Голованов Ярослав. Королев: факты и мифы

   Приехали они с Пилюгиным загодя и отправились по адресу, который продиктовали из Москвы. Невзрачный безликий дом напоминал студенческую общагу и, в общем-то, таковым и оказался, когда заспанная кастелянша ввела их в большую светлую комнату со свежевыбеленным потолком, с которого свисали две сиротские лампочки без плафонов (не говоря об абажурах), со стенами, скорее вымазанными, чем покрашенными на высоту человеческого роста масляной краской цвета навозной жижи и десятком узких железных коек под суконными одеялами, стоявших в казарменном строю.
   Пилюгин взглянул на Королева и понял, что дело плохо: над общежитием завода «Баррикады», над самим заводом и городом Сталинградом в целом нависла угроза немедленного и полного физического уничтожения.
   – Где у вас телефон? – чуть слышно спросил Королев, уперев подбородок в грудь.
   Был канун праздника, и Сергею Павловичу пришлось потратить довольно много времени, прежде чем он дозвонился до директора завода Романа Анисимовича Туркова и предложил ему тотчас явиться во вверенное ему заводское общежитие. Пилюгин слушал этот разговор и думал, что, формально говоря, директор огромного оборонного завода имеет полное право совершенно спокойно послать их к чертовой матери, но Королев говорил так, таким тоном, что сделать это было невозможно. Уже первые две-три фразы словесной атаки Королева приводили противника в полное замешательство и обращали в бегство. Чтобы послать его к черту, т.е. перейти в контрнаступление, надо было хоть на секунду его остановить, а Королев не давал это сделать, резко и решительно подавляя всякие очаги сопротивления в виде робких оправдательных реплик.
   Турков приехал. Королев устроил ему короткий крутой разнос, после которого Пилюгин сказал примирительно, с улыбкой только одну фразу:
   – Не будем огорчать Дмитрия Федоровича...
   Турков от разноса не стушевался. Он не оправдывался и не лебезил. Реплика Пилюгина не произвела на него ожидаемого впечатления. Напротив, он посмотрел в глаза Николая Алексеевича, и взгляд его говорил: «Ну, зачем же вот этак, не надо...» Королев взгляд этот перехватил, Турков начинал ему нравиться.
   – Получилось не очень здорово, – спокойно, с мягкой улыбкой, которая, впрочем, не приносила ни малейшего урона его достоинству, сказал Турков, – но все это легко исправить. Через час Королев и Пилюгин поселились в лучших номерах совершенно пустой заводской гостиницы.
   Вечером пошли на вокзал встречать жен. Нина Ивановна и Антонина Константиновна прекрасно доехали вдвоем в четырехместном купе и еще из окна вагона приметили две неказистые фигуры под фонарем, в довольно помятых костюмах: никто и никогда не признал бы тогда в них Главных конструкторов – шоферня, от силы – мастера с буровой...
   В Сталинграде прожили они три дня. Гуляли, бродили по городу, забрались на Мамаев курган, с которого солнце уже согнало весь снег, обнажив рыжеватые от ржавого железа склоны: в каждой горсти земли можно было найти осколок. Осмотрели изрытую снарядами мельницу и дом Павлова, и универмаг, в подвале которого пленили фельдмаршала Паулюса. Сергей Павлович купил в этом историческом универмаге сумку для Нины – равнодушная к нарядам, она обожала всякие сумки. Это очень забавляло Королева, он часто говорил знакомым:
   – Приходите к нам, у нас выставка по случаю покупки Ниной 135-й сумочки... 1 мая организовали отличный обед, выпили винца, потом гуляли по набережной Волги. Женщины шли чуть впереди. Королев вдруг остановил Пилюгина:
   – Коля, знаешь, о чем я все время думаю. Мы обязательно должны научить ее летать! Понимаешь, если мы научим ее летать, она сможет нести атомную боеголовку. Понимаешь? Это не Фау-2, это – тысяча двести километров. И это не тонна тротила, а тысячи тонн. Это уже совсем другое оружие, ты понимаешь, Коля?
