё шубу, нахлобучил шапку, выволок её, упирающуюся, во двор и бросил в сани, рядом с раненым.
— Поезжай!
Сани тронулись, но отец не отпускал её, цепко держал.
— Звери вы! Вам не жаль умирающего человека! Куда вы его везёте! Везите и меня туда же — это я его нашла и укрыла!
Никто ей не ответил. Выбившись из сил, в конце концов умолкла и Кыча. Дальше до самого дома никто из них не проронил ни слова.
Остановились возле ворот.
— Езжай в слободу, — распорядился Аргылов, обращаясь к Суонде. — Сдашь его там…
— Меня тоже! И меня везите туда! — крикнула Кыча, крепко ухватясь обеими руками за передок саней.
— Чего стоишь, дубина?! Поезжай!
Аргылов сдёрнул дочь с саней и толчками погнал её к дому. До смерти перепуганная Ааныс встретила их на пороге. Аргылов в последний раз толкнул дочь, и она с размаху влетела в раскинутые руки матери.
— Дуры! С вашими ли куриными мозгами соваться в такие дела? С чего это вдруг вы души не зачаяли в этом русском? Кто он вам — сын ли, брат? За Бэлерия у вас душа не болит. Я вижу! Заелись на готовом, начали с жиру беситься. С собаками у меня и разговор собачий. Я найду на вас укорот, заставлю ходить по одной половице и дышать в пузырь!
Старик втолкнул жену и дочь в их чулан. А утром следующего дня на чёрной половине дома, где жили хамначчиты, Аргылов велел отгородить небольшой закуток и заточил в него дочь. На дверь этой темницы он повесил тяжёлый замок, а ключ опустил себе в карман.
Глава шестнадцатая
— Дуралей, где Кыча? Куда она подевалась?
Но тут на Суонду напала судорожная зевота — зевал он очень долго, понемногу стал приходить в себя и, увидев хозяина перед собой в одном исподнем, удивлённо взмыкнул.
Аргылов неожиданно вкрадчивым и задушевным голосом шепнул в ухо Суонде:
— Кыча наша попала в беду…
Как от укола шипом, Суонда резко повернулся к Аргылову:
— Ы-ы-ы!
— Ну, долго ещё будешь чухаться? Одевайся!
Они вышли во двор, и скоро по дороге к жилью Охоноса-собосута резво застучали копыта.
Кыча покормила раненого, понемногу, по ложечке вливая ему в рот разогретое молоко и жидкий суп. К её радости, тот исправно глотал, хотя всё время оставался с закрытыми глазами и ни на что не откликался. А Кыча говорила без умолку, чтобы дозваться его, но скорее — для себя. Собственный голос придавал уверенности. Ей казалось, что едва она замолчит, тут же надвинется какая-нибудь беда.
— Вот мы и поели, попили… А теперь осмотрим рану — как она там? Я с собой захватила йоду. Потом перевяжем. Ладно? А вы потерпите. Скоро придут красные, вас положат в больницу, и вы поправитесь. Вы обо мне будете помнить? Встретите меня в Якутске на улице… Нет, лучше придёте к нам в педтехникум… У нас там хорошие ребята… Ой, старая перевязка присохла к ране! Придётся отмачивать… Ну ничего, тёплой воды у нас много.
С головой уйдя в хлопоты, Кыча не расслышала, как подъехали на санях и во дворе заскрипели по снегу чьи-то шаги. Рывком отворилась дверь, и вошёл разъярённый отец. Выронив из рук кыйтыя с тёплой водой, ещё не зная, что делать, она бессознательно кинулась к нарам, где у стены стояла винтовка раненого, уже протянула руку, чтобы схватить винтовку, как на неё обрушился удар, и Кыча упала, больно ударившись головой о топчан.
— Чего там застыл истуканом? Вынеси этого человека и брось в сани!
Суонда, не рассуждая, так же легко, как в прошлый раз, взял раненого, завернул в полушубок и понёс к выходу.
— Не трогайте его! Не трогайте! — Кыча вскочила и стремглав кинулась к двери.
Аргылов перехватил дочь. Не помня себя от горя и гнева, Кыча забилась в цепких руках отца.
— Опять застыл, дурень! Пригвоздили тебя, что ли?
— Суон-да-а!.. — отчаянно вопила девушка.
Громко стукнула захлопнувшаяся дверь.
— Айа-ка-у! — взревел Аргылов, рывком свалил на пол дочь и схватился за укушенный палец. — Ну погоди уж, зверёныш! С такой дикой и поговорю по-дикому!
Он схватил дочь, насильно надел на неё шубу, нахлобучил шапку, выволок её, упирающуюся, во двор и бросил в сани, рядом с раненым.
— Поезжай!
Сани тронулись, но отец не отпускал её, цепко держал.
— Звери вы! Вам не жаль умирающего человека! Куда вы его везёте! Везите и меня туда же — это я его нашла и укрыла!
Никто ей не ответил. Выбившись из сил, в конце концов умолкла и Кыча. Дальше до самого дома никто из них не проронил ни слова.
Остановились возле ворот.
— Езжай в слободу, — распорядился Аргылов, обращаясь к Суонде. — Сдашь его там…
— Меня тоже! И меня везите туда! — крикнула Кыча, крепко ухватясь обеими руками за передок саней.
— Чего стоишь, дубина?! Поезжай!
Аргылов сдёрнул дочь с саней и толчками погнал её к дому. До смерти перепуганная Ааныс встретила их на пороге. Аргылов в последний раз толкнул дочь, и она с размаху влетела в раскинутые руки матери.
— Дуры! С вашими ли куриными мозгами соваться в такие дела? С чего это вдруг вы души не зачаяли в этом русском? Кто он вам — сын ли, брат? За Бэлерия у вас душа не болит. Я вижу! Заелись на готовом, начали с жиру беситься. С собаками у меня и разговор собачий. Я найду на вас укорот, заставлю ходить по одной половице и дышать в пузырь!
Старик втолкнул жену и дочь в их чулан. А утром следующего дня на чёрной половине дома, где жили хамначчиты, Аргылов велел отгородить небольшой закуток и заточил в него дочь. На дверь этой темницы он повесил тяжёлый замок, а ключ опустил себе в карман.
