Страница:
Лиха беда начало. За ним последовал Проханов. Он смело раздвинул рамки образа, придав ему масштаб. Обладая буйным воображением, Александр Андреевич придал льдине экспрессию, звучание и цвет. "Я, - пишет он в своей удивительной статье "Я - певец красной империи", - словно одинокий рыбак сижу на к р а с н о й л ь д и н е (разрядка моя. - Н. Ф.)... меня куда-то несет, а я сижу и не хочу, чтобы прилетел вертолет (у Распутина льдина без окраса и вертолета. - Н. Ф.). Потом эта льдина стала колоться. Потом остался на маленьком крохотном кусочке среди этой черной, страшной, плещущей воды и по мне еще стали стрелять из танков" ("Советская Россия", 11 июля 2002 г.). Страшно, аж жуть.... Наши современники знают, что все это мужественно выдержал, превозмог, сдюжил Александр Андреевич... Слава ему! "Но, дорогие старики и старушки, возопил далекий от литературы вития ярко выраженного пенсионного обличья, как все это понимать? В пору глобального потепления, когда донельзя цивилизованная Европа с вытаращенными глазами барахтается в мутной воде по случаю известных погодных условий, лучшие наши литературные авторитеты вольно или невольно способствуют таянию затверделых водных ресурсов, ускоряя глобальное потепление... А представьте себе, что вслед за нашими корифеями и просто "живыми классиками" все сочинители, коих много тысяч, извините, рассядутся на персональных льдинах - что тогда? Произойдет тотальное потепление, и в пучине тающих ледовитых морей и океанов сгинут архипелаги и континенты, государства и партии... Дак это же вселенский потоп"!
...Как стало известно из достоверного источника, пожелавшего остаться неизвестным, Юрий Михайлович Поляков в ближайшее время не собирается покидать газету и усаживаться на льдине по причине триумфального вступления в пропрезидентскую партию власти "Единая Россия".
Finita la commedia! (ит. - комедия окончена.)
* * *
Да, мутные волны измены, холуйства и фарисейства смыкаются над твердынями отечественной литературы. Это реальность, от которой никуда не уйти, но которую во что бы то ни стало необходимо преодолеть. И тут уж не до галантерейных отношений с противником. Призыв А. И. Герцена, прозвучавший 150 лет назад в самую мрачную пору разгула реакции и раболепия, - "Мы не можем поступиться литературой!" - с особой силой звучит в наше время. И взоры тех, кому дороги духовные святыни России, в конечном счете ее судьба, обращены к Московской писательской организации как бастиону патриотического сопротивления.
К концу века жизнь общества обрела явно выраженный фетишистский характер (вещи, бизнес, политические интриги и т. д.) в то время как сам человек становится средством для достижения этих целей, т. е. превращается в связующее звено между лихоимством и потреблением. Сытость и пресыщенность западной цивилизации обернулись гримасой равнодушия и моральной деградации. Сегодня почти все западное искусство - это искусство непонимания того, что в основе человеческой жизни лежит высокая нравственность и духовность. "Высшая степень понимания, которая достигается этим искусством, касается условий человеческого существования, но не причин, вызывающих эти условия, - писал Джеймс Олдридж. - Но именно причины нужны нам, если мы хотим раскрыть условия жизни человека наших дней. Без этого мы можем чувствовать, симпатизировать и даже создать умный художественный комментарий, но он останется лишь комментарием к нашим условиям - ему будет недоставать понимания того, что делает нас такими, какие мы есть".
Между тем, истинное искусство не замыкается в кругу обыденного сознания либо утилитарных потребностей общества. Не теряя из вида грешную землю, оно дерзостно устремляется к вопросам сложным и вечным, к истинам высоким, к трепетной земной красоте и спокойной, величавой красоте вечности. Ставит ли перед собой эти задачи наше современное искусство? И не уготовано ли место художнику у подворотни истории?
Разумеется, мы не можем оставаться равнодушными к тому, даст ли новые побеги зеленая ветвь русской литературы в XXI столетии или она полностью исчерпала свои жизненные ресурсы. Многие ("живые классики" особенно) убеждены, что на них кончилась литература вообще, а ее злостные недоброжелатели с концом советской власти связывают исчезновение русской изящной словесности с карты мировой культуры. Они не принимают в расчет ни своеобразия наших многовековых традиций, ни национального русского характера, ни специфику художества, которое по своей природе н е п р е р ы в н о. Торопятся гробокопатели... Между тем, даже после пятнадцатилетнего (!) унижения, блужданий в политических сумерках и кабальных условиях рыночного беспредела, поставивших русских писателей в положение изгоев, литература продолжает жить и исповедовать традиционные гуманистические идеалы народа: душевное беспокойство, сострадание и социальную справедливость. После революции она второй раз проходит испытание на прочность и, судя по художественным явлениям последнего пятилетия, с честью выдерживаю его.
Творчество титанов русского реализма - это непрерывный поиск гармонии между человеком и природой, миром и человеком, хотя социальные условия отнюдь не способствовали осуществлению их замыслов. Так эстетический идеал Толстого (жить по совести) вступал в явное противоречие с сутью антагонистической формации. Достоевский же пришел к убеждению о невозможности такой гармонии - и виной тому, по его убеждению, сама природа человека.
В наше время этот вопрос все также стоит в центре внимание крупных писателей. Многим кажется, что человек обречен, что он всего лишь ничтожная песчинка в этом безумном мире, угрожающем разрушить народные традиции и устои и веками складывающиеся представления о мироздании и смысле жизни. Что тут может искусство? И каково признание художника: быть равнодушным к происходящему или же противостоять поразившему мир безумию? И есть ли вообще потребность в гармонии в этом вздыбленном, несущемся к пропасти мире?