   Королев любил, уважал и ценил Пилюгина. Да, именно ценил, потому что Колюня – как иногда, в минуты особого расположения, он называл его – был умен и хитер, а Королев знал, что такой сплав – редкость, обычно: или-или... Из «великолепной шестерки», как называли Совет Главных конструкторов, Пилюгин чисто человечески был ему ближе других. С ним чаще, чем с другими, объединялись они, отстаивая общую точку зрения, с ним реже ссорились. Нет, ссорились, конечно, и не раз! Например, в 1963 году, когда не ладилось с лунной программой, Королев, плохо сдерживая раздражение, в одном из писем к Нине Ивановне жалуется на «бесконечное упрямство» Пилюгина. «Неужели и я стал такой же упрямо недосягаемый и „непогрешимый“ в своих делах?» – восклицает он. И все-таки, повторяю, Николай Алексеевич был ему ближе других Главных. Казалось бы, вот Глушко, с 1933 года вместе, одной колючей проволокой повязаны были и Германию вместе прошли, но властолюбие Королева, которому упорно не подчинялся заносчиво свободолюбивый Валентин, и эта чуть надменная непростота, которая образовывала вокруг Глушко неосязаемое, но непроницаемое поле отчуждения, мешали их дружбе. Собственно, дружбы никогда не было, было что-то внешне очень сходное, но лишенное (обоюдно!) человеческой теплоты, без которой дружбы не бывает. А с Пилюгиным эта теплота была. Коля никогда не самоутверждался. Он знал себе цену. Это была высокая цена, но он никогда не объявлял ее, не вывешивал на лбу свой прейскурант. Он нередко отсиживался в молчунах, спорить он не любил вообще, но зато никогда не врал. Он мог не сказать всю правду, но он говорил только правду. Иногда при этом, сглаживая остроту ситуации, мог сыграть «под дурачка», который не ведает, что творит. Уступая Королеву в смелости, технической дерзости и полете фантазии, чисто по-человечески Пилюгин был мягче и скромнее Королева. Очень тонко чувствующий людей, Сергей Павлович не мог этого не знать. Может быть, за это он и любил «Колюню»...
   ...Стояли изнуряющие дни очень жаркого июля 1980 года, когда я приехал к Николаю Алексеевичу на дачу. В пропитанном зноем саду плыл ликующий гуд невидимых насекомых, а в блестящей, как крашеная жесть, зелени смородины, где пряталась укрытая марлей колясочка, высоким, тонким голоском попискивал какой-то чрезвычайно крошечный человек: в то лето Пилюгин стал прадедушкой. Сидеть в прохладном сумраке террасы было приятнее и спокойнее, чем в саду.
   Николай Алексеевич показывал мне фотографии. Фотография была его давним увлечением. В начале 50-х годов он скупил все марки наших фотоаппаратов, которые можно было скупить, и опробовал их по очереди. Он наснимал невероятное количество пленок, но печатал очень мало, и одному богу известно, какие фотографические открытия ждут тех, кто проникнет в семейный архив Пилюгина (если эти пленки сохранились). Однако те фотографии, которые он все-таки печатал, были аккуратно выклеены в толстые добротные немецкие альбомы с плотными листами благородного мышиного цвета, разделенными вроде бы папиросной, но не папиросной, с разводами бумагой, секрет изготовления которой у нас, очевидно, утерян. Фотографии военных лет и времени германской командировки были почти все очень маленькие и по тогдашней моде обрезанные с узорчатыми зубчиками, наподобие нарядных деревенских наличников.
