Страница:
— Может, и ты на собрании не был, ничего не слыхал? — обратился Топорков уже к Чемпосову.
— Я слышал…
— Вот и расскажи. Но знай наперёд, этот человек — шпион Чека, доказано полностью. Ну?
Вначале запинаясь, затем всё более осваиваясь, Чемпосов без спешки рассказал, как было. Получилось, что Чычахов на собрании говорил о причинах своего побега к белым, затем по просьбе собравшихся перечислил вопросы, которые обсуждались на съезде Советов. Он повторил почти всё, о чём говорил Томмот на сегодняшней сходке в наслеге, но так, что придраться было не к чему, и получилось, что Томмот ругал красных и хвалил Пепеляева. Чемпосов кое-что бегло пропускал, кое-что усиливал, и сам Томмот удивился: всё точно, всё без утайки — и всё не так!
— Может, ты что-нибудь скрыл?
— Нет, я ничего не скрыл, — Чемпосов посмотрел в глаза Топоркову.
— Или, может, забыл что?
— Нет, брат полковник! У меня хорошая память, к тому же это всё было сегодня.
— А если проверим?
— Будет только так, как я рассказал!
— Ну, смотри! — погрозил Мальцев, подойдя, и, открыв дверь, толкнул Чемпосова в смежную комнату. — Уведите пока!
Оба переглянулись между собой.
— Чего же тогда болтал этот одноглазый дикарь? — вполголоса пробормотал Топорков.
Но Томмот расслышал.
Значит, донёс не Чемпосов и не Лэкес, а какой-то одноглазый, который, по-видимому, сидел на сходке позади всех, Томмот его не видел. Томмоту стало легко оттого, что давешние спутники его оказались стоящими людьми, а ещё больше оттого, что истязатели его заметно повесили носы.
Но вдруг лицо Мальцева преобразилось, что-то новое появилось в его вкрадчивой улыбке палача.
— Прошу вас сесть, брат чекист. Пожалуйста, не стесняйтесь…
Томмот сел на стул.
— Привяжите его! — бросил подполковник Топоркову и, потирая руки, всё с той же улыбкой стал приближаться к Томмоту. — Сейчас у нашего брата отворятся уста.
Топорков завернул руки Томмота за спинку стула и туго их связал. Мальцев подошёл сзади и сдавил ему виски основаниями ладоней. Сильнее. Ещё сильнее. Томмоту показалось, что у него затрещал череп, а выдавленные глаза сейчас выпадут из глазниц.
— Говори, какое задание получил в Чека? — наклонившись к самому уху, допытывался Мальцев. — Ты агент чекистов, да? Отвечай…
Томмот молчал, стиснув зубы. Пот струился по его лицу, а мыслей — совсем никаких, кроме той, единственно нужной сейчас: нет, не скажу, нет!
— Зачем тебе терпеть эту адскую боль?.. Ты их агент, да? Отвечай… Станет больнее… Какое задание?..
Томмот ясно почувствовал, что он умирает от боли. «Только бы скорее, скорее… Почему я молчу? Надо кричать, может, так легче, легче…» Но когда он подумал об этом, он уже кричал, дико кричал, пронзительно.
Снаружи громко забарабанили в дверь:
— Полковник, мешаете работать!..
Топорков яростно зашептал в ухо парню:
— Не кричи… Расскажешь, нет? Признавайся!
Но Томмот всё кричал, обезумев от боли и испытывая в крике облегчение.
Отворилась дверь, заглянул молодой офицер:
— Полковник Леонов просил не шуметь.
— Перестань вопить, перестань… — Мальцев разжал занемевшие от натуги руки и вытер пот со лба. — Дикарь и есть дикарь.
— А эти тоже, барышни… Работали б себе… Ничего, мы перейдём в другой дом.
Оба, схватив Томмота под мышки, поволокли вон. Глотнув морозного воздуха, Томмот немного пришёл в себя, и недавно такую спасительную мысль о смерти заменила другая: я должен выжить… Ойуров сказал, что на смерть не имею права… Это равносильно дезертирству… Я должен…
Отворив какую-то дверь, истязатели впихнули Томмота вовнутрь, и он упал грудью на пол. Топорков зажёг свечу и поставил на подоконник.
— Чычахов, повторяю, если хочешь жить — признавайся. Слышишь? Встань!
С трудом поднявшись, Томмот кое-как утвердился на ногах, но Топорков толкнул парня в глубину избы, и тот снова упал, прислоняясь затылком к мёрзлой стене.
— Спрашиваю последний раз…
Скользя затылком по стене, Томмот выпрямился, но Мальцев схватил его и усадил на обрубок полена.
— Ну-с, начнём сначала.
Валерий не спал, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Вот будто бы снег скрипнул под чьими-то ногами. Один человек или не один? Мимо ли пройдут или это уже за ним? Мимо будто бы…
Мысли, с убийственной логичностью вытекая одна из другой, кружились, будто в хороводе охосой, и ни одну мысль нельзя было ни вынуть из этой цепи, ни вставить новую. Топорков такой изверг, что развяжет язык кому угодно, сумели же они позапрошлой ночью заставить его выложить всё, что он намеревался доложить только одному командующему. Развяжут язык и Чычахову. А это значит, что он непременно скажет что-нибудь новое и о нём, о Валерии, а там — коготок увяз, всей птичке пропасть. Даже если Чычахов и умрёт, ничего не сказав нового про него, то и тогда спасения нет: люди Топоркова ни за что не признаются в этом, они скажут, что пристрелили парня после того, как тот признался. Что это, они действительно им не верят или хотят приобрести славу разоблачителей агентов Чека? На худой конец чёрт бы с ним, с Топорковым, будь он один такой дуболом, но Валерий не мог без холодка тревоги вспомнить мимолётный разговор с полковником Рейнгардтом, который спросил Валерия про Соболева. Когда Валерий сказал, что был схвачен чекистами по доносу Соболева, тот недоверчиво улыбнулся — что за чепуха! — и пошёл прочь. Может статься, что о своих подозрениях Рейнгардт шепнул Топоркову. Нет, нельзя было Валерию лежать и ждать.
Наспех одевшись, Валерий выскочил вон, а увидев издали свет в окнах Пепеляева, он припустил бегом.
— Стой, кто идёт? — окликнул его постовой, но Валерий ринулся на свет окон и забарабанил в раму.
— Генерал! Брат генерал! Я к вам!
Солдат, оттаскивая его за ворот, орал:
— Стой! Прекрати! Идём!
Послышался стук открываемой калитки, и в её проёме показался адъютант.
— Постовой, я же велел пропустить нарочного генерала Вишневского!
— Это не он, это якут…
— Какой ещё якут?
— Брат поручик, Аргылов я, — Валерий стряхнул со своего ворота руки солдата. — Я к командующему…
— Приходи утром. Постовой, прогони его…
Валерий кинулся к дверям.
— Куда опять? А ну, прочь отсюда!
За калиткой в доме распахнулась дверь.
— Тот якут ещё здесь? — спросил адъютант. — Пропусти его.
