Страница:
Одна из отличительных черт "демократически мыслящего" литератора развитый инстинкт мимикрии, эготизм да жесткая корпоративная спайка. Скажем, в свое время беллетрист Ананьев иначе не называл Солженицына, как "выдающийся наш современник". И горе тому, кто не дай Бог усомнится в этом на мгновение ока, а пуще всех патриотам из неугодных ему изданий! Нет, зная крутой нрав благородного защитника Александра Исаевича, не позавидуешь этим бедолагам... Всегда ли, однако, столь ревностно оберегал доброе имя сего писателя? Но лучше, если ответит на вопрос он сам 1974 год. "Литературная газета" от 30 января и презрительные и высокомерные слова тогда еще молодого, полного сил, кипучей энергии и радужных надежд беллетриста. На горизонте соблазнительно блистало, сверкало, словом, маячило прекрасное будущее. Его. Ананьева, будущее, которое действительно вскоре наступило и продолжается до сегодняшнего дня.
Но тогда это светлое будущее надо было завоевывать, приближать. " он денно и нощно, как мог, приближал и завоевывал благосклонность так жгуче презираемой им ныне советской системы. " появилась в означенной выше газете статья, пышущая гневом и высокомерием. Озаглавлена она так: "Растленная душонка". Это Солженицын, значит. Чувствуя полную безнаказанность и радостно предвкушая сладкую жизнь (о, наш обличитель отступничества надолго ее, как говорят в Одессе, заимел!), он грозно обличал: "...кто он, помнит ли, на какой земле родился, во имя чего извергает хулу на все, что его окружает?" - звенел, как натянутая тетива, голос сегодняшнего праведника и "прораба перестройки"... Так "защищал" Ананьев Солженицына. Тогда Исаевич был для него "растленной душонкой", а сейчас "выдающийся наш современник", в те годы он хулитель всего, "что его окружает", "литературный власовец", а ныне - "его надо публиковать целиком... все, что создал..."
Шалун был, право, этотАнаньев!
Однако типичный для своёй среды, поэтому и уверен, что любые шалости сойдут с рук усилиями спаянной когорты единомышленников. Иные шалости сочтут невинными, другие предадут забвению, за третьи же, будучи пойманным с поличным, можно покаяться - простят! Как в 1989 году: "Я приношу глубочайшие извинения Андрею Дмитриевичу Сахарову и Александру Исаевичу Солженицыну"7. И все кончилось наилучшим образом, а Сахаров с удовольствием подписал письмо в защиту Ананьева, несмотря на то, что эти "глубочайшие извинения" последовали после изобличения его в двурушничестве. Но, как говорится, свои люди - сочтутся.
И все-таки не угнаться ему за шалостями Григория Бакланова и Альберта Беляева, о чем поведал в одном интервью Рой Медведев8. Он воздает должное, как считает, порядочности, мужеству и нравственному максимализму прозаика Г. Бакланова вкупе с Евг. Евтушенко и партийным функционером А. Беляевым. Ибо каждый из них якобы страшно, но тайно, в темных глубинах души своей, злобно ненавидел социалистическую Россию, однако ж купался... в лучах официального почета и славы. Вот что делало "наше проклятое прошлое" с людьми. Трагизм положения Бакланова и Евтушенко, оказывается, усугублялся еще и тем, что им приходилось (по крайней мере в общественной жизни) лгать, притворяться, жить двойной моралью. "И Евтушенко в годы застоя не был обойден славой... " я думаю, что Евтушенко был неискренен как раз в годы застоя, а сегодня искренне хочет перемен", - уверяет Медведев. Бакланов тоже не был обделен славой в условиях застоя, но был "вынужден (?) к ним приспособляться и сейчас отказывается (!) от двойной морали". Хороши же "прорабы перестройки", суть существования которых - ложь и лицемерие! Не забыть бы и третьего члена этой весьма скандальной троицы: "В годы застоя Беляев руководил в ЦК КПСС сектором литературы: он вроде бы (!) не боролся открыто с брежневским режимом. Но сейчас он главный редактор газеты "Советская культура", и это один из основных рупоров и двигателей перестройки в области культуры".
Рой Медведев оказался человеком весьма проницательным, если столь верно сумел уловить затаенную неискренность, двойную мораль светил перестройки в сфере литературы - Евтушенко, Беляева, Бакланова. Скажи об этом кто-нибудь другой - не поверили бы. А Медведеву верим - он ведь сам из таких... Тут вспоминается выступление М. Шатрова на конференции в Академии общественных наук при ЦК КПСС, посвященной актуальным вопросам исторической науки и литературы. На трибуне - человек в кожанке, грозно сдвинутые брови, сверкающие острым блеском очи, а над головой вскинутый вверх крепко сжатый кулак. Истинное благородство сквозило в позе и в вопросах, бросаемых в притихший зал драматургом, громившим прежний тип жизни. А какое искусство недомолвок и иносказаний? "Вот оно, настоящее", - восторженно бормотал юркий сосед справа и громко аплодировал... Право, не укладывалось в голове: Шатров на трибуне - весь порыв, неподкупная честность "горячего прораба" перестройки, неукротимая готовность к немедленному искоренению советской системы и всего, что связано с ней, - и Шатров - сочинитель весьма заурядных пьесок, славивших большевиков. Хотя нет тут никакого противоречия, ибо Ничто - безлико, цинично и безнравственно.
Исторический поворот в общественном развитии обнажил всю низость, самодовольство и политический экстремизм пропагандистов общечеловеческих ценностей. Вместе с тем четко обозначалась еще одна особенность: совпадение взглядов "прорабов перестройки" с воззрениями тех, кто явил свою, мягко говоря, недоброжелательность по отношению к идеалам социальной справедливости, к традициям и духовным ценностям русского народа. Отсюда их заискивающие обращения к эмигрантам как к высшим экспертам в вопросах перестройки общественной и культурной жизни. Они спешат, суетятся, скопом подписывают обращения, протесты, заявления, письма - приговор их скор и беспощаден.