Вопросы, вопросы, вопросы... Писатель восьмидесятых-девяностых годов оглушен частой сменой общественного настроения и крутых перемен, не приносящих положительных результатов. Вместе с тем он опустошен и травмирован при виде того, как доброта, благородство, искренность, вера покидают человека - и уже властно и грубо заявляют о себе низменные инстинкты... Как выстоять, как сдюжить художнику слова, если, кроме всего прочего, его захлестывают мутные волны глухого недоброжелательства, если из храма искусства изгоняются жрецы истины и красоты? А впереди его ждет испытание забвением. "Думы и вдохновения, преодоление сомнения и надежны эпохи и составляют золото литератур, живучесть которых целиком зависит от того, насколько они обеспечены историческим опытом современников, для таланта - казной всенародной, для гения - общечеловеческой, - пишет Леонид Леонов. - Все наши произведения, даже любимцев и баловней века, опускаются вместе с их создателями в могилу. Книги должны отлежать свой срок в земле, которая, впотьмах, пока наверху шумит и ликует молодое, безжалостно сдирает с них кудри и румяна моды, шпаклевку накладного оптимизма... Словом, только чистому золото дано выдержать испытание забвением".15
И вот что еще хотелось бы сказать напоследок. В свое время весьма проницательно отозвалась известная английская писательница Вирджиния Вульф о духовности русской литературы. Если мы хотим, писала она в статье "Современная художественная проза", понять, как у русских писателей. Самые скромные романисты обладают естественным уважением к человеческому духу, а "в каждом великом русском писателе мы различаем черты святого, поскольку сочувствие к страданиям других, любовь к ним ведут их к цели, достойной самых утонченных требований духа, составляющих святость... Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные страдания, неизбежно имеют привкус исключительной грусти".16
Действительно, нашей литературе в высшей степени присуща духовность, человеческое участие, сострадательность. Не потому ли нравственное начало, идея, смысл превалируют над содержанием, идут впереди формы. И когда русский писатель, живописец, музыкант, артист передает состояние человека, он непременно соотносит со своей жизнью, со своим нравственном миром. Не потому ли Федор Михайлович Достоевский не уставал говорить об альтруизме соотечественников, мечтал о слиянии "законов личности" с "законами гуманизма". Самовольное, совершенно сознательное и никем и принуждаемое "самопожертвование самого себя в пользу всех есть признак величайшего могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Сильно развитая личность, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, как отдать ее всю всем", - писал он в "Зимних заметках о летних впечатлениях".
Это и есть святость, о которой говорила Вирджиния Вульф. И все-таки русским, в жестоких современных условиях сильно не хватает "собственного материализма", "инстинкта наслаждения", по словам той же Вульф. Что же касается художественного мира русской литературы, то ей присущ не только мотив печали и грустной вопросительной интонации, являющихся ее составной частью. Русской словесности ничто человеческое не чуждо - она насыщена всеми красками бытия, а потому находит отклик в сердцах и умах народов мира.
Хотя ныне очевидны губительные последствия для русского человека его же альтруизм, т. е. подчинение свободы собственной воли в пользу всех...
Глава пятая.
ПОЛЕМИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
1. Групповщина или бесовщина.
В последнее время получило распространение мнение, будто главной причиной заторможенности сознания общества (апатия, равнодушие, безволие и т.д.) является "историческая усталость" народа, на которого в ХХ веке обрушилась лавина бед, а именно: социальные катаклизмы, войны, революции, жестокая внутриполитическая и классовая борьба. Действительно, страна подверглась ряду кровопролитных войн (японская, первая мировая, гражданская, финская, Великая Отечественная, афганская), пережила два социальных разлома, равных революциям (коллективизация и индустриализация), наконец противостояла непрекращающемуся жесткому давлению "цивилизованного" мира. И, несмотря на все это, народ в кратчайшие сроки восстановил промышленность и сельское хозяйство, первым прорвался в космос, занял ведущее положение в области науки, образования и культуре. Новые поколения вливались в жизнь, обогащая ее свежими силами и творческой энергией.
Между тем социальные условия далеко не соответствовали необходимому материальному уровню, требованиям общества в целом и каждого в отдельности. Послевоенная власть продолжала "закручивать гайки", бросая трудовые и интеллектуальные ресурсы народа на осуществление бредовых хрущевско-брежневских планов (урезание приусадебных земельных участков в деревне и добавочный налог на них, затрата громадных средств и сил на освоение целинных казахстанских степей, укрупнение колхозов, уничтожение малых деревень и прочее). Постепенно у народа была отнята надежда на действительное, а не сравниваемое с прошлым улучшение жизни.
Если к этому добавить разгул антинаучной идеологии, то станет понятно, что за термином "усталость" скрывается целый комплекс мер, тормозящих активность и развитие национального самосознания. Короче, "теория усталости" на поверку оказалась неким отвлекающим от борьбы маневром, подобно распространяемому в девяностые годы руководством КПРФ мифу, будто Россия исчерпала свой лимит на революции. Трудно себе представить что-нибудь более нелепое и безответственное.
Подобная "теория" - следствие романтизации исторического процесса или упрощенное понимание диалектики общественного развития в виде непрерывно восходящей спирали, без учета откатов назад; тут явно не принимается в расчет угасание жизнедеятельности народов и государств, исчерпавших свои исторические возможности. Между тем славянский мир, в том числе Россия, молодая цивилизация, поэтому впору говорить не об "усталости" народа, а тем более об исчерпаемости лимита на революции, т.е. борьбы за свободу, а об устарелости и извращении идеологии, о трудном поиске новых идей и идеалов, способных овладеть сознанием масс.
Следует сказать и еще об одной вещи, о которой предпочитают умалчивать: речь идет о том, что долгие мирные отрезки времени человечество еще не научилось использовать с пользой для себя. Спокойные, без войн периоды оборачиваются благом для человека, как личности, и чреваты негативными последствиями для общества и государства - постепенно интересы общества мельчают, оно скатывается в трясину дрязг, равнодушия и идейного бродяжничества.
Но вернемся в лоно изящной словесности. Был март 1989 года. Я случайно ("шел в комнату, попал в другую") стал свидетелем бурного собрания комитета "Апрель" ППП (Писатели в поддержку перестройки). Я не член этой организации, никто меня сюда не звал. Зачем мешать добрым людям? Однако уйти не удалось. Я почувствовал на себе пристальный взгляд председателя собрания Анатолия Приставкина, с которым мы не раз встречались в "Профиздате". Он в упор разглядывал меня. Я смешался.
