Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   – Хорошая новость, – сказала Елена Наумовна, с улыбкой передавая Королеву пакет.
   Пакет был вскрыт. В нем лежало довольно объемистое «Заключение» Военно-воздушной инженерной академии. Королев быстро пробежал глазами отдельные абзацы:
   »... горизонтальная скорость вдвое превосходит известные скорости...»
   »... зона тактической внезапности, составляющая 80-120 км от линии фронта, может быть сокращена до 20-30 км...»
   »... цифры уже сейчас обеспечивают реальную возможность вести воздушный бой...»
   Дойдя до главки «Выводы», ногой нащупал стул, сел и читал, не отрываясь:
   «Самолеты с ракетными двигателями дают вполне реальные основания предполагать, что в них могут быть осуществлены летно-технические данные, дающие резкое превосходство над самой совершенной техникой противника. Одни только данные горизонтальных и вертикальных скоростей говорят о превосходстве, абсолютно недостижимом по линии бензиновых двигателей при современных принципах их конструирования».
   «Подумать только, какие же светлые головы в этой академии!» – Королев прямо подпрыгнул на стуле.
   Елена Наумовна улыбалась, глядя на него...
   «Изложенное доказывает, – читал Королев, – что дальнейшая работа над ракетными двигателями и широкое внедрение их в авиацию является необходимым и сулит перспективы, о каких в других областях авиационной техники нельзя и мечтать.»
   Начальник кафедры тактики Военно-воздушной академии РККА полковник Шейдеман.
   ВРИД начальника кафедры огневой подготовки Военно-воздушной академии РККА майор Тихонов».
   Какие же молодцы Шейдеман с Тихоновым! Наверное, за всю жизнь не получал Королев на свою работу отзыва, столь решительно его поддерживающего. Он был необыкновенно обрадован и воодушевлен. Вместе с Щетинковым Королев составляет подробные тезисы доклада «по объекту 318» – ракетному самолету. Почувствовав поддержку военных специалистов, Королев усиливает наступательный дух: «Должен быть принципиально решен вопрос о нужности этого объекта и необходимости более форсированного развития его». В заключение вновь давит на Наркомат боеприпасов, понимая, что с ракетопланом новые хозяева института связываться не захотят, с них и реактивных снарядов довольно, он ставит вопрос категорически: «Необходимо теперь же принять определенное решение о необходимости и важности этого объекта и обеспечить все необходимые условия для работ. Половинчатые решения только повредят делу, так как при недостаточных темпах работ получение первых практических результатов будет отодвинуто на срок 5-6 лет, когда требования к объекту в связи с прогрессом тактики и техники могут совершенно измениться».
   Почти ежедневно теперь на «горячем» стенде проходят испытания систем подачи, замер температур и других параметров двигателя. Кроме главного испытателя Палло, в них принимают участие Щетинков, Глушко, инженеры Шитов, Дедов, слесарь Иванов – ракетоплан словно сам собирал вокруг себя коллектив.
   И результаты были весьма обнадеживающие. В декабре все ликовали, когда двигатель проработал 92 секунды. В марте он работал непрерывно уже 230 секунд – почти четыре минуты! На протоколах испытаний резолюции Королева: «Огневые испытания на полной мощности повторить».
   До сих пор двигатель испытывали на стенде отдельно от остальной конструкции, отгородившись от него на случай взрыва броневой плитой. 19 марта впервые решили включить его прямо на раме ракетоплана, точно так, как он будет работать в полете. После зажигания раздался сильный хлопок и тишина: двигатель не включился. Два дня возились с зажигательными пороховыми шашками. 21 марта, в понедельник, Королев сидел на стенде с Глушко допоздна.
   – Если хлопок и не загорается, значит, температура зажигания недостаточна, – рассуждал Королев.
   – Или нерасчетный режим подачи топлива, – добавил Глушко, – надо заменить завихрители горючего и померить температуру, которую дают шашки. Когда мы сможем это сделать? Завтра сможем?