   – Вот видите, коренастый такой, в кожаном шлеме, это Королев... А вот молоденький, не узнаете? Это же Газенко! Ныне уже академик... А генерал – это покойный Анатолий Аркадьевич...¹⁴³
   У Пилюгина большие руки, толстые пальцы, которые накрывают сразу несколько маленьких фотографических физиономий. Рассказывали, что он очень рукастый, мастеровой, все умеет: чинить, паять, собирать разную металлическую мелочь. В Кап.Яре, когда сломалась машина, долго ходил по обочине, внимательно рассматривая мусор в придорожной канаве, нашел железную крышку коробочки от сапожной ваксы, что-то вырезал, согнул, приспособил, и машина пошла. Дома собирал замки. Один из его сослуживцев – Пальцев – вспоминал, что Николай Алексеевич очень удивился, узнав от него о существовании пневматических замков. «Через некоторое время, – рассказывает Пальцев, – он встречает меня и говорит: „Придется домой ехать, жена „грушу“ забыла, домой попасть не может...“ Оказалось, что он сконструировал сам пневматический замок, и в него надо было „дуть“ „грушей“...»
   Николай Алексеевич любил возиться с магнитофонами, изучал разные их схемы, ремонтировал. Его большие руки были очень точны в движениях.
   Он и сам был большой, грузный, величаво, по-кутузовски медлительный. Говорит не торопясь, при этом в паузах совершает часто некое странное движение языком, словно перекатывает им что-то во рту.
   – Николай Алексеевич, это уже полигон, 50-е годы. А расскажите все с самого начала, с корней, ведь интересно...
   Он улыбается, тоже медленно и добродушно соглашается: – С корней, так с корней...
   Мы проговорили несколько дней...
   Родился он в Царском селе под Петербургом на родине матери 18 мая 1908 года – он был на полтора года моложе Королева. Вокруг лежали три крестьянские слободы. Из одной – мама... А рядом – царскосельские лагеря. Уланы! В уланском полку, в эскадроне, которым командовал граф Алексей Алексеевич Игнатьев, ставший потом советским писателем, был рядовой Алексей Алексеевич Пилюгин, крестьянин деревни Теляково Орловской губернии, где из 75 дворов в 70 жили Пилюгины.
   – Так встретились мои родители, – рассказывал Николай Алексеевич. – А когда отец отслужил «действительную», они поехали в Петербург, а там и революция... Сочинять не буду: смутно помню звуки какой-то далекой перестрелки и все. Нищета и голод все-таки выгнали нас из столицы. Переехали под Орел к старшему брату отца: у отца было одиннадцать братьев. Я учился в сельской школе. Очень у меня не ладилось с попом. Я плакал. И никто во всей округе не радовался больше меня отделению школы от церкви. Потом мы переехали в Москву. Отец работал в совнаркоме – Пилюгин сделал многозначительную паузу и добавил с улыбкой: – Кучером.
   Бывает детство трудное. У Коли Пилюгина было трагическое детство. В семье пятеро детей, отец прокормить их не может, отправляет к другу в село Ахтуба под Саратов. Там их настигает страшная эпидемия тифа. Умирает мать, младшая сестра...
   – Я сам болел, метался в бреду. Ничего не помню. Даже как мать хоронили, не помню. Еле живых нас – четверых детей – отправили в приют, пока не приехал отец. Отец работал в сельсовете, учительствовал, хотя у него и было только начальное образование. А тут начала свирепствовать банда Антонова, отец скрывался в лесах, опять мы одни остались...
   Но вот, кажется, все позади. Снова они в Москве. Отец женился на вдове с тремя детьми, их жизнь не очень нарядна и не очень сытна, но после ахтубских ужасов – это счастье. Коля ходит в школу («неподалеку от нынешнего французского посольства»), семилетки показалось мало – окончил девять классов. Пора работать. Пилюгин – слесарь-механик в ЦАГИ. Там вступил в комсомол, подал заявление в МВТУ. Рабочий и студент одновременно. Все студенческие каникулы – на стройке нового ЦАГИ под Москвой. В это новое ЦАГИ Николай Пилюгин пришел уже с дипломом инженера.