- Что вы скажете нам о своей бездуховности?! - вдруг вскричал он, и я от неожиданности вздрогнул. Все повернулись в мою сторону. - Вы, собственно, кто такой и почему здесь, Впрочем, это не имеет значения, - и он снисходительно улыбнулся. - Вы хотя бы понимаете, - напирал он, - что наше обществ уже не в одном поколении дебилизируется. Проще говоря, продолжал он, заглядывая в лежащий перед ним машинописный текст, - страна поражена тяжелым недугом безнравственности, безответственности, безжалостности и многими другими "осложнениями", деформирующими человека и среду его обитания.
Надо ли говорить, что все это повергло меня в уныние. Я мысленно взглянул на себя со стороны и неожиданно узрел нечто, как выразился Приставкин, отягощенное сонмом пороков - и сверх того безобразно деформированное.
- В трибунал его, - бесцветно проскрипел голос справа, дружно поддержанный присутствующими, - Именно для таких - он неприлично выразился - учрежден сей орган в "Апреле".
"Пропал, ни за что пропал", - лихорадочно стучало в мозгу. Страх сковал члены мои. Кажется, я окончательно пал духом. И били по барабанным перепонкам обрывки фраз; "в смерти многих писателей впрямую повинен Союз писателей", "наше воистину проклятое прошлое", "по сути мы перестали быть интеллигентами", "наладить отношения с литовским "Народным фронтом"", "нация эта не помнит себя", "тихое удушение", "железный организм союза", "сколько загублено, изведено, споено живых (?) талантов" и т.д. и т.п. О боже, даже зачастившие в последнее время в СССР эмигранты "третьей волны", похоже, более сдержанны в своей неприязни, чем московские активисты из "Апреля", озабоченные, как они уверяют, судьбой "демократических преобразований в обществе"... Между тем шабаш апрелевцев крепчал.
- Совершается событие, на мой взгляд, необычайное, - изрек председатель. - Мы говорим: человек в опасности, если он бездуховен. Он о п а с е н и обществу, и самому себе.
Зал взорвался аплодисментами и радостными возгласами.
- Движение "Апрель" получает все больший размах. На сегодняшний день около 400 московских писателей стали членами "Апреля". Среди них - А .Адамович, Б. Можаев, А. Рыбаков, А. Вознесенский, В. Дудинцев, Б. Васильев, В. Кондратьев, Б. Окуджава, Ю. Карякин, Н. Ильина, И. Грекова, Т. Толстая, А. Гельман, Е. Попов, А. Черниченко, С. Каледин, В. Корнилов. Заявление о желании войти в "Апрель" сделали Евг. Евтушенко, Р. Рождественский, В. Коротич, С. Аверинцев. Заявили о своем решении вступить в "Апрель" и участвовать в его деятельности побывавшие недавно в Москве Н. Коржавин, В. Войнович, Л. Копелев, А. Синявский. В "Апреле" - цвет нации. Пора от слов переходить к делу... Все силы Союза писателей уходили на борьбу с писателями. В смерти многих писателей впрямую повинен Союз писателей. Он оказался организацией, непригодной для реального осуществления перестройки в литературном деле. Мы говорим о рашидовщине и коррупции, но разве ее нет у нас... Необходимо распустить существующий СП СССР и создать несколько союзов, объединяющих вокруг определенных изданий.
Все вскочили с мест, бросились обнимать друг друга, послышались возгласы "Давно пора!", "Надо брать литфонд", "Да что Литфонд писательские здания!", а одна поэтическая дива подняла такой истеричный визг, что ее силком уволокли в туалетную комнату... Когда срасти немного улеглись, Приставкин продолжал:
- Итак, существующий СП СССР распустить, матчасть поделить, множество союзов учредить. Скажем, центром одного из таких союзов может стать журнал "Знамя", кто-то пожелает объединиться вокруг "Юности". На здоровье объединяйтесь! Сообщаю, в Москве состоялось собрание писателей, выступающих в защиту перестройки. Впервые в рамках Союза писателей организован свой "народный фронт", который объединит все здоровые силы перестройки. Мы хотим протянуть руку всем "фронтам", ибо он и наши учителя и наши союзники. В том числе - Народный фронт Латвии...
Тут он принял воинственную позу и вскричал:
- Не надо забывать плюрализм мнений неизбежно приведет к плюрализму действий. Поэтому главный призыв нашего учредительного собрания; давайте действовать! Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда?
- Мы победим, - дружно загудели учредители независимого общественного комитета "Апрель", - если в обществе, открытом для правды и истины, будут восстановлены в правах абсолютные (?) общечеловеческие ценности, если интеллигенция - не "прослойка" и не "надстройка", но цвет нации - займет свое место в социальном процессе... Мы не должны быть ни с народом, ни для народа. Мы - народ.
В зале воцарилась истеричная атмосфера, в быстром темпе начали принимать постановления, обращения и прочие манифесты. 17 марта 1989 года на страницах "Московского литератора" запестрели заголовки материалов: "Создан комитет "Апрель"", "Манифест комитета", "Выступление Анатолия Приставкина", "Обращение учредителей независимого общественного комитета "Апрель"".
Пробил час начала конца утопической горьковской идеи, от которой, надо отдать ему должное, пролетарский писатель отказался несколько месяцев спустя после учреждения Союза писателей. И вот теперь на него обрушилась лавина раздоров, и взаимных претензий, вырвавшихся наружу непомерных амбиций, открывших путь дележу общеписательского имущества и денежных средств.