   В ночь со вторника на среду Глушко арестовали. Его бы раньше арестовали: показания на него были, не говоря уже о том, что писал письма Герману Оберту – лучшему ракетному специалисту западной Европы, да и кислота, которую разлил в поезде, – вполне достаточно. Но в марте судили «антисоветский правотроцкистский блок» во главе с Бухариным, и тюрьма на Лубянке была переполнена. А как раз к концу месяца с правыми троцкистами все было уже кончено, с помещениями стало полегче...
   Когда Валентину Петровичу предложили одеться и он стал зашнуровывать полуботинки, один из чекистов сказал тихо, так, чтобы не слышал второй, уныло перетряхивающий книги:
   – Одевайтесь теплее.
   Слова эти словно приоткрыли люк в бездну. Ведь весна, уже совсем тепло, «одевайтесь теплее» – это значит надолго...
   – Мама, успокойся, это какое-то недоразумение, – он говорил Марте Семеновне то, что говорили тогда все, к кому вот так приходили ночью...
   В черной «эмке» ввезли его в просторный внутренний двор НКВД. Вылезая, он заметил множество фургонов с надписью «Хлеб» и удивился, не понимая еще, что в этих фургонах сюда привозят людей.
   В камере сразу стали знакомиться. Из темного угла кто-то спросил с вызовом, нервным, надтреснутым голосом:
   – Ну и как?! Можете вы себе представить, что все мы – вот все эти люди – враги народа?
   – Не знаю, – устало сказал Валентин Петрович.
   Несмотря на высокую оценку военными из академии разработок Королева, снова начались преследования его ракетоплана. Если в первые годы работы РНИИ все научные споры, хотя и были окрашены личными симпатиями, идущими от землячеств или традиционного антагонизма военных и гражданских, оставались все-таки научными спорами, то с 1937 года вся их объективная техническая суть начисто испарилась. Королев конфликтовал с Клейменовым по принципиальным вопросам, но сейчас помнили только то, что Королев конфликтовал именно с Клейменовым, а суть конфликта никого не интересовала. Раз Королев конфликтовал с «врагом народа», его следует поддержать.
   Сергеи Павлович находился в замешательстве. Ему очень хотелось расширить и ускорить работы по крылатым ракетам и ракетоплану. И он понимал, что может это сделать, встав на путь оголтелой политической спекуляции. Он должен был громко сказать, что Клейменов и Лангемак мешали ему работать не потому, что не верили в жидкостные ракеты, как оружие, не потому, что сомневались в реальности ракетного истребителя-перехватчика в ближайшие годы, а потому, что они были врагами, пособниками фашистов, сознательно приносили вред обороноспособности страны. Но он не мог так сказать даже ради ракетоплана!
   Он видел, как подобная демагогия губит сейчас реактивные снаряды. Как бы ни относился к ним Королев, он понимал что работа эта нужная и перспективная. Победоносцев убедил его, что из них может вырасти грозное оружие. Но теперь после ареста Лангемака работы по реактивным снарядам затормозились, поскольку их главным вдохновителем был «враг народа» Лангемак. Теперь, когда арестовали Глушко, Костиков сразу припомнил Королеву «измену» с азотной кислотой. Ведь «вредительство» Глушко как раз и состояло в борьбе с «большевистским» кислородом в угоду «троцкистской» азотке. А раз Королев консолидировался с врагом (в гитлеровской Германии даже глагол специальный придумали: «пактировался», например «пактировался с евреем», «пактировался с коммунистом», стало быть, ты враг рейха), значит, как бы ни были полезны и совершенны его разработки, они могли рассматриваться только как продолжение «вредительства». Все это было настолько дико, что Королев, привыкший к горячим схваткам на техсовете, к спорам до крика, теперь совершенно растерялся. Это были не научные споры, а какая-то гнусная и вредная игра, в которую он играть не умел и учиться не хотел.
