Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   Первоначально англичане хотели подготовить тридцать ракет, отобрать из них девять и запустить. В конце концов, подготовили восемь, а запустили три.
   Первый блин, как полагается, был комом: 1 октября ракета взлететь отказалась. Она не взорвалась, просто не хотела запускаться. Англичане были очень раздосадованы и злились еще больше, глядя на невозмутимых немецких стартовиков, которые давно привыкли к капризам Фау-2 и сохраняли истинно нордическое спокойствие.
   На следующий день эта же ракета почему-то запустилась и упала в воды Северного моря, не долетев до расчетной точки полтора километра. Джоан Бернард наблюдала старт и хлопала в ладоши. Она была второй женщиной в мире, которая видела старт Фау-2. До нее это удалось только Еве Браун, будущей жене фюрера.
   Вторая ракета сначала тоже упрямилась, потом все-таки взлетела, но в 24 километрах от старта шлепнулась в море. Англичане совсем приуныли и как-то потеряли интерес ко всей этой затее. Посовещавшись, решили провести еще один последний запуск, на который и были приглашены союзники-наблюдатели.
   Англичане встречали самолет с советской делегацией. Первым по трапу спустился генерал Соколов, за ним переводчик. Не было еще произнесено ни одного слова официального приветствия, как раздался радостный крик: «Саша!», и на нашего чекиста бросился с объятиями какой-то англичанин. Это был майор Лаудон из русского отдела Интеллидженс сервис, старый приятель переводчика.
   Англичане смотрели на нашу группу с недоумением: приглашали троих, а прилетели шестеро. Впрочем, пунктуальные американцы тоже нарушили договоренность: их было четверо.
   Американскую делегацию возглавлял «филичёвый» полковник Теодор фон Карман. 10 августа 1945 года – буквально два месяца назад – в Балтиморе умер Роберт Годдард, и после его смерти фон Карман, безусловно, стал самым крупным ракетчиком США. Он был лишь консультантом американских ВВС по ракетам, а в будущем станет членом Национального консультативного совета по аэронавтике и первым директором основанной им Лаборатории реактивного движения в Пасадене.
   Вторым был Вильям Пиккеринг, тогда – ассистент кафедры электротехники Калифорнийского технологического института, а в будущем – второй директор знаменитой лаборатории в Калифорнии, которую при нем прославят американские лунники и знаменитые межпланетные станции: «Маринеры», «Рейнджеры», «Сервейеры», «Пионеры». В 1973 году я познакомился с ним в Пасадене, получив в подарок отличную фотографию марсианского вулкана Никс Олимпик, сделанную «Маринером-9».
   Пуск под Куксхафеном он помнил отлично, а Королева не помнил.
   – А жаль, – грустно улыбнулся мистер Пиккеринг, – если бы я знал все, что будет потом, я бы с ним поговорил...
   Два других американца – Говард Зайферт, специалист по ЖРД и морской офицер капитан III ранга Грейсон Меррилл – через несколько лет он станет руководителем проекта «Полярис». Меррилл потом говорил, что мысль о ракетном залпе из подводной лодки пришла ему во время пуска в 1945 году.
   Были и три французских офицера. Похоже, что в ракетах они мало что понимали, просто приехали отдохнуть и выпить за компанию.