6 октября 1989 года состоялось общее собрание сего "независимого движения", подтвердившее линию на дальнейшую дестабилизацию общественно-литературной жизни. Открыл собрание, как водится, глава движения. Будущие биографы Анатолия Приставкина, вероятно, будут восторженно писать об этой речи, как о наиболее редкостной, забавной и изумительной из всех, каковые на протяжении митинговой деятельности им произнесены. Он сказал: "...неприятелей у нас с первых минут нашего существования оказалось много, и среди них такие могущественные, как аппарат (или аппараты) Союза писателей, как чиновники Госкомиздата (ныне Госкомпечати), как работники высших партийных органов... Ну, конечно, среди всех неприятелей враг номер один - это общество "Память" во всем своем многообразии... в их числе - окололитературные сынки, графоманствующие мальчики-боевики, сотрудничающие в газете, принадлежащей Московской писательской организации. Их имена незначительны, никому не известны, и вряд ли всю их оголтелость можно было бы принимать всерьез, если бы за их спинами не маячила мрачная, почти средневековая фигура их идеолога, их крестного отца из Союза писателей РСФСР".
Диву даешься зловещему остроумию оратора! А какой набор слов: "враг номер один", "мальчики-боевики", "клевреты", "средневековая фигура их идеолога"... Хорош лексикон лауреата Госпремии по литературе! Несомненно одно: прошлое оставило нашему обществу немало мрачных страниц и одна из них - деморализация человеческой личности, что особенно резко проявляется в конце восьмидесятых в злобе, групповых амбициях, мстительной мелочности и холуйстве перед всем, что ни есть там, за бугром. Наш случай тому подтверждение. "Нас поддерживали, - с просветленным ликом сообщил лидер "Апреля", - и такие из уехавших писателей, как Копелев, Войнович, Гладилин, вступили в наш "Апрель", а недавно мы получили вырезку из газеты, где нас приветствуют и поддерживают писатели Бродский, Владимов, Зиновьев и Максимов. Один американский бизнесмен из Калифорнии - Иоанн Вефель написал в своем письме к нам: < Как только я услышал о группе "Апрель", решил с вами связаться, даже наивно обратился в советское консульство в Сан-Франциско. Я не говорю по-русски, но, как многие западные люди, я поражен всеми событиями, которые сейчас у вас происходят. По-моему, группа "Апрель" - лучшее воплощение духа гласности в Советском Союзе даже больше, чем Пен-клуб. Я не могу вам предложить рекламу и гонорары, но я могу вам предложить свою искреннюю помощь и поддержку...> "
Но все это блекнет перед открытым письмом сего господина к своей малолетней дочке. Мы имеем дело с воплем обезумевшего от страха и ненависти деятеля, нет - сие не просто манифест вполне определенной "демократически" мыслящей литературной стаи, поражающей своим цинизмом и жестокостью. Послание Приставкина датировано апрелем (без числа) 1993 года и опубликовано в "Литературной газете" 14 апреля 1993 года. Вот оно: "Это письмо ты прочтешь, дорогая Манька, не скоро, но уверен - прочтешь, научившись складывать буквы в слова. Тебе уже будет известен результат того, что нас сейчас мучает и страшит. Страшат кризис и бардак в стране, страшат цены, разгул преступности, но более всего я боюсь тех опасных для нас всех дядь и теть, которые собираются повернуть естественный, пусть и тяжелый процесс очеловечивания России, нашей с тобой Родины, вспять, а к этому все идет. Да уж почти и подошло. Вот послушай: когда выбирали Президента, мы с мамой оказались в Крыму, на чужой, как говорят, территории. Но я дал десятки телеграмм на избирательный участок, потом друзьям и знакомым, чтобы они добились прибавили мой голос, всего один (один!) ко всем другим голосам. Я так боялся за его (Ельцина - Н.Ф.) судьбу, мне казалось, что именно моего голоса ему-то и не хватает. Слава Богу, хватило. За все времена нашей такой несчастной страны, где у власти были и тираны, и жулики, и немощные, и дураки, последних особенно хватало, впервые у нас возник человек, который не ворует, который не лжет и который хочет счастья не лично себе (себе бы он мог сделать все быстрей и лучше, как делали при нем и до него - другие!) на этой разворованной и почти угробленной долгим большевизмом России. Да, я знаю, он не все успел сделать, и я полагаю, в другое время и в другой ситуации я бы сам мог высказать Президенту, но именно СВОЕМУ, что он после августа 91-го года упустил главный момент и не свернул тогда же большевистской гидре на шею. То есть не провел быструю приватизацию, не отдал крестьянам безвозмездно и навсегда землю".
Экий плюгавец, этот манькин папаша, но какая тонкость мысли и изощренная аргументация! Да и слог подстать черномырдинскому. Честно сказать, в стане борзописцев демократического толка не сыскать более искусного и изобретательного пера, описывающего зияющие глубины истины. Недаром по всему миру гуляет молва, будто по части нюха на права человека этот - будем называть вещи своими именами! - великий человеколюб, гуманист, значит, превосходит всех космополитически мыслящих сочинителей, академиков и президентов ХХ века. Впрочем, невежественные люди из оппозиции вряд ли способны оценить сие по достоинству.
Редкостно правдивый Приставкин бесстрашно обнажает всю бездну коммунистической бесчеловечности, являя собой зерцало нравственной чистоты, благородства и пророческого дара. "Я, - пишет он своей малютке, - стыжусь, дочка, тебе признаться, что я впервые в жизни (но гостем, гостем! - это хоть как-то оправдывает) побывал на их съезде. Я пошел, но поверь, девочка, я ни разу не сел в зале, чтобы не смешаться с НИМ. Ибо ОНИ мне не просто неприятны, они противопоказаны мне как человеку. И совмещая две только что увиденные мной картины двух съездов, нетрудно представить и третью... Не о себе, доченька, но о тебе, родная, ибо моей жизнью он распорядились вполне. Но это они будут принимать тебя в пионеры, публично обсуждая (если вообще примут при таком отце). Это по их воле тебя заставят "стучать" на своих близких... А еще я могу представить, доченька, что тебя долго травят за то, что твой отец - враг русского народа, и требуют отречения..."
- Тут все ясно - сионист он, ваш персонаж, - прокричит какой-нибудь "трезво" мыслящий столичный патриот - обыватель, просунув сытую морду лицо в приоткрытую бронированную дверь, тут же захлопнув ее.