Глава шестнадцатая
За рекой в Павловске Соболев был уже второй день. Он побывал в окопах, укреплённых балбахами, осмотрел пулемётные гнезда, проверил, где поставлены дозоры и как эти дозоры организованы. Половину второго дня он проверял боевую и политическую подготовку бойцов. Начальнику гарнизона было сделано строгое замечание о нерегулярности политзанятий, после чего, пообедав, он в сопровождении бойца выехал за посёлок, чтобы, как он объявил начальнику гарнизона, лично провести рекогносцировку. Соболев едва дождался этого момента. Вначале на радостях оттого, что удачно выбрался из Якутска, он подумывал, не махнуть ли сразу же на восток, но, успокоившись и поразмыслив, решил быть осмотрительным, не вызывать подозрений. В позапрошлом году бывшие царские офицеры из того же, где и Соболев служил, облвоенкомата сбежали в Усть-Маю да сколотили там белые повстанческие отряды. С тех пор к военспецам красные относятся сдержанно. Во имя той же предусмотрительности он, в соответствии с данным ему предписанием, должен был посетить ещё и Маинский гарнизон, но это было уже сверх всякого терпения, да и рискованно. Хорошо, что начальник гарнизона в Павловске оказался дельный человек, остался руководить работами. А ну, как тот, в Маинцах, бросит всё да увяжется за тобой — поди отвяжись! Нет, задуманное надо осуществить сегодня же. Сегодня…
В лёгкой кошевке Соболев и его провожатый выехали на северо-восток и на окраине деревни, где по глубокому снегу разошлись несколько дорог, чуть приубавили бег.
— Эй, куда барда баар? — спросил сопровождающий Соболева красноармеец-якут, обращая к нему своё улыбающееся лицо.
— А куда ведут эти дороги?
— Бу — Якутск, там — на Тыыллыма, вот — на Хобгума, а этот — прямо Амга…
— Езжай прямо!
Рысью пересекли широкую елань и въехали в лес.
— Есть тут наши посты?
— Да. Вёрст один-два отсюда…
— Поезжай! Посмотрим, как там несут службу…
Дорога оказалась на редкость извилистой, меняла направление едва ли не за каждым деревом и за каждой валежиной. Тут и встречного-то увидишь, только столкнувшись с ним нос к носу. Что и говорить, у дикого народа и дороги дикие.
— Стой!
Ушедший глубоко в себя Соболев очнулся, но схватился не за кобуру пистолета, а за левую полу, куда была зашита та драгоценная бумажка! Эраст Константинович чуть не плюнул с досады на самого себя: так в решающий момент можно попасть впросак…
— Это я, Харитон Халыев! — не останавливаясь, крикнул в ответ возница.
— Стой! Стрелять буду!
— Э, не стреляй, догор! Видишь, это я…
С двух сторон на дорогу выскочили два вооружённых красноармейца — русский и якут.
— Документы!
— Начальник. Приехал из города, — шепнул Халыев дозорному.
— Документы!
— Молодцы! Образец бдительности… — натянуто улыбаясь, похвалил Соболев и протянул своё командировочное удостоверение.
Поочерёдно изучив удостоверение, дозорные вернули его владельцу.
— Харитон, надо слушаться приказов. Сказано тебе «стой!», значит, надо остановиться. Смотри, нарвёшься на выстрел.
— Айыккабын, догор! Уж больно ты сердитый!
— «Айыкка» будешь кричать потом, когда пуля ужалит. Дальше поедете, будьте осторожны: там у нас только один пост.
— От имени командования объявляю вам благодарность!
Соболев пожал руки обоим дозорным. Те, отступив на полшага, вытянулись и взяли под козырёк.
— Загордился, на пост его, видишь, поставили, — погоняя лошадь, бормотал по-якутски Харитон. Затем обратился к Соболеву: — Куда барда баар, табаарыс хамандир?
Соболев махнул рукой вперёд.
— Ладно! — Харитон подстегнул коня вожжами. — Полный вперёд!
«Хорошо бы вот так приехать в самую Амгу! — подумалось Соболеву. — Уговорить бы этого парня! Посулить ему денег, одежды, еды…» Соболев стал наблюдать за кучером. Парень, кажется, с виду лишь прост. Неудивительно, если он окажется агентом Чека. Наверняка ещё и комсомолец. Вот из такой-то зелёной зелени как раз и получаются красные фанатики. Нет, пожалуй, этому довериться нельзя. Лучше подумать, как от него избавиться, и скорее, не доезжая поста. Тогда спросят, почему еду один. Скажу, что провожатые чуть приотстали. Должны поверить: документы-то подлинные. А дальше — надежда на коня.
Когда отъехали настолько, что звук пистолетного выстрела не услышать дозорным ни сзади, ни впереди, Соболев медленно потянулся рукой к кобуре.
— Кх-гм… Кх-гм…
Нарочитый кашель заставил Соболева вскинуть глаза. Он взглянул на кучера и обомлел: по-прежнему, с неизменной улыбкой, выставив напоказ свои кривые зубы, Харитон сидел к нему вполоборота и почему-то держал винтовку на коленях. Дуло винтовки было направлено Соболеву прямо в живот, а палец правой руки Харитона, вынутой из рукавицы, лежал на спусковом крючке. «Вот дикарь!» — мысленно обругал его Соболев и сделал вид, что поправляет на себе портупею. Почему он обернулся к нему? Почему винтовку направил на него, а главное — палец на спусковом крючке?
— Товарищ боец, положите винтовку!
— Нэлэза, табаарыс хамандир! Белэй многа, — возразил Харитон и опять дурацки осклабился. — Ещё барда, табаарыс хамандир?
— Да-да, ещё!
— Ладна. Сат! — не спуская взгляда с Соболева, Харитон понукнул коня.
Впереди замаячил большой алас.
— Сколько ещё осталось до поста?
— Три верста. Кончится там ойур, будет ещё алас. Там ещё ойур, как кончится — пост сразы.
— Можно ли обойти этот пост? — спросил нетерпеливо Соболев и, поняв, что допустил оплошность, тотчас поправился: — Могут ли бандиты незаметно проскочить мимо поста?
— Есть, бар. Один верста суда — есть маленький дорога, — махнул рукой влево Харитон.
— Дорога выходит на тракт?
— Да-да, тракта сапсем билиска. Один кёс, десят верста…
Давая понять, что разговор окончен, Соболев громко крякнул и отвернулся. Кучер, однако, не переменил позы и не погасил свою бессмысленную улыбку. В конце концов, чему этот дикарь улыбается? Он что, издевается? Ну да чёрт с ним совсем! А что, если дозорные последнего поста не позволят ему поехать дальше? Настаивать опасно, могут и задержать. Ну и попал в оборот! Трезво рассуждая, на последнем посту ему появляться нельзя, надо этот пост объехать. И дикаря всё же надо убрать, иначе он не даст поехать объездной дорогой.
