Страница:
План де Сент-Эньяна был такой.
Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.
В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, — скрыть от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.
Если же допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все-таки обнаружится, — принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.
С этими-то мыслями, созревшими в голове де Сент-Эньяна в какие-нибудь полчаса, лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами — посеять в нем сомнение относительно его счастья, о причинах которого де Сент-Эньян, впрочем, ничего не знал.
Был час ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.
Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.
Как раз в этот час Сент-Эньян, приняв дурное решение, — эгоизм всегда плохой советчик, — хлопнул его по плечу.
— Вас-то я и искал, любезнейший, — вскричал он.
— Меня? — вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.
— Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?
Молодой человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу проклятий де Сент-Эньяну.
— Может быть, — отвечал он. — Но по какой же счастливой случайности?..
— Вижу, что вы плохо расслышали меня.
— Как так?
— Ведь я сказал, что ищу вас.
— Меня?
— Да, ищу и поймал.
— На чем же?
— На прославлении Филис.
— Вы правы, не буду спорить с вами, — рассмеялся де Гиш. — Да, дорогой граф, я воспеваю Филис.
— Это вам и подобает.
— Мне?
— Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.
— Что за вздор вы городите?
— Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.
— Вы?
— Да.
— Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.
Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент-Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под руку и попробовал увести его.
— Нет, нет, — сказал тот, упираясь, — не тащите меня в этот темный парк, там слишком сыро.
— В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, — покорился де Гиш.
— Вы крайне любезны.
Затем, помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:
— Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы оказывали покровительство.
— И которую вы любите?
— Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.
— Вы правы, — вздохнул де Гиш, — сердце — весьма хрупкая вещь.
— Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.
— О, это всем известно, граф. А дальше?
— А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Вот как! Дорогой Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.
— Почему же?
— Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Неужели?
— Никогда.
— А разве не вы представили мадемуазель де Тонне-Шарант принцессе?
— Но вам ведь лучше чем кому-либо должно быть известно, дорогой граф, что мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.
— Вы смеетесь надо мной.
— Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.
— Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?
— Пет.
— Вы с ней незнакомы?
— Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе.
А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.
При этом де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.
— Стойте, стойте, — воскликнул де Сент-Эньян, — я вас задержу еще минутку.
— Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.
— Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?
— Я к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что-нибудь сказать мне.
— И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже от этого ваши кружева не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего молчания не являются какие-нибудь дурные сведения об этой девушке.
— Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.
— Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.
— Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.
— Вы знаете эту песню?
— Нет, спойте, тогда я буду знать.
— Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.
— Ладно, и это уже кое-что.
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
— И смысла мало, и рифма скверная.
— Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.
— Как досадно, что вы помните только конец.
— Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
— Слушаю.
Дал место кавалер
Монтале и…
— Тьфу! «И Лавальер», — воскликнул нетерпеливо до Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.
— Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.
— Ужасно трудно было догадаться!
— Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.
И Сент-Эньян расхохотался.
— А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? — спросил де Гиш.
— Не знаю.
— Итак, вы удовлетворены?
— Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, — сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.
— О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.
— Вы ее знаете?
— Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.
— Что же, ваши труды увенчались успехом?
— Что касается Оры де Монтале — да; по отношению к Маликорну — и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?
— Остается рифма.
— Какая рифма?
— Подысканная вами.
— Лавальер?
— Да.
И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.
— Да, это точно, я ввел ее к принцессе, — проговорил де Гиш.
— Ха-ха-ха!
— Но, дорогой граф, — сказал очень сухо и холодно де Гиш, — вы сделаете мне большое одолжение, если но будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.
— Совершенно безупречная?
— Да.
— А разве до вас не дошли последние слухи? — спросил де Сент-Эньян.
— Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.
— Почему вас так волнует это?
— Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.
Сент-Эньян вздрогнул.
— Вот как! — воскликнул он.
— Да, граф! — продолжал де Гиш. — Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.
— Понимаю как нельзя лучше!