- Э, братец, упрощаете, неверно толкуя изречение, что нет ни эллина, ни иудея... При чем здесь сионист? А скажите на милость, чем лучше или хуже так называемые профессиональные патриоты, скажем, из завтрашнего спецназа Александра Проханова, или ближайшего окружения незабвенного Валерия Ганичева, изнывающего от бремени должностей, ученых званий и прочих регалий, включая кресло председателя Союза писателей России. Слабеющий от перегрузок руководящей дланью направляет он церковнолюбивое писательское воинство на штурм Храма искусств. Чем лучше Приставкина брызжущий стихами Станислав Куняев, равно как и его питомец, член редколлегии "Нашего современника", опять же секретарь ганичевского союза писателей Александр Сегень, наставляющий просвещенное человечество: "Перечитайте "Хаджи Мурата". Эту повесть написал предатель родины"1. На фоне этих могучих фигур папаша бедной Маньки выглядит местечковым евреем времен Тараса Бульбы.
...Как стало известно из достоверного источника, пожелавшего остаться неизвестным, Юрий Михайлович Поляков в ближайшее время не собирается покидать газету и усаживаться на льдине по причине триумфального вступления в пропрезидентскую партию власти "Единая Россия".
Finita la commedia! (ит. - комедия окончена.)
* * *
Да, мутные волны измены, холуйства и фарисейства смыкаются над твердынями отечественной литературы. Это реальность, от которой никуда не уйти, но которую во что бы то ни стало необходимо преодолеть. И тут уж не до галантерейных отношений с противником. Призыв А. И. Герцена, прозвучавший 150 лет назад в самую мрачную пору разгула реакции и раболепия, - "Мы не можем поступиться литературой!" - с особой силой звучит в наше время. И взоры тех, кому дороги духовные святыни России, в конечном счете ее судьба, обращены к Московской писательской организации как бастиону патриотического сопротивления.
К концу века жизнь общества обрела явно выраженный фетишистский характер (вещи, бизнес, политические интриги и т. д.) в то время как сам человек становится средством для достижения этих целей, т. е. превращается в связующее звено между лихоимством и потреблением. Сытость и пресыщенность западной цивилизации обернулись гримасой равнодушия и моральной деградации. Сегодня почти все западное искусство - это искусство непонимания того, что в основе человеческой жизни лежит высокая нравственность и духовность. "Высшая степень понимания, которая достигается этим искусством, касается условий человеческого существования, но не причин, вызывающих эти условия, - писал Джеймс Олдридж. - Но именно причины нужны нам, если мы хотим раскрыть условия жизни человека наших дней. Без этого мы можем чувствовать, симпатизировать и даже создать умный художественный комментарий, но он останется лишь комментарием к нашим условиям - ему будет недоставать понимания того, что делает нас такими, какие мы есть".
Между тем, истинное искусство не замыкается в кругу обыденного сознания либо утилитарных потребностей общества. Не теряя из вида грешную землю, оно дерзостно устремляется к вопросам сложным и вечным, к истинам высоким, к трепетной земной красоте и спокойной, величавой красоте вечности. Ставит ли перед собой эти задачи наше современное искусство? И не уготовано ли место художнику у подворотни истории?
Разумеется, мы не можем оставаться равнодушными к тому, даст ли новые побеги зеленая ветвь русской литературы в XXI столетии или она полностью исчерпала свои жизненные ресурсы. Многие ("живые классики" особенно) убеждены, что на них кончилась литература вообще, а ее злостные недоброжелатели с концом советской власти связывают исчезновение русской изящной словесности с карты мировой культуры. Они не принимают в расчет ни своеобразия наших многовековых традиций, ни национального русского характера, ни специфику художества, которое по своей природе н е п р е р ы в н о. Торопятся гробокопатели... Между тем, даже после пятнадцатилетнего (!) унижения, блужданий в политических сумерках и кабальных условиях рыночного беспредела, поставивших русских писателей в положение изгоев, литература продолжает жить и исповедовать традиционные гуманистические идеалы народа: душевное беспокойство, сострадание и социальную справедливость. После революции она второй раз проходит испытание на прочность и, судя по художественным явлениям последнего пятилетия, с честью выдерживаю его.
Творчество титанов русского реализма - это непрерывный поиск гармонии между человеком и природой, миром и человеком, хотя социальные условия отнюдь не способствовали осуществлению их замыслов. Так эстетический идеал Толстого (жить по совести) вступал в явное противоречие с сутью антагонистической формации. Достоевский же пришел к убеждению о невозможности такой гармонии - и виной тому, по его убеждению, сама природа человека.
В наше время этот вопрос все также стоит в центре внимание крупных писателей. Многим кажется, что человек обречен, что он всего лишь ничтожная песчинка в этом безумном мире, угрожающем разрушить народные традиции и устои и веками складывающиеся представления о мироздании и смысле жизни. Что тут может искусство? И каково признание художника: быть равнодушным к происходящему или же противостоять поразившему мир безумию? И есть ли вообще потребность в гармонии в этом вздыбленном, несущемся к пропасти мире?