Валерий вошёл в дом вслед за адъютантом. Пепеляев, глядя во тьму за окном, стоял спиной к выходу.
— Брат генерал, добрый вечер.
Пепеляев обернулся. Вид у него был усталый, веки набрякли и покраснели.
— Не вечер, Аргылов, ночь. Что хотите? Пожалуйста…
Мягкий тон генерала прибавил Валерию смелости.
— Брат генерал, я с Чычаховым, который, вы помните, бежал со мной от красных, завтра утром должен поехать в наслеги для сбора подвод и продовольствия по распоряжению полковника Андерса. А сейчас он арестован полковником Топорковым. Но он ведь был освобождён по вашему распоряжению.
— А вы этому Чычахову вполне доверяете?
— Он спас меня от расстрела. На моих глазах он убил несколько красных. И он… он любит мою сестру…
— А-а! Да, да… Поручик!
В дверях появился адъютант.
— Вызовите Топоркова.
Пепеляев стал расспрашивать Валерия, где они были, сколько достали подвод, что говорят в народе.
— Прежде всего, брат генерал, народ хвалит вас за гуманность…
— Да, да… Рад, что правильно понят. Прошу вас: где бы ни находились, подчёркивайте мирное, лояльное отношение дружины к якутам…
— Брат генерал, по вашему вызову… — раздался голос Топоркова.
Пепеляев пошёл за свой стол и, опёршись на него руками, отчуждённо спросил:
— Почему вы задержали Чычахова?
— Брат генерал, он сегодня выезжал в наслег и там произнёс речь в похвалу большевиков.
— Откуда вы знаете? Кто выезжал с Чычаховым в наслег?
— Чемпосов.
— Чемпосов?.. Ах, да… Тот, молодой, — он тронул щеки, — и тут у него пятно… С нами прибыл, с востока?
— Да.
— Что показывает Чемпосов? Подтверждает агитацию за большевиков?
— Нет… Говорит, якобы тот отвечал на вопросы.
— На чём, в таком случае, основаны ваши подозрения?
— На донесении тайного агента. Агент надёжный, брат генерал.
— Почему тогда обвинение ваше не подтверждает Чемпосов? Вы подозреваете и его?
— Нет, брат генерал. К нему мы претензий не имеем.
— Право, полковник, я вас не понимаю… Поручик, освободите Чычахова и отправьте его домой.
— Брат генерал!.. — Топорков вышагнул вперёд.
— Поймите, брат полковник. Местные жители, подобные вот Аргылову, желают победы нашему святому делу, они — наша опора. Поход на Якутск требует многого. Аргылов с Чычаховым имеют задание выехать в наслег для сбора подвод. От успеха их дела зависит и наш успех. Аргылов, желаю вам успеха. — Пепеляев подал Валерию руку.
Топорков повернулся было, чтобы выйти тоже, но Пепеляев остановил его взглядом: задержись-ка.
Когда захлопнулась дверь, Пепеляев взял Топоркова под руку.
— Не сердитесь, полковник. Подобное иногда бывает просто необходимо. Никак нельзя нам сейчас отвадить от себя Аргыловых. Отвернутся они от нас — тогда беда. До поры до времени приходится им улыбаться во гневе да хвалить пренебрегая. Мы не должны повторить ошибку Колчака, который отринул от себя всё население Сибири. И по совести, полковник, — Пепеляев заглянул Топоркову в глаза, — вы этого Чычахова действительно подозреваете?
— Он мне не нравится, брат генерал…
Глава двадцать шестая
— Я слышал…
— Вот и расскажи. Но знай наперёд, этот человек — шпион Чека, доказано полностью. Ну?
Вначале запинаясь, затем всё более осваиваясь, Чемпосов без спешки рассказал, как было. Получилось, что Чычахов на собрании говорил о причинах своего побега к белым, затем по просьбе собравшихся перечислил вопросы, которые обсуждались на съезде Советов. Он повторил почти всё, о чём говорил Томмот на сегодняшней сходке в наслеге, но так, что придраться было не к чему, и получилось, что Томмот ругал красных и хвалил Пепеляева. Чемпосов кое-что бегло пропускал, кое-что усиливал, и сам Томмот удивился: всё точно, всё без утайки — и всё не так!
— Может, ты что-нибудь скрыл?
— Нет, я ничего не скрыл, — Чемпосов посмотрел в глаза Топоркову.
— Или, может, забыл что?
— Нет, брат полковник! У меня хорошая память, к тому же это всё было сегодня.
— А если проверим?
— Будет только так, как я рассказал!
— Ну, смотри! — погрозил Мальцев, подойдя, и, открыв дверь, толкнул Чемпосова в смежную комнату. — Уведите пока!
Оба переглянулись между собой.
— Чего же тогда болтал этот одноглазый дикарь? — вполголоса пробормотал Топорков.
Но Томмот расслышал.
Значит, донёс не Чемпосов и не Лэкес, а какой-то одноглазый, который, по-видимому, сидел на сходке позади всех, Томмот его не видел. Томмоту стало легко оттого, что давешние спутники его оказались стоящими людьми, а ещё больше оттого, что истязатели его заметно повесили носы.
Но вдруг лицо Мальцева преобразилось, что-то новое появилось в его вкрадчивой улыбке палача.
— Прошу вас сесть, брат чекист. Пожалуйста, не стесняйтесь…
Томмот сел на стул.
— Привяжите его! — бросил подполковник Топоркову и, потирая руки, всё с той же улыбкой стал приближаться к Томмоту. — Сейчас у нашего брата отворятся уста.
Топорков завернул руки Томмота за спинку стула и туго их связал. Мальцев подошёл сзади и сдавил ему виски основаниями ладоней. Сильнее. Ещё сильнее. Томмоту показалось, что у него затрещал череп, а выдавленные глаза сейчас выпадут из глазниц.
— Говори, какое задание получил в Чека? — наклонившись к самому уху, допытывался Мальцев. — Ты агент чекистов, да? Отвечай…
Томмот молчал, стиснув зубы. Пот струился по его лицу, а мыслей — совсем никаких, кроме той, единственно нужной сейчас: нет, не скажу, нет!
— Зачем тебе терпеть эту адскую боль?.. Ты их агент, да? Отвечай… Станет больнее… Какое задание?..
Томмот ясно почувствовал, что он умирает от боли. «Только бы скорее, скорее… Почему я молчу? Надо кричать, может, так легче, легче…» Но когда он подумал об этом, он уже кричал, дико кричал, пронзительно.
Снаружи громко забарабанили в дверь:
— Полковник, мешаете работать!..
Топорков яростно зашептал в ухо парню:
— Не кричи… Расскажешь, нет? Признавайся!
Но Томмот всё кричал, обезумев от боли и испытывая в крике облегчение.
Отворилась дверь, заглянул молодой офицер:
— Полковник Леонов просил не шуметь.
— Перестань вопить, перестань… — Мальцев разжал занемевшие от натуги руки и вытер пот со лба. — Дикарь и есть дикарь.
— А эти тоже, барышни… Работали б себе… Ничего, мы перейдём в другой дом.