21 декабря 1988 года "Советская Россия" поведала о далеко не благовидных делах эмигранта второй волны Льва Зиновьевича (Залмановича) Копелева. В связи с этой публикацией в тот же день (потрясающая мобильность!) появилось заявление - протест лидера партии зеленых Петры Келли и отставного генерала Хорста Бастиана из ФРГ, обвинивших газету в отвратительном очернении "настоящего полпреда" СССР и т. д. " пошло-поехало: радиоголоса западных спецслужб узрели в критике-разоблачении Копелева злостную клевету на перестройку, расценили выступление газеты как угрозу демократическому процессу и прочее. Вслед за ними группа московских сочинителей приписали автору статьи негодный "стиль политического мышления", "злобную клевету" и "доносительство". А рядом нарисовали прямо-таки лучезарный образ Копелева: он и примерный гражданин, и радетель перестройки, и неутомимый пропагандист нашей культуры за рубежом. Некто Португалов пытался оправдать даже предательство Копелева ("МН", 1989, № 8). А в письме, напечатанном в журнале "Огонек" (1989, № 2), Ф. Искандер, Ю. Карякин, В. Корнилов, Б. Окуджава, Л. Осповат, А. Приставкин, Д. Самойлов, Б. Сарнов, академик А. Сахаров, Лидия Чуковская, Н. Эйдельман и др. (всего пятьдесят две подписи!) заверяли читателей: "Мы - близкие друзья Льва Копелева - хорошо знаем его как честного и благородного человека, не раз доказавшего свою принципиальность и гражданскую смелость". Что же дальше? После оскорбительных выпадов интернационал-интеллигентов в адрес "Советской России" следует угроза: "Это... отнюдь не локальное выступление по частному поводу. Это новая акция". Словом, копелевы критике не подлежат, мученики за идею потому что. "а какую, простите, идею. Попробуем разобраться.
Сам Копелев сообщает, что начало его политической карьеры падает на 20-е годы в бытность проживания в Харькове. Сколоченная там троцкистско-зиновьевская молодежная группка была разогнана. Копелев уцелел. Каким образом? Ценою предательства: "Я сел за стол, - признается он без тени смущения в книге "Хранить вечно", - и составил довольно длинный список". Так блистательно закончился первый период "деятельности" Льва Залмановича. Затем была Москва. Но честные люди уже обходили Копелева стороной, боялись. "Остерегайтесь этого человека" - таково отношение к нему интеллигенции старшего поколения. Надо полагать, именно в этом узрели авторы письма "чистоту и благородство" Копелева, его "принципиальность и гражданскую смелость"?
В 60-е годы сочинитель Копелев уже матерый "борец за свободу", опытный поставщик "жареных фактов" и дешевых сенсаций для западных "голосов" и "волн". А со второй половины 70-х за подачки русскоязычного американского издательства "Ардис" он начал писать откровенно тенденциозные опусы вроде "Хранить вечно" (1975), "И сотворил себе кумира" (1978), "Утоли моя печали" (1981), "Держава и народ" (1982) и др. Вчитаемся в смысл, вглядимся в систему копелевских представлений о революции, о советских людях, о В. ". Ленине. Октябрьская революция - "переворот, а не революция", утверждает он. Более того - это "контрреволюция большевиков", Ленин - "догматик универсальной классовой борьбы", "фанатичный догматик и доктринер", "азартный политический игрок", "догматик-прагматик"; "Ленин, уверенный, что прокладывает путь к Новому Свету всемирного блага, привел Россию к старому азиатскому деспотизму" и т. д. и т. п. Само собой разумеется, советские солдаты в период Отечественной войны проявили себя мародерами, садистами, убийцами ни в чем не повинных стариков и насильниками малолетних девочек.
Копелев семидесятых - начала девяностых, живущий в Германии, важная персона: вокруг него группируются диссиденты из соцстран, он главный "советник" по вопросам, касающимся деятельности Союза писателей СССР. Если сегодня, писала газета "Советская Россия", кому-нибудь попадет в руки наукообразная книжонка какого-нибудь американского советолога вроде Дэвида Пайка, содержащая целый табель инсинуаций по адресу Советского Союза, советских и немецких писателей, не следует удивляться тому, что в качестве источника этой "информации" будет указан Л. Копелев" Таковы лишь некоторые факты из его жизни и весьма бурной деятельности. Таков его истинный облик увы! - совсем не похожий на того ангельски доброго, благородного и неподкупного страстотерпца, каким его намалевали "демократически мыслящие" московские литераторы. Можно ли после этого верить их утверждению: "...он один из тех, кто помогал и помогает налаживать оборванные или ослабленные связи нашей культуры с зарубежным миром"? Мы уже имели возможность убедиться, что это за "помощь". Но еще больше поражают заключительные слова авторов опуса, которых газета "Московские новости" именует не иначе как современными "нашими" (?) властителями дум". "лобная и клеветническая атака на Копелева, возопила группа столичных интеллигентов, "преследует цель поссорить нашу (!) страну с теми, кто и за рубежом верит в перестройку, искренно хочет помочь нам". А ведь это стиль доноса - в духе Копелева же... "Пятая колонна" церемониальным маршем двинулась в Россию.
* * *
Чего только не пережила литература за последние годы, каким фетишам не призывали поклоняться. И как следствие - она находится в болезненном состоянии, в упадке. Тем не менее о литературе надо судить по законам литературы. Ныне такой подход особенно важен, поскольку в своих витиеватых спорах, а чаще в пререканиях о литературе все реже вспоминают о ее главном достоинстве - художественности.
В последние годы многие настолько увлеклись, так сказать, хлебом насущным, что начали забывать о хлебе духовном - высоких идеалах и нравственных принципах. Чертополохом зарастет литературная нива, где нет больше человеческой боли, чувства, стыда и вины за происходящее - тут правит бал серость, пошлость и дурной тон. В конце 80-х годов среди обилия ремесленнических поделок встречались и сочинения, в которых "текущий момент" возбудил интерес читающей публики, подобно бесславно канувшему в Лету роману Анатолия Рыбакова "дети Арбата" (1987 г.).