И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.
Де Гиш вежливо поклонился ему.
— Вы прогоняете меня, — сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.
— Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.
— Что же это за стихи?
— Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие — тонкая вещь.
— Еще бы!
— А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.
— Ну, понятно. До свидания, граф!
— До свидания!
— Кстати…
— Что?
— У вас легкая рука?
— Очень.
— Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?
— Надеюсь.
— В таком случае до завтра.
— До завтра, прощайте.
Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.
Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.
У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения; Сент-Эньян, расставшись с до Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.
Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.
Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.
Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.
Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.
Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены; мужчина — по другую.
Глава 30. ЛАБИРИНТ
Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что именно он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в королевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными, что было вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим последовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого изгнания в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце, начиная с принцессы и кончая королевой.
В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, — скрыть от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что эти дурные сведения все без исключения глубоко погребены в памяти человека, узнавшего их; блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки, пробудить в ней чувства признательности и страха и при помощи этих чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее своей соумышленницей при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его преуспеянии.
Если же допустить, что в один прекрасный день тайна ее прошлого все-таки обнаружится, — принять заранее все предосторожности, чтобы сделать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным человеком.
С этими-то мыслями, созревшими в голове де Сент-Эньяна в какие-нибудь полчаса, лучший сын века, как сказал бы Лафонтен, принялся за дело, твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами — посеять в нем сомнение относительно его счастья, о причинах которого де Сент-Эньян, впрочем, ничего не знал.
Был час ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де Гиша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося глазами в освещенное окно.
Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и распускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, голова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и обращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для де Гиша этот час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего, ставшего на его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.
Как раз в этот час Сент-Эньян, приняв дурное решение, — эгоизм всегда плохой советчик, — хлопнул его по плечу.
— Вас-то я и искал, любезнейший, — вскричал он.
— Меня? — вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали дорогое имя.
— Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?
Молодой человек принужден был улыбнуться, между тем как в глубине сердца посылал тысячу проклятий де Сент-Эньяну.
— Может быть, — отвечал он. — Но по какой же счастливой случайности?..
— Вижу, что вы плохо расслышали меня.
— Как так?
— Ведь я сказал, что ищу вас.
— Меня?
— Да, ищу и поймал.
— На чем же?
— На прославлении Филис.
— Вы правы, не буду спорить с вами, — рассмеялся де Гиш. — Да, дорогой граф, я воспеваю Филис.
— Это вам и подобает.
— Мне?
— Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и умных женщин.
— Что за вздор вы городите?
— Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.
— Вы?
— Да.
— Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.
Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент-Эньян не заметил этого освещенного окна, взял графа под руку и попробовал увести его.
— Нет, нет, — сказал тот, упираясь, — не тащите меня в этот темный парк, там слишком сыро.
— В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о чем желаете, — покорился де Гиш.
— Вы крайне любезны.
Затем, помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:
— Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение об одной особе, которой вы оказывали покровительство.
— И которую вы любите?
— Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой… Вы понимаете, что нельзя рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно принять меры предосторожности.
— Вы правы, — вздохнул де Гиш, — сердце — весьма хрупкая вещь.
— Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.
— О, это всем известно, граф. А дальше?
— А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Вот как! Дорогой Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.
— Почему же?
— Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.
— Неужели?
— Никогда.
— А разве не вы представили мадемуазель де Тонне-Шарант принцессе?
— Но вам ведь лучше чем кому-либо должно быть известно, дорогой граф, что мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не нуждается ни в какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрейлиной.
— Вы смеетесь надо мной.
— Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.
— Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?
— Пет.
— Вы с ней незнакомы?
— Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе.
А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели бы получить.
При этом де Гиш сделал движение, как бы намереваясь ускользнуть от своего собеседника.
— Стойте, стойте, — воскликнул де Сент-Эньян, — я вас задержу еще минутку.
— Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.
— Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее, нашел?
