Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   Заранее оговорюсь: у меня нет никаких оснований не доверять свидетельствам людей столь уважаемых, тем более очевидцев всех этих событий. Но, согласитесь, что представить себе истинную картину случившегося было бы значительно легче, если бы не противоречивость этих рассказов, которая сразу бросается в глаза. По сути похоже в них только начало: во время испытаний произошел взрыв. О том, что случилось в результате этого взрыва с самолетом, говорится тоже примерно одно и то же: оперение разрушено (Глушко) или значительно повреждено (Шнякин). Галлай, который хорошо знал Александра Григорьевича Васильченко, говорил, что летное мастерство этого замечательного летчика-испытателя могло компенсировать потерю половины хвостового оперения. Итак, самолет сел.
   Но что случилось с Королевым? В приказе о ранении не упоминается. Из рассказа Валентина Петровича тоже следует, что ничего не случилось, спокойно вышел из самолета и назавтра уже проводил испытания. Вряд ли. Ужели за сутки успели и отремонтировать самолет, и заменить взорвавшийся двигатель? Да и прежде чем снова лететь, не худо бы разобраться, отчего он взорвался. Вторая версия более распространенная: Королев ранен – обгорел (Шнякин), разбита голова (Трунов), потерял зрение на день (Баланина), на пять дней (Шнякин).
   Но не эти разночтения настораживают. Дело не в том, сколько дней Королев лечил глаза, а как он их опалил. По словам Трунова, Королев сам пригласил его на аэродром. «Ты как летчик скажи свое мнение», – попросил якобы Королев Трунова. Но как Трунов мог высказать свое мнение, если пуск ускорителя произошел на высоте семь километров, что Константин Иванович мог разглядеть с земли?
   Должен признаться, что знакомясь с историей ранения Сергея Павловича, я вновь ощущаю некий привкус мифотворчества. В ней есть «кинематографическое» желание придать нашему герою черты исключительности.
   Подобное стремление украсить его биографию нам уже знакомо. Вспомним «поездку» Королева в Калугу к Циолковскому. Но если там обнаруживается такое количество несуразиц, что поверить в эту «поездку» невозможно, то история с ранением на Пе-2 основана на конкретном, не вызывающем сомнений факте и, как мне кажется, просто драматизирована.
   Уже упоминавшийся историк авиации Вадим Борисович Шавров свидетельствует: «При испытаниях самолета в 1944 году⁹⁵ произошел взрыв в системе РД-1, при этом едва не погиб Сергей Павлович Королев...» Может быть, в короткой этой справке и кроется истина: взорвался не двигатель, а система, та ее часть, которая находилась вблизи кресла, где сидел Королев? Но ведь в приказе Глушко речь о двигателе. И почему тогда разрушилось хвостовое оперение?
   Короче, скажу откровенно: я не представляю, как это все было, не знаю, как конкретно пострадал Королев. Но одно бесспорно: судьба и на этот раз хранила Сергея Павловича и его товарищей. Расспросить Королева об этой истории я не успел. Встретиться с Васильченко и Харламовым тоже не удалось. Александр Григорьевич Васильченко умер раньше Королева – отдав многие годы опасной профессии летчика-испытателя, он угорел в гараже. Сергей Федотович Харламов умер в конце 80-х годов, но и с ним я не виделся.
   Однажды выпало Сергею Павловичу путешествие.
   Из Горького приехал заместитель Лавочкина Семен Михайлович Алексеев. Он интересовался самолетными ускорителями, ездил к Меркулову, Челомею и вот теперь приехал в Казань. Бекетов разрешил ему встречу с четырьмя зеками: Королевым, Севруком, Уманским и Витка. Королева ему заранее охарактеризовали как практика, Севрука как теоретика, Уманского как универсала-гидравлика и Витка – как аса электрооборудования. Они вчетвером объясняли ему, как работает ЖРД на хвосте бомбардировщика, а он угощал их «Беломором». Через три дня Алексеев уехал, пообещав вызвать всю компанию в Горький для консультаций. И вызвал! Было это летом 1943 года. Казанских зеков Алексеев взял на поруки, снял для них большой номер в гостинице «Якорь», и Сергей Николаевич Рыбаков – начальник летно-испытательной станции – сам возил их на завод и с завода. По городу просили не гулять, но все равно – впервые за несколько лет они почувствовали себя людьми вроде бы свободными, на окнах не было решеток! Одно это уже повышало настроение – и работали они воистину вдохновенно.
   В результате РУ-1 (ракетная установка первая) – так называлась вся система с двигателем РД-1 – позволила истребителю Ла-7р достичь скорости 742 километра в час. Позднее, более совершенная машина Лавочкина Ла-120Р с ракетным ускорителем развила фантастическую скорость 805 километров в час. Она вызвала бурю восторга на авиационном празднике в Тушине 18 августа 1946 года, где ее демонстрировал летчик-испытатель Алексей Владимирович Давыдов.
   Королев вновь встретился с Алексеевым через десять лет, когда Семен Михайлович был главным конструктором завода, на котором делали кресла-катапульты, скафандры и всякое другое высотное снаряжение для ракетной авиации. Бывший казанский зек попросил его помочь написать проект постановления по организации орбитального полета человека. Слово «орбитальный» было тогда не столь популярно, как сейчас, и Алексеев честно признался:
   – А что это за полет такой? Никогда не слышал...
   – Восемь километров в секунду, – гордо ответил Королев.
   – Прости, но это 28 тысяч километров в час!
   – Точно! Пусть тебя это не волнует, это мои дела. Ты подумай, как нам летчика усадить, чтобы он выдержал двадцатикратные перегрузки. И учти, там вакуум.