   Он не «искал себя»: сразу начал специализироваться на авиационных системах управления. Во время войны Пилюгина переводят к Болховитинову в НИИ-1. Там он знакомится с Тихонравовым, Исаевым, Чертоком.
   Приобщение к ракетной технике начинается с Фау-1:
   – Болховитинов велел разобраться с этой штукой. По обломкам он восстанавливал систему управления самолета-снаряда...
   Жара спала, мы вышли на улицу, сидели на скамеечке, я курил и ждал, что он продолжит свой рассказ, но Пилюгин сидел молча. Как многие пожилые люди, начав вспоминать, он переносился в ушедшие годы, и это путешествие во времени и волновало, и утомляло, как настоящее путешествие.
   – Сегодня кажется, – прервал он, наконец, молчание, – что ракетная техника всегда была окружена тем вниманием и почетом, как сейчас. Сейчас мы баловни промышленности, что попросим – все дают. А ведь было-то не так... Никому эта ракетная техника было не нужна. Чертока Шахурин отзывал из Германии, тот не подчинился. Приехал шахуринский зам. «Хватит, – говорит мне, – ерундой этой заниматься, сворачивай свои ракетные дела...» А я сказал, что выполняю задание не авиапрома, а ЦК и ничего «сворачивать» не буду... Авиационники не поверили тогда в ракеты, а зря. Авиапрому это дело было ближе, чем пушкарям Устинова. Но Устинов поверил, и это было самое главное. Ну, да что вспоминать... – он опять замолчал, сидел так, будто меня и вовсе нет.
   Сад синел, день скатывался в вечер. Антонина Константиновна позвала нас ужинать. Пилюгин ожил: «Я проголодался». За столом разговор гастрономически-кулинарный, без ракет. Николай Алексеевич, оказывается, наделен и немалыми поварскими талантами. Коронным его блюдом знатоки признают особые пилюгинские котлеты, которые делал он по старинному рецепту из разных сортов мяса.
   – А вот расскажите-ка, как надо печь блины? – Николай Алексеевич возбужден необыкновенно.
   – Ну, как печь... На сковороде... Перышком сковороду маслом топленым мазать...
   – Не на сковороде, а на трех сковородах! И знаете, почему?
   ... Лишь в конце ужина с немалым трудом удалось мне перевести нашу беседу на прежние рельсы.
   – Поверьте, все дальнейшее – дело техники. Все послевоенные годы я занимался, по существу, одним и тем же: созданием все более совершенных – максимально точных, минимальных по весу и габаритам и безотказных в работе систем управления. Эту общую задачу можно было решать по-разному. Можно было, как сделали немцы в Фау-2, создать радиосистему, которая получала бы команды с Земли, выполняла бы их и докладывала бы Земле об их выполнении. Крупнейшими специалистами в разработках подобных систем были Михаил Сергеевич Рязанский и, к сожалению рано умерший, Евгений Яковлевич Богуславский. Но был и другой путь: создать автономную систему управления, которая ведет ракету без участия Земли. Этим занимался я с моими ребятами. Сначала я работал у Рязанского, а потом выделился в самостоятельную организацию. Две фирмы стали разрабатывать две разные системы.
   – А какая лучше? – спросил я, понимая, что вопрос дурацкий: если бы Николай Алексеевич не считал свою систему лучшей, он бы, наверное, ею не занимался.
   – Так нельзя ставить вопрос. В том и состоит искусство конструктора, чтобы объективно и непредвзято решить, где какая система требуется, где какая лучше будет работать. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что в военной технике автономная система предпочтительнее: она не позволяет вводить помехи в управление полетом. А, скажем, в межпланетных аппаратах, конечно, нужен радиомост Земля-Космос-Земля, поскольку нельзя заранее сказать, когда и какая потребуется коррекция траектории.