— Я к вашим услугам, дорогой граф, если вы собираетесь что-нибудь сказать мне.
— И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже от этого ваши кружева не изомнутся ни больше, ни меньше. Поклянитесь мне, что причиной вашего молчания не являются какие-нибудь дурные сведения об этой девушке.
— Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.
— Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления человека, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставляли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку про вас.
— Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.
— Вы знаете эту песню?
— Нет, спойте, тогда я буду знать.
— Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.
— Ладно, и это уже кое-что.
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
— И смысла мало, и рифма скверная.
— Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.
— Как досадно, что вы помните только конец.
— Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
— Слушаю.
Дал место кавалер
Монтале и…
— Тьфу! «И Лавальер», — воскликнул нетерпеливо до Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.
— Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.
— Ужасно трудно было догадаться!
— Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.
И Сент-Эньян расхохотался.
— А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? — спросил де Гиш.
— Не знаю.
— Итак, вы удовлетворены?
— Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, — сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.
— О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.
— Вы ее знаете?
— Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.
— Что же, ваши труды увенчались успехом?
— Что касается Оры де Монтале — да; по отношению к Маликорну — и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?
— Остается рифма.
— Какая рифма?
— Подысканная вами.
— Лавальер?
— Да.
И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.
— Да, это точно, я ввел ее к принцессе, — проговорил де Гиш.
— Ха-ха-ха!
— Но, дорогой граф, — сказал очень сухо и холодно де Гиш, — вы сделаете мне большое одолжение, если но будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.
— Совершенно безупречная?
— Да.
— А разве до вас не дошли последние слухи? — спросил де Сент-Эньян.
— Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.
— Почему вас так волнует это?
— Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.
Сент-Эньян вздрогнул.
— Вот как! — воскликнул он.
— Да, граф! — продолжал де Гиш. — Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.
— Понимаю как нельзя лучше!
И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.
Де Гиш вежливо поклонился ему.
— Вы прогоняете меня, — сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.
— Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.
— Что же это за стихи?
— Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие — тонкая вещь.
— Еще бы!
— А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.
— Ну, понятно. До свидания, граф!
— До свидания!
— Кстати…
— Что?
— У вас легкая рука?
— Очень.
— Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?
— Надеюсь.
— В таком случае до завтра.
— До завтра, прощайте.
Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.
Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.
У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения; Сент-Эньян, расставшись с до Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.
Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.
Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.
Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.
Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.
Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены; мужчина — по другую.
Глава 30. ЛАБИРИНТ
Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.
Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.
Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.
Говорила женщина:
— Право же, господин Маникан, — в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, — право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.
— Весьма вероятно, — перебил мужчина самым спокойным и флегматичным топом.
— Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!
— Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.
— Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, здорово живешь, — благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан.
«Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», — сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые и изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.
— Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! — воскликнул де Маникан. — Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.
— Монтале! — прошептал де Сент-Эньян. — Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.
Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.
— Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?
— Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?
— Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свиданье с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным.
А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.
— Послушайте, господин де Маникан!
— У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.
— Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.
— Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка, я не ручаюсь за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.
— Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня — перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.
— Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.
— Зачем?
— Да дайте же.
— Вот вам рука; но что такое вы делаете?
— Тащу вас к себе.
— Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?
— Нет, но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так.
Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с вами.
— Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.
— Вы думаете? — вкрадчиво спросил Маникан.
— Уверена.
— Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.
— Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.
— Это правда.
— Вы мне писали?
— Писал.
— Зачем же вы писали?
— Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.
— А дальше?
— Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.
— Вижу, потому что вы здесь.
— Погодите-ка. Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?
— Увы, да!
— Следовательно, с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.
— Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.
— А нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его, умолял — он и слушать ничего не хотел… Ах, черт возьми!
— Что с вами?
— Простите, мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам, она только что разорвала мне панталоны.
— Не беда, сейчас темно, — смеясь, отвечала Монтале, — продолжайте, господин Маникан.