Оба, схватив Томмота под мышки, поволокли вон. Глотнув морозного воздуха, Томмот немного пришёл в себя, и недавно такую спасительную мысль о смерти заменила другая: я должен выжить… Ойуров сказал, что на смерть не имею права… Это равносильно дезертирству… Я должен…
Отворив какую-то дверь, истязатели впихнули Томмота вовнутрь, и он упал грудью на пол. Топорков зажёг свечу и поставил на подоконник.
— Чычахов, повторяю, если хочешь жить — признавайся. Слышишь? Встань!
С трудом поднявшись, Томмот кое-как утвердился на ногах, но Топорков толкнул парня в глубину избы, и тот снова упал, прислоняясь затылком к мёрзлой стене.
— Спрашиваю последний раз…
Скользя затылком по стене, Томмот выпрямился, но Мальцев схватил его и усадил на обрубок полена.
— Ну-с, начнём сначала.
Валерий не спал, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Вот будто бы снег скрипнул под чьими-то ногами. Один человек или не один? Мимо ли пройдут или это уже за ним? Мимо будто бы…
Мысли, с убийственной логичностью вытекая одна из другой, кружились, будто в хороводе охосой, и ни одну мысль нельзя было ни вынуть из этой цепи, ни вставить новую. Топорков такой изверг, что развяжет язык кому угодно, сумели же они позапрошлой ночью заставить его выложить всё, что он намеревался доложить только одному командующему. Развяжут язык и Чычахову. А это значит, что он непременно скажет что-нибудь новое и о нём, о Валерии, а там — коготок увяз, всей птичке пропасть. Даже если Чычахов и умрёт, ничего не сказав нового про него, то и тогда спасения нет: люди Топоркова ни за что не признаются в этом, они скажут, что пристрелили парня после того, как тот признался. Что это, они действительно им не верят или хотят приобрести славу разоблачителей агентов Чека? На худой конец чёрт бы с ним, с Топорковым, будь он один такой дуболом, но Валерий не мог без холодка тревоги вспомнить мимолётный разговор с полковником Рейнгардтом, который спросил Валерия про Соболева. Когда Валерий сказал, что был схвачен чекистами по доносу Соболева, тот недоверчиво улыбнулся — что за чепуха! — и пошёл прочь. Может статься, что о своих подозрениях Рейнгардт шепнул Топоркову. Нет, нельзя было Валерию лежать и ждать.
Наспех одевшись, Валерий выскочил вон, а увидев издали свет в окнах Пепеляева, он припустил бегом.
— Стой, кто идёт? — окликнул его постовой, но Валерий ринулся на свет окон и забарабанил в раму.
— Генерал! Брат генерал! Я к вам!
Солдат, оттаскивая его за ворот, орал:
— Стой! Прекрати! Идём!
Послышался стук открываемой калитки, и в её проёме показался адъютант.
— Постовой, я же велел пропустить нарочного генерала Вишневского!
— Это не он, это якут…
— Какой ещё якут?
— Брат поручик, Аргылов я, — Валерий стряхнул со своего ворота руки солдата. — Я к командующему…
— Приходи утром. Постовой, прогони его…
Валерий кинулся к дверям.
— Куда опять? А ну, прочь отсюда!
За калиткой в доме распахнулась дверь.
— Тот якут ещё здесь? — спросил адъютант. — Пропусти его.
Валерий вошёл в дом вслед за адъютантом. Пепеляев, глядя во тьму за окном, стоял спиной к выходу.
— Брат генерал, добрый вечер.
Пепеляев обернулся. Вид у него был усталый, веки набрякли и покраснели.
— Не вечер, Аргылов, ночь. Что хотите? Пожалуйста…
Мягкий тон генерала прибавил Валерию смелости.
— Брат генерал, я с Чычаховым, который, вы помните, бежал со мной от красных, завтра утром должен поехать в наслеги для сбора подвод и продовольствия по распоряжению полковника Андерса. А сейчас он арестован полковником Топорковым. Но он ведь был освобождён по вашему распоряжению.
— А вы этому Чычахову вполне доверяете?
— Он спас меня от расстрела. На моих глазах он убил несколько красных. И он… он любит мою сестру…
— А-а! Да, да… Поручик!
В дверях появился адъютант.
— Вызовите Топоркова.
Пепеляев стал расспрашивать Валерия, где они были, сколько достали подвод, что говорят в народе.
— Прежде всего, брат генерал, народ хвалит вас за гуманность…
— Да, да… Рад, что правильно понят. Прошу вас: где бы ни находились, подчёркивайте мирное, лояльное отношение дружины к якутам…
— Брат генерал, по вашему вызову… — раздался голос Топоркова.
Пепеляев пошёл за свой стол и, опёршись на него руками, отчуждённо спросил:
— Почему вы задержали Чычахова?
— Брат генерал, он сегодня выезжал в наслег и там произнёс речь в похвалу большевиков.
— Откуда вы знаете? Кто выезжал с Чычаховым в наслег?
— Чемпосов.
— Чемпосов?.. Ах, да… Тот, молодой, — он тронул щеки, — и тут у него пятно… С нами прибыл, с востока?
— Да.
— Что показывает Чемпосов? Подтверждает агитацию за большевиков?
— Нет… Говорит, якобы тот отвечал на вопросы.
— На чём, в таком случае, основаны ваши подозрения?
— На донесении тайного агента. Агент надёжный, брат генерал.
— Почему тогда обвинение ваше не подтверждает Чемпосов? Вы подозреваете и его?
— Нет, брат генерал. К нему мы претензий не имеем.
— Право, полковник, я вас не понимаю… Поручик, освободите Чычахова и отправьте его домой.
— Брат генерал!.. — Топорков вышагнул вперёд.
— Поймите, брат полковник. Местные жители, подобные вот Аргылову, желают победы нашему святому делу, они — наша опора. Поход на Якутск требует многого. Аргылов с Чычаховым имеют задание выехать в наслег для сбора подвод. От успеха их дела зависит и наш успех. Аргылов, желаю вам успеха. — Пепеляев подал Валерию руку.
Топорков повернулся было, чтобы выйти тоже, но Пепеляев остановил его взглядом: задержись-ка.
Когда захлопнулась дверь, Пепеляев взял Топоркова под руку.
— Не сердитесь, полковник. Подобное иногда бывает просто необходимо. Никак нельзя нам сейчас отвадить от себя Аргыловых. Отвернутся они от нас — тогда беда. До поры до времени приходится им улыбаться во гневе да хвалить пренебрегая. Мы не должны повторить ошибку Колчака, который отринул от себя всё население Сибири. И по совести, полковник, — Пепеляев заглянул Топоркову в глаза, — вы этого Чычахова действительно подозреваете?
— Он мне не нравится, брат генерал…
Глава двадцать шестая
Из слободы они выехали задолго до рассвета.
Валерий сел в сани-кошевку, а Томмоту показал на дровни, смутно выступавшие из тьмы возле ворот:
— Садись туда. Править будет возчик, а ты ложись да спи.