Вопросы, вопросы, вопросы... Писатель восьмидесятых-девяностых годов оглушен частой сменой общественного настроения и крутых перемен, не приносящих положительных результатов. Вместе с тем он опустошен и травмирован при виде того, как доброта, благородство, искренность, вера покидают человека - и уже властно и грубо заявляют о себе низменные инстинкты... Как выстоять, как сдюжить художнику слова, если, кроме всего прочего, его захлестывают мутные волны глухого недоброжелательства, если из храма искусства изгоняются жрецы истины и красоты? А впереди его ждет испытание забвением. "Думы и вдохновения, преодоление сомнения и надежны эпохи и составляют золото литератур, живучесть которых целиком зависит от того, насколько они обеспечены историческим опытом современников, для таланта - казной всенародной, для гения - общечеловеческой, - пишет Леонид Леонов. - Все наши произведения, даже любимцев и баловней века, опускаются вместе с их создателями в могилу. Книги должны отлежать свой срок в земле, которая, впотьмах, пока наверху шумит и ликует молодое, безжалостно сдирает с них кудри и румяна моды, шпаклевку накладного оптимизма... Словом, только чистому золото дано выдержать испытание забвением".15
И вот что еще хотелось бы сказать напоследок. В свое время весьма проницательно отозвалась известная английская писательница Вирджиния Вульф о духовности русской литературы. Если мы хотим, писала она в статье "Современная художественная проза", понять, как у русских писателей. Самые скромные романисты обладают естественным уважением к человеческому духу, а "в каждом великом русском писателе мы различаем черты святого, поскольку сочувствие к страданиям других, любовь к ним ведут их к цели, достойной самых утонченных требований духа, составляющих святость... Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные страдания, неизбежно имеют привкус исключительной грусти".16
Действительно, нашей литературе в высшей степени присуща духовность, человеческое участие, сострадательность. Не потому ли нравственное начало, идея, смысл превалируют над содержанием, идут впереди формы. И когда русский писатель, живописец, музыкант, артист передает состояние человека, он непременно соотносит со своей жизнью, со своим нравственном миром. Не потому ли Федор Михайлович Достоевский не уставал говорить об альтруизме соотечественников, мечтал о слиянии "законов личности" с "законами гуманизма". Самовольное, совершенно сознательное и никем и принуждаемое "самопожертвование самого себя в пользу всех есть признак величайшего могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Сильно развитая личность, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, как отдать ее всю всем", - писал он в "Зимних заметках о летних впечатлениях".
Это и есть святость, о которой говорила Вирджиния Вульф. И все-таки русским, в жестоких современных условиях сильно не хватает "собственного материализма", "инстинкта наслаждения", по словам той же Вульф. Что же касается художественного мира русской литературы, то ей присущ не только мотив печали и грустной вопросительной интонации, являющихся ее составной частью. Русской словесности ничто человеческое не чуждо - она насыщена всеми красками бытия, а потому находит отклик в сердцах и умах народов мира.
Хотя ныне очевидны губительные последствия для русского человека его же альтруизм, т. е. подчинение свободы собственной воли в пользу всех...
Глава пятая.
ПОЛЕМИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
1. Групповщина или бесовщина.
В последнее время получило распространение мнение, будто главной причиной заторможенности сознания общества (апатия, равнодушие, безволие и т.д.) является "историческая усталость" народа, на которого в ХХ веке обрушилась лавина бед, а именно: социальные катаклизмы, войны, революции, жестокая внутриполитическая и классовая борьба. Действительно, страна подверглась ряду кровопролитных войн (японская, первая мировая, гражданская, финская, Великая Отечественная, афганская), пережила два социальных разлома, равных революциям (коллективизация и индустриализация), наконец противостояла непрекращающемуся жесткому давлению "цивилизованного" мира. И, несмотря на все это, народ в кратчайшие сроки восстановил промышленность и сельское хозяйство, первым прорвался в космос, занял ведущее положение в области науки, образования и культуре. Новые поколения вливались в жизнь, обогащая ее свежими силами и творческой энергией.
Между тем социальные условия далеко не соответствовали необходимому материальному уровню, требованиям общества в целом и каждого в отдельности. Послевоенная власть продолжала "закручивать гайки", бросая трудовые и интеллектуальные ресурсы народа на осуществление бредовых хрущевско-брежневских планов (урезание приусадебных земельных участков в деревне и добавочный налог на них, затрата громадных средств и сил на освоение целинных казахстанских степей, укрупнение колхозов, уничтожение малых деревень и прочее). Постепенно у народа была отнята надежда на действительное, а не сравниваемое с прошлым улучшение жизни.
Если к этому добавить разгул антинаучной идеологии, то станет понятно, что за термином "усталость" скрывается целый комплекс мер, тормозящих активность и развитие национального самосознания. Короче, "теория усталости" на поверку оказалась неким отвлекающим от борьбы маневром, подобно распространяемому в девяностые годы руководством КПРФ мифу, будто Россия исчерпала свой лимит на революции. Трудно себе представить что-нибудь более нелепое и безответственное.
Подобная "теория" - следствие романтизации исторического процесса или упрощенное понимание диалектики общественного развития в виде непрерывно восходящей спирали, без учета откатов назад; тут явно не принимается в расчет угасание жизнедеятельности народов и государств, исчерпавших свои исторические возможности. Между тем славянский мир, в том числе Россия, молодая цивилизация, поэтому впору говорить не об "усталости" народа, а тем более об исчерпаемости лимита на революции, т.е. борьбы за свободу, а об устарелости и извращении идеологии, о трудном поиске новых идей и идеалов, способных овладеть сознанием масс.
Следует сказать и еще об одной вещи, о которой предпочитают умалчивать: речь идет о том, что долгие мирные отрезки времени человечество еще не научилось использовать с пользой для себя. Спокойные, без войн периоды оборачиваются благом для человека, как личности, и чреваты негативными последствиями для общества и государства - постепенно интересы общества мельчают, оно скатывается в трясину дрязг, равнодушия и идейного бродяжничества.
Но вернемся в лоно изящной словесности. Был март 1989 года. Я случайно ("шел в комнату, попал в другую") стал свидетелем бурного собрания комитета "Апрель" ППП (Писатели в поддержку перестройки). Я не член этой организации, никто меня сюда не звал. Зачем мешать добрым людям? Однако уйти не удалось. Я почувствовал на себе пристальный взгляд председателя собрания Анатолия Приставкина, с которым мы не раз встречались в "Профиздате". Он в упор разглядывал меня. Я смешался.
- Что вы скажете нам о своей бездуховности?! - вдруг вскричал он, и я от неожиданности вздрогнул. Все повернулись в мою сторону. - Вы, собственно, кто такой и почему здесь, Впрочем, это не имеет значения, - и он снисходительно улыбнулся. - Вы хотя бы понимаете, - напирал он, - что наше обществ уже не в одном поколении дебилизируется. Проще говоря, продолжал он, заглядывая в лежащий перед ним машинописный текст, - страна поражена тяжелым недугом безнравственности, безответственности, безжалостности и многими другими "осложнениями", деформирующими человека и среду его обитания.