— Итак, де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним пешком. Вы понимаете, что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелуне; согласитесь, что и это уже много: одиннадцать лье туда и столько же обратно.
Монтале пожала плечами.
— Смейтесь, если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких камнях ограды, взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы сойти вниз как можно скорее.
— Минуточку терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали Ри и Мелун?
— Да, я миновал Ри и Мелун, я продолжал путь, удивляясь, что он не едет назад, наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где де Гиш, никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе, оказывается, он прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез.
С восьми часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого, нет де Гиша! Я умираю от беспокойства Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого неба, успокойте меня.
— Это совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш бью принят как нельзя лучше.
— Да неужели?
— Король обласкал его.
— Как? Король, который сам отправил его в изгнание?
— Принцесса улыбалась ему; принц, кажется, полюбил его больше, чем прежде.
— Вот как, — протянул Маникан. — Теперь понятно, почему он остался. А обо мне он ничего не говорил?
— Ни слова.
— Очень дурно с его стороны. Что он теперь делает?
— По всей вероятности, спит, а если не спит, то мечтает.
— А что у вас делали весь вечер?
— Танцевали.
— Знаменитый балет? А каков был де Гиш?
— Обворожителен.
— Молодчина! Теперь простите, мадемуазель, мне остается перейти прямо к вам.
— Как так?
— Вы понимаете: я не могу рассчитывать, чтобы мне открыли двери замка в такой час; я очень хотел бы лечь спать на этой ветке, но уверяю вас, что это возможно разве только попугаю.
— Не могу же я, однако, господин Маникан, ввести гостя через забор.
— Двоих, мадемуазель, — проговорил еще чей-то голос, но крайне робко; ясно было, что говоривший чувствует все неприличие подобной просьбы.
— Боже мой, — ужаснулась Монтале, стараясь разглядеть, кто стоял под каштаном, — кто это?
— Я, мадемуазель.
— Кто вы такой?
— Маликорн, ваш покорнейший слуга.
И Маликорн, произнеся эти слова, поднялся с земли на нижние ветви и выше, до уровня ограды.
— Господин Маликорн!.. Господи боже мой, да вы оба с ума сошли!
— Как вы себя чувствуете, мадемуазель? — изысканно вежливо спросил Маликорн.
— Этого только мне не хватало! — вое кликнула с отчаянием Монтале.
— Ах, мадемуазель, — прошептал Маликорн, — не будьте такой суровой, умоляю вас!
— Ведь мы ваши друзья, мадемуазель, — сказал Маникан, — а друзьям нельзя желать погибели. Оставить же нас здесь на всю ночь — все равно что приговорить к смерти.
— Ну, — засмеялась Монтале, — господин Маликорн такой здоровяк, что не умрет, проведя ночь под ясными звездами!
— Мадемуазель!
— Это послужит справедливым наказанием за его выходку.
— Идет! Пусть Маликорн устраивается с вами как хочет, а я перебираюсь, — объявил Маникан.
И, согнув пресловутую ветку, на которую он так горько жаловался, Маникан пустил в ход руки и ноги и в заключение уселся рядом с Монтале.
Монтале хотела столкнуть Маникана, Маникан прилагал все усилия, чтобы удержаться. Эта стычка, продолжавшаяся несколько секунд, была не лишена живописности, которая не ускользнула от внимательного глаза г-на де Сент-Эньяна. Маникан одержал верх. Завладев лестницей, он спустился по ней на несколько ступенек и галантно предложил руку своей неприятельнице.
А тем временем на каштан забрался Маликорн и уселся на то самое место, где только что сидел Маникану намереваясь последовать за ним и дальше. Маникан и Монтале спустились на несколько ступенек; Маникан проявлял упорство, Монтале смеялась и отбивалась.
Тут раздался голос Маликорна.
— Мадемуазель, — взывал Маликорн, — не покидайте меня, умоляю вас!