Другим путем, но к той же цели шел автор романа "Не хлебом еденным". Он радостно приветствовал "перестроечные процесса", происходящие в стране, хотя его несколько смущало "отсутствие активно действующей части в массах". Нужна, писал Владимир Дудинцев, тесная смычка "актива" и "пассива", ибо без сотрудничества с "какой-то общественно пассивной многочисленной частью общества... перестройка невозможна". Мыслитель, стратег! Что такое "общественно пассивная многочисленная часть общества" по Дудинцеву? Он дипломатично объясняет: "Отсюда (из общественно пассивной многочисленной части общества. - Н. Ф.) исключаю журналистов, экономистов и организаторов экономики, активных производственников..." "так, журналисты, экономисты, организаторы экономики и активные производственники - общественно активная часть, а все остальные - рабочие, колхозники, интеллигенция, то есть собственно народ - это пассивная, инертная масса. Но пусть выскажется литератор до конца: "В обществе существует какая-то инертная масса, к которой нам еще предстоит подобрать ключи". Прекрасная мысль, не правда ли? Только несколько неожиданными для автора романа "Не хлебом единым" кажутся эти ключи: слишком уж они материальные, бездуховные, что ли. "Я полагаю, суетился он, - что такими ключами будет дешевая качественная колбаса, обилие свежих, хороших овощей, недорогая одежда, а для молодежи достаточное количество тряпья".
Вот те на, а как же быть с заповедью "не хлебом единым жив человек?!". Велик в своих помыслах сей гуманист - от щедрот своих даже падшие души, то бишь "инертную массу", не отринул, а одарил пусть дешевой колбасой, да к тому же опять-таки, заметьте, дешевые одежды посулил, дабы, насытившись, смогли оные прикрыть наготу свою. Правда, Дудинцев не уточняет, как долго "инертная масса" должна наслаждаться дешевыми тряпками, вареной колбасой и овощами, зато дает власть предержащим совет, каким путем этого достичь, это "демонстрация новых (?) активных мер" и "применение власти", проще говоря, новых репрессивных и карательных мер. " тут в его советы врываются грохочущие звуки: "Необходима демонстрация новых активных мер по отношению к тем, кого аргументированно критикует пресса". Демократически мыслящий человеколюб сокрушается: "Народ (!) требует... применения власти, а сверху ее не применяют (...) у нас начальство снизу до самого верха говорит о перестройке, но не принимает активных мер..." Наконец, твердо и довольно решительно заявляет: "Я прямо скажу: говоря о гласности, меня удивляет позиция наших верхов. Мы слышим оттуда хорошие речи, но я не вижу, чтобы оттуда, с Олимпа, хоть раз была сброшена молния на кого-нибудь". Право, не хочется вспоминать, как Хрущев "сбросил молнию" на многодумную голову Дудинцева и как это ему зело не понравилось. Теперь же сам просит молний, правда, от имени народа и на чужие головы. Впрочем, не худо было бы узнать, какая такая разница между старыми и новыми активными мерами применения силы. Известно, что новое насилие ничуть не лучше старого, если не циничнее, поскольку выступает под видом истины в последней инстанции. И Дудинцеву, надо полагать, как и "инертной массе", ведомо, что самые демократичные лозунги теряют свой смысл, как только начинают внедряться в практику и общественное сознание посредством дубинок, экономической удавки и расстрелов, практикуемых "демократами".
Впрочем, не будем гадать, что ведомо, а что не ведомо высоконравственному господину Дудинцеву, коего в Ельцине привлекло "ощущение нравственного народного императива", как он умно выразился. Более того, сразу же после событий 19-21 августа 1991 года сей "инженер человеческих душ" уверял, что Ельцин "пытается вернуть в наше общественное сознание кодекс чести". " дальше: "Вокруг Ельцина, как вокруг большого кристалла чистой породы, образовалась целая, пользуясь геологическим термином, "друза" кристаллов поменьше, но построенных по тому же принципу. И сколько молодых, даже старики рядом с ним молодые".
Странного тут ничего нет. И неожиданного тоже. Так называемая творческая интеллигенция (типа Дудинцева, коих великое множество) никогда не обладала твердыми убеждениями и высокими духовными устремлениями, а посему толком не знала, что ей надо от жизни. Ее рассеянный взор блуждал в неопределенной дали, пока не упирался во что-нибудь показавшееся ей источником истины и добра, - и она, в совершенстве овладев методами первой древнейшей профессии, с воплем прислонялась к нему. Это то, что у Фейербаха называется опустошением человеческой души. Однако ж об этом речь впереди.
...Ориентация на живописание "жареных" фактов и кошмаров прошлого, стремление потрафить вкусам некоей "избранной" публики, наделенной "изысканным", "тонким" вкусом и способной по достоинству оценить "поэзию" недомолвок и иносказаний, - удел сочинителей средней руки, лишенных национальной ориентации и ярко выраженной творческой индивидуальности. При правдивости бытовых реалий, вовлеченных в орбиту повествования, подобные сочинения не поднимаются выше морали, годной для домашнего употребления (рассказы Т. Толстой и В. Попова, сочинения В. Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина", В. Нарбиковой "Равновесие света дневных и ночных звезд" и др.)- Даже в лучшем своем исполнении - это чтиво для публики с чрезвычайно "тонко организованной" нервной системой. Тут есть верно подмеченные детали, модный жаргон, но нет глубины отражения действительности и полнокровного человеческого образа. Оные сочинения отличает примитивизм мышления, - вместо серьезного анализа явлений жизни в них царит отвлеченная ассоциативность, приправленная "мудрой" усложненностью и самоцельной образностью. Несоответствие между замыслом и интеллектуально-эмоциональной тривиальностью исполнения вызывает порою комический эффект. Речь идет об оригинальничаньи и манерности в изображении литературных героев, о плохой индивидуализации, которая сводится к мелочному умничанью. Лишенные важных жизненных примет и самобытности, подобные персонажи клокочут лжестрастями, взятой на прокат мудростью. Конечно, будет несправедливо утверждать, что подобным авторам чужды сочинительские порывы. Нет, они не без известных лицедейских достоинств, а именно: способны вживаться в чужой текст, в чужую интонацию, ритм, идею. Но ни один из них не может подняться к вершинам искусства, ибо ему чужды глубокие чувства, самобытное мышление, вдохновение.
Новые времена порождают новые типы сочинителей. Каково время - таковы и герои. Но есть типы, так сказать, на все времена - они особой закваски и редкой жизнестойкости. Даже при самых сильных штормах времени они неизменно остаются на поверхности. Все, казалось бы, перемещается, гибнет, идет на дно, а они нет - держатся на поверхности. Это - временщики. Временщик неистребим как гриппозная бактерия. Могучий инстинкт выживания определил стихию его обитания - смена (не важно чего!) эпох, мод, идеологий, вкусов, но чтоб царила атмосфера некой неустойчивости, неопределенности, перевода. Тогда он впереди прогресса, имитируя гражданскую доблесть, предавая анафеме вчерашний день и выжимая из своей активности выгод во сто крат больше, чем из пропитанных ядом цинизма критических опусов, посредственных стихов и скучной прозы своей.