Надо ли говорить, что все это повергло меня в уныние. Я мысленно взглянул на себя со стороны и неожиданно узрел нечто, как выразился Приставкин, отягощенное сонмом пороков - и сверх того безобразно деформированное.
- В трибунал его, - бесцветно проскрипел голос справа, дружно поддержанный присутствующими, - Именно для таких - он неприлично выразился - учрежден сей орган в "Апреле".
"Пропал, ни за что пропал", - лихорадочно стучало в мозгу. Страх сковал члены мои. Кажется, я окончательно пал духом. И били по барабанным перепонкам обрывки фраз; "в смерти многих писателей впрямую повинен Союз писателей", "наше воистину проклятое прошлое", "по сути мы перестали быть интеллигентами", "наладить отношения с литовским "Народным фронтом"", "нация эта не помнит себя", "тихое удушение", "железный организм союза", "сколько загублено, изведено, споено живых (?) талантов" и т.д. и т.п. О боже, даже зачастившие в последнее время в СССР эмигранты "третьей волны", похоже, более сдержанны в своей неприязни, чем московские активисты из "Апреля", озабоченные, как они уверяют, судьбой "демократических преобразований в обществе"... Между тем шабаш апрелевцев крепчал.
- Совершается событие, на мой взгляд, необычайное, - изрек председатель. - Мы говорим: человек в опасности, если он бездуховен. Он о п а с е н и обществу, и самому себе.
Зал взорвался аплодисментами и радостными возгласами.
- Движение "Апрель" получает все больший размах. На сегодняшний день около 400 московских писателей стали членами "Апреля". Среди них - А .Адамович, Б. Можаев, А. Рыбаков, А. Вознесенский, В. Дудинцев, Б. Васильев, В. Кондратьев, Б. Окуджава, Ю. Карякин, Н. Ильина, И. Грекова, Т. Толстая, А. Гельман, Е. Попов, А. Черниченко, С. Каледин, В. Корнилов. Заявление о желании войти в "Апрель" сделали Евг. Евтушенко, Р. Рождественский, В. Коротич, С. Аверинцев. Заявили о своем решении вступить в "Апрель" и участвовать в его деятельности побывавшие недавно в Москве Н. Коржавин, В. Войнович, Л. Копелев, А. Синявский. В "Апреле" - цвет нации. Пора от слов переходить к делу... Все силы Союза писателей уходили на борьбу с писателями. В смерти многих писателей впрямую повинен Союз писателей. Он оказался организацией, непригодной для реального осуществления перестройки в литературном деле. Мы говорим о рашидовщине и коррупции, но разве ее нет у нас... Необходимо распустить существующий СП СССР и создать несколько союзов, объединяющих вокруг определенных изданий.
Все вскочили с мест, бросились обнимать друг друга, послышались возгласы "Давно пора!", "Надо брать литфонд", "Да что Литфонд писательские здания!", а одна поэтическая дива подняла такой истеричный визг, что ее силком уволокли в туалетную комнату... Когда срасти немного улеглись, Приставкин продолжал:
- Итак, существующий СП СССР распустить, матчасть поделить, множество союзов учредить. Скажем, центром одного из таких союзов может стать журнал "Знамя", кто-то пожелает объединиться вокруг "Юности". На здоровье объединяйтесь! Сообщаю, в Москве состоялось собрание писателей, выступающих в защиту перестройки. Впервые в рамках Союза писателей организован свой "народный фронт", который объединит все здоровые силы перестройки. Мы хотим протянуть руку всем "фронтам", ибо он и наши учителя и наши союзники. В том числе - Народный фронт Латвии...
Тут он принял воинственную позу и вскричал:
- Не надо забывать плюрализм мнений неизбежно приведет к плюрализму действий. Поэтому главный призыв нашего учредительного собрания; давайте действовать! Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда?
- Мы победим, - дружно загудели учредители независимого общественного комитета "Апрель", - если в обществе, открытом для правды и истины, будут восстановлены в правах абсолютные (?) общечеловеческие ценности, если интеллигенция - не "прослойка" и не "надстройка", но цвет нации - займет свое место в социальном процессе... Мы не должны быть ни с народом, ни для народа. Мы - народ.
В зале воцарилась истеричная атмосфера, в быстром темпе начали принимать постановления, обращения и прочие манифесты. 17 марта 1989 года на страницах "Московского литератора" запестрели заголовки материалов: "Создан комитет "Апрель"", "Манифест комитета", "Выступление Анатолия Приставкина", "Обращение учредителей независимого общественного комитета "Апрель"".
Пробил час начала конца утопической горьковской идеи, от которой, надо отдать ему должное, пролетарский писатель отказался несколько месяцев спустя после учреждения Союза писателей. И вот теперь на него обрушилась лавина раздоров, и взаимных претензий, вырвавшихся наружу непомерных амбиций, открывших путь дележу общеписательского имущества и денежных средств.
6 октября 1989 года состоялось общее собрание сего "независимого движения", подтвердившее линию на дальнейшую дестабилизацию общественно-литературной жизни. Открыл собрание, как водится, глава движения. Будущие биографы Анатолия Приставкина, вероятно, будут восторженно писать об этой речи, как о наиболее редкостной, забавной и изумительной из всех, каковые на протяжении митинговой деятельности им произнесены. Он сказал: "...неприятелей у нас с первых минут нашего существования оказалось много, и среди них такие могущественные, как аппарат (или аппараты) Союза писателей, как чиновники Госкомиздата (ныне Госкомпечати), как работники высших партийных органов... Ну, конечно, среди всех неприятелей враг номер один - это общество "Память" во всем своем многообразии... в их числе - окололитературные сынки, графоманствующие мальчики-боевики, сотрудничающие в газете, принадлежащей Московской писательской организации. Их имена незначительны, никому не известны, и вряд ли всю их оголтелость можно было бы принимать всерьез, если бы за их спинами не маячила мрачная, почти средневековая фигура их идеолога, их крестного отца из Союза писателей РСФСР".