Положение мое очень неудобно, и я не в состоянии благополучно перебраться через ограду без посторонней помощи; для Маникана порвать платье пустяки, он раздобудет себе другое из гардероба господина де Гиша; а я не могу рассчитывать даже на костюм Маникана, потому что он изорван.
— По-моему, — сказал Маникан, не обращая внимания на жалобы Маликорна, — по-моему, я должен сейчас же направиться на поиски де Гиша. Позже к нему, пожалуй, не попасть.
— Я тоже так думаю, — отвечала Монтале, — так ступайте же, господин Маникан.
— Тысяча благодарностей! До свиданья, мадемуазели — проговорил Маникан, соскочив на землю. — Вы необыкновенно любезны.
— Всегда к вашим услугам, господин Маникан; пойду теперь отделываться от господина Маликорна.
Маликорн вздохнул.
— Ступайте, ступайте, — продолжала Монтале.
Маникан сделал несколько шагов, потом, вернувшись к лестнице, спросил:
— Кстати, мадемуазель, как попасть к господину де Гишу?
— Ничего не может быть проще. Вы дойдете по буковой аллее…
— Хорошо.
— Дойдете до перекрестка…
— Хорошо.
— Увидите там четыре аллеи…
— Чудесно.
— Пойдете по одной из них…
— По какой именно?
— По правой.
— По правой?
— Нет, по левой.
— Ах, черт возьми!
— Нет… нет… подождите…
— По-видимому, вы и сами не знаете как следует. Вспомните хорошенько, прошу вас, мадемуазель.
— По средней!
— Их же четыре.
— Это верно. Все, что я знаю, это то, что одна из четырех ведет прямо к принцессе; эта аллея мне прекрасно известна.
— Но господин де Гиш не у принцессы же, не правда ли?
— Слава богу, нет!
— Следовательно, та аллея, которая ведет к принцессе, мне не нужна, и я желал бы променять ее на ту, что к одет к господину де Гишу.
— Да, разумеется, и я ее тоже знаю, но как узнать ее отсюда, просто ума не приложу.
— Предположим, мадемуазель, что я нашел эту счастливую аллею.
— Тогда вы и пойдете по ней. Вам останется только миновать лабиринт.
— Это еще что такое, что это за лабиринт?
— Довольно замысловатый; в нем и днем можно иногда заблудиться; бесконечные повороты направо и налево; сначала нужно сделать три поворота направо, потом два налево, потом один поворот… один или два? Погодите!
Наконец, выйдя из лабиринта, вы попадете в кленовую аллею, и эта аллея приведет вас прямо к павильону, в котором находится господин де Гиш.
— Вот так указание, нечего сказать: я не сомневаюсь, что, руководясь им, я сразу же запутаюсь. Поэтому я хочу вопросить вас оказать мне маленькую услугу.
— Какую?
— Предложить мне вашу руку и направлять мои стопы, как… как… я отлично знал мифологию, мадемуазель, но положение так серьезно, что вся она улетучилась у меня из головы. Пойдемте же, умоляю вас.
— А я? — вскричал Маликорн. — Что же вы меня-то покидаете?
— Нет, это невозможно, сударь, — сказала Монтале, обращаясь к Маникану. — Вдруг кто-нибудь увидит меня с вами в такой час, посудите, какие пойдут разговоры!
— Ваша чистая совесть будет вам защитой, мадемуазель, — ответил нравоучительно Маникан.
— Нет, сударь, никак невозможно!
— Ну, тогда позвольте мне помочь сойти Маликорну; это парень смышленый, да и нюх у него прекрасный; он доведет меня, и если погибать, то погибнем вместе или вместе спасемся. Если нас встретят вдвоем, на нас не обратят внимания; а одного меня сочтут, пожалуй, за любовника или за вора. Спускайтесь, Маликорн, вот вам лестница.
— Господин Маликорн, — вскричала Монтале, — запрещаю вам сходить с дерева! Под страхом моего жесточайшего гнева.