Но не долгий век имитатора. Сколько было интервью, круглых столов, восторженных рыданий умудренных жизненным опытом критикесс и многозначительных прорицаний литературствующих экономистов, историков по поводу ультрабольшевистских опусов М. Шатрова, апологии философии предательства "Зубра" Д. Гранина, "Белых одежд" В. Дудинцева, "Ночевала тучка золотая" А. Приставкина вкупе с сочинениями А. Битова, А. Вознесенского, Б. Окуджавы и прочих литературных "светил" перестроечной поры. Где они? Впрочем, это уже и не литература, а некие идеологические постулаты. Тут язык искусства уступил место политическим декларациям.
В связи с этим позволим себе немного раздвинуть рамки данной темы. Какая примечательная особенность поражает читателя в произведениях великих писателей Древнего мира или эпохи Возрождения, классиков XIX века либо талантливых авторов современности? Меняющееся лицо времени. Чаще всего политика и литература перемешиваются друг с другом, каждая из которых не теряет своей специфики. Именно поэтому идейная борьба в литературе и искусстве не может не отражать политического климата в обществе на определенном этапе его развития, а равно состояния сил, борющихся за торжество тех или иных социально-экономических тенденций, за власть.
"Боже мой! - восклицал Салтыков-Щедрин. - Сколько же есть прекрасных и вполне испытанных старых слов, которые мы не пытались даже произнести, как уже хвастливо выступаем вперед с чем-то новым, которое, однако, и не можем даже определить". Таким расхожим словом в конце 80-х - начале 90-х было "плюрализм". Русские писатели не раз выступали с протестом против попыток переносить категории социально-экономической и философской науки на искусство, литературу, отождествлять процессы, происходящие, скажем, в экономической, политической, правовой жизни общества, с законами искусства. Но еще больше встает вопросов, когда мы начинаем задумываться над тем, что такое художественный плюрализм. Не в том, конечно, облегченном, приблизительном и легковесном варианте, кочующем по страницам газет и журналов, а в научном значении, приближенном к искусству. Говорят, плюрализм - это свобода мнений, независимость суждений, право художника на свое видение. Но это формальная сторона дела, нормальное общественное развитие вообще, качественный показатель жизни в культурном государстве. Может быть, многообразие стилей, творческих индивидуальностей, разных направлений и способов художественного мышления? Да, это ближе к истине, хотя и требует многих уточнений и объяснений. Но даже такой подход упрощается и выворачивается наизнанку, как только к нему подступают слишком горячие и подозрительно напористые, суетливые проповедники плюрализма в искусстве. В их витиеватых, многословных и добротно оснащенных цитатами выступлениях все сводится к одному направлению, к вполне определенной группе лиц, а все остальное отбрасывается, перечеркивается, подвергается остракизму.
Подобные старые погудки на новый лад продемонстрировал искусствовед Д. Сарабьянов в статье "На трудном пути к художественному плюрализму" ("Советская культура"). "Многие годы мы могли услышать и прочесть дежурные фразы о необходимости выражать в искусстве интересы народа, демократические идеалы, а художнику - находиться в гуще жизни. Эти слова трактуются буквально, казенно: они утратили смысл, стали стертой монетой, но до сих пор звучат, но уже не грозным, а смешным воспоминанием о былых временах". Да, смеяться не грешно... "Чего же тут смешного?" - спросят меня не только противники, но и сторонники реформ, готовые все бросить в огонь просвещения и исправления, лишь бы его пламя расширялось и кипятило людскую совесть. Действительно, скажут мне, есть великие традиции русской литературы, взывающие к нравственному долгу. Даже живопись в XIX веке просвещала, рвалась в бой за права народа и многого добилась в процессе этих исканий. Особенно преуспели на этом пути В. Перов и ". Репин. Советская живопись долго делала вид, что держится на этих традициях, но недавно в конце концов от этих иллюзий начала освобождаться. Это закономерно. Нельзя бесконечно разогревать позавчерашнее блюдо, как бы ни было оно уместно сто лет назад"9. Проще говоря, реализм в искусстве с его социальными проблемами, обостренным вниманием к духовному миру человека, его гражданскому долгу и т. д. тихо скончался, и Д. Сарабьянов со вздохом облегчения ставит на нем крест.
Насчет "кончины" отечественного реализма - то это давняя "розовая мечта" русофобов всех мастей и отличий. Прикоснемся к некоторым старым изданиям. 7 декабря 1918 года в Петрограде вышел в свет первый номер газеты "Искусство коммуны", которая просуществовала до 18 апреля 1919 года. Редколлегию газеты составили "теоретики "левого" искусства Н. Н. Пунин, О. М. Брик и художник Н. ". Альтман. "Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы - как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому художнику, новому человеку", - таково кредо (автор Н. Пунин) первого номера. К. Малевич призывал "отбросить Грецию", "сжечь в крематории остатки греков". Он неистовствовал: "Скорее можно пожалеть о сорвавшейся птице, нежели о разрушившемся Василии Блаженном". Идейные позиции и творческие принципы так называемых "левых" авангардистов сформулированы Н. Луниным с предельной ясностью: "Все готов был вынести старый художественный мир, но призывов к разрушению искусства прошлого он вынести не мог. " теперь, когда возможность такого разрушения стала совершенно реальной, надо видеть, как растерянно и болезненно сжалось сердце доброго старого "культурного" носителя великих художественных традиций... Для здорового и продуманного "футуристического" мировоззрения разрушение старины - только метод борьбы за свое существование. Только потому, что искусство прошлого претендует еще на влияние и на образование новых художественных форм, оно может стать предметом разрушения". Так было положено начало кампании по дискредитации и обвинению в контрреволюционности, реакционности и прочих грехах всех других художественных течений. "Реалисты крепки и грубы, но для того, чтобы быть действительно творческими художниками, они слишком пассеистичны, их формы стары, изжиты, истерты, в них нет творческой дерзости и подлинно революционного напряжения, они мещански пошлы, бесцветны и бессильны... Реалисты - бездарны... как школа, как форма... " в этом, единственно в этом, безысходная трагедия реалистических (передвижнических) художественных течений. Трагедия эта не изменяется при современной художественной ориентации. Как бы близки ни были реалисты к пролетариату коммунистический пролетариат никогда не сможет включить их в свои ряды".