Въехали на алас. Дорога петляла меж редких деревьев по северной стороне его, а на южной, совсем недалеко за лесистым мыском, стлался по ветру дым — там стояло чьё-то жильё. Соболев беспокойно заворочался в санях.
— Ноги отсидел… Тесно тут! И давай поедем как-нибудь побыстрей…
— Сани малынкай, ты больсой…
— Слушай, парень, — осенило Соболева. — Ты не мог бы попросить у них, — махнул он в сторону жилья, — второго коня?
— Это мосна! — не переставая улыбаться, отозвался кучер. — Ладына, я — чичас! Я быыстара-быыстара!
— А я тебя подожду вон там за мысом. Там ветра поменьше…
— Ладно, хоросо! Я барда…
Харитон соскочил с саней и, оборачиваясь время от времени, припустился бегом к виднеющемуся невдалеке дому.
Дождавшись, когда кучер добежал до середины аласа, Соболев взял вожжи и стегнул коня. Конь, не успевший ещё устать, пошёл резвой рысью. Соболев ни разу не оглянулся. Он был устремлён только вперёд, ибо на всём, что оставалось у него за плечами, пусть хоть минуту назад, он уже поставил крест. Проскакав лесом версты две, он придержал разгорячённого коня: стоп, развилка… Соболев решительно завернул коня налево, и через несколько минут наезженный тракт скрылся за деревьями. Соболев вздохнул: всё, вырвался! Прежнего Соболева, сотрудника Якутского облвоенкомата и красного командира — этого Соболева больше нет! Начинается с этой поры штабс-капитан Соболев!
Короткий зимний день пролетел — то ли был, то ли не было его. Надвигались сумерки. Соболев ехал уже часа полтора, но почтового тракта всё ещё не было, хотя давно пора бы ему появиться, если обходная дорога, как говорил тот лучезарный дурак, должна вывести на главную. Что бы это могло означать? Дорога часто ветвилась, и каждый раз Соболев выбирал наезженную и широкую колею. Может, где-то он дал маху? Может, от почтового тракта он где-то свернул раньше? Хоть и грызли сомнения, Соболев всё же не осмелился повернуть назад. Его безостановочно гнала вперёд надежда, что тракт обнаружится вот-вот. Но большой дороги всё не было. Соболев испуганно поднял глаза на потемневшее небо с редкими звёздами и понял, что заблудился. Он едет не на северо-восток, как полагалось, а прямо на север. Как же быть? Ехать ли дальше вперёд или повернуть назад? Все-таки лучше проехать вперёд. Ещё немного вперёд…
Сумерки густели от минуты к минуте. Ещё полчаса, и ночь!
Конь опять вынес его на алас. По аласу бугрились огромные в сумерках стога сена. Значит, где-то близко живут люди. Соболев утишил бег коня, а вскоре и сам конь остановился, уткнувшись в городьбу вокруг стога сена: дорога тут кончалась…
Взъярившись, но сейчас взяв себя в шоры, Соболев повернул обратно. Чёрт побери! Сколько времени потеряно зря! Да и конь заметно устал… Надо спешить!
Тот кривозубый наверняка уже поднял тревогу, но дозорный пост их остался далеко, вряд ли догадаются они пуститься в такую даль. Как же всё-таки выбраться на большую дорогу? Надо, видимо, держаться тех дорог, которые идут на юг. Спустился вечер, стало почти совсем темно, а Соболев всё не давал передышки коню. Дорога продолжала дробиться на тропки, а раза два ему пришлось возвращаться вспять, потому что облюбованная им колея, казалось, заворачивала совсем не туда, куда он стремился. Время шло, тьма сгущалась, а дорога наконец, совсем исчезла из глаз. Подобралась ночь, небо стало падать на землю, а затем как-то разом наступила такая кромешная тьма, что не стало ни неба, ни земли, всё слилось: на земле ни искорки, на небе ни звёздочки. В сплошной темноте Соболев стал уже терять всякое представление и о времени и о пространстве. Он ехал то вперёд, то, усомнившись, возвращался и, проехав так немного, сворачивал ещё куда-нибудь вбок. В этом кружении он давно уже потерял, где восток, где запад, но с отчаянным упрямством всё куда-то пробивался, надеясь, что когда-нибудь выйдет на большой тракт. Так он бесконечно ехал, ехал и ехал…
Было глубоко за полночь. Выбившись из сил, лошадь перестала слушаться вожжей, и не помогал даже кнут. Соболев уже совсем потерял всякую надежду, когда едва трусящая лошадь и вовсе остановилась.
Привстав, чтобы хлестнуть коня, Соболев с удивлением увидел перед собой неясное очертание подворья с хозяйственными постройками, а рядом маленькую избёнку. Его окатила волна радости. Пусть неясно ещё, что за люди живут здесь, а всё же люди. Держа наготове пистолет, Соболев осторожно обошёл подворье. На выгоне для скота стояла одна лошадь, признаков военных не видать.
Соболев постучался в дверь. Ответа не последовало, тогда он дёрнул дверь на себя — она оказалась незапертой, — и на него изнутри пахнуло застоявшимся теплом.
— Есть кто-нибудь? — непослушными от мороза губами едва проговорил он. — Кто бар?
— Бар… Бар… — из темноты отозвался старческий голос.
— Кто там? Ким бар?
— Мин… мин…
Подойдя к камельку, невидимый пока хозяин выворотил деревянным ожигом россыпь ещё тлеющих угольков и, наклонившись над шестком, принялся раздувать их. Как бы нехотя вспыхнул огонь и выхватил из темноты длинные свалявшиеся волосы, жидкую бородёнку и костлявое измождённое лицо старика в исподнем бельё. Сухие поленья быстро разгорелись, стало заметно светлее.
— Кто такой будешь? — спросил по-якутски старик, пододвинув в огонь закоптелый чайник, и, стоя в тени, из-под руки, как при солнце, глянул на ночного гостя. Кожа да кости, одежонка на старике висела как на шесте.
— Я… мин… — смешался Соболев и неожиданно для себя самого выпалил: — Мин фамилия — Соболев. Соболев я.
«Почему это я не скрыл свою фамилию? — изумился он. — Впрочем, какая теперь разница!»
— Кыраснай? Белэй?
— Что? — переспросил Соболев и огляделся.