Маликорн, занесший уже было ногу на верхушку ограды, печально убрал ее.
— Шшш… — прошептал Маникан.
— Что такое? — спросила Монтале.
— Я слышу шаги.
— Ах, боже мой!
Действительно, шум шагов становился все более явственным, листва раздвинулась, и появился де Сент-Эньян, весело смеясь и простирая руку, как бы с целью остановить каждого в том положении, в каком они находились: Маликорна на дереве, с вытянутой шеей, Монтале на ступеньке лестницы, к которой она словно приросла, Маникана на земле, с отставленной вперед ногой, готового пуститься в путь.
— Добрый вечер, Маникан, — приветствовал его граф. — Милости просим, дружище; вас одень недоставало сегодня, и о вас спрашивали. Мадемуазель де Монтале, ваш… покорнейший слуга!
Монтале покраснела.
— Ах, боже мой! — пробормотала она, закрывая лицо руками.
— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал де Сент-Эньян, — я знаю, что вы невинны, и поручусь в том перед всеми. Маникан, пойдемте со мной. Буковая аллея, перекресток и лабиринт — все знакомые места; я буду вашей Ариадной. Вот я и напомнил забытую вами мифологию!
Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.
Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.
Говорила женщина:
— Право же, господин Маникан, — в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, — право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.
— Весьма вероятно, — перебил мужчина самым спокойным и флегматичным топом.
— Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!
— Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.
— Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, здорово живешь, — благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан.
«Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», — сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые и изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.
— Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! — воскликнул де Маникан. — Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.
— Монтале! — прошептал де Сент-Эньян. — Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.
Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.
— Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?
— Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?
— Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свиданье с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным.
А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.
— Послушайте, господин де Маникан!
— У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.
— Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.
— Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка, я не ручаюсь за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.
— Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня — перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.
— Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.
— Зачем?
— Да дайте же.
— Вот вам рука; но что такое вы делаете?
— Тащу вас к себе.
— Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?
— Нет, но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так.
Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с вами.
— Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.
— Вы думаете? — вкрадчиво спросил Маникан.
— Уверена.
— Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.
— Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.
— Это правда.
— Вы мне писали?
— Писал.
— Зачем же вы писали?
— Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.
— А дальше?
— Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.
— Вижу, потому что вы здесь.
— Погодите-ка. Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?
— Увы, да!
— Следовательно, с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.
— Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.
— А нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его, умолял — он и слушать ничего не хотел… Ах, черт возьми!
— Что с вами?
— Простите, мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам, она только что разорвала мне панталоны.
— Не беда, сейчас темно, — смеясь, отвечала Монтале, — продолжайте, господин Маникан.
— Итак, де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним пешком. Вы понимаете, что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелуне; согласитесь, что и это уже много: одиннадцать лье туда и столько же обратно.
Монтале пожала плечами.
— Смейтесь, если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких камнях ограды, взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы сойти вниз как можно скорее.
— Минуточку терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали Ри и Мелун?
— Да, я миновал Ри и Мелун, я продолжал путь, удивляясь, что он не едет назад, наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где де Гиш, никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе, оказывается, он прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез.
С восьми часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого, нет де Гиша! Я умираю от беспокойства Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого неба, успокойте меня.
— Это совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш бью принят как нельзя лучше.
— Да неужели?
— Король обласкал его.
— Как? Король, который сам отправил его в изгнание?
— Принцесса улыбалась ему; принц, кажется, полюбил его больше, чем прежде.
— Вот как, — протянул Маникан. — Теперь понятно, почему он остался. А обо мне он ничего не говорил?
— Ни слова.
— Очень дурно с его стороны. Что он теперь делает?
— По всей вероятности, спит, а если не спит, то мечтает.
— А что у вас делали весь вечер?
— Танцевали.
— Знаменитый балет? А каков был де Гиш?
— Обворожителен.
— Молодчина! Теперь простите, мадемуазель, мне остается перейти прямо к вам.