Но тогда это светлое будущее надо было завоевывать, приближать. " он денно и нощно, как мог, приближал и завоевывал благосклонность так жгуче презираемой им ныне советской системы. " появилась в означенной выше газете статья, пышущая гневом и высокомерием. Озаглавлена она так: "Растленная душонка". Это Солженицын, значит. Чувствуя полную безнаказанность и радостно предвкушая сладкую жизнь (о, наш обличитель отступничества надолго ее, как говорят в Одессе, заимел!), он грозно обличал: "...кто он, помнит ли, на какой земле родился, во имя чего извергает хулу на все, что его окружает?" - звенел, как натянутая тетива, голос сегодняшнего праведника и "прораба перестройки"... Так "защищал" Ананьев Солженицына. Тогда Исаевич был для него "растленной душонкой", а сейчас "выдающийся наш современник", в те годы он хулитель всего, "что его окружает", "литературный власовец", а ныне - "его надо публиковать целиком... все, что создал..."
Шалун был, право, этотАнаньев!
Однако типичный для своёй среды, поэтому и уверен, что любые шалости сойдут с рук усилиями спаянной когорты единомышленников. Иные шалости сочтут невинными, другие предадут забвению, за третьи же, будучи пойманным с поличным, можно покаяться - простят! Как в 1989 году: "Я приношу глубочайшие извинения Андрею Дмитриевичу Сахарову и Александру Исаевичу Солженицыну"7. И все кончилось наилучшим образом, а Сахаров с удовольствием подписал письмо в защиту Ананьева, несмотря на то, что эти "глубочайшие извинения" последовали после изобличения его в двурушничестве. Но, как говорится, свои люди - сочтутся.
И все-таки не угнаться ему за шалостями Григория Бакланова и Альберта Беляева, о чем поведал в одном интервью Рой Медведев8. Он воздает должное, как считает, порядочности, мужеству и нравственному максимализму прозаика Г. Бакланова вкупе с Евг. Евтушенко и партийным функционером А. Беляевым. Ибо каждый из них якобы страшно, но тайно, в темных глубинах души своей, злобно ненавидел социалистическую Россию, однако ж купался... в лучах официального почета и славы. Вот что делало "наше проклятое прошлое" с людьми. Трагизм положения Бакланова и Евтушенко, оказывается, усугублялся еще и тем, что им приходилось (по крайней мере в общественной жизни) лгать, притворяться, жить двойной моралью. "И Евтушенко в годы застоя не был обойден славой... " я думаю, что Евтушенко был неискренен как раз в годы застоя, а сегодня искренне хочет перемен", - уверяет Медведев. Бакланов тоже не был обделен славой в условиях застоя, но был "вынужден (?) к ним приспособляться и сейчас отказывается (!) от двойной морали". Хороши же "прорабы перестройки", суть существования которых - ложь и лицемерие! Не забыть бы и третьего члена этой весьма скандальной троицы: "В годы застоя Беляев руководил в ЦК КПСС сектором литературы: он вроде бы (!) не боролся открыто с брежневским режимом. Но сейчас он главный редактор газеты "Советская культура", и это один из основных рупоров и двигателей перестройки в области культуры".
Рой Медведев оказался человеком весьма проницательным, если столь верно сумел уловить затаенную неискренность, двойную мораль светил перестройки в сфере литературы - Евтушенко, Беляева, Бакланова. Скажи об этом кто-нибудь другой - не поверили бы. А Медведеву верим - он ведь сам из таких... Тут вспоминается выступление М. Шатрова на конференции в Академии общественных наук при ЦК КПСС, посвященной актуальным вопросам исторической науки и литературы. На трибуне - человек в кожанке, грозно сдвинутые брови, сверкающие острым блеском очи, а над головой вскинутый вверх крепко сжатый кулак. Истинное благородство сквозило в позе и в вопросах, бросаемых в притихший зал драматургом, громившим прежний тип жизни. А какое искусство недомолвок и иносказаний? "Вот оно, настоящее", - восторженно бормотал юркий сосед справа и громко аплодировал... Право, не укладывалось в голове: Шатров на трибуне - весь порыв, неподкупная честность "горячего прораба" перестройки, неукротимая готовность к немедленному искоренению советской системы и всего, что связано с ней, - и Шатров - сочинитель весьма заурядных пьесок, славивших большевиков. Хотя нет тут никакого противоречия, ибо Ничто - безлико, цинично и безнравственно.
Исторический поворот в общественном развитии обнажил всю низость, самодовольство и политический экстремизм пропагандистов общечеловеческих ценностей. Вместе с тем четко обозначалась еще одна особенность: совпадение взглядов "прорабов перестройки" с воззрениями тех, кто явил свою, мягко говоря, недоброжелательность по отношению к идеалам социальной справедливости, к традициям и духовным ценностям русского народа. Отсюда их заискивающие обращения к эмигрантам как к высшим экспертам в вопросах перестройки общественной и культурной жизни. Они спешат, суетятся, скопом подписывают обращения, протесты, заявления, письма - приговор их скор и беспощаден.