Томмот заглянул в лицо извозчику:
— Ты, Лэкес?
— Вас отпустили?
— Отпустили! Можно сказать…
— Страх тогда меня обуял! Думал, вас-то они непременно съедят…
Продрогшие на морозе кони без понуканий ударились в резвую хлынь. Болело всё тело от битья, но в дровнях на мягком сене, в меховых торбасах и в шубе да по накатанной дороге тепло и покойно было, и Томмот стал думать о том, что вот и ещё один раз всё обошлось, а что дальше — лучше не загадывать.
Лишь трое суток провёл Томмот здесь, а кажется, будто бы век тут жил. Вот когда вспомнишь истину, что жизнь человеческая не часами, не сутками меряется, а событиями и делами. Всего за трое суток он побывал в таких передрягах, что иному улуснику где-нибудь в глухомани на целую жизнь хватило бы.
«Вот оно, твоё безопасное ГПУ!» — сказал бы теперь Ойуров. Понятно, почему его так рассердило тогда нелепое представление Томмота о безопасности и о бездельном протирании штанов в ГПУ.
Трое суток. Итоги. Первое: мнимый оперативный план красных, судя по всему, принят за подлинный. Не случись отряда Строда в Сасыл Сысы, Пепеляев, пожалуй, долго бы ещё благоденствовал в Амге, собирая коней, подводы и продовольствие для похода на Якутск. Второе — остался жив. Это тоже кое-что. Вот и всё. О выходе Вишневского на перехват отряда Строда было известно, но заблаговременно сообщить об этом красным Томмот оказался бессилен. Он не смог даже встретиться со своим человеком в слободе. Да ещё вот это злополучное выступление на сходке… Да, там он, кажется, переборщил. Взятую на себя роль прямодушного, бесхитростного парня он в этом случае переиграл. Неосторожно было во всё горло славословить Пепеляева и его дружину. Но, с другой стороны, откровенная агитация, пусть и в устах простака, всё равно заметна, пожалуй… Да ещё одноглазый агент их, усердствуя, наверняка сгустил краски. Да, это урок! И ещё один урок надо извлечь, пока не поздно: этот костолом Топорков только с виду дубина. Нет, не зря он так упорно преследует Томмота, он нюхом чует, где что лежит!
Рёбра, будто стиснутые обручем, не давали ему вольно дышать, даже слабое движение вызывало боль, казалось, что тело разрывают крючьями.
«Надо уснуть, — подумал он. — На многое ли я сгожусь, если раскисну? Каждый неверный шаг, каждое опрометчивое слово в моём положении могут оказаться гибельными. Быстрей уснуть!»
Приятно теплил лицо лисий воротник дохи, тянули бесконечную монотонную песню железные подрезы саней, и нечёткие уже видения пошли перед глазами беспорядочной вереницей.
— Брат! Брат!..
Томмот, очнувшись, смахнул с лица иней.
— Что ты, Лэкес?
Тот махнул рукой на восток:
— Там… Там…
Томмот быстро опустил поднятый воротник дохи и прислушался. Издалека, из бескрайнего океана тьмы и стужи доносился сюда слитный гул, похожий на громовые раскаты. Вслушиваясь в этот гул, можно было различить частую ружейную пальбу, татаканье пулемётов и разрывы гранат. В предутреннем лютом морозе каждый звук был отчётлив и казался намного ближе.
— Где мы? — тихо спросил Томмот.
— Подъехали к Абаге.
— А там? — кивком головы Томмот указал в сторону гремящего боя.
— Сасыл Сысы, кажется. Алас такой в нескольких вёрстах от Абаги, через реку.
— Велик ли алас?
— Сасыл Сысы? Так себе, проплёшинка с озерцом, три-четыре юрты. Да в низине, как на дне чашки: вокруг крутые взлобья да лес.
— На тракте?
— Чуть в стороне…
«Как же они позволили перехватить себя в таком неудобном месте?» — взволновался Томмот, всё ещё прислушиваясь. Судя по разговорам в штабе Пепеляева, красные должны были подойти к Абаге вчера. Как видно, там и устроил Вишневский засаду. Значит, стродовцы обошли её? Может, кто-нибудь успел предупредить их? Минуя засаду, они, видимо, были вынуждены свернуть в этот тесный боковой алас.
В той стороне узенькой полоской уже пробивался рассвет. Значит, пепеляевцы напали на красных под самое утро, когда изнурённые тяжёлым походом люди крепко спали. Беда! Эх, если бы… Томмот чуть было не вырвал вожжи из рук Лэкеса, да спохватился: куда он поедет и что сделает?
Бой не ослабевал. Чаще стали слышны разрывы гранат. Белые, однако, не застали наших врасплох: вон как дерутся!
Томмот чуть успокоился.
Конь вдруг рванул и наметом понёсся по дороге на север. Лэкес, привстав на колени, нахлёстывал его вожжами.
— Чего так погнал, Лэкес?
— Это не я, а он… — Лэкес показал на едущего впереди Валерия.
Проскочив через Абагу, вынеслись на вершину крутояра и нырнули в лес. Миновав несколько перелесков, остановились на опушке большого аласа.
Подошёл Валерий.
— Лэкес, покорми коней, — приказал он и, круто взмахнув тальниковым прутом, стёганул им по снегу. — Задал Вишневский Строду!
— Что-то долго тянется бой, — Томмот сдвинул шапку на затылок, прислушиваясь. — Послушай-ка, и сейчас гремит.
— Ну и гремит — что из того? Должно, ещё не все сдались. Будто ты понимаешь что-нибудь…
Валерий вполголоса завёл какую-то песенку, потом оборвал её и громко рассмеялся.
— А ты, Томмот, вроде собаки…
— Что это? — разозлился Томмот.
— Да не ругаю я тебя, хвалю. Давеча опасался, что не сдюжишь поездку, а ты, как та собака, зализал раны, встряхнулся да побежал.
— Так что же, охать мне, ахать, дожидаясь твоего сострадания?
— Да ты не сердись, — Валерий снова засмеялся и заглянул Томмоту в глаза. — Послушай, ты почему не поговоришь с Кычей?
— А какое мне дело до чужой жены?
— Вон как! Ревнуешь, значит? Напрасно! Кыча и не думает выходить за ротмистра, это всё затеял отец.
— Чего же она тогда пила с ним, целовалась?
Рассвет уже наступал, сумерки заголубели.
— Думал, поедем к месту боя, — сказал Томмот. — Почему ускакал?
— Дураков нет. Пусть воюют сами.
С той стороны, откуда вставал рассвет, то замирали, то вспыхивали звуки уже далёкого боя. Кто там кого?
За день объехали немало мест. Гневные окрики и угрозы. Плач и мольбы. Слёзы и проклятья.
К вечеру Томмот не выдержал и на одном из распутий соскочил с саней.
— Валерий, хватит! И мы ведь из плоти и крови.
— Не мели пустое! Или ты думал, они коней своих станут отдавать, ликуя?
Валерий резко вывернул на боковую дорогу и дал коню кнута.