— Как так?
— Вы понимаете: я не могу рассчитывать, чтобы мне открыли двери замка в такой час; я очень хотел бы лечь спать на этой ветке, но уверяю вас, что это возможно разве только попугаю.
— Не могу же я, однако, господин Маникан, ввести гостя через забор.
— Двоих, мадемуазель, — проговорил еще чей-то голос, но крайне робко; ясно было, что говоривший чувствует все неприличие подобной просьбы.
— Боже мой, — ужаснулась Монтале, стараясь разглядеть, кто стоял под каштаном, — кто это?
— Я, мадемуазель.
— Кто вы такой?
— Маликорн, ваш покорнейший слуга.
И Маликорн, произнеся эти слова, поднялся с земли на нижние ветви и выше, до уровня ограды.
— Господин Маликорн!.. Господи боже мой, да вы оба с ума сошли!
— Как вы себя чувствуете, мадемуазель? — изысканно вежливо спросил Маликорн.
— Этого только мне не хватало! — вое кликнула с отчаянием Монтале.
— Ах, мадемуазель, — прошептал Маликорн, — не будьте такой суровой, умоляю вас!
— Ведь мы ваши друзья, мадемуазель, — сказал Маникан, — а друзьям нельзя желать погибели. Оставить же нас здесь на всю ночь — все равно что приговорить к смерти.
— Ну, — засмеялась Монтале, — господин Маликорн такой здоровяк, что не умрет, проведя ночь под ясными звездами!
— Мадемуазель!
— Это послужит справедливым наказанием за его выходку.
— Идет! Пусть Маликорн устраивается с вами как хочет, а я перебираюсь, — объявил Маникан.
И, согнув пресловутую ветку, на которую он так горько жаловался, Маникан пустил в ход руки и ноги и в заключение уселся рядом с Монтале.
Монтале хотела столкнуть Маникана, Маникан прилагал все усилия, чтобы удержаться. Эта стычка, продолжавшаяся несколько секунд, была не лишена живописности, которая не ускользнула от внимательного глаза г-на де Сент-Эньяна. Маникан одержал верх. Завладев лестницей, он спустился по ней на несколько ступенек и галантно предложил руку своей неприятельнице.
А тем временем на каштан забрался Маликорн и уселся на то самое место, где только что сидел Маникану намереваясь последовать за ним и дальше. Маникан и Монтале спустились на несколько ступенек; Маникан проявлял упорство, Монтале смеялась и отбивалась.
Тут раздался голос Маликорна.
— Мадемуазель, — взывал Маликорн, — не покидайте меня, умоляю вас!
Положение мое очень неудобно, и я не в состоянии благополучно перебраться через ограду без посторонней помощи; для Маникана порвать платье пустяки, он раздобудет себе другое из гардероба господина де Гиша; а я не могу рассчитывать даже на костюм Маникана, потому что он изорван.
— По-моему, — сказал Маникан, не обращая внимания на жалобы Маликорна, — по-моему, я должен сейчас же направиться на поиски де Гиша. Позже к нему, пожалуй, не попасть.
— Я тоже так думаю, — отвечала Монтале, — так ступайте же, господин Маникан.
— Тысяча благодарностей! До свиданья, мадемуазели — проговорил Маникан, соскочив на землю. — Вы необыкновенно любезны.
— Всегда к вашим услугам, господин Маникан; пойду теперь отделываться от господина Маликорна.
Маликорн вздохнул.
— Ступайте, ступайте, — продолжала Монтале.
Маникан сделал несколько шагов, потом, вернувшись к лестнице, спросил:
— Кстати, мадемуазель, как попасть к господину де Гишу?
— Ничего не может быть проще. Вы дойдете по буковой аллее…
— Хорошо.
— Дойдете до перекрестка…
— Хорошо.
— Увидите там четыре аллеи…
— Чудесно.
— Пойдете по одной из них…
— По какой именно?