   Еще до рождения Сергея Павловича один из великих современников Королева Владимир Иванович Вернадский напишет в письме к жене Наталье Егоровне очень глубокую фразу: «... Я считаю, что интересы научного прогресса тесно и неразрывно связаны с ростом широкой демократии и гуманитарных построений – и наоборот». Королев фразы этой не знал, но чувствовал: вся эта «псевдомарксистская» борьба, поиски «вредителей» и зависимость оценок объективных технических решений от политических симпатий их авторов дело загробят.
   Королев не мог не чувствовать, что наступление на него идет уже давно и по всему фронту. В течение одного года – с лета 1937-го до лета 1938-го – неприятности и неприятности опаснейшие, если не сказать роковые, валятся на него как из рога изобилия.
   Руководствуясь указаниями райкома партии, Королева, как человека «тесно связанного с врагом народа Эйдеманом», общее собрание членов Осоавиахима РНИИ единогласно исключает из членов Совета ОСО.
   – Еще до этого Клейменов отзывает свою рекомендацию, данную Королеву для вступления в группу «сочувствующих». Когда один из сослуживцев попробовал возразить: «Королев – один из самых толковых людей в институте, делу предан беспредельно!» – ему спокойно возразили: «Мало быть толковым! Королев в общественных мероприятиях участия не принимает, на профсоюзные собрания не ходит. Вспомни: на демонстрации и маевки его не затащишь, да и с сотрудниками груб».
   С 1 января 1938 года Королев уже не руководит отделом, – без объяснения причин, его переводят на должность ведущего инженера.
   Атаки, как видите, идут со всех сторон: его обвиняют в грехах политических («сочувствующий»), общественных (ОСО) и профессиональных (понижение в должности).
   19 апреля 1938 года Королев пишет письмо в Октябрьский райком ВКП(б). Старается убедить в своих верноподданнических чувствах: «Я не представляю для себя возможности остаться вне партии»... Отмежевывается от «врага народа» Клейменова: «Мне он очень много сделал плохого, и я жалею, что взял у него рекомендацию»... Жалуясь, он предсказывает свое будущее: «Обстановка для меня создалась очень тяжелая. Прав я не имею никаких, фактически в то же время неся ответственность за всю группу... Я уже не могу работать спокойно, а тем более вести испытания. Я отлично отдаю себе отчет в том, что такая тяжелая обстановка в конце концов может окончиться для меня очень печально...» Говорит о самом дорогом, самом важном: «считая мое исключение неправильным, разрешить вопрос о моем пребывании в рядах сочувствующих, дать возможность продолжать работу в институте, где я работаю уже 7 лет над объектами, осуществление которых является целью всей моей жизни...»
   Из райкома письмо это переслали в институт. Новый секретарь парткома Федор Пойда наложил резолюцию: «Разобрано на парткоме. Решено в сочувствующих не восстанавливать».
   После ареста Глушко Королев понял, что и его арестуют непременно. Он чувствовал это. По отрешенности, с какой говорил с ним Слонимер, по улыбке Елены Наумовны, даже по тому, что механики на стенде старались как можно меньше контактировать с ним, вообще находиться в одном помещении.
   А может, все это ему кажется, может быть, просто сдавали нервы: он чувствовал себя измазанным, вонючим, заразным, уязвимым для всевозможных унижений, которым он должен подвергнуться за что-то гадкое и позорное, чего он не совершал, но о чем все, кроме него, уже знают и ждут, что все это должно быть вот-вот публично объявлено. Да, да очень часто казалось, что его ареста ждут!
   Пожалуй, единственным человеком, который ни в чем, ни в одной мелочи не изменил своего отношения к Королеву, был Евгений Сергеевич Щетинков. Он вообще вел себя так, словно ничего не случилось, разговаривал безо всякой оглядки, не боялся вспоминать и Клейменова, и Лангемака, и Глушко, в то время как для других людей они словно бы никогда и не существовали. У Щетинкова была репутация институтского юродивого, который и царю может говорить в глаза что думает.
   – Ему хорошо, у него туберкулез, – со вздохом сказал о Щетинкове один из сослуживцев.
