Страница:
— Марта, — приказал он, не отвечая на ее вопрос, — скорей дай что-нибудь поесть.
— Хокон где? — спросила она, не отнимая руки ото рта.
— Сторожит за углом.
— Хильмар! — повторила она, по-прежнему не отнимая руки ото рта... и я видел, что она вся в страхе, и понимал, что им грозит.
— Нет, — глухо сказал я, — мы не можем остаться, риск слишком велик.
— Для кого? — спросил он.
— Для обеих сторон, — сказал я, и тотчас Герда метнулась мимо меня к дверям.
— Скорей, — сказала она, — пошли.
Кто-то толкнул дверь с улицы: на крыльце стоял мальчик, с ним была собака.
— Вы должны обождать, пока стемнеет, — важно сказал он, — здесь вам бояться нечего. Мы закидаем погреб землей и дерном.
Отец улыбнулся.
— Вот, слыхали?
— Но собаки же отыщут наш след?..
Я не расслышал его ответа. Голоса вдруг отдалились и выхолостились, как эхо, а лица заколебались, словно отражение в замутненной глади воды, подо мной подкосились ноги, и я подумал, что должен говорить, сказать хоть что-то, чтобы только не уснуть, женщина обняла Герду, а меня кто-то обхватил за плечи и подтолкнул к дверям.
— Пошли, — сказал крестьянин, — время не ждет.
Мы зашагали вдоль коровника, и я заметил, что хозяин несколько раз останавливался и поглядывал на дорогу. Скоро мы добрались до взгорка, и, сняв руку с моего плеча, крестьянин отпер дверцу в землянке. Она была высотой в метр и отвесно упиралась в склон, точно чертежная доска.
— Осторожно! Здесь две ступеньки!
Голос его словно долетал до нас из другого временного пласта, из другого мира, и я подумал: «Нет, мы не имеем права этого делать», — и хотел воспротивиться, но он только покачал головой и столкнул меня в погреб. От земли и проросшей картошки веяло холодной сыростью, и это освежило меня настолько, что у меня даже хватило сил повернуться и принять в свои объятия Герду.
— Холодно тебе?
Мы стояли вдвоем в могильной тьме, я привлек ее к себе; вся дрожа, она стучала зубами, и ее волосы коснулись моей щеки.
Дверца захлопнулась; я услышал, как кто-то чиркнул спичкой, и увидел на земле ящик, а на ящике — стеариновую свечу в коричневой квадратной бутылке, в каких обычно держат ягодные настойки.
Погреб был невелик, но позволял распрямиться во весь рост. Один закут до половины засыпали картошкой, другой стоял пустой.
— Можете лечь вот здесь, — сказал хозяин, указав на пустой закут, — тут есть мешки, они сгодятся вам на подстилку. Я приду, когда смеркнется, а пока поищу знакомых людей, которые поведут вас дальше.
Опустив на пол корзину, хозяйка положила на край закута шерстяное одеяло.
— Господи, — пробормотала она и взяла Герду за руку.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого. Ждать придется долго.
Он приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Затем, распахнув ее до конца, помог жене подняться вверх по ступенькам. Солнце устремилось в проем и заполнило погреб, и, только когда захлопнулась дверца, мы заметили, что от сквозняка погас свет.
— Спички где?
Я хотел кинуться к лестнице, но в потемках наткнулся на Герду, мы вместе рухнули на пол, и я уже не мог встать, и пополз туда, где, как мне казалось, был вход, и стукнулся о край закута, и пополз назад, и ухватился за ящик.
— Не волнуйся, он оставил спички на ящике, — донеслось до меня, и я нащупал в темноте руку Герды.
— Наверное, коробок упал, — сказал я, и тут меня снова захлестнул страх, стиснув глотку так, что я поперхнулся и все кашлял и кашлял, чтобы только не задохнуться. — Не слышала ты, как он падал?
Герда не ответила, я провел ладонью по краю ящика и снова наткнулся на ее руку. Вздрогнув, она отдернула ее.
— Это же я, — прошептал я. — А уверена ты, что он оставил нам спички?
Я слышал, как она нащупала коробок и зажгла спичку, мы стали на колени лицом друг к другу, ограждая ладонями пламя, пока Герда подносила спичку к фитилю.
Мы поставили свечку на перегородку между закутами, а ящик служил нам столом. В корзине мы нашли целую буханку свежего домашнего хлеба, немножко масла, банку искусственного меда и ножик. И самое лучшее из всего — бутылку молока.