   – Какой?
   – А никто не знает. Что-то около 10-8 миллиметра ртутного столба.
   – А состав атмосферы?
   – Не знаю. Полетим – разберемся...
   Разговор был непривычно несерьезным, и в то же время Алексеев понимал, что все это очень серьезно. Он помнил этого человека в Горьком во время войны, помнил, как вцепился он тогда в Ла-7 и поставил-таки на нем ускоритель! Если ту давнюю хватку он сохранил, то и 28 тысяч километров в час для него не фантастика.
   Еще до поездки в Горький РУ-1 испытывали на истребителе Сухого Су-7 и истребителе Яковлева Як-3 РД, которые по указанию Верховного Главнокомандующего срочно разрабатывались для защиты Москвы от высотных фашистских самолетов «Юнкерс-86Р», появившихся в 1943 году. Воевать истребителям не пришлось: немцы прекратили полеты.
   Как видим, ракетные ускорители становятся все более популярными в авиации. Хотя летчики относятся к ним настороженно: все это чрезвычайно для них непривычно. Летчик-испытатель Виктор Леонидович Расторгуев, испытывавший Як-3 РД, говорил:
   – На этой машине летать, что тигрицу целовать: и страшно, и никакого удовольствия.
   На этой машине он и погиб на репетиции воздушного праздника 1946 года.
   Королев считает эти работы весьма перспективными. «В ближайшие год-два, – пишет он, – вспомогательные реактивные установки явятся наиболее жизненной формой использования жидкостных ракетных двигателей на их современной стадии развития». Создается впечатление, что казанский опыт заставил Сергея Павловича несколько откорректировать свои планы по созданию самолета стратосферы. Не беда, если вначале это будет гибрид ракетного и поршневого самолета. По мере совершенствования ракетный будет все более вытеснять поршневой и, в конце концов, превратится в чистый ракетоплан. Одновременно Королев продолжает те самые свои «потаенные» работы, которые он вел в шараге на Яузе и в Омске (не удивлюсь, если завтра обнаружится, что и на Колыме он их вел). Казанские записи, расчеты и чертежи сохранились. Это уже не самолеты, а «чистые» ракеты, но они мощнее, крупнее тех, которые он проектировал в РНИИ. Эти ракеты можно назвать ракетами второго поколения: длина – четыре с половиной метра, заряд – двести килограммов. Построены они не будут, но для того чтобы создать те, которые будут построены, очевидно, надо было пройти через этот этап развития.
   Еще более важным, чем для Королева, стал казанский период для Глушко. Несмотря на то что некоторый опыт в ГДЛ и РНИИ уже был, работы в Казани были абсолютно новаторскими, пионерскими. Надо было создавать теорию, сообразно ей вести расчеты, конструировать, строить, испытывать, сравнивать то, что получали, с тем, что надеялись получить, разбираться, почему не получили, и начинать весь цикл сначала. В Казани Глушко стал Главным конструктором, получил свое Дело, свою производственную базу, свои испытательные стенды. Здесь зародился коллектив будущего могучего конструкторского бюро ракетного двигателестроения. Здесь нашел Глушко тех, кто составил ядро этого будущего ОКБ, многолетних своих соратников: Жирицкого, Севрука, Витка, Гаврилова, Страховича, Листа, Меерова, Артамонова и многих других. Наконец, в Казани по-настоящему раскрылся организаторский талант Глушко, выявился стиль его работы. Он был постоянно собран, очень аккуратен, если не сказать пунктуален. Прислушивался к мнению других, но решал сам. Ровно держался и с начальниками, и с подчиненными. Не выделял «любимчиков», но доверял первому впечатлению: если кто-то сразу ему не нравился, изменить первое впечатление было почти невозможно. Не устраивал разносов, не кричал, но резко обрывал словоблудие, не терпел приблизительности, сухо замечал:
   – Лучше говорите: «Не знаю».
   С Королевым они были очень непохожи – разные характеры, темпераменты, манера поведения, а в чем-то важном, касающемся дела, вдруг обнаруживали сходство. Но, наверное, все-таки самым главным из того, что их объединило тогда, был Указ, в котором фамилии их стояли рядом, – Указ Президиума Верховного Совета СССР от 27 июля 1944 года о досрочном освобождении со снятием судимости.
   Давно, с весны гулял по шараге слух об этом указе, кто-то, где-то, у кого-то даже видел какие-то списки с чьими-то фамилиями. Королев не верил. Не мог верить. Уж слишком часто разочаровывался. Наверное, что-то внутри перегорело. Он и сам не ожидал, что воспримет эту весть, о которой мечтал долгие годы, так спокойно. Ну, вот и дождался. Свобода. Хорошо. А восторга не было, не смеялась душа!
   Лет пятнадцать, а может быть и двадцать назад, начав разбираться, как и когда Королев вернулся в Москву, я уже заранее знал ответы на эти вопросы. В воображении моем Королев уезжал в Москву на следующий день после объявления амнистии. А может быть, прямо в тот же день. Натыкаясь на даты в документах, на воспоминания очевидцев, из которых явствовало, что и после освобождения он продолжает работать в Казани, поначалу думал, что это какая-то ошибка. «Мой» Королев должен был уехать сразу. Я тогда еще плохо знал его. И воспоминаний моих, воспоминаний эвакуированного в Омск первоклассника, не хватало, чтобы увидеть всю правду взрослой жизни тех лет, жизни «по законам военного времени». В этих законах не было слова «хочу». В этих законах было только слово «надо». Люди, работавшие на оборонных предприятиях, имели не намного больше прав распоряжаться собой, чем зеки.
   Королев писал жене:

   «Сейчас тяжелое время и не время жаловаться, тысячи людей разлучены и, быть может, навсегда. Все это я понимаю и этим я живу вместе со всеми, но ведь не все уложишь в рамки, в установленный порядок и не прикажешь сердцу замолчать!! Так я лелеял надежду на скорую встречу с тобой и с мамой, но так же нам не везет и который уже раз. Вот и сейчас все у нас тут неожиданно закончилось, и я сижу и не знаю, что и как дальше будет. Я надеялся, что когда закончу эту работу, то смогу вас повидать, но сейчас все опять изменилось. Куда направят, я не знаю, не исключена возможность, что останемся и здесь, только на другой работе и значит все сначала. Но сейчас меня с работы не отпустят, я в этом уверен».

   9 августа все освобожденные зеки – их было двадцать девять человек – справляли новоселье: им отвели целый подъезд шестиэтажного дома № 5 по улице Лядова. Там, на пятом этаже, в квартире № 100 получил комнату и Сергей Павлович. Было странно и непривычно спать в комнате одному. Он постепенно осознавал, что свободен, неторопливо разглядывал мир и видел его совсем другим, несравненно более полным, разнообразным, красочным. Так случается с людьми после тяжелой болезни. Впрочем, это и была тяжелая болезнь, эпидемия Сталина. Ему повезло: он – выжил. Он пишет матери:

   «У меня хорошая комната 22 м2 с дверью на будущий балкон и двумя окнами, так что вся торцовая наружная стена остеклена. Много света и солнца, так как мое окно смотрит на юг и восток немного. Утром с самого восхода и до полудня, даже больше, все залито ослепительным ярким солнцем. Я не ощущал раньше (до войны) всей прелести того, что нас окружает, а сейчас я знаю цену и лучу солнца, и глотку свежего воздуха, и корке сухого хлеба.
   Комната моя «шикарно» обставлена, а именно: кровать со всем необходимым. Стол кухонный, покрытый простыней, 2 табурета, тумбочка и письменный стол, привезенный мною с работы. На окне моя посуда: 3 банки стеклянных и 2 бутылки, кружка и одна чайная ложка. Вот и все мое имущество и хозяйство. Чувствую ваши насмешливые улыбки, да и мне самому смешно. Но я не горюю... Это ведь не главное в жизни, и вообще, все это пустяки».