21 декабря 1988 года "Советская Россия" поведала о далеко не благовидных делах эмигранта второй волны Льва Зиновьевича (Залмановича) Копелева. В связи с этой публикацией в тот же день (потрясающая мобильность!) появилось заявление - протест лидера партии зеленых Петры Келли и отставного генерала Хорста Бастиана из ФРГ, обвинивших газету в отвратительном очернении "настоящего полпреда" СССР и т. д. " пошло-поехало: радиоголоса западных спецслужб узрели в критике-разоблачении Копелева злостную клевету на перестройку, расценили выступление газеты как угрозу демократическому процессу и прочее. Вслед за ними группа московских сочинителей приписали автору статьи негодный "стиль политического мышления", "злобную клевету" и "доносительство". А рядом нарисовали прямо-таки лучезарный образ Копелева: он и примерный гражданин, и радетель перестройки, и неутомимый пропагандист нашей культуры за рубежом. Некто Португалов пытался оправдать даже предательство Копелева ("МН", 1989, № 8). А в письме, напечатанном в журнале "Огонек" (1989, № 2), Ф. Искандер, Ю. Карякин, В. Корнилов, Б. Окуджава, Л. Осповат, А. Приставкин, Д. Самойлов, Б. Сарнов, академик А. Сахаров, Лидия Чуковская, Н. Эйдельман и др. (всего пятьдесят две подписи!) заверяли читателей: "Мы - близкие друзья Льва Копелева - хорошо знаем его как честного и благородного человека, не раз доказавшего свою принципиальность и гражданскую смелость". Что же дальше? После оскорбительных выпадов интернационал-интеллигентов в адрес "Советской России" следует угроза: "Это... отнюдь не локальное выступление по частному поводу. Это новая акция". Словом, копелевы критике не подлежат, мученики за идею потому что. "а какую, простите, идею. Попробуем разобраться.
Сам Копелев сообщает, что начало его политической карьеры падает на 20-е годы в бытность проживания в Харькове. Сколоченная там троцкистско-зиновьевская молодежная группка была разогнана. Копелев уцелел. Каким образом? Ценою предательства: "Я сел за стол, - признается он без тени смущения в книге "Хранить вечно", - и составил довольно длинный список". Так блистательно закончился первый период "деятельности" Льва Залмановича. Затем была Москва. Но честные люди уже обходили Копелева стороной, боялись. "Остерегайтесь этого человека" - таково отношение к нему интеллигенции старшего поколения. Надо полагать, именно в этом узрели авторы письма "чистоту и благородство" Копелева, его "принципиальность и гражданскую смелость"?
В 60-е годы сочинитель Копелев уже матерый "борец за свободу", опытный поставщик "жареных фактов" и дешевых сенсаций для западных "голосов" и "волн". А со второй половины 70-х за подачки русскоязычного американского издательства "Ардис" он начал писать откровенно тенденциозные опусы вроде "Хранить вечно" (1975), "И сотворил себе кумира" (1978), "Утоли моя печали" (1981), "Держава и народ" (1982) и др. Вчитаемся в смысл, вглядимся в систему копелевских представлений о революции, о советских людях, о В. ". Ленине. Октябрьская революция - "переворот, а не революция", утверждает он. Более того - это "контрреволюция большевиков", Ленин - "догматик универсальной классовой борьбы", "фанатичный догматик и доктринер", "азартный политический игрок", "догматик-прагматик"; "Ленин, уверенный, что прокладывает путь к Новому Свету всемирного блага, привел Россию к старому азиатскому деспотизму" и т. д. и т. п. Само собой разумеется, советские солдаты в период Отечественной войны проявили себя мародерами, садистами, убийцами ни в чем не повинных стариков и насильниками малолетних девочек.
Копелев семидесятых - начала девяностых, живущий в Германии, важная персона: вокруг него группируются диссиденты из соцстран, он главный "советник" по вопросам, касающимся деятельности Союза писателей СССР. Если сегодня, писала газета "Советская Россия", кому-нибудь попадет в руки наукообразная книжонка какого-нибудь американского советолога вроде Дэвида Пайка, содержащая целый табель инсинуаций по адресу Советского Союза, советских и немецких писателей, не следует удивляться тому, что в качестве источника этой "информации" будет указан Л. Копелев" Таковы лишь некоторые факты из его жизни и весьма бурной деятельности. Таков его истинный облик увы! - совсем не похожий на того ангельски доброго, благородного и неподкупного страстотерпца, каким его намалевали "демократически мыслящие" московские литераторы. Можно ли после этого верить их утверждению: "...он один из тех, кто помогал и помогает налаживать оборванные или ослабленные связи нашей культуры с зарубежным миром"? Мы уже имели возможность убедиться, что это за "помощь". Но еще больше поражают заключительные слова авторов опуса, которых газета "Московские новости" именует не иначе как современными "нашими" (?) властителями дум". "лобная и клеветническая атака на Копелева, возопила группа столичных интеллигентов, "преследует цель поссорить нашу (!) страну с теми, кто и за рубежом верит в перестройку, искренно хочет помочь нам". А ведь это стиль доноса - в духе Копелева же... "Пятая колонна" церемониальным маршем двинулась в Россию.
* * *
Чего только не пережила литература за последние годы, каким фетишам не призывали поклоняться. И как следствие - она находится в болезненном состоянии, в упадке. Тем не менее о литературе надо судить по законам литературы. Ныне такой подход особенно важен, поскольку в своих витиеватых спорах, а чаще в пререканиях о литературе все реже вспоминают о ее главном достоинстве - художественности.
В последние годы многие настолько увлеклись, так сказать, хлебом насущным, что начали забывать о хлебе духовном - высоких идеалах и нравственных принципах. Чертополохом зарастет литературная нива, где нет больше человеческой боли, чувства, стыда и вины за происходящее - тут правит бал серость, пошлость и дурной тон. В конце 80-х годов среди обилия ремесленнических поделок встречались и сочинения, в которых "текущий момент" возбудил интерес читающей публики, подобно бесславно канувшему в Лету роману Анатолия Рыбакова "дети Арбата" (1987 г.).
Другим путем, но к той же цели шел автор романа "Не хлебом еденным". Он радостно приветствовал "перестроечные процесса", происходящие в стране, хотя его несколько смущало "отсутствие активно действующей части в массах". Нужна, писал Владимир Дудинцев, тесная смычка "актива" и "пассива", ибо без сотрудничества с "какой-то общественно пассивной многочисленной частью общества... перестройка невозможна". Мыслитель, стратег! Что такое "общественно пассивная многочисленная часть общества" по Дудинцеву? Он дипломатично объясняет: "Отсюда (из общественно пассивной многочисленной части общества. - Н. Ф.) исключаю журналистов, экономистов и организаторов экономики, активных производственников..." "так, журналисты, экономисты, организаторы экономики и активные производственники - общественно активная часть, а все остальные - рабочие, колхозники, интеллигенция, то есть собственно народ - это пассивная, инертная масса. Но пусть выскажется литератор до конца: "В обществе существует какая-то инертная масса, к которой нам еще предстоит подобрать ключи". Прекрасная мысль, не правда ли? Только несколько неожиданными для автора романа "Не хлебом единым" кажутся эти ключи: слишком уж они материальные, бездуховные, что ли. "Я полагаю, суетился он, - что такими ключами будет дешевая качественная колбаса, обилие свежих, хороших овощей, недорогая одежда, а для молодежи достаточное количество тряпья".