Возвращаясь с пятью отобранными лошадьми, они решили заночевать в одном аласе, где стояло несколько изб. С трудом Томмот упросил Валерия не ехать в ночь: устали, проголодались.
— Лэкес рассказывал, здесь старик живёт какой-то, травами лечит. Может, подлечусь…
Стояла уже густая тьма, когда они заехали во двор крайнего дома. Дворовый пёс миролюбиво облаял их, и Валерий, ещё не сойдя с саней, с маху перетянул его кнутом. Взвизгнув, пёс отскочил к амбару и оттуда, из-за прикрытия, разразился злобным, мстительным лаем.
В доме давно уже спали. Хозяин, торопливо поднявшись, подбросил дров в камелек.
— Что расскажете? — поприветствовал он гостей и наклонил голову, ожидая ответного: «А вы что расскажете?»
— Ничего! — едва удостоил его Валерий и стал раздеваться.
— А вы что расскажете? — отозвался с порога Томмот.
Хозяин из-под ладони вгляделся в Аргылова, подошедшего к камельку. Кажется, узнал: насупился, опустил глаза.
— Утром восточнее Абаги мы слышали бой. Не знаете, чем там кончилось? — спросил Томмот, дабы прервать молчание старика.
— Это в Сасыл Сысы… — Хозяин оживился: — Белые потеряли убитыми страсть народу. Отступили, говорят…
— Ка-как?.. — Валерий резко обернулся.
— Красные, говорят, закидали их гранатами.
— Враньё!
Хозяин снова насупился и молча толкнул в бок жену. Женщина проворно поднялась и, не сказав ни слова, принялась хлопотать.
— Так где, говоришь, старик тот, лекарь? — спросил Томмот вошедшего следом за ними Лэкеса.
— Через два дома третий. Я покажу!
— Лошадей как следует покорми! — вдогонку распорядился Валерий. Он снял с себя шубу, доху и бросил на кровать.
Лэкес вышел со двора вместе с Томмотом, намереваясь его проводить, но Томмот отослал его:
— Лошадей покорми. Третий дом, говоришь?
— Через два — третий.
Непроницаемая мгла потопила мир, на небе — ни звезды. Очертания домов, амбаров, хотонов были едва различимы. «Этот, что ли?» Дверь, обитая коровьей шкурой, оказалась не запертой, но примёрзшей к раме. Поддавшись силе, она отворилась со ржавым скрипом.
— Кто здесь?
— Старик Охоноон?
— Тут я. Куда же денусь, старикашка. Засвети-ка жирник на столе.
С зажжённым жирником в руке Томмот пошёл на голос. Да, это был он: седой, на правой скуле шрам, говорили, его молодого лягнул конь. Наклонившись, Томмот шепнул:
— Сколько горностаев добыл нынче, Охоноон?
— Э… одного только.
— А чем добыл?
— Черканом.
— Ну, коли так, то здравствуй, Охоноон! — Томмот пожал старику руки.
— Здравствуй, сынок. — Старик вгляделся в лицо гостя и задул жирник. — Отнеси на стол. В такую пору мы с огнём не сидим. Иди сюда, садись на табуретку. Чем обрадуешь?
— Пока ничем.
— А я только из Абаги. Ходил, кое-что узнал.
— Ну и?
— Большой отряд пепеляевцев устроил засаду на главной дороге. Но красные, говорят, обошли её и окольной дорогой направились на Сасыл Сысы. Кто-то, говорят, их предупредил о засаде. Белые начальники ну рвать-метать! Под самое утро разыгрался большой бой, красные отогнали белых назад. С обеих сторон погибло много людей. Командир красных Строд получил рану. Я повстречался с Олексаном Хармановым, который выехал в Абагу из этого Сасыл Сысы. Строд с отрядом остановился в его доме. Олексан, расставаясь, благословил Строда по-нашему: мол, пусть минуют тебя и стрелы, пусть не находят тебя и пули…
Томмот встревожился:
— Об этом надо как можно скорей известить Курашова! А Курашов из Чурапчи даст телеграмму в Якутск.
— Вот и я так думаю. Собираюсь в путь утром, как рассветёт. Идти два кёса, не столь уж много, я споро дойду.
— Утром? Ну, хотя бы и утром… Ждать совсем нельзя, дедушка Охоноон! Чем скорее передашь, быстрей Строду помощь подоспеет…
— Коли так, то чего же я, выживший из ума, дожидаюсь рассвета? Или дорогу не знаю?
Шёпотом ругая себя, старик подошёл ощупью к камельку, снял торбаса с загрядки и, вновь вернувшись к нарам, стал одеваться.
— Охоноон, если я узнаю что-нибудь очень важное, напишу или передам на словах. Постарайся всё доставить к месту как можно быстрей.
— Это уж само собой!
— Постоянно наблюдайте за дорогой на Чурапчу. Случится, белые устроят засаду, сразу же дайте знать!
— И это понятно.
Старик заспешил, и Томмоту стало жалко его. В такую тьму да стужу в ветхой одежонке да при стариковских силах пройти пешком не меньше двух кёсов…
— Ты уж прости, дедушка Охоноон, не хотелось бы тебя неволить, — признался Томмот.
— Жалей не жалей, а коли надо, так надо! Я хоть стар, но силёнки есть ещё. Про одного горностая — так положено мне говорить, а добыл-то я нынче уже сверх трёх десятков. Ладно, пойду. Благополучия тебе. Уж как ты молод! Нам, старикам, умереть — и горя меньше, а вот вам, молодым… Эх!
Старик притянул к себе голову Томмота и нюхнул его в лоб. Выйдя наружу, они сейчас же разошлись в разные стороны…
Проходя через двор, Томмот по фырканью лошадей и шуршанию сена возле хотона понял, что Лэкес ещё не управился с лошадьми.
— Ну что, подлечился? — спросил из-под шубы Валерий, уже улёгшийся спать.
Томмоту показалось, что он не просто спросил. Не спит, паршивец!
— Дома нет старика, — помолчав, отозвался он. — И где шляется в ночь?
Отвернувшись к стене, Томмот натянул шубу на голову.
Утром, когда пили чай, напустив морозу, вошёл кто-то, стуча мёрзлыми торбасами. Оказался Охоноон — он стоял у двери, поглаживая сверху вниз заиндевелую бородёнку.
— Ты что, старик, лишился сна? — спросил хозяин дома. — Гость приходил к тебе ночью, а тебя нет, говорит.
— Э, обходил свои петли, да вернулся пустой! Зашёл одолжиться солью. Может, найдётся щепотка?
— Сами давно пресное едим.
— Нет так нет. Пойду… А гости-то кто же? Не эти ли ребята?
— Из слободы они. Один вот больной, травами твоими интересуется.
— Вон что! А что болит у тебя? — подошёл поближе Охоноон.
— В груди болит, дедушка, — сказал Томмот. — Да и лицо вот…
Старик чуть присел, разглядывая через стол Томмота.
— Эка, парень, тебя разрисовали! За травками ко мне пойдёшь или сюда принести?