   Королев был за границей первый раз в жизни. Пять недель в Берлине еще не были «заграницей». В Берлине увидел он не столько чужой город, сколько город войны – истерзанный, потерявший прежний облик. Там он все время общался с советскими людьми, и поэтому Берлин тоже был какой-то ненастоящий «заграницей». Другое дело – Гамбург. И здесь были разбитые дома, но, конечно, их было несравнимо меньше, чем в Берлине. К октябрю 45-го руины почти везде были расчищены, превратились в скверики, уютные, нестрашные дворики. Здесь было много людей, больше, чем в Берлине, и это были «заграничные» люди: он никогда не слышал на улице русской речи. Дома, мостовые и чугунные люки в мостовых, тротуары, водосточные трубы и решетки водостоков, вывески – да что перечислять! – все объемы, краски и запахи были здесь другие, чем в Москве, Киеве, Ленинграде, Казани. Когда он только вошел в вестибюль отеля «Адлон», он сразу почувствовал «заграничный» запах, запах нерусского табачного дыма и кофе, который тянулся из бара на первом этаже. Да, именно в вестибюле отеля «Адлон» он сразу почувствовал, что он – в другой стране. И в номере все было тоже заграничное: дверные замки, бронзовые оконные запоры с ручкой посередине, поворот которой запирал окно сразу и внизу и наверху (про себя отметил: «конструкция оригинальная, но материалоемкая»), длинные подушки в постели и эти пуховики, которые так смешили его в Берлине. Во всех предметах, окружающих его здесь, была какая-то незнакомая солидная основательность. Эти забавные мелочи гамбургского бытия отмечались им как-то автоматически, в голове не задерживались, в памяти не застаивались.
   Его интересовала Фау, он с нетерпением ждал отъезда на полигон и обрадовался, очутившись, наконец, на заднем сидении шикарного «Майбаха», который прислали за ними из штаба Камерона. Наверно, английский шофер снова подумал о загадочной славянской душе, когда увидел, что русский генерал садится рядом с ним, где полагается сидеть его адъютанту, а адъютант – на задний диван, где полагается сидеть генералу. И что это за генерал, который, имея адъютанта, сам открывает дверцу машины, не дожидаясь, пока из нее выпрыгнет адъютант и не распахнет ее, почтительно отступая в сторону.
   От Куксхафена они проехали еще километров восемь, пока у шлагбаума не притормозил их часовой в мелкой, похожей на суповую тарелку, каске и, разглядев, наконец, лицо шофера, поднял шлагбаум, за которым начинался полигон Альтенвальде.
   Англичане были сдержанно радушны и деловиты, никаких объятий, похлопываний по плечу, ничего похожего на то, как братались на Эльбе с американцами. Несмотря на солидность генерала Соколова, главным русским специалистом все считали Победоносцева, а когда Юрий Александрович спросил у старшего лейтенанта Хохмута, все ли имущество благополучно прибыло в Уайт-Сэндз, у всех американцев отвалились челюсти, поскольку полигон в Нью-Мексико был строго засекречен и раз этот русский знает, что Фау поплыли в Уайт-Сэндз, значит он вообще много чего знает.
   – А то давайте, – весело предложил Победоносцев, – мы съездим к вам в Уайт-Сэндз, а вы к нам в Пенемюнде.
   Американцы заулыбались, но беседу не поддержали. Англичане, которые слышали этот разговор, были рады: англичан раздражали американцы, которые приехали уже не вчетвером, а компанией человек в двадцать пять, вели себя шумно, развязно, лезли без разрешения куда попало, но лезли не из-за стремления что-то разузнать, а из нахальства и желания показать, что они, хоть и не хозяева тут, но все равно могут позволить себе вести себя так, как считают нужным. Сразу было видно, что, собственно, Фау интересует только четырех спецов, а остальным американцам просто интересно поглазеть на «Great fire works»¹⁰⁰.
   В чистых добротных крупповских пакгаузах лежали ракеты – в сборе и расчлененные на отсеки: головная часть, приборы, бак спирта, бак кислорода, турбонасосный агрегат, двигатель. Соколов делал вид, что Фау-2 известна ему с детских лет и вообще уже порядком ему надоела, – пыхтел, отворачивался, пару раз даже махнул переводчику рукой – ладно, мол, угомонись, все сами знаем...
   Победоносцев заинтересовался взрывателями, Тюлин размышлял над компоновкой приборов, Глушко внимательно разглядывал сильфонные соединения магистралей, – в общем, каждый занимался своим делом.