   Когда мы начали работать с Сергеем Павловичем, перед нами сразу встали две новые, до нас «нетронутые» задачи: научиться управлять направлением и дальностью полета ракеты и стабилизировать ее центр масс – иначе ею просто нельзя управлять. Вот смотрите...
   Он берет листок бумаги, рисует ракету, несообразно пузатую, похожую на зеркального карпа, пунктиром отмечает траекторию ее движения, откуда-то из нутра карпа вылезает длинная острая стрела вектора скорости, а под сенью этой могучей стрелы во все стороны торчат, как сорняки, паразитные стрелочки разных помех и отклонений. Карандаш в его толстых пальцах быстро набрасывает параллелограммы суммарных сил, и поперек прежней ложится еще одна рыба, отчего весь рисунок начинает походить на старинный герб города Белозерска. Николай Алексеевич оживился, глаза его засверкали, язык за щекой уже не катается, но вдруг, словно спохватившись и как-то по-детски улыбнувшись, он прервал сам себя:
   – Да что это я... Может быть, вам это не интересно... Вас ведь интересует Сергей Павлович...
   Он не понимал, что, увлеченно рассказывая мне о своей работе, он рассказывает мне и о себе, и о Королеве, об атмосфере их общего труда, о том, почему эти люди нашли друг друга и так много сделали вместе. Он не понимал, что, рисуя мне векторы скоростей, он рисует автопортрет. Наверное, в нем можно было разглядеть и отрицательные черты. Я не могу о них говорить, потому что недостаточно хорошо знал его, чтобы суждение мое имело цену. Однако все, даже люди, критически к нему относившиеся, не могли не признать в нем крупного характера, не могли не отметить, например, стабильной пилюгинской бескомпромиссности. Никогда не слыл соглашателем. Если надо было для принятия какого-либо решения предварительно людей «обработать» и среди них был Пилюгин, с него никогда не начинали, он мог все сразу завалить. Мог, нарушая всякую чиновную и военную субординацию, вдруг «рубануть с плеча», после чего срочно надо было решать, как быть – продолжать атаку или, обратив все в шутку, откатиться на запасные рубежи. Но он никогда не был наивным «рубакой», этаким простачком. У него был дальний крестьянский ум, вроде бы рассеянный, но дело знает крепко, терпеливый, но быстрый, притом – отменный тактик. Бывали случаи, когда он без крика, грозных речей и кулачного стука заставлял многих упрямцев, включая и самого Королева, выбрать нужный ему путь. Умен и хитер. Таким руководителем был Николай Пилюгин.
   – Мне рассказывали, – сказал я, – что Устинов считал, будто изо всех Главных конструкторов вы лучше всех знаете производство.
   Помолчал, покрутил языком:
   – Может быть, и так. Ему виднее...
   – А Королев?
   – Видите ли, в чем тут дело... Я действительно хорошо знал производство. Но вся штука в том, что Королев знал и свое производство, и мое производство. И производство Рязанского, и всех других Главных...
   В разные дни Пилюгин рассказывал о разных годах, беседы наши не отличались строгой системой. Рассказывая, он непременно листал свои замечательные альбомы – лица людей помогали вспоминать. Ракет на фотографиях не было, но в разные дни он рассказывал и о разных ракетах, он относился к ним, как к живым существам: у них было разное «детство», разный «характер», разная судьба и разный срок жизни, определяемый уже не богом, а людьми.
   – Нам, прибористам, всегда больше всех доставалось, – с улыбкой признался однажды Пилюгин. – Не так летит – управленцы виноваты. Особенно, помню, намаялся я с Р-1. Началось с того, что сразу после включения двигателя он самовыключался. Все на нас: ваша-де система вырубает двигатель! А мы сумели доказать, что выключение это – следствие хлопков, которые возникают из-за неравномерности процесса горения во время запуска. Ведь такое в кабинете не докажешь. Нам, прибористам, все доказывать приходилось на натуре – он опять по-детски улыбнулся...