По очереди отпивая из бутылки, мы услышали, как хозяин вернулся назад и стал закидывать дверцу землей. Мы сидели, следя за тем, как на ступеньки сыпались пыль, потом мы слышали, как поверх земли уложили дерн и утрамбовали лопатой.
Съев половину буханки, мы завернули остаток в бумагу и положили назад в корзину. Затем мы расстелили мешки на дне закута и легли, накрывшись шерстяным одеялом. Лежа рядом на спине, мы неотрывно глядели в потолок, укрепленный балками. Разбитые усталостью, мы дрожали от холода, и покой не шел к нам.
— Взгляни на свечу, — сказал я. — А что?
— Огонек не мигает.
— В самом деле.
— Хотел бы я знать, поступает ли сюда воздух?
— Но хозяин говорил, что здесь и раньше прятались люди.
— Да, но как долго? До того как стемнеет, пройдет самое меньшее семь-восемь часов, а раньше он сюда не заглянет.
— Но должен же как-то воздух проникать в погреб, не так ли?
— Не знаю.
— Наверно, воздух все же как-то поступает сюда, — пробормотала она и тут же уснула. Приподнявшись на локте, я пододвинул к себе ящик. Потом задул свечу и перевернулся на бок. Вздумай мы оба вытянуться на спине, нам не хватило бы одеяла.
Я лежал, прислушиваясь к дыханию Герды. Я слышал, как ползали в корзине, шелестя бумагой, земляные жуки, и я подумал, что мне следовало бы встать и поднять корзину на ящик.
Герда всхлипывала и временами глухо вскрикивала во сне, но я не трогал ее, боясь разбудить и снова ввергнуть ее во власть сплошного, неотступного, грызущего страха.
5
6
— Хокон где? — спросила она, не отнимая руки ото рта.
— Сторожит за углом.
— Хильмар! — повторила она, по-прежнему не отнимая руки ото рта... и я видел, что она вся в страхе, и понимал, что им грозит.
— Нет, — глухо сказал я, — мы не можем остаться, риск слишком велик.
— Для кого? — спросил он.
— Для обеих сторон, — сказал я, и тотчас Герда метнулась мимо меня к дверям.
— Скорей, — сказала она, — пошли.
Кто-то толкнул дверь с улицы: на крыльце стоял мальчик, с ним была собака.
— Вы должны обождать, пока стемнеет, — важно сказал он, — здесь вам бояться нечего. Мы закидаем погреб землей и дерном.
Отец улыбнулся.
— Вот, слыхали?
— Но собаки же отыщут наш след?..
Я не расслышал его ответа. Голоса вдруг отдалились и выхолостились, как эхо, а лица заколебались, словно отражение в замутненной глади воды, подо мной подкосились ноги, и я подумал, что должен говорить, сказать хоть что-то, чтобы только не уснуть, женщина обняла Герду, а меня кто-то обхватил за плечи и подтолкнул к дверям.
— Пошли, — сказал крестьянин, — время не ждет.
Мы зашагали вдоль коровника, и я заметил, что хозяин несколько раз останавливался и поглядывал на дорогу. Скоро мы добрались до взгорка, и, сняв руку с моего плеча, крестьянин отпер дверцу в землянке. Она была высотой в метр и отвесно упиралась в склон, точно чертежная доска.
— Осторожно! Здесь две ступеньки!
Голос его словно долетал до нас из другого временного пласта, из другого мира, и я подумал: «Нет, мы не имеем права этого делать», — и хотел воспротивиться, но он только покачал головой и столкнул меня в погреб. От земли и проросшей картошки веяло холодной сыростью, и это освежило меня настолько, что у меня даже хватило сил повернуться и принять в свои объятия Герду.
— Холодно тебе?
Мы стояли вдвоем в могильной тьме, я привлек ее к себе; вся дрожа, она стучала зубами, и ее волосы коснулись моей щеки.
Дверца захлопнулась; я услышал, как кто-то чиркнул спичкой, и увидел на земле ящик, а на ящике — стеариновую свечу в коричневой квадратной бутылке, в каких обычно держат ягодные настойки.
Погреб был невелик, но позволял распрямиться во весь рост. Один закут до половины засыпали картошкой, другой стоял пустой.