— Принеси, старик! — распорядился Валерий.
Томмот поднялся из-за стола:
— Ну зачем почтенного человека принуждать бегать!
Морщась от боли, Томмот надел шубу, пропустил вперёд старика и вышел за ним.
Пока шли к знакомой двери, обитой коровьей шкурой, ни Томмот, ни старик не обмолвились ни словом. Лишь в убогом жилище старика Томмот обернулся к нему:
— Ну?
— Всё хорошо.
— А что хорошо? Донесение передал?
— Передал.
— Надёжно ли?
— Нынче же в Чурапче всё будет известно.
Радость охватила Томмота. Он закружился вокруг старика, как ребёнок, которого одарили пряником или игрушкой.
— Спасибо, дедушка Охоноон!
— А подлечить тебя и вправду надо. Дам-ка я тебе вот это… — Он повозился в углу и подал Томмоту завёрнутый в тряпочку сухой пучок травы. — Завари как чай и попей. Легче станет.
— Спасибо, дедушка Охоноон! За всё спасибо!
Томмот обнял старика.
Вернувшись, он сделал, как велел Охоноон, — заварил пучок травы в чайнике, затем с аппетитом доел свой завтрак и запил настоем. Душа его ликовала: в Чурапче сегодня же всё будет известно!
Солнце уже поднялось из-за леса, когда отправились в путь. Валерий в своей кошевке ехал, как обычно, далеко впереди. За ним поспешал Лэкес с реквизированными конями, привязанными за поводья к его саням, а Томмот ехал последним.
Вдруг конь его встал, наткнувшись на рысившую впереди лошадь. Томмот привстал в санях и тут же услышал испуганный вопль:
— А-а-ы-ый!..
Бросив вожжи, Томмот кинулся на крик.
— У тебя что, глаза повылазили, идиот?! На!
Взбешенный Валерий хлестал Лэкеса кнутом, а тот, обхватив голову руками, всё ниже приникал к саням. Томмот встал между ними.
— Стой! Остановись, тебе говорят! В чём его вина? Спятил, что ли?
— На, смотри! На! — Валерий сорвал с головы шапку и ткнул Томмоту в лицо.
К шапке пристала конская слюна. Томмот понял: Валерий неожиданно остановился, и конь Лэкеса с ходу ткнул мордой ему в голову.
— Так разве он нарочно?
— Поди прочь, заступник!
Валерий злобно стрельнул взглядом в сторону Томмота и с новой яростью набросился на парня. Томмот вырвал кнут из руки Валерия и бросил его на снег.
— Ты не очень-то! А то и тебя тоже… — Валерий быстро поднял кнут.
— Что «и меня тоже»?
Валерий и Томмот стояли друг против друга, меряясь ненавидящими взглядами. Наконец, грязно выругавшись, Валерий бросился к своим саням и пустил коня в крупный намет.
Лэкес испуганно таращил глаза, прижимая руки к груди. Поперёк его лица вспыхнула красная тонкая полоска.
— Больно?
— А, пройдёт… — проговорил Лэкес и опасливо поглядел вперёд. — Бог свидетель, я не видел, как он остановился.
— Садись ко мне.
Лэкес быстро привязывал своего коня к задку Томмотовых саней, и поехали дальше.
— Лэкес!
— Ы-ы?
— Ты и вправду с конями управлялся, когда я говорил там… на сходке?
— Всё я слышал!
— Так что же я, по-твоему, говорил?
— Братья так не говорят…
— Как это — «так»?
Валерий сел в сани-кошевку, а Томмоту показал на дровни, смутно выступавшие из тьмы возле ворот:
— Садись туда. Править будет возчик, а ты ложись да спи.
Томмот заглянул в лицо извозчику:
— Ты, Лэкес?
— Вас отпустили?
— Отпустили! Можно сказать…
— Страх тогда меня обуял! Думал, вас-то они непременно съедят…
Продрогшие на морозе кони без понуканий ударились в резвую хлынь. Болело всё тело от битья, но в дровнях на мягком сене, в меховых торбасах и в шубе да по накатанной дороге тепло и покойно было, и Томмот стал думать о том, что вот и ещё один раз всё обошлось, а что дальше — лучше не загадывать.
Лишь трое суток провёл Томмот здесь, а кажется, будто бы век тут жил. Вот когда вспомнишь истину, что жизнь человеческая не часами, не сутками меряется, а событиями и делами. Всего за трое суток он побывал в таких передрягах, что иному улуснику где-нибудь в глухомани на целую жизнь хватило бы.
«Вот оно, твоё безопасное ГПУ!» — сказал бы теперь Ойуров. Понятно, почему его так рассердило тогда нелепое представление Томмота о безопасности и о бездельном протирании штанов в ГПУ.
Трое суток. Итоги. Первое: мнимый оперативный план красных, судя по всему, принят за подлинный. Не случись отряда Строда в Сасыл Сысы, Пепеляев, пожалуй, долго бы ещё благоденствовал в Амге, собирая коней, подводы и продовольствие для похода на Якутск. Второе — остался жив. Это тоже кое-что. Вот и всё. О выходе Вишневского на перехват отряда Строда было известно, но заблаговременно сообщить об этом красным Томмот оказался бессилен. Он не смог даже встретиться со своим человеком в слободе. Да ещё вот это злополучное выступление на сходке… Да, там он, кажется, переборщил. Взятую на себя роль прямодушного, бесхитростного парня он в этом случае переиграл. Неосторожно было во всё горло славословить Пепеляева и его дружину. Но, с другой стороны, откровенная агитация, пусть и в устах простака, всё равно заметна, пожалуй… Да ещё одноглазый агент их, усердствуя, наверняка сгустил краски. Да, это урок! И ещё один урок надо извлечь, пока не поздно: этот костолом Топорков только с виду дубина. Нет, не зря он так упорно преследует Томмота, он нюхом чует, где что лежит!
Рёбра, будто стиснутые обручем, не давали ему вольно дышать, даже слабое движение вызывало боль, казалось, что тело разрывают крючьями.
«Надо уснуть, — подумал он. — На многое ли я сгожусь, если раскисну? Каждый неверный шаг, каждое опрометчивое слово в моём положении могут оказаться гибельными. Быстрей уснуть!»
Приятно теплил лицо лисий воротник дохи, тянули бесконечную монотонную песню железные подрезы саней, и нечёткие уже видения пошли перед глазами беспорядочной вереницей.
— Брат! Брат!..
Томмот, очнувшись, смахнул с лица иней.
— Что ты, Лэкес?
Тот махнул рукой на восток:
— Там… Там…
Томмот быстро опустил поднятый воротник дохи и прислушался. Издалека, из бескрайнего океана тьмы и стужи доносился сюда слитный гул, похожий на громовые раскаты. Вслушиваясь в этот гул, можно было различить частую ружейную пальбу, татаканье пулемётов и разрывы гранат. В предутреннем лютом морозе каждый звук был отчётлив и казался намного ближе.
— Где мы? — тихо спросил Томмот.
— Подъехали к Абаге.