Избёнка была тесной, не жильё, а конура. Стены из грубо отёсанных и вертикально поставленных тонких лесин были черны, углы закуржавели, в узеньких, как бойницы, оконцах вместо стёкол — пластины озёрного льда. Пол земляной, кособокий треногий стол, чурки вместо стульев. В стене за камельком чернел вход в хотон. Оттуда густой волной несло духом навозной жижи. Берлога… Как можно жить в таком ужасе?
— Я красный командир… — запоздало ответил Соболев.
— Кыраснай… Хамандыр? — старик подошёл вплотную к гостю, продолжая вглядываться в него, и тут увидел звезду у него на шапке. — Э-э! Чахчыкыраснай! Тут — сулус!Сулус кыраснай, да! — старик осторожно дотронулся до звезды на шапке и весь расплылся в улыбке. — Пасиба! Улаханпасиба!
— Да-да, я красный… — растерянно повторил Соболев, не понимая, за что благодарит его старик.
— Табаарыс… чай, чай! — стал показывать старик в сторону зашипевшего чайника… — Садыыс…
— Нет, нет. Мин барда…
— Холадына… Чай, чай… Лепески бар.
— Нет, нет. Мин — быстро… Мне надо, как это… ат! А ты проводишь до дороги… Мне ат, ат надо! — Соболев пальцами изобразил бегущего коня и ткнул пальцем старика в грудь. — А ты делай вот так! Эн… — он показал, как правят конём.
— Ладно, сеп! — старик поскрёб в затылке. — Ему нужен конь, как я понял, — сказал он, обернувшись. — Просит меня в проводники. Заблудился… Старуха, я провожу этого человека и сразу вернусь.
— Поезжай… — из-за ситцевой занавески отозвалась старуха. — На большую дорогу не выезжай. Не хочет ли гость поесть?
Теперь из-за занавески появилась и сама хозяйка в надвинутом на глаза платке. Она разлила по чашкам чай, поставила жестяную тарелочку с кусками лепёшки.
— Садыыс, табаарыс. Чай нада, — пригласила она к столу.
— Спасибо!
Застывшими пальцами Соболев осторожно взял чашку, но не донёс до рта, не в силах справиться с отвращением к этой посудине со щербатыми краями, во многих местах по трещинам перехваченной тесемочками из замши. В нос ударил кислый запах, напоминающий запах тальникового отвара или жидкой смолы, но только не аромат чая. Отвращение пересилило жажду, и Соболев для виду поднёс стакан к губам, изобразив, будто отпил глоток. В последние шесть-семь лет Соболев через всё прошёл. Теперь он умеет, где и когда бы ни пришлось, упасть прямо на землю и уснуть, завернувшись в шинель. Может легко прожить несколько суток без маковой росинки во рту, переносить страшные якутские морозы. Но к грязи он так и не привык, хотя и понимал, что в таких условиях быть брезгливым по крайней мере непрактично. Недаром в своё время товарищи подтрунивали над ним: не офицер, а барышня… Э, да ну его, чай этот!
Искоса наблюдая за стариком, спешно собирающимся в дорогу, Соболев успокоился и, чтобы утвердить его в доверии к себе, спросил:
— Эн… фамилия как?
— Мамылия? Мин… — не понял вопроса старик.
— Ты… Как имя? Как это сказать?.. А, вспомнил: аат, ааткак?
— А, мин… Тытыгынай! Огонер Тытыгынай.
— Значит, дедушка Тытыгынай. Хорошо. Только быстро! Быстро!
Забывшись, Соболев сделал несколько глотков из чашки и со стуком поставил её на стол. Увидев это, Тытыгынай заторопился ещё больше.
— Я чичас, чичас…
Одевшись, сбегав наружу и опять вернувшись, старик с готовностью доложил, мешая русские слова с якутскими:
— Товарищ, я запряг лошадь. Твой конь останется здесь. Он совсем выбился из сил…
— Да-да… Хорошо, молодец!.. — задремав в тепле и не расслышав толком, что сказал ему старик, воскликнул наугад Соболев.
Они вышли. Темень стояла по-прежнему беспросветная.
Выехали на противоположную сторону елани, впереди смутно вырисовывалась развилка дорог, и Тытыгынай стал заворачивать коня вправо, на дорогу, ведущую на запад.
Соболев схватил старика за руки и показал знаками, что надо свернуть налево.
— Того? — удивился Тытыгынай и повернулся к Соболеву. — Красный суда — пирямо…
— Туда надо… — Соболев продолжал настойчиво показывать на восток. — Я… мин, тракт надо… Большой тракт, улахан…
— Там белэй многа… — Изображая, как там много белых, старик растопырил пальцы обеих рук и потряс ими перед собой.
— Говорю, на тракт надо!.. — Соболев вытащил из кармана пистолет и показал его старику, давая понять, что он вооружён и белых не боится.
Старик молча отвернулся и послал коня через целик влево.
— Хорошо, дедушка! А теперь быстрей, быстрей! Ючугяй!
«У-фф! Кажется, уговорил. Не столько словами, сколько пистолетом, впрочем…» — Соболев усмехнулся.
Ехали долго. Убаюканный покачиванием саней и монотонным пением полозьев, Соболев задремал на мягкой подстилке из сена. Подёрнулись дымкой, затем, отделившись от земли, стали куда-то в сторону уплывать придорожные деревья, потом его укрыло что-то бесформенное, мягкое и увлекло в пустоту…
На крутом повороте сани ударились о дерево, и этот резкий толчок разбудил Соболева. Он продрог, отлежал шею. Кажется, он проспал долго, хотя сколько, определить не смог — как на грех, забыл завести часы. Соболев осмотрелся: ехали по прежней узенькой дороге, по лесу. Может, старик побоялся выехать на тракт и везёт его окольно?
— Эй! Куда барда?
— Онно, — возница махнул рукой вперёд.
— Где тракт? — с подозрением спросил Соболев.
— Онно, — опять махнул старик.
— Тьфу! — Соболев, озлобясь, выругался: — Идиот!
Он сжал в кармане рубчатую рукоятку пистолета, но тут же отпустил её и, не вынимая руки из кармана, подтянул полу шубы. Проделав в подкладке дырочку и покопавшись в ней, Соболев извлёк две монеты, две из десяти — последнего своего капитала. «Вот так, только так… Сейчас очумеет от радости. А порешить ещё успею…»
— Дедушка! А дедушка Тытыгынай! Эн… Золото знаешь? Золото биллэбар?