   Он всегда был бессребреником, а тюрьма воспитала в нем стойкое – на всю жизнь – убеждение в относительной ценности денег, вещей, одежды, удобств. Он ничего не коллекционировал, вещей, которыми бы он дорожил, было мало, а если и дорожил ими – не за их стоимость. С Колымы он привез алюминиевую кружку и сохранил ее до конца жизни. Душегрейку пришлось выбросить в конце концов, но он не любил менять костюмы, пальто, был равнодушен к моде. Он мог подарить жене дорогую шубу, но после его смерти на его сберегательной книжке лежало 16 рублей 24 копейки. Кинозала на даче не было. Потому что дачи тоже не было, хотя могла быть. Несколько последних лет его жизни был большой двухэтажный дом с садом и розарием (подарок правительства), большой черный автомобиль (служебный) и даже персональный большой самолет Ил-18 (разумеется, служебный). Но и тогда он твердо знал: «Это ведь не главное в жизни, и вообще, все это пустяки».
   Не пустяк для него только одно – дело. Вновь повторю: дело было важнее свободы. Королев не мог уехать из Казани сразу после освобождения, это верно. Но Королев и не хотел из Казани уезжать. Вывод, на первый взгляд, парадоксальный, однако, если разобраться...
   Что он будет делать в Москве? Кто примет на работу вчерашнего зека, не реабилитированного, а лишь прощенного? НИИ-3 в эвакуации. На старой базе занимаются «катюшами». Его тематика, особенно самолетная, от них далека. Да и не надо туда возвращаться, старое ворошить. Чего больше всего хочет Королев в конце лета 1944 года, в дни обретения свободы? Хочет самостоятельности. Хочет иметь свое Дело.
   Многое объясняет «Докладная записка», написанная 30 сентября, т.е. через два месяца после освобождения, – «О работах Бюро самолетных реактивных установок при ОКБ-РД на заводе № 16». Заметьте, как уже в заголовке сформулировано: Бюро при ОКБ. В самой записке вновь подчеркивается: «В период 1942-1944 гг. в системе ОКБ 4-го спецотдела НКВД на заводе № 16 находились две самостоятельные группы: КБ-2 – конструкторское бюро реактивных двигателей (Глушко) и группа № 5 – самолетных реактивных установок (Королев)». Он декларирует свою независимость, положение заместителя Глушко его не устраивает. Потом, правда, он вынужден признать: «Группа № 5 придана ОКБ-РД на заводе № 16». В докладной перечисляет сделанное за два года и даже рассказывает обо всех работах 1932-1938 годов, создавая картину весьма внушительную: «Было выполнено несколько сот экспериментальных пусков...» Зачем это все он пишет?
   Во-первых, чтобы отбиться от новых «хозяев»: «Сейчас группа передана в моторное КБ, не свойственное по профилю производимых работ. Работники завода № 22 в результате отозваны и используются на других работах. Фактически группа не имеет возможности работать дальше».
   Во-вторых, чтобы получить не только юридическую, но и творческую свободу: «В настоящее время было бы своевременным и целесообразным реорганизовать группу в самостоятельное конструкторское бюро на одной из производственных баз в системе Главного управления НКВД по реактивной технике».
   Он готов остаться в системе НКВД?! Да, готов. Королев реально представляет себе всю расстановку сил в промышленности и понимает, что сейчас, на исходе войны, он никому со своей тематикой не нужен, его не «купят» вместе с его группой ни авиационники, ни вооруженцы. Чтобы продолжать свое дело, он согласен на шарагу, но только на свою шарагу, со своей тематикой. Так, чтобы не он при двигателях, а двигатель при нем. Чем он собирается заниматься?