   Королев впервые видел Фау-2 целиком и только теперь окончательно понял, насколько это большая машина. Однако восхищение его быстро сменилось недоумением. Зачем Браун вставил баки в корпус? Разве сами баки не могут стать частью корпуса? Хорошо, бак жидкого кислорода будет слишком быстро нагреваться, вон он даже теплоизоляцию сделал из стекловаты. Но бак горючего, ему-то нагрев не страшен. Или он все-таки слаб для того, чтобы быть несущим, и просто сомнется под тяжестью налитого в него спирта? Ведь три с половиной тонны заливают в этот бак... Он не критиковал, понимал: все, что он видит, – обдумывали и считали люди грамотные. Но понимал он и другое: всякую задачу можно решать по-разному и считать, что немцы всегда и везде сумели найти лучшее решение, никаких оснований нет, тем более что работали они в большой спешке...
   Потом англичане показывали тележку-установщик и стартовый стол, наконец, саму уже заправленную ракету, окруженную озабоченно работающими немцами и озабоченно праздными англичанами. Немцы были озабочены тем, что поднялся сильный ветер с моря, и, если он усилится еще чуть-чуть, пуск придется откладывать, сливать компоненты, короче – делать лишнюю работу. Англичане тоже были озабочены непогодой, но не в связи с перспективой дополнительных трудов, а в связи с перспективой некоего конфуза перед союзниками: пригласили, а запустить не сумели. Камерон объяснял Соколову пункты инструкции по эксплуатации, Андрей Илларионович снисходительно кивал, и на лице его было написано, что, так и быть, лично он прощает этот сильный ветер генералу Камерону, фельдмаршалу Монтгомери¹⁰¹ и королю Великобритании Георгу VI.
   Погода действительно была препаршивая. Низкие тучи, клубясь, катились с моря, налетал ветер, хлопал плащ-палатками, норовил сорвать с головы фуражку. Всякий борющийся с ветром человек всегда выглядит смешно и глупо, а выглядеть так перед союзниками советским офицерам не пристало, и Соколов уже двинулся к зданию штаба, когда один из немецких стартовиков, вытянувшись перед Камероном, доложил, что ракета готова к старту. Королев давно приметил этого немца, который неторопливо, но четко и как-то очень профессионально отдавал приказы стартовикам. Когда все зашагали на стартовую, он спросил по-немецки одного из английских офицеров, кто это докладывал генералу о готовности. Англичанин болезненно улыбался, с трудом продираясь в джунглях королёвского произношения, но суть понял:
   – Это капрал Фибах, начальник зондеркоманды.
   «Фибах», – Королев приказал себе запомнить. Стоя в стороне, как и подобает адъютанту, он видел ракету в мелкой сетке дождя, успел заметить судорожный, дергающийся бег света воспламенительного устройства в сопле двигателя, быстро закрытого клубами дыма, из которого медленно и неохотно поднималась на белом огненном столбе ракета. Зыбкое марево теплого воздуха начало размывать контуры, словно в бинокле сбилась юстировка, и тут же ударил рев двигателя. В этот момент Королеву показалось, что ракета слегка покачивается, все быстрее набирая скорость, но разглядеть, точно ли так, не успел, потому что Фау уже ушла в облака. Звук разом приутих, и лишь размытое пятно света в тучах и чадно дымящийся, как кухонная плита, стартовый стол, говорили о ракетном выстреле, состоявшемся несколько секунд назад. Застывшие от ракетного грома группки людей вдруг разом зашевелились, словно после стоп-кадра пошел обычный фильм.
   По дороге в Гамбург Королев был молчалив и раздумчив.
   Операция «Клэттерхауз» – «Грохочущий дом» (англичане, как и американцы, обожали нарекать даже пустяшные акции звучными зашифровками) – показ союзникам Фау-2 в полете – была успешно завершена. Это был последний старт немецкой баллистической ракеты в Европе.