Старик отрицательно затряс головой.
— Ах, ты! Как ему объяснить? Золото, золото… Ну, это… монета?
— Э, манньета… — и добавил по-якутски: — Откуда у меня свои монеты могут быть? Видел у других людей.
— Руку дай, руку!
Схватив старика за руку, Соболев стянул с неё рукавицу, на сморщенную ладонь Тытыгыная положил две золотых монеты и с силой зажал его пальцы в кулак.
— Эта — твоя! Твоя монета…
Тытыгынай приблизил к глазам кулак и, разжав пальцы, вгляделся.
— Ноо, старинные, золотые. Царские… — заговорил он по-якутски и попробовал монеты на зуб. — Красный командир носит с собой царские монеты?
Он протянул монеты Соболеву.
— Возьми, возьми! Это — твоя! — отвёл тот руку Тытыгыная. — Монета твоя… ылла, эн надо! Понял? — он ткнул пальцем в грудь старика.
— Э-э, кажется, он мне их даёт. Зачем бы? — Чтобы лучше быть понятым, якутские слова старик стал выговаривать на русский манер: — То-го? Того ми манньеты ылла бар?
— Хорошо, хорошо. Я понял. — Соболев похлопал старика по плечу. — Вези меня в Амгу. Прямо в Амгу. Ладно? Только быстро! Сеп?
— Амга бардаа?
— Приедем в Амгу, я ещё монету дам, — Соболев поводил перед глазами Тытыгыная оставшейся монетой. — Ещё одну монету дам. Сеп?
Старик вздохнул:
— Сеп, сеп…
— Ну и хорошо! Только быстро!
Подстёгнутая лошадь резко зарысила, и замелькали перелески, мысы, поляны и озёра…
Время от времени Соболев продолжал торопить возницу:
— На тракт надо. Быстрей на тракт!
— Сеп, — коротко отвечал ему старик всякий раз.
Так молча проехали они довольно долго. Соболев откинулся на спинку кошевки — конь рысил бодро, Амга была где-то уже близко. Старик этот, к счастью, сговорчивым оказался.
«В самом деле, — думал Соболев, — что выгадает старик, если выдаст меня? Ничего. Попросту уйдут у него из рук золотые монеты. Дикари — они ведь не идеалисты…»
— На тракт, дедушка Тытыгынай! На тракт!
— Ладына, сеп…
Верста, вот ещё одна верста — всё ближе и ближе к цели. Терпение, Эраст Константинович, терпение… Отвлекись, подумай о чём-нибудь постороннем. Гляди-ка, кто это там из дальней жизни твоей выплыл, как из тумана, сверкая двумя рядами пуговиц на куртке? Да ведь это ты сам, Эраст Константинович, гимназист Эрик Соболев. Вон он рвёт с клумбы розы и старается добросить их до открытого окна на втором этаже. Ага, добросил-таки наконец! В открытом окне явилось белое платье, в венчике золотистых волос наклонилась к нему сверху хорошенькая головка. Узнав его, девушка удивлённо округлила лучистые глаза цвета волны… Замутилось видение, будто бы рябью подёрнулось и пропало. Вот так же, как видение, как сон, прошла и безвозвратно канула в вечность золотая пора его юности.
Соболев задремал, приснилось ему что-то мерзкое, и он проснулся, спросонок потеряв представление, где он и почему. Некоторое время он исходил в судорожной зевоте, затем, придя в себя, огляделся. Ехали по какому-то аласу. Кажется, уже светало, темень чуть раздвинулась. И тут, ещё не понимая почему, его охватил безотчётный ужас. Соболев обернулся назад и чуть не вскрикнул: над кромкой далёкого леса чуть обозначилась тонкая полоска рассвета. Вся кровь бросилась ему в голову и как бы оглушила его: рассветало не спереди, а сзади! Сзади! Значит, они ехали не на восток, а на запад!
В лёгкой кошевке Соболев и его провожатый выехали на северо-восток и на окраине деревни, где по глубокому снегу разошлись несколько дорог, чуть приубавили бег.
— Эй, куда барда баар? — спросил сопровождающий Соболева красноармеец-якут, обращая к нему своё улыбающееся лицо.
— А куда ведут эти дороги?
— Бу — Якутск, там — на Тыыллыма, вот — на Хобгума, а этот — прямо Амга…
— Езжай прямо!
Рысью пересекли широкую елань и въехали в лес.
— Есть тут наши посты?
— Да. Вёрст один-два отсюда…
— Поезжай! Посмотрим, как там несут службу…
Дорога оказалась на редкость извилистой, меняла направление едва ли не за каждым деревом и за каждой валежиной. Тут и встречного-то увидишь, только столкнувшись с ним нос к носу. Что и говорить, у дикого народа и дороги дикие.
— Стой!
Ушедший глубоко в себя Соболев очнулся, но схватился не за кобуру пистолета, а за левую полу, куда была зашита та драгоценная бумажка! Эраст Константинович чуть не плюнул с досады на самого себя: так в решающий момент можно попасть впросак…
— Это я, Харитон Халыев! — не останавливаясь, крикнул в ответ возница.
— Стой! Стрелять буду!
— Э, не стреляй, догор! Видишь, это я…
С двух сторон на дорогу выскочили два вооружённых красноармейца — русский и якут.
— Документы!
— Начальник. Приехал из города, — шепнул Халыев дозорному.
— Документы!
— Молодцы! Образец бдительности… — натянуто улыбаясь, похвалил Соболев и протянул своё командировочное удостоверение.
Поочерёдно изучив удостоверение, дозорные вернули его владельцу.
— Харитон, надо слушаться приказов. Сказано тебе «стой!», значит, надо остановиться. Смотри, нарвёшься на выстрел.
— Айыккабын, догор! Уж больно ты сердитый!
— «Айыкка» будешь кричать потом, когда пуля ужалит. Дальше поедете, будьте осторожны: там у нас только один пост.
— От имени командования объявляю вам благодарность!
Соболев пожал руки обоим дозорным. Те, отступив на полшага, вытянулись и взяли под козырёк.
— Загордился, на пост его, видишь, поставили, — погоняя лошадь, бормотал по-якутски Харитон. Затем обратился к Соболеву: — Куда барда баар, табаарыс хамандир?
Соболев махнул рукой вперёд.
— Ладно! — Харитон подстегнул коня вожжами. — Полный вперёд!