   «Наибольший интерес представляет тема: одномоторный истребитель с бензиновым мотором (и РД) и реактивной установкой по специальной схеме.
   Несомненно, что особое значение представляет разработка реактивных автоматически управляемых торпед для поражения весьма удаленных площадей, по типу немецких боевых ракет».
   Докладная записка датирована 30 сентября 1944 года. Первая ракета Фау-2 выпущена на Лондон 8 сентября. Вряд ли Королев имеет в виду эту ракету – англичане еще сами толком не разобрались, что на них упало. Скорее, он пишет о самолете-снаряде Фау-1. Эти снаряды тоже начали применяться недавно – с 13 июня 1944 года, но он уже в курсе дела, осведомлен обо всех новинках! Сосед Королева по квартире Николай Сергеевич Шнякин вспоминает: «Появившаяся надежда на организацию собственного КБ буквально окрылила его, и он без устали работал, составлял планы работ на будущее».
   Поразительный человек! Вчерашний зек требует КБ! Усталый, больной – не раз случались сердечные приступы, драный нищий – стеклянная банка и чайная ложка – все его богатство, – печется о судьбе своего крохотного коллектива. У него нет канцелярской скрепки, чтобы не разлетелись странички его докладной записки, он прокалывает их сапожным гвоздиком, а ему нужен стратосферный самолет!
   В октябре Королев составляет отчет «Крылатые ракеты». Отчета этого никто с него не спрашивает. Пишет для себя. Подводит итог всему, что успел сделать на воле до 1938 года. Смотрит, откуда надо начинать.
   В декабре он завершает эскизный проект ракетной модификации истребителя Лавочкина Ла-5ВИ.
   Новый год встречали весело, пили спирт, пели песни: Новый год на свободе – тоже забытое ощущение...
   Всю зиму и весну продолжает полеты на Пе-2 с ракетной установкой. К Первомаю в Казанском авиационном институте организована кафедра ракетных двигателей. Глушко стал заведующим кафедрой, Жирицкий – профессором, Королев, Лист, Севрук и Брагин – старшими преподавателями.
   Но заняться преподаванием он не успел.
   ...В тот вечер он пришел домой после полетов усталый, хотел приготовить что-нибудь поужинать, но решил немного отдохнуть, одетый прилег на кровать и уснул. Проснулся, когда было уже темно, от какого-то глухого шума, гула, который проникал в комнату отовсюду – сверху, снизу, сквозь стены, с улицы. Королев вышел в коридор. В квартире никого не было. Открыл дверь на лестничную площадку. Навстречу ему огромными прыжками несся незнакомый ему человек с мокрым лицом и невероятно сияющими глазами. Увидев Королева, он закричал срывающимся голосом:
   – Победа! Победа!
   Внизу слышен был голос Левитана, и Королев бросился на этот голос.
   – ...прекратить военные действия в 23-01 часа по центрально-европейскому времени 8 мая 1945 года... Начала он не слышал, услышал самое главное. Через шестнадцать лет он опять услышит этот ликующий голос, услышит самое главное:
   – ...космический корабль «Восток» с человеком на борту...
   Но ведь тогда, на лестничной площадке казанского дома, он не мог знать того, что будет через шестнадцать лет. Тогда он знал лишь, что конец войны означает одно: придется начинать с начала. Как, где, с кем – не знал, но то, что придется начинать с начала, знал твердо. У него украли шесть лет, шесть лет, когда он был в самом соку, в самой силе, ведь 32 было ему тогда – лучшие, золотые годы. Теперь надо наверстать эти шесть лет. Скоро сорок. Время еще есть. Но надо очень торопиться.