   Евгений Сергеевич действительно был тяжело болен и внутренне подготовил себя к близкой смерти. Осенью и весной, набрав разной расчетной работы, уезжал он в Абастумани и там, в ласковых грузинских горах, пережидал смертельную для него московскую слякоть. И нынешней весной был он совсем плох, но не торопился с отъездом. Очень хотелось напоследок сделать что-то по-настоящему интересное, что переживет его самого и, кто знает, может быть, поможет понять всем этим «бдительным слепцам», что нельзя арестовывать Королева, а напротив, надо, чтобы он мог работать с полной отдачей своих уникальных (в этом Евгений Сергеевич был убежден) сил и способностей.
   В самом начале апреля Щетинков закончил большую работу: «Перспективы применения жидкостных ракетных двигателей для полета человека». Сорок страниц: весовой баланс, аэродинамика с учетом влияния звуковых скоростей, куча формул, графиков – он просчитал несколько вариантов...
   Королев закрыл папку, прижал ладонью к столу, спросил грустно:
   – Успеем ли, Евгений Сергеевич?
   – А разве это важно?... Другие успеют...
   – Не согласен, – твердо сказал Королев. – Я сам должен успеть... Намеченные еще с Глушко огневые испытания продолжались до начала лета. Работу осложняла кислота – опыта обращения с агрессивными жидкостями не было, механики ходили с обожженными руками, в дырявых спецовках: постоянно что-то просачивалось, протекало, лопалось. Королев уже отметил, что на каком-то этапе стендовых отработок непременно наступает вот такая черная полоса неповиновения металла, и, как ни бейся, она будет длиться положенное богом время, а потом сама собой кончится, Щетинков говорил, что это мистицизм, а Палло был с ним согласен. Сейчас они как раз вошли в эту черную полосу.
   13 мая взорвались баки на ракетной торпеде 212, по счастью никто не пострадал. Председателем комиссии по разбору причин аварии назначили Тихонравова, чему Королев был очень рад: Михаил Клавдиевич не будет искать в этом деле «вредительства». Разбирались целый день. Через неделю Королев составил программу новых испытаний ракеты. Теперь нужно было очень постараться, чтобы что-то взорвалось. Опрессовку новой системы водой проводил Палло. Вырвало штуцер: давление высокое – до сорока атмосфер. Королев торопил механиков, ему хотелось поскорее вернуться к ракетоплану. Когда все отремонтировали, дал команду залить основные компоненты. Палло показал: подтекает.
   – Я предлагаю проводить испытания, – бодро сказал Королев.
   – Я не буду, – хмуро отозвался Палло.
   – Это почему?
   – Потому что все надо переделывать... Иначе, когда выйдем на расчетное давление, может рвануть.
   – А может и не рвануть, правильно? – Королев обернулся к стендовикам Волкову и Косятову, ища у них поддержки.
   Саша Косятов молча вытирал ветошью руки. Волков отвернулся.
   – Александр Васильевич, но вы-то что молчите?! – спросил Косятова Королев.
   – Ненадежно все это, Сергей Павлович, – подумав, сказал Косятов.
   – Я сам буду проводить испытания! – взорвался Королев. Все хмуро разошлись по местам.
   – Поехали! – крикнул Королев.
   Палло не отрываясь смотрел на дергающуюся стрелку манометра. Громкое шипение заглушало все звуки и голоса. Потом звук этот сразу сломался, стрелка упала влево, Палло оглянулся и увидел: Королев стоит, прижав руки к лицу, и между его пальцами льется кровь. В следующую секунду Королев выбежал во двор, выхватил носовой платок, прижал к окровавленному лицу и упал. Тут же вскочил. Палло держал его за плечи. Волков побежал звонить в «скорую». Косятов раздобыл бинты.
   Вырвавшийся кусок трубы ударил Королева в висок. Как выяснилось потом, он пришелся по касательной, оставив трещину в черепе. Спасли Сергея Павловича буквально миллиметры.
   Когда приехала «карета скорой помощи» (так на старинный манер называли эти автомобили с красными крестами на боку), Королев попросил:
   – Свезите в Боткинскую, у меня там жена работает. Знаменитая Боткинская больница для коренного москвича была тогда как бы и не в Москве, потому что настоящая Москва кончалась для него у Бpянcкoгo⁶⁰ вокзала. А дальше – новый стадион «Динамо», ипподром, Боткинская больница, и еще дальше – Петровский замок, Ходынка – какая же это Москва?..
   В двухместной палате травматологического отделения пролежал он недели две. Страшная синяя гематома почти закрывала один глаз. Рядом с ним лежал молодой парень, спортсмен, которому ампутировали ногу. Он не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать. Ксана приходила по нескольку раз на день. Приезжала мама.
   Когда пришел Арвид Палло (он был единственным, кто навестил его в больнице), Сергей Павлович сказал:
   – Ты был прав: надо переделывать...
   Долечивался Сергей Павлович дома, на Конюшковской. Очень рвался на работу, а Ксане не хотелось его отпускать. В их доме почти каждую ночь кого-то арестовывали. Идешь утром на работу, а на двери висит свежая бирка с сургучной печатью. Подъезд, двор и вся улица были грязными, ветер таскал по мостовой какую-то бумагу, клубил пыль. И двор, и улицы теперь не убирали, потому что дворники ночью ходили как понятые, очень уставали от чужих слез и днем отсыпались. Ксении Максимилиановне казалось, что пока Сергей сидит дома, пока вот эта белая повязка на голове, никто его не тронет. Но сколько ни уговаривала себя, трезвый ум ее шептал свое: «Тронут, все равно тронут...» Наташку отвезла на дачу к бабушке Соне: если все-таки придут, девочка не должна этого видеть.
   На работу Королев вышел только в 20-х числах июня. Новостей за время его отсутствия накопилось много. Приняты на вооружение в ВВС реактивные снаряды двух калибров. Гвай задумал работы по многозарядной реактивной установке. Иван Исидорович Гвай был крепким инженером и человеком очень энергичным, служил в армии, окончил в Ленинграде военную академию, а потом вместе с ГДЛ приехал в Москву. Это он сделал «Флейту»⁶² – установку для реактивных снарядов на истребителях И-15 и И-16. И бомбардировочная установка тоже его. И наземную он, конечно, до ума доведет, тем более что теперь в его распоряжении целый взвод толковых инженеров.
   И еще одна новость, конечно, с этой связанная: 1 июня, когда Королев лежал в больнице, Слонимер издал приказ остановить работы по ракетоплану...
   Прочитав приказ, Королев долго молчал, думал. Если теперь, после отличного отзыва из Военно-воздушной академии издается такой приказ, значит, наступает время настоящей войны, войны не на жизнь, а на смерть. Кто может помочь? Циолковского нет. Эйдемана нет. Алксниса нет. Тухачевского нет. Все его союзники теперь – Евгений Сергеевич, Арвид Палло, Борис Раушенбах, Саша Косятов на стенде. Не густо. Но победить необходимо, иначе вообще непонятно, зачем жить. Надо писать Сталину. Сталин поймет, как все это важно...
   В воскресенье 26 июня были выборы в Верховный Совет России. У избирательных участков толпился народ, молодежь танцевала, люди смеялись, и невольно хотелось верить, что все обойдется, что все невзгоды пройдут, начнется, наконец, нормальная жизнь...
   На следующий день по дороге на работу Королев развернул «Правду». Почти весь номер был посвящен выборам. Цитировалась записка, брошенная в урну:
   «Пусть долго живет товарищ Сталин! За дело Ленина-Сталина мы готовы на все! Так думает весь народ».
   »... Мы готовы на все...»
   Вечером, возвращаясь из РНИИ, Королев увидел у подъезда своего дома двух «топтунов». Жарко, но «топтуны» были в темных душных костюмах – сама погода усиливала их ненависть к миру. Ксана просила купить хлеба, но, кроме французской булки, он купил ей сегодня новую патефонную пластинку. У них был патефон! В те годы обладателей патефонов было несравненно меньше, чем сегодня людей, у которых есть телевизор. Они с Ксаной подкупали разные пластинки, танцевальные – «Рио-Риту», «Брызги шампанского». А сегодня он купил «Русские песни».
   Ужинали на кухне. А потом завели патефон.