— По правой.
— По правой?
— Нет, по левой.
— Ах, черт возьми!
— Нет… нет… подождите…
— По-видимому, вы и сами не знаете как следует. Вспомните хорошенько, прошу вас, мадемуазель.
— По средней!
— Их же четыре.
— Это верно. Все, что я знаю, это то, что одна из четырех ведет прямо к принцессе; эта аллея мне прекрасно известна.
— Но господин де Гиш не у принцессы же, не правда ли?
— Слава богу, нет!
— Следовательно, та аллея, которая ведет к принцессе, мне не нужна, и я желал бы променять ее на ту, что к одет к господину де Гишу.
— Да, разумеется, и я ее тоже знаю, но как узнать ее отсюда, просто ума не приложу.
— Предположим, мадемуазель, что я нашел эту счастливую аллею.
— Тогда вы и пойдете по ней. Вам останется только миновать лабиринт.
— Это еще что такое, что это за лабиринт?
— Довольно замысловатый; в нем и днем можно иногда заблудиться; бесконечные повороты направо и налево; сначала нужно сделать три поворота направо, потом два налево, потом один поворот… один или два? Погодите!
Наконец, выйдя из лабиринта, вы попадете в кленовую аллею, и эта аллея приведет вас прямо к павильону, в котором находится господин де Гиш.
— Вот так указание, нечего сказать: я не сомневаюсь, что, руководясь им, я сразу же запутаюсь. Поэтому я хочу вопросить вас оказать мне маленькую услугу.
— Какую?
— Предложить мне вашу руку и направлять мои стопы, как… как… я отлично знал мифологию, мадемуазель, но положение так серьезно, что вся она улетучилась у меня из головы. Пойдемте же, умоляю вас.
— А я? — вскричал Маликорн. — Что же вы меня-то покидаете?
— Нет, это невозможно, сударь, — сказала Монтале, обращаясь к Маникану. — Вдруг кто-нибудь увидит меня с вами в такой час, посудите, какие пойдут разговоры!
— Ваша чистая совесть будет вам защитой, мадемуазель, — ответил нравоучительно Маникан.
— Нет, сударь, никак невозможно!
— Ну, тогда позвольте мне помочь сойти Маликорну; это парень смышленый, да и нюх у него прекрасный; он доведет меня, и если погибать, то погибнем вместе или вместе спасемся. Если нас встретят вдвоем, на нас не обратят внимания; а одного меня сочтут, пожалуй, за любовника или за вора. Спускайтесь, Маликорн, вот вам лестница.
— Господин Маликорн, — вскричала Монтале, — запрещаю вам сходить с дерева! Под страхом моего жесточайшего гнева.
Маликорн, занесший уже было ногу на верхушку ограды, печально убрал ее.
— Шшш… — прошептал Маникан.
— Что такое? — спросила Монтале.
— Я слышу шаги.
— Ах, боже мой!
Действительно, шум шагов становился все более явственным, листва раздвинулась, и появился де Сент-Эньян, весело смеясь и простирая руку, как бы с целью остановить каждого в том положении, в каком они находились: Маликорна на дереве, с вытянутой шеей, Монтале на ступеньке лестницы, к которой она словно приросла, Маникана на земле, с отставленной вперед ногой, готового пуститься в путь.
— Добрый вечер, Маникан, — приветствовал его граф. — Милости просим, дружище; вас одень недоставало сегодня, и о вас спрашивали. Мадемуазель де Монтале, ваш… покорнейший слуга!
Монтале покраснела.
— Ах, боже мой! — пробормотала она, закрывая лицо руками.
— Успокойтесь, мадемуазель, — сказал де Сент-Эньян, — я знаю, что вы невинны, и поручусь в том перед всеми. Маникан, пойдемте со мной. Буковая аллея, перекресток и лабиринт — все знакомые места; я буду вашей Ариадной. Вот я и напомнил забытую вами мифологию!