— А там? — кивком головы Томмот указал в сторону гремящего боя.
— Сасыл Сысы, кажется. Алас такой в нескольких вёрстах от Абаги, через реку.
— Велик ли алас?
— Сасыл Сысы? Так себе, проплёшинка с озерцом, три-четыре юрты. Да в низине, как на дне чашки: вокруг крутые взлобья да лес.
— На тракте?
— Чуть в стороне…
«Как же они позволили перехватить себя в таком неудобном месте?» — взволновался Томмот, всё ещё прислушиваясь. Судя по разговорам в штабе Пепеляева, красные должны были подойти к Абаге вчера. Как видно, там и устроил Вишневский засаду. Значит, стродовцы обошли её? Может, кто-нибудь успел предупредить их? Минуя засаду, они, видимо, были вынуждены свернуть в этот тесный боковой алас.
В той стороне узенькой полоской уже пробивался рассвет. Значит, пепеляевцы напали на красных под самое утро, когда изнурённые тяжёлым походом люди крепко спали. Беда! Эх, если бы… Томмот чуть было не вырвал вожжи из рук Лэкеса, да спохватился: куда он поедет и что сделает?
Бой не ослабевал. Чаще стали слышны разрывы гранат. Белые, однако, не застали наших врасплох: вон как дерутся!
Томмот чуть успокоился.
Конь вдруг рванул и наметом понёсся по дороге на север. Лэкес, привстав на колени, нахлёстывал его вожжами.
— Чего так погнал, Лэкес?
— Это не я, а он… — Лэкес показал на едущего впереди Валерия.
Проскочив через Абагу, вынеслись на вершину крутояра и нырнули в лес. Миновав несколько перелесков, остановились на опушке большого аласа.
Подошёл Валерий.
— Лэкес, покорми коней, — приказал он и, круто взмахнув тальниковым прутом, стёганул им по снегу. — Задал Вишневский Строду!
— Что-то долго тянется бой, — Томмот сдвинул шапку на затылок, прислушиваясь. — Послушай-ка, и сейчас гремит.
— Ну и гремит — что из того? Должно, ещё не все сдались. Будто ты понимаешь что-нибудь…
Валерий вполголоса завёл какую-то песенку, потом оборвал её и громко рассмеялся.
— А ты, Томмот, вроде собаки…
— Что это? — разозлился Томмот.
— Да не ругаю я тебя, хвалю. Давеча опасался, что не сдюжишь поездку, а ты, как та собака, зализал раны, встряхнулся да побежал.
— Так что же, охать мне, ахать, дожидаясь твоего сострадания?
— Да ты не сердись, — Валерий снова засмеялся и заглянул Томмоту в глаза. — Послушай, ты почему не поговоришь с Кычей?
— А какое мне дело до чужой жены?
— Вон как! Ревнуешь, значит? Напрасно! Кыча и не думает выходить за ротмистра, это всё затеял отец.
— Чего же она тогда пила с ним, целовалась?
Рассвет уже наступал, сумерки заголубели.
— Думал, поедем к месту боя, — сказал Томмот. — Почему ускакал?
— Дураков нет. Пусть воюют сами.
С той стороны, откуда вставал рассвет, то замирали, то вспыхивали звуки уже далёкого боя. Кто там кого?
За день объехали немало мест. Гневные окрики и угрозы. Плач и мольбы. Слёзы и проклятья.
К вечеру Томмот не выдержал и на одном из распутий соскочил с саней.
— Валерий, хватит! И мы ведь из плоти и крови.
— Не мели пустое! Или ты думал, они коней своих станут отдавать, ликуя?
Валерий резко вывернул на боковую дорогу и дал коню кнута.
Возвращаясь с пятью отобранными лошадьми, они решили заночевать в одном аласе, где стояло несколько изб. С трудом Томмот упросил Валерия не ехать в ночь: устали, проголодались.
— Лэкес рассказывал, здесь старик живёт какой-то, травами лечит. Может, подлечусь…
Стояла уже густая тьма, когда они заехали во двор крайнего дома. Дворовый пёс миролюбиво облаял их, и Валерий, ещё не сойдя с саней, с маху перетянул его кнутом. Взвизгнув, пёс отскочил к амбару и оттуда, из-за прикрытия, разразился злобным, мстительным лаем.
В доме давно уже спали. Хозяин, торопливо поднявшись, подбросил дров в камелек.
— Что расскажете? — поприветствовал он гостей и наклонил голову, ожидая ответного: «А вы что расскажете?»
— Ничего! — едва удостоил его Валерий и стал раздеваться.
— А вы что расскажете? — отозвался с порога Томмот.
Хозяин из-под ладони вгляделся в Аргылова, подошедшего к камельку. Кажется, узнал: насупился, опустил глаза.
— Утром восточнее Абаги мы слышали бой. Не знаете, чем там кончилось? — спросил Томмот, дабы прервать молчание старика.
— Это в Сасыл Сысы… — Хозяин оживился: — Белые потеряли убитыми страсть народу. Отступили, говорят…
— Ка-как?.. — Валерий резко обернулся.
— Красные, говорят, закидали их гранатами.
— Враньё!
Хозяин снова насупился и молча толкнул в бок жену. Женщина проворно поднялась и, не сказав ни слова, принялась хлопотать.
— Так где, говоришь, старик тот, лекарь? — спросил Томмот вошедшего следом за ними Лэкеса.
— Через два дома третий. Я покажу!
— Лошадей как следует покорми! — вдогонку распорядился Валерий. Он снял с себя шубу, доху и бросил на кровать.
Лэкес вышел со двора вместе с Томмотом, намереваясь его проводить, но Томмот отослал его:
— Лошадей покорми. Третий дом, говоришь?
— Через два — третий.
Непроницаемая мгла потопила мир, на небе — ни звезды. Очертания домов, амбаров, хотонов были едва различимы. «Этот, что ли?» Дверь, обитая коровьей шкурой, оказалась не запертой, но примёрзшей к раме. Поддавшись силе, она отворилась со ржавым скрипом.
— Кто здесь?
— Старик Охоноон?
— Тут я. Куда же денусь, старикашка. Засвети-ка жирник на столе.
С зажжённым жирником в руке Томмот пошёл на голос. Да, это был он: седой, на правой скуле шрам, говорили, его молодого лягнул конь. Наклонившись, Томмот шепнул:
— Сколько горностаев добыл нынче, Охоноон?
— Э… одного только.
— А чем добыл?
— Черканом.
— Ну, коли так, то здравствуй, Охоноон! — Томмот пожал старику руки.
— Здравствуй, сынок. — Старик вгляделся в лицо гостя и задул жирник. — Отнеси на стол. В такую пору мы с огнём не сидим. Иди сюда, садись на табуретку. Чем обрадуешь?
— Пока ничем.
— А я только из Абаги. Ходил, кое-что узнал.
— Ну и?