«Хорошо бы вот так приехать в самую Амгу! — подумалось Соболеву. — Уговорить бы этого парня! Посулить ему денег, одежды, еды…» Соболев стал наблюдать за кучером. Парень, кажется, с виду лишь прост. Неудивительно, если он окажется агентом Чека. Наверняка ещё и комсомолец. Вот из такой-то зелёной зелени как раз и получаются красные фанатики. Нет, пожалуй, этому довериться нельзя. Лучше подумать, как от него избавиться, и скорее, не доезжая поста. Тогда спросят, почему еду один. Скажу, что провожатые чуть приотстали. Должны поверить: документы-то подлинные. А дальше — надежда на коня.
Когда отъехали настолько, что звук пистолетного выстрела не услышать дозорным ни сзади, ни впереди, Соболев медленно потянулся рукой к кобуре.
— Кх-гм… Кх-гм…
Нарочитый кашель заставил Соболева вскинуть глаза. Он взглянул на кучера и обомлел: по-прежнему, с неизменной улыбкой, выставив напоказ свои кривые зубы, Харитон сидел к нему вполоборота и почему-то держал винтовку на коленях. Дуло винтовки было направлено Соболеву прямо в живот, а палец правой руки Харитона, вынутой из рукавицы, лежал на спусковом крючке. «Вот дикарь!» — мысленно обругал его Соболев и сделал вид, что поправляет на себе портупею. Почему он обернулся к нему? Почему винтовку направил на него, а главное — палец на спусковом крючке?
— Товарищ боец, положите винтовку!
— Нэлэза, табаарыс хамандир! Белэй многа, — возразил Харитон и опять дурацки осклабился. — Ещё барда, табаарыс хамандир?
— Да-да, ещё!
— Ладна. Сат! — не спуская взгляда с Соболева, Харитон понукнул коня.
Впереди замаячил большой алас.
— Сколько ещё осталось до поста?
— Три верста. Кончится там ойур, будет ещё алас. Там ещё ойур, как кончится — пост сразы.
— Можно ли обойти этот пост? — спросил нетерпеливо Соболев и, поняв, что допустил оплошность, тотчас поправился: — Могут ли бандиты незаметно проскочить мимо поста?
— Есть, бар. Один верста суда — есть маленький дорога, — махнул рукой влево Харитон.
— Дорога выходит на тракт?
— Да-да, тракта сапсем билиска. Один кёс, десят верста…
Давая понять, что разговор окончен, Соболев громко крякнул и отвернулся. Кучер, однако, не переменил позы и не погасил свою бессмысленную улыбку. В конце концов, чему этот дикарь улыбается? Он что, издевается? Ну да чёрт с ним совсем! А что, если дозорные последнего поста не позволят ему поехать дальше? Настаивать опасно, могут и задержать. Ну и попал в оборот! Трезво рассуждая, на последнем посту ему появляться нельзя, надо этот пост объехать. И дикаря всё же надо убрать, иначе он не даст поехать объездной дорогой.
Въехали на алас. Дорога петляла меж редких деревьев по северной стороне его, а на южной, совсем недалеко за лесистым мыском, стлался по ветру дым — там стояло чьё-то жильё. Соболев беспокойно заворочался в санях.
— Ноги отсидел… Тесно тут! И давай поедем как-нибудь побыстрей…
— Сани малынкай, ты больсой…
— Слушай, парень, — осенило Соболева. — Ты не мог бы попросить у них, — махнул он в сторону жилья, — второго коня?
— Это мосна! — не переставая улыбаться, отозвался кучер. — Ладына, я — чичас! Я быыстара-быыстара!
— А я тебя подожду вон там за мысом. Там ветра поменьше…
— Ладно, хоросо! Я барда…
Харитон соскочил с саней и, оборачиваясь время от времени, припустился бегом к виднеющемуся невдалеке дому.
Дождавшись, когда кучер добежал до середины аласа, Соболев взял вожжи и стегнул коня. Конь, не успевший ещё устать, пошёл резвой рысью. Соболев ни разу не оглянулся. Он был устремлён только вперёд, ибо на всём, что оставалось у него за плечами, пусть хоть минуту назад, он уже поставил крест. Проскакав лесом версты две, он придержал разгорячённого коня: стоп, развилка… Соболев решительно завернул коня налево, и через несколько минут наезженный тракт скрылся за деревьями. Соболев вздохнул: всё, вырвался! Прежнего Соболева, сотрудника Якутского облвоенкомата и красного командира — этого Соболева больше нет! Начинается с этой поры штабс-капитан Соболев!
Короткий зимний день пролетел — то ли был, то ли не было его. Надвигались сумерки. Соболев ехал уже часа полтора, но почтового тракта всё ещё не было, хотя давно пора бы ему появиться, если обходная дорога, как говорил тот лучезарный дурак, должна вывести на главную. Что бы это могло означать? Дорога часто ветвилась, и каждый раз Соболев выбирал наезженную и широкую колею. Может, где-то он дал маху? Может, от почтового тракта он где-то свернул раньше? Хоть и грызли сомнения, Соболев всё же не осмелился повернуть назад. Его безостановочно гнала вперёд надежда, что тракт обнаружится вот-вот. Но большой дороги всё не было. Соболев испуганно поднял глаза на потемневшее небо с редкими звёздами и понял, что заблудился. Он едет не на северо-восток, как полагалось, а прямо на север. Как же быть? Ехать ли дальше вперёд или повернуть назад? Все-таки лучше проехать вперёд. Ещё немного вперёд…
Сумерки густели от минуты к минуте. Ещё полчаса, и ночь!
Конь опять вынес его на алас. По аласу бугрились огромные в сумерках стога сена. Значит, где-то близко живут люди. Соболев утишил бег коня, а вскоре и сам конь остановился, уткнувшись в городьбу вокруг стога сена: дорога тут кончалась…
Взъярившись, но сейчас взяв себя в шоры, Соболев повернул обратно. Чёрт побери! Сколько времени потеряно зря! Да и конь заметно устал… Надо спешить!