Вот те на, а как же быть с заповедью "не хлебом единым жив человек?!". Велик в своих помыслах сей гуманист - от щедрот своих даже падшие души, то бишь "инертную массу", не отринул, а одарил пусть дешевой колбасой, да к тому же опять-таки, заметьте, дешевые одежды посулил, дабы, насытившись, смогли оные прикрыть наготу свою. Правда, Дудинцев не уточняет, как долго "инертная масса" должна наслаждаться дешевыми тряпками, вареной колбасой и овощами, зато дает власть предержащим совет, каким путем этого достичь, это "демонстрация новых (?) активных мер" и "применение власти", проще говоря, новых репрессивных и карательных мер. " тут в его советы врываются грохочущие звуки: "Необходима демонстрация новых активных мер по отношению к тем, кого аргументированно критикует пресса". Демократически мыслящий человеколюб сокрушается: "Народ (!) требует... применения власти, а сверху ее не применяют (...) у нас начальство снизу до самого верха говорит о перестройке, но не принимает активных мер..." Наконец, твердо и довольно решительно заявляет: "Я прямо скажу: говоря о гласности, меня удивляет позиция наших верхов. Мы слышим оттуда хорошие речи, но я не вижу, чтобы оттуда, с Олимпа, хоть раз была сброшена молния на кого-нибудь". Право, не хочется вспоминать, как Хрущев "сбросил молнию" на многодумную голову Дудинцева и как это ему зело не понравилось. Теперь же сам просит молний, правда, от имени народа и на чужие головы. Впрочем, не худо было бы узнать, какая такая разница между старыми и новыми активными мерами применения силы. Известно, что новое насилие ничуть не лучше старого, если не циничнее, поскольку выступает под видом истины в последней инстанции. И Дудинцеву, надо полагать, как и "инертной массе", ведомо, что самые демократичные лозунги теряют свой смысл, как только начинают внедряться в практику и общественное сознание посредством дубинок, экономической удавки и расстрелов, практикуемых "демократами".
Впрочем, не будем гадать, что ведомо, а что не ведомо высоконравственному господину Дудинцеву, коего в Ельцине привлекло "ощущение нравственного народного императива", как он умно выразился. Более того, сразу же после событий 19-21 августа 1991 года сей "инженер человеческих душ" уверял, что Ельцин "пытается вернуть в наше общественное сознание кодекс чести". " дальше: "Вокруг Ельцина, как вокруг большого кристалла чистой породы, образовалась целая, пользуясь геологическим термином, "друза" кристаллов поменьше, но построенных по тому же принципу. И сколько молодых, даже старики рядом с ним молодые".
Странного тут ничего нет. И неожиданного тоже. Так называемая творческая интеллигенция (типа Дудинцева, коих великое множество) никогда не обладала твердыми убеждениями и высокими духовными устремлениями, а посему толком не знала, что ей надо от жизни. Ее рассеянный взор блуждал в неопределенной дали, пока не упирался во что-нибудь показавшееся ей источником истины и добра, - и она, в совершенстве овладев методами первой древнейшей профессии, с воплем прислонялась к нему. Это то, что у Фейербаха называется опустошением человеческой души. Однако ж об этом речь впереди.
...Ориентация на живописание "жареных" фактов и кошмаров прошлого, стремление потрафить вкусам некоей "избранной" публики, наделенной "изысканным", "тонким" вкусом и способной по достоинству оценить "поэзию" недомолвок и иносказаний, - удел сочинителей средней руки, лишенных национальной ориентации и ярко выраженной творческой индивидуальности. При правдивости бытовых реалий, вовлеченных в орбиту повествования, подобные сочинения не поднимаются выше морали, годной для домашнего употребления (рассказы Т. Толстой и В. Попова, сочинения В. Войновича "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина", В. Нарбиковой "Равновесие света дневных и ночных звезд" и др.)- Даже в лучшем своем исполнении - это чтиво для публики с чрезвычайно "тонко организованной" нервной системой. Тут есть верно подмеченные детали, модный жаргон, но нет глубины отражения действительности и полнокровного человеческого образа. Оные сочинения отличает примитивизм мышления, - вместо серьезного анализа явлений жизни в них царит отвлеченная ассоциативность, приправленная "мудрой" усложненностью и самоцельной образностью. Несоответствие между замыслом и интеллектуально-эмоциональной тривиальностью исполнения вызывает порою комический эффект. Речь идет об оригинальничаньи и манерности в изображении литературных героев, о плохой индивидуализации, которая сводится к мелочному умничанью. Лишенные важных жизненных примет и самобытности, подобные персонажи клокочут лжестрастями, взятой на прокат мудростью. Конечно, будет несправедливо утверждать, что подобным авторам чужды сочинительские порывы. Нет, они не без известных лицедейских достоинств, а именно: способны вживаться в чужой текст, в чужую интонацию, ритм, идею. Но ни один из них не может подняться к вершинам искусства, ибо ему чужды глубокие чувства, самобытное мышление, вдохновение.
Новые времена порождают новые типы сочинителей. Каково время - таковы и герои. Но есть типы, так сказать, на все времена - они особой закваски и редкой жизнестойкости. Даже при самых сильных штормах времени они неизменно остаются на поверхности. Все, казалось бы, перемещается, гибнет, идет на дно, а они нет - держатся на поверхности. Это - временщики. Временщик неистребим как гриппозная бактерия. Могучий инстинкт выживания определил стихию его обитания - смена (не важно чего!) эпох, мод, идеологий, вкусов, но чтоб царила атмосфера некой неустойчивости, неопределенности, перевода. Тогда он впереди прогресса, имитируя гражданскую доблесть, предавая анафеме вчерашний день и выжимая из своей активности выгод во сто крат больше, чем из пропитанных ядом цинизма критических опусов, посредственных стихов и скучной прозы своей.