 

 

   Немецкие «трофеи»
 

 

 

   Владимир Павлович Бармин в Берлине
 

 

 

   Г.А. Тюлин и С.П. Королев в Германии
 

 

 

   Валентин Петрович Глушко в Германии
 

 

 

   С.П. Королев в Германии. 1945 г.
 

 

40

   Можно поучиться и у врага.

Публий Овидий Назон

   Наших ракетчиков интересовала не только большая баллистическая ракета фон Брауна. Триумф нашей «катюши» заставлял особенно внимательно изучить немецкий опыт в создании фронтовых реактивных установок. Историк ракетной техники Герман Назаров однажды рассказывал, что немцы «получили» снаряд нашей «катюши» в 1939 году, когда еще и имени у нее этого не было. Как «получили», Назаров не сказал. Украли? Или купили? Он, быть может, и сам не знает. Секрет реактивной пушки оберегался с особой тщательностью, но что такое «катюша», немцы знали и предпринимали самые решительные и срочные меры, чтобы подобное оружие создать. Десятки фирм взялись за разработку различных реактивных установок, и к концу войны существовало множество опытных образцов, ни один из которых не удовлетворял требованиям военных. Большинство из этих установок были нам неизвестны. Теперь требовалось разобраться, почему они лежат на складах, потому ли, что несовершенны, или потому, что их просто не успели применить. Не сразу выяснилось, что все эти разработки практической ценности для наших ракетчиков не представляли. Из всех образцов относительно совершенным оказался, пожалуй, только «фаустпатрон» – реактивный гранатомет, который эффективно применялся в городских боях, когда несчастные мальчишки из «гитлерюгенд» в упор палили из них по нашим танкам.
   С 1942 года немцы применяли на Восточном фронте шестиствольные минометы, стреляющие реактивными снарядами «Небельверфер» и «Вурфгерет». Была у них многоступенчатая 11-метровая ракета «Рейнботе», которой обстреливали Антверпен, были экспериментальные зенитные ракеты: маленький «Тайфун», трехметровые «Шметтерлинг» и «Энциан», шестиметровая «Рейнтохтер» и без малого восьмиметровая «Вассерфаль». Кроме ракет, были различные реактивные бомбы, торпеды, осветительные устройства, ускорители – большое хозяйство, накопившееся в стране, для которой двенадцать последних лет подготовки к войне и война были основой всей ее жизни. Так что надо было разобраться, и, как легко себе представить, специалисту разбираться во всем этом было очень интересно.
   По воспоминаниям окружавших тогда его людей, Королев в Германии поначалу был сосредоточен и мрачен. Может быть, это субъективные наблюдения? Я никак не мог понять причины этой мрачности. Казалось бы, он вступает в новую и вроде бы светлую полосу жизни. Позади тюрьма, война, он занимается любимым делом, в бытовом отношении живет, наверное, лучше, чем когда-либо жил. Откуда же эта мрачность? Понял вдруг, когда Борис Евсеевич Черток, рассказывая о работе Королева в Германии, произнес фразу, сразу, как ключ, открывающую скрытый за внешним благополучием мир его переживаний:
   – Фау-2 нравилась ему и раздражала его...
   Нравилась и раздражала! Ну, конечно же! Фау была машиной, обогнавшей свое время, и уже потому не могла не нравиться ему. Но и не раздражать не могла, потому что самим фактом своего существования предопределяла выбор, который он должен был сделать в Германии: ракетоплан или большая ракета? Фау-2 ставила крест на ракетоплане, на пятнадцати годах раздумий и опытов. Конечно, за эти пятнадцать лет он многое понял в ракетной технике, но неужели надо оставить ракетоплан? И ради чего?! Ради этой толстой немецкой штуковины, не умеющей еще хорошо летать, капризной, как крутобокие девчонки-подавальщицы в столовой берлинского штаба, избалованные молодыми генералами? Да, конечно, немецкая ракета должна была невероятно раздражать его! Да, да, да, раздражала! Но, черт возьми, уже сегодня она поднимается на высоту 178 километров, на которую неизвестно когда залетит ракетоплан, и залетит ли... Нет, конечно, залетит! Но когда? Ракета дает ему выигрыш во времени – как раз те самые шесть лет, которые у него украли. И это тоже очень важно.