— Большой отряд пепеляевцев устроил засаду на главной дороге. Но красные, говорят, обошли её и окольной дорогой направились на Сасыл Сысы. Кто-то, говорят, их предупредил о засаде. Белые начальники ну рвать-метать! Под самое утро разыгрался большой бой, красные отогнали белых назад. С обеих сторон погибло много людей. Командир красных Строд получил рану. Я повстречался с Олексаном Хармановым, который выехал в Абагу из этого Сасыл Сысы. Строд с отрядом остановился в его доме. Олексан, расставаясь, благословил Строда по-нашему: мол, пусть минуют тебя и стрелы, пусть не находят тебя и пули…
Томмот встревожился:
— Об этом надо как можно скорей известить Курашова! А Курашов из Чурапчи даст телеграмму в Якутск.
— Вот и я так думаю. Собираюсь в путь утром, как рассветёт. Идти два кёса, не столь уж много, я споро дойду.
— Утром? Ну, хотя бы и утром… Ждать совсем нельзя, дедушка Охоноон! Чем скорее передашь, быстрей Строду помощь подоспеет…
— Коли так, то чего же я, выживший из ума, дожидаюсь рассвета? Или дорогу не знаю?
Шёпотом ругая себя, старик подошёл ощупью к камельку, снял торбаса с загрядки и, вновь вернувшись к нарам, стал одеваться.
— Охоноон, если я узнаю что-нибудь очень важное, напишу или передам на словах. Постарайся всё доставить к месту как можно быстрей.
— Это уж само собой!
— Постоянно наблюдайте за дорогой на Чурапчу. Случится, белые устроят засаду, сразу же дайте знать!
— И это понятно.
Старик заспешил, и Томмоту стало жалко его. В такую тьму да стужу в ветхой одежонке да при стариковских силах пройти пешком не меньше двух кёсов…
— Ты уж прости, дедушка Охоноон, не хотелось бы тебя неволить, — признался Томмот.
— Жалей не жалей, а коли надо, так надо! Я хоть стар, но силёнки есть ещё. Про одного горностая — так положено мне говорить, а добыл-то я нынче уже сверх трёх десятков. Ладно, пойду. Благополучия тебе. Уж как ты молод! Нам, старикам, умереть — и горя меньше, а вот вам, молодым… Эх!
Старик притянул к себе голову Томмота и нюхнул его в лоб. Выйдя наружу, они сейчас же разошлись в разные стороны…
Проходя через двор, Томмот по фырканью лошадей и шуршанию сена возле хотона понял, что Лэкес ещё не управился с лошадьми.
— Ну что, подлечился? — спросил из-под шубы Валерий, уже улёгшийся спать.
Томмоту показалось, что он не просто спросил. Не спит, паршивец!
— Дома нет старика, — помолчав, отозвался он. — И где шляется в ночь?
Отвернувшись к стене, Томмот натянул шубу на голову.
Утром, когда пили чай, напустив морозу, вошёл кто-то, стуча мёрзлыми торбасами. Оказался Охоноон — он стоял у двери, поглаживая сверху вниз заиндевелую бородёнку.
— Ты что, старик, лишился сна? — спросил хозяин дома. — Гость приходил к тебе ночью, а тебя нет, говорит.
— Э, обходил свои петли, да вернулся пустой! Зашёл одолжиться солью. Может, найдётся щепотка?
— Сами давно пресное едим.
— Нет так нет. Пойду… А гости-то кто же? Не эти ли ребята?
— Из слободы они. Один вот больной, травами твоими интересуется.
— Вон что! А что болит у тебя? — подошёл поближе Охоноон.
— В груди болит, дедушка, — сказал Томмот. — Да и лицо вот…
Старик чуть присел, разглядывая через стол Томмота.
— Эка, парень, тебя разрисовали! За травками ко мне пойдёшь или сюда принести?
— Принеси, старик! — распорядился Валерий.
Томмот поднялся из-за стола:
— Ну зачем почтенного человека принуждать бегать!
Морщась от боли, Томмот надел шубу, пропустил вперёд старика и вышел за ним.
Пока шли к знакомой двери, обитой коровьей шкурой, ни Томмот, ни старик не обмолвились ни словом. Лишь в убогом жилище старика Томмот обернулся к нему:
— Ну?
— Всё хорошо.
— А что хорошо? Донесение передал?
— Передал.
— Надёжно ли?
— Нынче же в Чурапче всё будет известно.
Радость охватила Томмота. Он закружился вокруг старика, как ребёнок, которого одарили пряником или игрушкой.
— Спасибо, дедушка Охоноон!
— А подлечить тебя и вправду надо. Дам-ка я тебе вот это… — Он повозился в углу и подал Томмоту завёрнутый в тряпочку сухой пучок травы. — Завари как чай и попей. Легче станет.
— Спасибо, дедушка Охоноон! За всё спасибо!
Томмот обнял старика.
Вернувшись, он сделал, как велел Охоноон, — заварил пучок травы в чайнике, затем с аппетитом доел свой завтрак и запил настоем. Душа его ликовала: в Чурапче сегодня же всё будет известно!
Солнце уже поднялось из-за леса, когда отправились в путь. Валерий в своей кошевке ехал, как обычно, далеко впереди. За ним поспешал Лэкес с реквизированными конями, привязанными за поводья к его саням, а Томмот ехал последним.
Вдруг конь его встал, наткнувшись на рысившую впереди лошадь. Томмот привстал в санях и тут же услышал испуганный вопль:
— А-а-ы-ый!..
Бросив вожжи, Томмот кинулся на крик.
— У тебя что, глаза повылазили, идиот?! На!
Взбешенный Валерий хлестал Лэкеса кнутом, а тот, обхватив голову руками, всё ниже приникал к саням. Томмот встал между ними.
— Стой! Остановись, тебе говорят! В чём его вина? Спятил, что ли?
— На, смотри! На! — Валерий сорвал с головы шапку и ткнул Томмоту в лицо.
К шапке пристала конская слюна. Томмот понял: Валерий неожиданно остановился, и конь Лэкеса с ходу ткнул мордой ему в голову.
— Так разве он нарочно?
— Поди прочь, заступник!
Валерий злобно стрельнул взглядом в сторону Томмота и с новой яростью набросился на парня. Томмот вырвал кнут из руки Валерия и бросил его на снег.
— Ты не очень-то! А то и тебя тоже… — Валерий быстро поднял кнут.
— Что «и меня тоже»?
Валерий и Томмот стояли друг против друга, меряясь ненавидящими взглядами. Наконец, грязно выругавшись, Валерий бросился к своим саням и пустил коня в крупный намет.
Лэкес испуганно таращил глаза, прижимая руки к груди. Поперёк его лица вспыхнула красная тонкая полоска.
— Больно?
— А, пройдёт… — проговорил Лэкес и опасливо поглядел вперёд. — Бог свидетель, я не видел, как он остановился.
— Садись ко мне.
Лэкес быстро привязывал своего коня к задку Томмотовых саней, и поехали дальше.
— Лэкес!
— Ы-ы?
— Ты и вправду с конями управлялся, когда я говорил там… на сходке?
— Всё я слышал!
— Так что же я, по-твоему, говорил?
— Братья так не говорят…
— Как это — «так»?