Диву даешься зловещему остроумию оратора! А какой набор слов: "враг номер один", "мальчики-боевики", "клевреты", "средневековая фигура их идеолога"... Хорош лексикон лауреата Госпремии по литературе! Несомненно одно: прошлое оставило нашему обществу немало мрачных страниц и одна из них - деморализация человеческой личности, что особенно резко проявляется в конце восьмидесятых в злобе, групповых амбициях, мстительной мелочности и холуйстве перед всем, что ни есть там, за бугром. Наш случай тому подтверждение. "Нас поддерживали, - с просветленным ликом сообщил лидер "Апреля", - и такие из уехавших писателей, как Копелев, Войнович, Гладилин, вступили в наш "Апрель", а недавно мы получили вырезку из газеты, где нас приветствуют и поддерживают писатели Бродский, Владимов, Зиновьев и Максимов. Один американский бизнесмен из Калифорнии - Иоанн Вефель написал в своем письме к нам: < Как только я услышал о группе "Апрель", решил с вами связаться, даже наивно обратился в советское консульство в Сан-Франциско. Я не говорю по-русски, но, как многие западные люди, я поражен всеми событиями, которые сейчас у вас происходят. По-моему, группа "Апрель" - лучшее воплощение духа гласности в Советском Союзе даже больше, чем Пен-клуб. Я не могу вам предложить рекламу и гонорары, но я могу вам предложить свою искреннюю помощь и поддержку...> "
Но все это блекнет перед открытым письмом сего господина к своей малолетней дочке. Мы имеем дело с воплем обезумевшего от страха и ненависти деятеля, нет - сие не просто манифест вполне определенной "демократически" мыслящей литературной стаи, поражающей своим цинизмом и жестокостью. Послание Приставкина датировано апрелем (без числа) 1993 года и опубликовано в "Литературной газете" 14 апреля 1993 года. Вот оно: "Это письмо ты прочтешь, дорогая Манька, не скоро, но уверен - прочтешь, научившись складывать буквы в слова. Тебе уже будет известен результат того, что нас сейчас мучает и страшит. Страшат кризис и бардак в стране, страшат цены, разгул преступности, но более всего я боюсь тех опасных для нас всех дядь и теть, которые собираются повернуть естественный, пусть и тяжелый процесс очеловечивания России, нашей с тобой Родины, вспять, а к этому все идет. Да уж почти и подошло. Вот послушай: когда выбирали Президента, мы с мамой оказались в Крыму, на чужой, как говорят, территории. Но я дал десятки телеграмм на избирательный участок, потом друзьям и знакомым, чтобы они добились прибавили мой голос, всего один (один!) ко всем другим голосам. Я так боялся за его (Ельцина - Н.Ф.) судьбу, мне казалось, что именно моего голоса ему-то и не хватает. Слава Богу, хватило. За все времена нашей такой несчастной страны, где у власти были и тираны, и жулики, и немощные, и дураки, последних особенно хватало, впервые у нас возник человек, который не ворует, который не лжет и который хочет счастья не лично себе (себе бы он мог сделать все быстрей и лучше, как делали при нем и до него - другие!) на этой разворованной и почти угробленной долгим большевизмом России. Да, я знаю, он не все успел сделать, и я полагаю, в другое время и в другой ситуации я бы сам мог высказать Президенту, но именно СВОЕМУ, что он после августа 91-го года упустил главный момент и не свернул тогда же большевистской гидре на шею. То есть не провел быструю приватизацию, не отдал крестьянам безвозмездно и навсегда землю".
Экий плюгавец, этот манькин папаша, но какая тонкость мысли и изощренная аргументация! Да и слог подстать черномырдинскому. Честно сказать, в стане борзописцев демократического толка не сыскать более искусного и изобретательного пера, описывающего зияющие глубины истины. Недаром по всему миру гуляет молва, будто по части нюха на права человека этот - будем называть вещи своими именами! - великий человеколюб, гуманист, значит, превосходит всех космополитически мыслящих сочинителей, академиков и президентов ХХ века. Впрочем, невежественные люди из оппозиции вряд ли способны оценить сие по достоинству.
Редкостно правдивый Приставкин бесстрашно обнажает всю бездну коммунистической бесчеловечности, являя собой зерцало нравственной чистоты, благородства и пророческого дара. "Я, - пишет он своей малютке, - стыжусь, дочка, тебе признаться, что я впервые в жизни (но гостем, гостем! - это хоть как-то оправдывает) побывал на их съезде. Я пошел, но поверь, девочка, я ни разу не сел в зале, чтобы не смешаться с НИМ. Ибо ОНИ мне не просто неприятны, они противопоказаны мне как человеку. И совмещая две только что увиденные мной картины двух съездов, нетрудно представить и третью... Не о себе, доченька, но о тебе, родная, ибо моей жизнью он распорядились вполне. Но это они будут принимать тебя в пионеры, публично обсуждая (если вообще примут при таком отце). Это по их воле тебя заставят "стучать" на своих близких... А еще я могу представить, доченька, что тебя долго травят за то, что твой отец - враг русского народа, и требуют отречения..."
- Тут все ясно - сионист он, ваш персонаж, - прокричит какой-нибудь "трезво" мыслящий столичный патриот - обыватель, просунув сытую морду лицо в приоткрытую бронированную дверь, тут же захлопнув ее.
- Э, братец, упрощаете, неверно толкуя изречение, что нет ни эллина, ни иудея... При чем здесь сионист? А скажите на милость, чем лучше или хуже так называемые профессиональные патриоты, скажем, из завтрашнего спецназа Александра Проханова, или ближайшего окружения незабвенного Валерия Ганичева, изнывающего от бремени должностей, ученых званий и прочих регалий, включая кресло председателя Союза писателей России. Слабеющий от перегрузок руководящей дланью направляет он церковнолюбивое писательское воинство на штурм Храма искусств. Чем лучше Приставкина брызжущий стихами Станислав Куняев, равно как и его питомец, член редколлегии "Нашего современника", опять же секретарь ганичевского союза писателей Александр Сегень, наставляющий просвещенное человечество: "Перечитайте "Хаджи Мурата". Эту повесть написал предатель родины"1. На фоне этих могучих фигур папаша бедной Маньки выглядит местечковым евреем времен Тараса Бульбы.