   И еще один, и тоже очень важный довод в пользу баллистической ракеты: она уже существует, ее видели. Ее видели военные, наркоматовские чиновники, партийные администраторы – люди, которые будут решать за него, чем ему заниматься, будут давать ему деньги, материалы и специалистов, формировать, как они говорят, «техническую политику», а на самом деле – думать только об одном: как, в какие выражения облечь свои рапорты и доклады, чтобы «вмастить» вождю, чтобы одним неверным словом не вызвать не раздражение даже, не возражение, упаси бог, а лишь легкий сдвиг сталинских бровей. Все они видели Фау-2 и знают, что баллистическая ракета – реальность, их не надо убеждать, что ее можно сделать. Они видят, как ею интересуются американцы, англичане, и это лучше всяких других доводов, расчетов и графиков убеждает их, что ею надо интересоваться. А стратосферного самолета нет. Его нельзя увидеть. В чертежах те, кто решает, как правило, не разбираются. Значит, в ракетоплан они могут только поверить. Но поверить – значит рискнуть, А кто же захочет рисковать, если можно не рисковать?! Нет, он вовсе не собирается огулом чернить всех администраторов, но надо быть реалистом и непременно включать в свои расчеты поправочные коэффициенты на человеческие несовершенства...
   Вот эти думы делали Королева мрачным и сосредоточенным. И было отчего помрачнеть: требовалась принципиальная перестройка всех планов жизни. Некоторые думали, что его увлечет ракета «Шметтерлинг»¹⁰² – ведь она была похожа на его 212, которую пускали в РНИИ.
   – Ну, как, ты уже заготовил сачок, чтобы ловить «бабочек»? – весело спрашивал Победоносцев.
   – Я плету сеть для большой рыбы, – в тон ему ответил Королев. – А если ты имеешь в виду других «бабочек», то тут я отлично обхожусь без сачка! – военный юмор отличается от юмора вообще так же, как военная музыка от музыки, но он чертовски заразителен, а когда ты сам недавно одел погоны – тем более...
   Вернувшись из Гамбурга, Королев пытается узнать о Фау-2 все, что можно узнать. Леонид Воскресенский рассказал ему, что Василий Павлович Мишин вроде бы напал на след технического архива Брауна в Чехословакии, и Королев с нетерпением ждал вестей из Праги.
   Мишин поехал в Прагу вместе с Александром Березняком – тем самым, который придумал ракетный самолет БИ. Давно известно, что жизнь причудливее всякого вымысла: в Чехословакии Березняк нашел угнанную немцами сестру Марину. Теперь они работали втроем. По документам вагон с техническим архивом следовал в Австрию, но по дороге где-то потерялся. Оказалось, чехи его тихо отцепили в местечке Вистовице и быстро разгрузили. Документы Мишин, Березняк и Марина нашли в сарае, и когда Василий Павлович увидел шифр МРЕ – так помечались бумаги Фау-2, он понял: нашел! В штабе армии Жадова Мишин получил трехсменный наряд, поставил у сарая часового, а через два дня загрузил архив в спецпоезд, направляющийся в Москву с пльзенским пивом и красавицей «Татрой» для товарища Сталина, бодро доложил в Берлин, что задание выполнено и испросил разрешение следовать домой.
   – Тут прилетел какой-то Королев и требует, чтобы вы немедленно прибыли в Берлин, – хмуро сообщил Воскресенский.
   Так встретился Сергей Павлович со своим будущим первым заместителем и преемником, будущим академиком и Героем Социалистического Труда, верным помощником Василием Павловичем Мишиным. Двадцать лет проработали они с Сергеем Павловичем, двадцать лет беспрерывного напряжения до самого того страшного телефонного звонка, когда Бурназян¹⁰³ сказал Василию Павловичу, что Королева больше нет, и он почувствовал в тот миг, что мозг его словно заволокло, и заплакал – большой, сильный, 48-летний мужик – заплакал, как ребенок...
   Сразу по приезде в Германию Королев вел себя так, будто он не зек вчерашний, а папский нунций в сельском храме: требовал, приказывал и его, непонятно почему, слушались. Сбой произошел один раз, когда Сергей Павлович развернул бурную деятельность по организации на манер англичан собственных полетных испытаний Фау-2.