Но не долгий век имитатора. Сколько было интервью, круглых столов, восторженных рыданий умудренных жизненным опытом критикесс и многозначительных прорицаний литературствующих экономистов, историков по поводу ультрабольшевистских опусов М. Шатрова, апологии философии предательства "Зубра" Д. Гранина, "Белых одежд" В. Дудинцева, "Ночевала тучка золотая" А. Приставкина вкупе с сочинениями А. Битова, А. Вознесенского, Б. Окуджавы и прочих литературных "светил" перестроечной поры. Где они? Впрочем, это уже и не литература, а некие идеологические постулаты. Тут язык искусства уступил место политическим декларациям.
В связи с этим позволим себе немного раздвинуть рамки данной темы. Какая примечательная особенность поражает читателя в произведениях великих писателей Древнего мира или эпохи Возрождения, классиков XIX века либо талантливых авторов современности? Меняющееся лицо времени. Чаще всего политика и литература перемешиваются друг с другом, каждая из которых не теряет своей специфики. Именно поэтому идейная борьба в литературе и искусстве не может не отражать политического климата в обществе на определенном этапе его развития, а равно состояния сил, борющихся за торжество тех или иных социально-экономических тенденций, за власть.
"Боже мой! - восклицал Салтыков-Щедрин. - Сколько же есть прекрасных и вполне испытанных старых слов, которые мы не пытались даже произнести, как уже хвастливо выступаем вперед с чем-то новым, которое, однако, и не можем даже определить". Таким расхожим словом в конце 80-х - начале 90-х было "плюрализм". Русские писатели не раз выступали с протестом против попыток переносить категории социально-экономической и философской науки на искусство, литературу, отождествлять процессы, происходящие, скажем, в экономической, политической, правовой жизни общества, с законами искусства. Но еще больше встает вопросов, когда мы начинаем задумываться над тем, что такое художественный плюрализм. Не в том, конечно, облегченном, приблизительном и легковесном варианте, кочующем по страницам газет и журналов, а в научном значении, приближенном к искусству. Говорят, плюрализм - это свобода мнений, независимость суждений, право художника на свое видение. Но это формальная сторона дела, нормальное общественное развитие вообще, качественный показатель жизни в культурном государстве. Может быть, многообразие стилей, творческих индивидуальностей, разных направлений и способов художественного мышления? Да, это ближе к истине, хотя и требует многих уточнений и объяснений. Но даже такой подход упрощается и выворачивается наизнанку, как только к нему подступают слишком горячие и подозрительно напористые, суетливые проповедники плюрализма в искусстве. В их витиеватых, многословных и добротно оснащенных цитатами выступлениях все сводится к одному направлению, к вполне определенной группе лиц, а все остальное отбрасывается, перечеркивается, подвергается остракизму.
Подобные старые погудки на новый лад продемонстрировал искусствовед Д. Сарабьянов в статье "На трудном пути к художественному плюрализму" ("Советская культура"). "Многие годы мы могли услышать и прочесть дежурные фразы о необходимости выражать в искусстве интересы народа, демократические идеалы, а художнику - находиться в гуще жизни. Эти слова трактуются буквально, казенно: они утратили смысл, стали стертой монетой, но до сих пор звучат, но уже не грозным, а смешным воспоминанием о былых временах". Да, смеяться не грешно... "Чего же тут смешного?" - спросят меня не только противники, но и сторонники реформ, готовые все бросить в огонь просвещения и исправления, лишь бы его пламя расширялось и кипятило людскую совесть. Действительно, скажут мне, есть великие традиции русской литературы, взывающие к нравственному долгу. Даже живопись в XIX веке просвещала, рвалась в бой за права народа и многого добилась в процессе этих исканий. Особенно преуспели на этом пути В. Перов и ". Репин. Советская живопись долго делала вид, что держится на этих традициях, но недавно в конце концов от этих иллюзий начала освобождаться. Это закономерно. Нельзя бесконечно разогревать позавчерашнее блюдо, как бы ни было оно уместно сто лет назад"9. Проще говоря, реализм в искусстве с его социальными проблемами, обостренным вниманием к духовному миру человека, его гражданскому долгу и т. д. тихо скончался, и Д. Сарабьянов со вздохом облегчения ставит на нем крест.
Насчет "кончины" отечественного реализма - то это давняя "розовая мечта" русофобов всех мастей и отличий. Прикоснемся к некоторым старым изданиям. 7 декабря 1918 года в Петрограде вышел в свет первый номер газеты "Искусство коммуны", которая просуществовала до 18 апреля 1919 года. Редколлегию газеты составили "теоретики "левого" искусства Н. Н. Пунин, О. М. Брик и художник Н. ". Альтман. "Взорвать, разрушить, стереть с лица земли старые художественные формы - как не мечтать об этом новому художнику, пролетарскому художнику, новому человеку", - таково кредо (автор Н. Пунин) первого номера. К. Малевич призывал "отбросить Грецию", "сжечь в крематории остатки греков". Он неистовствовал: "Скорее можно пожалеть о сорвавшейся птице, нежели о разрушившемся Василии Блаженном". Идейные позиции и творческие принципы так называемых "левых" авангардистов сформулированы Н. Луниным с предельной ясностью: "Все готов был вынести старый художественный мир, но призывов к разрушению искусства прошлого он вынести не мог. " теперь, когда возможность такого разрушения стала совершенно реальной, надо видеть, как растерянно и болезненно сжалось сердце доброго старого "культурного" носителя великих художественных традиций... Для здорового и продуманного "футуристического" мировоззрения разрушение старины - только метод борьбы за свое существование. Только потому, что искусство прошлого претендует еще на влияние и на образование новых художественных форм, оно может стать предметом разрушения". Так было положено начало кампании по дискредитации и обвинению в контрреволюционности, реакционности и прочих грехах всех других художественных течений. "Реалисты крепки и грубы, но для того, чтобы быть действительно творческими художниками, они слишком пассеистичны, их формы стары, изжиты, истерты, в них нет творческой дерзости и подлинно революционного напряжения, они мещански пошлы, бесцветны и бессильны... Реалисты - бездарны... как школа, как форма... " в этом, единственно в этом, безысходная трагедия реалистических (передвижнических) художественных течений. Трагедия эта не изменяется при современной художественной ориентации. Как бы близки ни были реалисты к пролетариату коммунистический пролетариат никогда не сможет включить их в свои ряды".