   «Нам, прибористам» – эти слова почему-то врезались в память. Думал о них, возвращаясь с его дачи в Москву. Ночные бабочки зелеными кляксами разбивались о лобовое стекло машины. А приборист, наверное, сейчас альбомы свои собирает со стола...
   – Какая ракета была самой трудной? – спросил я, когда мы снова увиделись.
   – Легких не было...
   – А Р-5?
   – Не приведи господи...
   Они потом часто вспоминали свою поездку в Сталинград. Картины их жизни внешне не были пестры, и эти несколько дней, окрашенные в совершенно непривычные цвета, запомнились надолго.
   Уже 4 мая Королев и Пилюгин, отправив жен в Москву, вернулись в Капустин Яр, чтобы продолжить усмирение непокорной и своенравной ракеты Р-5.
   Через две недели Королев пишет домой:
   «Наша жизнь и работа идет здесь теми же совершенно сумасшедшими темпами. Последняя работа нас всех за 3 суток ее непрерывной подготовки довела до полного изнеможения. Дело еще осложняется тем, что у нас днем стоит совершенно невозможная жара... Дела наши по-прежнему идут очень трудно, и за каждый сантиметр успеха или даже просто положительного результата приходится напряженно, настойчиво бороться».
   «Вылечить» Р-5, размотать весь этот запутанный клубок колебательных процессов более других помог Королеву молодой – ему было тогда 37 лет – профессор МВТУ Всеволод Иванович Феодосьев – крупнейший в стране специалист по устойчивости тонкостенных оболочек. Весной 1953 года Сергей Павлович после первого аварийного пуска вызвал Феодосьева в Кап.Яр. Всеволод Иванович сразу оказался втянутым в жаркие споры по поводу причин аварии и несколько часов кряду принимал участие в обсуждении различных гипотез, которые Королев, ничего пока не утверждающий, но и ничего не отвергающий, называл «гипотенузами». (Феодосьев утверждает: «Это ядовитое словечко изобретено, конечно, не случайно. Оно подчеркивает относительную малограмотность и поспешность высказываемых предположений».) Посмотрев, как на глазах всего полигона развалилась очередная «пятерка», Феодосьев подумал, что, скорее всего собака зарыта в рулевых машинках. Изучив данные телеметрии, он тут же на логарифмической линейке прикинул частоты, сравнил и убедился, что напал на правильный след. По неопытности Феодосьев поделился своей «гипотенузой» со стартовиками Вознюка, за что незамедлительно получил от Королева жестокий разнос: почему не ему первому рассказал.
   Одновременно Феодосьев занимался болячками маленькой пятитонной Р-11. Двигатель Исаева, который на ней стоял, имел так называемый «пушечный запуск», без предварительной ступени, не разгоняясь, сразу на полную мощь. Ракета взлетала стремительно и, естественно, при этом возникали большие перегрузки. Поэтому, когда во время одного из первых пробных пусков она развернулась и врезалась в землю рядом со стадом свиней, которые паслись в подсобном хозяйстве Вознюка, все сразу выдвинули «гипотенузы», обвиняющие во всех грехах перегрузки «пушечного запуска». Поскольку телеметрия ничего определенного не сообщала, начались догадки. А может быть, лопнул трубопровод? Королев знает, что это чепуха, но молчит. А может быть, неправильно штекер поставили, задом наперед, и изменилась полярность сигнала? Королев знает, что и это чепуха, поскольку штекер невозможно воткнуть иначе, чем так, как он втыкается, но опять молчит. Выслушав все «гипотенузы», Главный создает комиссию по выяснению причин аварии. Феодосьев – председатель. В комиссии стартовики Вознюка пошли в атаку на гироскопы Кузнецова – ясно, что гироскопическая платформа не выдержала встряски «пушечного запуска». Кто может сказать: так это или не так? Никто! Но чутье истинного таланта подсказывало молодому профессору, что гироскопы не виноваты. Феодосьев пошел в степь погулять и подумать. Придумал. Собрал комиссию.