 
Во поле березонька стояла,
Во поле кудрявая стояла,
Люли-люли стояла,
Люли-люли стояла.
 
 
Некому березку заломати,
Некому кудряву...
 

   Когда в дверь позвонили, он сразу все понял.

 

 

   Г.Э. Лангемак в тюрьме
 

 

 

   Ведущие сотрудники НИИ-3 НКОП(РНИИ), оставшиеся после волны арестов
   Сидят (слева направо): Л.Э. Шварц и А.Г. Костиков;
   стоят: Ю.А. Победоносцев и Ф.Н. Пойда
 

 

29

   С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? – и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!

Михаил Салтыков-Щедрин

   Ивана Терентьевича Клейменова, арестованного в ночь со 2 на 3 ноября 1937 года, во внутренней тюрьме НКВД словно забыли: на первый допрос он был вызван через сорок три дня после ареста – 15 декабря.
   За жаркое для Ежова и его дружины лето 1937 года уже был накоплен некоторый опыт обращения с такими людьми, как Иван Терентьевич. А это был сложный контингент: из крестьян, упрямые, помешанные на идеалах революции и понюхавшие кровь на гражданской войне. Именно осенью – в октябре-ноябре 37-го работы на Лубянке было просто невпроворот, и до Клейменова в азартном этом запале просто руки не доходили. А с другой стороны, такого, как он, полезно было «образовать» в камере, дать ему послушать других, притомить его так, чтобы он уже ждал допроса, а потом вызвать совершенно неожиданно, и с налета, с настоящим накалом, когда у самого кровь бросается в голову, так его ухватить, чтобы сразу весь дух из него вышел! Было среди следователей даже такое негласное соревнование: у кого с какого подпишет. И мастера настоящие были. Ушиминский Зиновий Маркович, например. Как подлинный артист, он даже псевдоним себе придумал: Ушаков, под которым был известен в широких кругах ежовцев. Он чуть ли не с первой атаки повалил и Фельдмана, и Эйдемана, и самого Тухачевского. Но как и в каждом бою, время атаки тут тоже надо точно выверить.
   Звериная эта тактика себя оправдывала. «А почему, действительно, меня не вызывают?» – начинал думать забытый всеми узник в душевном смятении, ибо человек – существо общественное, а за решеткой – общественное вдвойне. Лев Толстой говорил, что человек многое может выдержать, если видит, что и другие люди живут так же, как он. Невинный человек, не понимающий, почему и за что его посадили, по издавна бытующей на Руси практике законов не ведающий, имеющий самое смутное представление и о своих правах, и о своих обязанностях, и вообще получивший все свои знания о тюремной жизни в лучшем случае от графа Монте-Кристо, естественно, ищет поддержки у окружающих, прислушивается к их советам и делает выводы из открывшегося ему чужого опыта.
   Конечно, существовали различные тюремные «университеты», но все их программы стремились к одной цели: малыми жертвами достичь наилучших результатов. А вот пути к этому предлагались самые разные. Там, где обучался Клейменов, полагали, что надо быстро, не доводя дело до серьезных увечий и, не дай бог, до Лефортовской тюрьмы, во всем признаваться, называя при этом сообщников из числа тех, кто уже сидит, создавать этакий замкнутый «хоровод»: ты показал, что я шпион, а я, – что ты шпион. А вот когда дело передадут в суд, тут уж надо все отрицать. Это приведет суд в замешательство, начнут разбираться, увидят – не смогут просто не увидеть! – что кругом «липа» и отпустят, конечно...
   Многие и многие тысячи людей поплатились жизнью за эту «тактику». Но винить ее авторов было бы жестоко, потому что во всех своих построениях они исходили из соображений, что их противник наделен как минимум человеческой логикой, и заведомо идеализировали конечные цели этого противника.
   Если для Сталина повальные репрессии были продуманной политикой, то непосредственные реализаторы этой политики осмыслением ее никогда себя не утруждали. Им прежде всего требовалось придумать дело, нахватать как можно больше людей, уничтожить их с соблюдением некоего ритуала и отрапортовать. Существовал термин: «слипить дело». Именно «слипить», а не «слепить», поскольку новый этот глагол – «липовать» – был производным не от «лепки», а от «липы». А раз так, «липили» первоначально в самых общих чертах, с употреблением формулировок самых расплывчатых, скажем – «заговор». Что за заговор, против кого, с какой целью – это уже детали. И участники «заговора» – тоже детали. Имеет человек к нему отношение или не имеет – не суть важно. Надо просто наполнить оболочку «заговора» каким-то человеческим содержанием, не важно каким. Известно немало случаев, когда приходили человека арестовывать, а его нет – уехал. Не скрылся, не спрятался, а просто уехал на курорт или в деревню. Но даже зная, куда он уехал, его обычно не искали – вместо него арестовывали кого-то другого. В списках «врагов народа, окопавшихся во Внешторге», были Сердюков и Тулупов. Николай Сердюков, друг Клейменова, работал в одном из московских НИИ. Когда его исключили из партии и он понял, что посадят со дня на день, он уехал из Москвы, поселился в другом городе, поступил на завод, и о нем забыли, точнее – руки до него не дошли. А Тулупова – председателя приемной комиссии Берлинского торгпредства – просто не нашли. И искать не стали: пропал, ну и черт с ним.