Тот кривозубый наверняка уже поднял тревогу, но дозорный пост их остался далеко, вряд ли догадаются они пуститься в такую даль. Как же всё-таки выбраться на большую дорогу? Надо, видимо, держаться тех дорог, которые идут на юг. Спустился вечер, стало почти совсем темно, а Соболев всё не давал передышки коню. Дорога продолжала дробиться на тропки, а раза два ему пришлось возвращаться вспять, потому что облюбованная им колея, казалось, заворачивала совсем не туда, куда он стремился. Время шло, тьма сгущалась, а дорога наконец, совсем исчезла из глаз. Подобралась ночь, небо стало падать на землю, а затем как-то разом наступила такая кромешная тьма, что не стало ни неба, ни земли, всё слилось: на земле ни искорки, на небе ни звёздочки. В сплошной темноте Соболев стал уже терять всякое представление и о времени и о пространстве. Он ехал то вперёд, то, усомнившись, возвращался и, проехав так немного, сворачивал ещё куда-нибудь вбок. В этом кружении он давно уже потерял, где восток, где запад, но с отчаянным упрямством всё куда-то пробивался, надеясь, что когда-нибудь выйдет на большой тракт. Так он бесконечно ехал, ехал и ехал…
Было глубоко за полночь. Выбившись из сил, лошадь перестала слушаться вожжей, и не помогал даже кнут. Соболев уже совсем потерял всякую надежду, когда едва трусящая лошадь и вовсе остановилась.
Привстав, чтобы хлестнуть коня, Соболев с удивлением увидел перед собой неясное очертание подворья с хозяйственными постройками, а рядом маленькую избёнку. Его окатила волна радости. Пусть неясно ещё, что за люди живут здесь, а всё же люди. Держа наготове пистолет, Соболев осторожно обошёл подворье. На выгоне для скота стояла одна лошадь, признаков военных не видать.
Соболев постучался в дверь. Ответа не последовало, тогда он дёрнул дверь на себя — она оказалась незапертой, — и на него изнутри пахнуло застоявшимся теплом.
— Есть кто-нибудь? — непослушными от мороза губами едва проговорил он. — Кто бар?
— Бар… Бар… — из темноты отозвался старческий голос.
— Кто там? Ким бар?
— Мин… мин…
Подойдя к камельку, невидимый пока хозяин выворотил деревянным ожигом россыпь ещё тлеющих угольков и, наклонившись над шестком, принялся раздувать их. Как бы нехотя вспыхнул огонь и выхватил из темноты длинные свалявшиеся волосы, жидкую бородёнку и костлявое измождённое лицо старика в исподнем бельё. Сухие поленья быстро разгорелись, стало заметно светлее.
— Кто такой будешь? — спросил по-якутски старик, пододвинув в огонь закоптелый чайник, и, стоя в тени, из-под руки, как при солнце, глянул на ночного гостя. Кожа да кости, одежонка на старике висела как на шесте.
— Я… мин… — смешался Соболев и неожиданно для себя самого выпалил: — Мин фамилия — Соболев. Соболев я.
«Почему это я не скрыл свою фамилию? — изумился он. — Впрочем, какая теперь разница!»
— Кыраснай? Белэй?
— Что? — переспросил Соболев и огляделся.
Избёнка была тесной, не жильё, а конура. Стены из грубо отёсанных и вертикально поставленных тонких лесин были черны, углы закуржавели, в узеньких, как бойницы, оконцах вместо стёкол — пластины озёрного льда. Пол земляной, кособокий треногий стол, чурки вместо стульев. В стене за камельком чернел вход в хотон. Оттуда густой волной несло духом навозной жижи. Берлога… Как можно жить в таком ужасе?
— Я красный командир… — запоздало ответил Соболев.
— Кыраснай… Хамандыр? — старик подошёл вплотную к гостю, продолжая вглядываться в него, и тут увидел звезду у него на шапке. — Э-э! Чахчыкыраснай! Тут — сулус!Сулус кыраснай, да! — старик осторожно дотронулся до звезды на шапке и весь расплылся в улыбке. — Пасиба! Улаханпасиба!
— Да-да, я красный… — растерянно повторил Соболев, не понимая, за что благодарит его старик.
— Табаарыс… чай, чай! — стал показывать старик в сторону зашипевшего чайника… — Садыыс…
— Нет, нет. Мин барда…
— Холадына… Чай, чай… Лепески бар.
— Нет, нет. Мин — быстро… Мне надо, как это… ат! А ты проводишь до дороги… Мне ат, ат надо! — Соболев пальцами изобразил бегущего коня и ткнул пальцем старика в грудь. — А ты делай вот так! Эн… — он показал, как правят конём.
— Ладно, сеп! — старик поскрёб в затылке. — Ему нужен конь, как я понял, — сказал он, обернувшись. — Просит меня в проводники. Заблудился… Старуха, я провожу этого человека и сразу вернусь.
— Поезжай… — из-за ситцевой занавески отозвалась старуха. — На большую дорогу не выезжай. Не хочет ли гость поесть?
Теперь из-за занавески появилась и сама хозяйка в надвинутом на глаза платке. Она разлила по чашкам чай, поставила жестяную тарелочку с кусками лепёшки.
— Садыыс, табаарыс. Чай нада, — пригласила она к столу.
— Спасибо!
Застывшими пальцами Соболев осторожно взял чашку, но не донёс до рта, не в силах справиться с отвращением к этой посудине со щербатыми краями, во многих местах по трещинам перехваченной тесемочками из замши. В нос ударил кислый запах, напоминающий запах тальникового отвара или жидкой смолы, но только не аромат чая. Отвращение пересилило жажду, и Соболев для виду поднёс стакан к губам, изобразив, будто отпил глоток. В последние шесть-семь лет Соболев через всё прошёл. Теперь он умеет, где и когда бы ни пришлось, упасть прямо на землю и уснуть, завернувшись в шинель. Может легко прожить несколько суток без маковой росинки во рту, переносить страшные якутские морозы. Но к грязи он так и не привык, хотя и понимал, что в таких условиях быть брезгливым по крайней мере непрактично. Недаром в своё время товарищи подтрунивали над ним: не офицер, а барышня… Э, да ну его, чай этот!
Искоса наблюдая за стариком, спешно собирающимся в дорогу, Соболев успокоился и, чтобы утвердить его в доверии к себе, спросил:
— Эн… фамилия как?
— Мамылия? Мин… — не понял вопроса старик.
— Ты… Как имя? Как это сказать?.. А, вспомнил: аат, ааткак?
— А, мин… Тытыгынай! Огонер Тытыгынай.
— Значит, дедушка Тытыгынай. Хорошо. Только быстро! Быстро!
Забывшись, Соболев сделал несколько глотков из чашки и со стуком поставил её на стол. Увидев это, Тытыгынай заторопился ещё больше.
— Я чичас, чичас…
Одевшись, сбегав наружу и опять вернувшись, старик с готовностью доложил, мешая русские слова с якутскими:
— Товарищ, я запряг лошадь. Твой конь останется здесь. Он совсем выбился из сил…
— Да-да… Хорошо, молодец!.. — задремав в тепле и не расслышав толком, что сказал ему старик, воскликнул наугад Соболев.