   – Если виноваты гироскопы, – сказал Всеволод Иванович, – то это выявится в опыте. Надо подсчитать, с какой высоты следует бросить гироплату на бетонный пол, чтобы в ней возникли такие же перегрузки, как и при «пушечном запуске» ракеты. Определим высоту, бросим и посмотрим. Если гироскопы выйдут из строя, вы правы.
   Инженеры из КБ Кузнецова заволновались: «Это слишком жесткие условия!»
   – Да почему жесткие? Мы же создаем точную имитацию условий старта! – Феодосьев давил оппонентов логикой и математикой. Спорить было трудно. Уселись считать. Все это походило на контрольную работу по алгебре в 8-м классе. Все смотрели в шпаргалки, на которых Феодосьев выписал формулы, сверяли друг у друга размерности, шептались, а главное – контролировали промежуточные результаты, стремясь к единственному и одинаковому ответу. Наконец, высота, с которой надо было бросать гироплату, была подсчитана. Никто не верил глазам своим: четыре сотых миллиметра! Сторонники гироскопной «гипотенузы» были посрамлены. Феодосьев нашел истинную причину кувырканий ракеты. Виноват был не Кузнецов, а Пилюгин. Молодого профессора зауважали.
   Вернувшись в Москву, Феодосьев предложил одному из своих коллег – Косте Колесникову¹⁴⁴ разобраться во всем этом деле фундаментально, что тот и сделал, защитив на эту тему диссертацию.
   К осенней серии пусков Р-5 автоколебания были, наконец, устранены, все теперь вроде бы налаживалось, но тут вылезла новая, очень неприятная болячка: на участке спуска стала разрушаться головная часть. По обломкам видно было, что причина, вероятнее всего, в перегреве, но датчики температуры показывали норму, и это всех ставило в тупик. Королев понял, что это опять тот самый случай, когда ему снова нужна помощь Келдыша. С молодым академиком из ЦАГИ сотрудничали они еще с 40-х годов, Келдыш провел несколько очень важных для Королева теоретических исследований, как говорится, на будущее, теперь же требовалась помощь конкретная и срочная. В начале 1954 года Королев несколько раз встречается с Келдышем, они обсуждают весьма широкий и для постороннего уха, наверное, невероятно фантастический круг проблем, но не чураются и «прозы жизни», в том числе – странностей поведения головных частей Р-5.
   Королев провел в Капустином Яре почти все лето. Третью серию испытаний Р-5 он начал 12 августа. И в первой же ракете опять сгорела «голова». Вскоре приехал Келдыш со своими «мальчиками»: Димой Охоцимским и Тимуром Энеевым. От ОКБ им деятельно помогал Владимир Федорович Рощин – знаток тепловой защиты. Иногда подключался главный королевский баллистик Святослав Сергеевич Лавров. Вчетвером они организовали «мозговой штурм» и вроде бы во всем разобрались. Келдыш уехал, а Королев предложил устроить совещание с привлечением всех заинтересованых лиц и заслушать доклад четверки. Заинтересованных лиц было немало: всем хотелось «отмазаться», доказать, что он-то как раз не виноват. А Королеву хотелось понять, в чем же действительно дело. Но и вопрос, кто же виноват, тоже заботил его. Он очень не любил, когда выяснялось, что виноват он, т.е. его ОКБ, вырвать у него признание в собственных «грехах» было очень трудно. Если быть объективным, то в Совете Главных конструкторов, пожалуй, лишь один Пилюгин без особой волокиты и препирательств признавал свои ошибки: «Виноват, братцы, рубите голову...». Но, при всей нелюбви к самокритике, Королев в тысячу раз больше не любил незнание. Понять причину отказа надо было во что бы то ни стало. Королев всегда считал, что понять – это уже наполовину устранить.