 

 

   Старт бомбардировщика Пе-2 с жидкостным ракетным ускорителем
 

 

 

   С.П. Королев во время испытаний жидкостных ракетных ускорителей.
   Казань, весна 1945 г.
 

 

ВЗЛЕТ

38

   Знания истории предмета необходимы для правиль-
   ного движения вперед.

Дмитрий Менделеев

   Командировку в Москву удалось оформить только в августе. Полетели вместе с Глушко на служебном заводском самолете. Накануне Королев позвонил Тимофею Геллеру, чтобы он встретил их на машине: самолет садился в Раменском, в хозяйстве Туполева, а хотелось поскорее попасть домой. Впрочем, не домой. Перед вылетом выяснилось, что на Конюшковской лопнули какие-то трубы и Ляля с Наташей и домработницей Лизой перебрались к маме на Октябрьскую. Надо было ехать в Марьину Рощу.
   Вошел во двор – забилось сердце: семь лет он здесь не был. Стал подниматься по лестнице и вздрогнул: рука узнала перила. Вот уж не думал, ведь никогда и не вспоминал эту лестницу, по которой бегал в молодости, и перила тогда не нужны были, а вот ладонь вспомнила форму старого дерева, чудеса!
   За многие годы неволи он столько раз представлял себе свое возвращение, так ясно видел его, слышал слова, которые скажет, и вот идет он не к себе домой, и все, конечно, будет совсем не так. Не надо никогда загадывать. Он представлял себе, как откроется дверь и он увидит незнакомую девочку, которую он не видел уже четыре года, и она, конечно, не узнает его, а когда он возьмет ее на руки, она будет не то чтобы отстраняться, а как-то напрягаться, а когда он поцелует ее, она будет коситься на мать. Но дверь ему открыла Софья Федоровна, теща. За спиной ее стояли мама и Макс. А тех, кто должен был быть – Ляли и Наташки, – не было. Заохали, запричитали, объятия, слезы. Звонили Ляле на работу, потом пришел Гри, за ним – Наташка с домработницей Лизой. И Наташка сразу узнала его. Стоило бабушке Марии Николаевне закричать: «Наташенька, внученька, ты видишь, кто приехал!..», – как она улыбнулась и тихо сказала:
   – Папа...
   Да, все не так получилось, как он себе представлял. И хоть все вокруг радовались и милая тихая девочка ласково смотрела на него, стала вдруг грустно, тоскливо на душе.
   Приехала Ляля. И снова все было как-то не так, и люди эти вокруг...
   – Пойдем погуляем, – предложил он Ляле, – я по Москве соскучился...
   Они спустились по Октябрьской на площадь Коммуны, и Королев с удивлением разглядывал Театр Советской Армии. Он помнил его еще в лесах, строили долго, с 1934 года, а закончили уже без него, в 40-м.
   Алабян и Симбирцев – украшатели новой Москвы – предложили проект, если не архитектурно, то политически безупречный: в плане театр представлял собой гигантскую пятиконечную звезду. Никому тогда в голову не пришло, что с воздуха звезда эта смотрится как безошибочный ориентир. В дни налетов на Москву театр решили замаскировать и теперь, раскрашенный в разные резкие, контрастные цвета, представлял он собой не здание, а некое геометрическое нагромождение, накрытое деревенским лоскутным одеялом. Королев подумал, что работа эта, скорее всего зряшная, даже с километровой высоты всего этого камуфляжа не видно, тем более ночью, а если и надо было что-то раскрашивать, так это крыши. Он все это начал было объяснять Ляле, но увидел, что это ей неинтересно, и замолк. По Цветному бульвару и Неглинке они вышли на Театральный проезд, а потом сидели в скверике перед Большим театром. Скверик совсем не изменился за последние семь лет, те же деревья, те же скамейки. Тут время словно остановилось: театр, кино, «Метрополь», Островский как сидел, так и сидит. Он опять почувствовал какое-то раздражение, обиду что ли на Островского за его постоянство. И опять, как дома, стало тоскливо. Он не знал, о чем говорить с Лялей. Она не задавала ему никаких вопросов, а он никак не мог сообразить, о чем он должен расспрашивать ее. Если говорить откровенно, то интересовала его только Наташка. Она ему уже все рассказала, про то, как жила с дедушкой и бабушкой в Йошкар-Оле, про школу, куда она пойдет 1 сентября, уже совсем скоро. Но ведь надо же о чем-то спрашивать Лялю, так ведь нельзя... Он хотел было спросить, почему она не приехала к нему с Наташкой в Казань. Тамара с маленькой дочкой приехала к Валентину Глушко еще до освобождения. И к другим приезжали. Но потом подумал, что спрашивать не надо, ни к чему, кроме тягости, разговор этот не приведет. Он спросил что-то о стариках Винцентини. Потом Ляля рассказала о домработнице Лизе, какой это человек чудесный, как помогала ей. Опять помолчали. Синий троллейбус, лобастый, толстый, катился мимо скверика. Он таких не видел...
   – А что с Евгением Сергеевичем, – спросил Сергей. – Жив ли?
   – Он еще на Урале. Жив. И даже выздоровел... Просто медицинское чудо...