Они вышли. Темень стояла по-прежнему беспросветная.
Выехали на противоположную сторону елани, впереди смутно вырисовывалась развилка дорог, и Тытыгынай стал заворачивать коня вправо, на дорогу, ведущую на запад.
Соболев схватил старика за руки и показал знаками, что надо свернуть налево.
— Того? — удивился Тытыгынай и повернулся к Соболеву. — Красный суда — пирямо…
— Туда надо… — Соболев продолжал настойчиво показывать на восток. — Я… мин, тракт надо… Большой тракт, улахан…
— Там белэй многа… — Изображая, как там много белых, старик растопырил пальцы обеих рук и потряс ими перед собой.
— Говорю, на тракт надо!.. — Соболев вытащил из кармана пистолет и показал его старику, давая понять, что он вооружён и белых не боится.
Старик молча отвернулся и послал коня через целик влево.
— Хорошо, дедушка! А теперь быстрей, быстрей! Ючугяй!
«У-фф! Кажется, уговорил. Не столько словами, сколько пистолетом, впрочем…» — Соболев усмехнулся.
Ехали долго. Убаюканный покачиванием саней и монотонным пением полозьев, Соболев задремал на мягкой подстилке из сена. Подёрнулись дымкой, затем, отделившись от земли, стали куда-то в сторону уплывать придорожные деревья, потом его укрыло что-то бесформенное, мягкое и увлекло в пустоту…
На крутом повороте сани ударились о дерево, и этот резкий толчок разбудил Соболева. Он продрог, отлежал шею. Кажется, он проспал долго, хотя сколько, определить не смог — как на грех, забыл завести часы. Соболев осмотрелся: ехали по прежней узенькой дороге, по лесу. Может, старик побоялся выехать на тракт и везёт его окольно?
— Эй! Куда барда?
— Онно, — возница махнул рукой вперёд.
— Где тракт? — с подозрением спросил Соболев.
— Онно, — опять махнул старик.
— Тьфу! — Соболев, озлобясь, выругался: — Идиот!
Он сжал в кармане рубчатую рукоятку пистолета, но тут же отпустил её и, не вынимая руки из кармана, подтянул полу шубы. Проделав в подкладке дырочку и покопавшись в ней, Соболев извлёк две монеты, две из десяти — последнего своего капитала. «Вот так, только так… Сейчас очумеет от радости. А порешить ещё успею…»
— Дедушка! А дедушка Тытыгынай! Эн… Золото знаешь? Золото биллэбар?
Старик отрицательно затряс головой.
— Ах, ты! Как ему объяснить? Золото, золото… Ну, это… монета?
— Э, манньета… — и добавил по-якутски: — Откуда у меня свои монеты могут быть? Видел у других людей.
— Руку дай, руку!
Схватив старика за руку, Соболев стянул с неё рукавицу, на сморщенную ладонь Тытыгыная положил две золотых монеты и с силой зажал его пальцы в кулак.
— Эта — твоя! Твоя монета…
Тытыгынай приблизил к глазам кулак и, разжав пальцы, вгляделся.
— Ноо, старинные, золотые. Царские… — заговорил он по-якутски и попробовал монеты на зуб. — Красный командир носит с собой царские монеты?
Он протянул монеты Соболеву.
— Возьми, возьми! Это — твоя! — отвёл тот руку Тытыгыная. — Монета твоя… ылла, эн надо! Понял? — он ткнул пальцем в грудь старика.
— Э-э, кажется, он мне их даёт. Зачем бы? — Чтобы лучше быть понятым, якутские слова старик стал выговаривать на русский манер: — То-го? Того ми манньеты ылла бар?
— Хорошо, хорошо. Я понял. — Соболев похлопал старика по плечу. — Вези меня в Амгу. Прямо в Амгу. Ладно? Только быстро! Сеп?
— Амга бардаа?
— Приедем в Амгу, я ещё монету дам, — Соболев поводил перед глазами Тытыгыная оставшейся монетой. — Ещё одну монету дам. Сеп?
Старик вздохнул:
— Сеп, сеп…
— Ну и хорошо! Только быстро!
Подстёгнутая лошадь резко зарысила, и замелькали перелески, мысы, поляны и озёра…
Время от времени Соболев продолжал торопить возницу:
— На тракт надо. Быстрей на тракт!
— Сеп, — коротко отвечал ему старик всякий раз.
Так молча проехали они довольно долго. Соболев откинулся на спинку кошевки — конь рысил бодро, Амга была где-то уже близко. Старик этот, к счастью, сговорчивым оказался.
«В самом деле, — думал Соболев, — что выгадает старик, если выдаст меня? Ничего. Попросту уйдут у него из рук золотые монеты. Дикари — они ведь не идеалисты…»
— На тракт, дедушка Тытыгынай! На тракт!
— Ладына, сеп…
Верста, вот ещё одна верста — всё ближе и ближе к цели. Терпение, Эраст Константинович, терпение… Отвлекись, подумай о чём-нибудь постороннем. Гляди-ка, кто это там из дальней жизни твоей выплыл, как из тумана, сверкая двумя рядами пуговиц на куртке? Да ведь это ты сам, Эраст Константинович, гимназист Эрик Соболев. Вон он рвёт с клумбы розы и старается добросить их до открытого окна на втором этаже. Ага, добросил-таки наконец! В открытом окне явилось белое платье, в венчике золотистых волос наклонилась к нему сверху хорошенькая головка. Узнав его, девушка удивлённо округлила лучистые глаза цвета волны… Замутилось видение, будто бы рябью подёрнулось и пропало. Вот так же, как видение, как сон, прошла и безвозвратно канула в вечность золотая пора его юности.
Соболев задремал, приснилось ему что-то мерзкое, и он проснулся, спросонок потеряв представление, где он и почему. Некоторое время он исходил в судорожной зевоте, затем, придя в себя, огляделся. Ехали по какому-то аласу. Кажется, уже светало, темень чуть раздвинулась. И тут, ещё не понимая почему, его охватил безотчётный ужас. Соболев обернулся назад и чуть не вскрикнул: над кромкой далёкого леса чуть обозначилась тонкая полоска рассвета. Вся кровь бросилась ему в голову и как бы оглушила его: рассветало не спереди, а сзади! Сзади! Значит, они ехали не на восток, а на запад!