   – Это очень важно! Уже при подготовке к испытаниям мы сразу поймем, чего мы еще не знаем и не умеем, – страстными речами он сумел увлечь этой идеей всех ракетчиков в Берлине, но Москва его окоротила. Если шифровку, которую принес ему Тюлин, можно было бы еще раз дешифровать, то звучала бы она примерно так: «сидите и не рыпайтесь. Вот когда привезете все эти ваши ракеты домой, тогда и будете пускать, а Европу пугать нечего...»
   Окорот не охладил энергии Сергея Павловича, он сделал вид, будто никакого запрета нет, а просто сам он передумал, и продолжал командовать. Конечно, начальники над ним были, но в среде командированных в Германию специалистов субординация была размыта – ведь задача у всех была одна: искать, находить и изучать. В Германии повторилось то, что с Королевым уже бывало и будет: он не ждал назначения, а захватывал его. Он становился лидером сначала «де-факто», а уже потом «де-юре». Мишин не был ему подчинен, Мишин был человеком Болховитинова, «филичёвым» подполковником, как и сам Королев. Но Королев разговаривал с ним, словно сам он не «филичёвый» подполковник, а боевой генерал-полковник.
   – Где хотите работать? – резко спросил он.
   – Я домой хочу, – честно признался Мишин.
   – Все домой хотят. Но сначала надо во всем разобраться...
   – Да чертежи-то мы в Москву отправили.
   – Чертежи уже обратно едут... И вы поезжайте. В Бляйхероде.
   Чтобы заниматься Фау-2, нужно было ее иметь. Где ее искать? Родное гнездо этой ракеты – остров Узедом. С 1936 года там, в Пенемюнде, находился научно-исследовательский ракетный центр и завод, изготавливающий ракеты. С мая 1937 года там обосновался фон Браун. В конце 1942 года был издан приказ, предписывающий развернуть массовое производство баллистической ракеты в Пенемюнде и Фридрихсгафене на заводах фирмы «Цеппелин». Заводы по сборке и изготовлению компонентов для ракеты находились в Винер-Нойштадте. Завод по производству концентрированной перекиси водорода, на которой работал турбонасосный агрегат, размещался в Бад-Лаутерберге. Секретность была на высоком уровне и что делалось на этих заводах, англичане толком не знали. Фридрихсгафен и Винер-Нойштадт они считали центрами авиапромышленности, о Бад-Лаутерберге вообще не ведали, но зато о Пенемюнде знали хорошо. В августе 1943 года после массированного налета на Пенемюнде немцы решили изменить всю систему производства большой ракеты, а центр рассредоточить. Вот тогда, как я уже рассказывал, и создали полигон в Польше, экспериментальную лабораторию отправили в Кохель, в 40 километрах от Мюнхена, теоретиков поселили в благословенном Гармиш-Партенкирхене, заводы в Фридрихсгафене и Винер-Нойштадте из программы исключили, а в Пенемюнде оставили лишь опытное производство. Отныне Фау-2 производились на единственном и совершенно недоступном для английских бомб подземном заводе, вырубленном на 70-метровой глубине в недрах горы Конштайн неподалеку от городка Нордхаузен. Завод этот и примыкающий к нему концентрационный лагерь «Дора-Миттельбау» стал одной из «фабрик смерти», не менее страшной, чем Бухенвальд или Дахау, но менее известный, благодаря строжайшей секретности, окружавшей ее узников.
   Это были только главные центры Фау-2. Можно сказать, что на эту ракету работала вся Германия. Заказы Брауна выполняли крупнейшие немецкие фирмы: «ИГ Фарбениндустри», «Сименс», «Рейнметалл-Борзиг», АЭГ, «Телефункен», «Миттельверке» – последний фирме и принадлежал завод под Нордхаузеном. Только в Южной Германии в районе Фрейбурга различные детали для Фау-2 изготовляли 38 фирм, не говоря о других, разбросанных практически по всем странам, оккупированным Гитлером.
   Но ведь всего этого мы тогда не знали! Известны были только полигон в Близне – там ничего не осталось, разбитый бомбежкой Центр в Пенемюнде, испытательная база двигателей в Леестене и Нордхаузен, в котором уже похозяйничали американцы. Поэтому Королеву пришлось начинать работу на пустом месте.
   Впрочем, не совсем пустом: ведь он приехал в Германию позже других и до его приезда кое-что все-таки успели сделать.