— Можете лечь вот здесь, — сказал хозяин, указав на пустой закут, — тут есть мешки, они сгодятся вам на подстилку. Я приду, когда смеркнется, а пока поищу знакомых людей, которые поведут вас дальше.
Опустив на пол корзину, хозяйка положила на край закута шерстяное одеяло.
— Господи, — пробормотала она и взяла Герду за руку.
— Который час? — спросил я.
— Половина первого. Ждать придется долго.
Он приоткрыл дверцу и выглянул наружу. Затем, распахнув ее до конца, помог жене подняться вверх по ступенькам. Солнце устремилось в проем и заполнило погреб, и, только когда захлопнулась дверца, мы заметили, что от сквозняка погас свет.
— Спички где?
Я хотел кинуться к лестнице, но в потемках наткнулся на Герду, мы вместе рухнули на пол, и я уже не мог встать, и пополз туда, где, как мне казалось, был вход, и стукнулся о край закута, и пополз назад, и ухватился за ящик.
— Не волнуйся, он оставил спички на ящике, — донеслось до меня, и я нащупал в темноте руку Герды.
— Наверное, коробок упал, — сказал я, и тут меня снова захлестнул страх, стиснув глотку так, что я поперхнулся и все кашлял и кашлял, чтобы только не задохнуться. — Не слышала ты, как он падал?
Герда не ответила, я провел ладонью по краю ящика и снова наткнулся на ее руку. Вздрогнув, она отдернула ее.
— Это же я, — прошептал я. — А уверена ты, что он оставил нам спички?
Я слышал, как она нащупала коробок и зажгла спичку, мы стали на колени лицом друг к другу, ограждая ладонями пламя, пока Герда подносила спичку к фитилю.
Мы поставили свечку на перегородку между закутами, а ящик служил нам столом. В корзине мы нашли целую буханку свежего домашнего хлеба, немножко масла, банку искусственного меда и ножик. И самое лучшее из всего — бутылку молока.
По очереди отпивая из бутылки, мы услышали, как хозяин вернулся назад и стал закидывать дверцу землей. Мы сидели, следя за тем, как на ступеньки сыпались пыль, потом мы слышали, как поверх земли уложили дерн и утрамбовали лопатой.
Съев половину буханки, мы завернули остаток в бумагу и положили назад в корзину. Затем мы расстелили мешки на дне закута и легли, накрывшись шерстяным одеялом. Лежа рядом на спине, мы неотрывно глядели в потолок, укрепленный балками. Разбитые усталостью, мы дрожали от холода, и покой не шел к нам.
— Взгляни на свечу, — сказал я. — А что?
— Огонек не мигает.
— В самом деле.
— Хотел бы я знать, поступает ли сюда воздух?
— Но хозяин говорил, что здесь и раньше прятались люди.
— Да, но как долго? До того как стемнеет, пройдет самое меньшее семь-восемь часов, а раньше он сюда не заглянет.
— Но должен же как-то воздух проникать в погреб, не так ли?
— Не знаю.
— Наверно, воздух все же как-то поступает сюда, — пробормотала она и тут же уснула. Приподнявшись на локте, я пододвинул к себе ящик. Потом задул свечу и перевернулся на бок. Вздумай мы оба вытянуться на спине, нам не хватило бы одеяла.
Я лежал, прислушиваясь к дыханию Герды. Я слышал, как ползали в корзине, шелестя бумагой, земляные жуки, и я подумал, что мне следовало бы встать и поднять корзину на ящик.
Герда всхлипывала и временами глухо вскрикивала во сне, но я не трогал ее, боясь разбудить и снова ввергнуть ее во власть сплошного, неотступного, грызущего страха.
5
Мне казалось, будто меня выволакивают из глубокой шахты, но потемки пока еще не разомкнулись. Я стал барахтаться, стараясь вырваться из объятий сна, и вдруг что-то больно кольнуло меня в руку; я проснулся словно от толчка, но по-прежнему не сознавал, где я.
Пальцы на правой руке свела судорога, и я вообразил, будто снова лежу в тумане, стиснув руками березовый ствол, и не могу их разнять. Тут я почувствовал приторный запах крови и понял, что уже шевелю пальцами, а после долго лежал, теребя необструганный край доски, разделявшей закуты. И все еще не мог проснуться.
Сердце билось тяжелыми болезненными толчками, и я сел, прижав руки к груди, прислушиваясь к сиплому, свистящему дыханию Эвенбю, к вздохам, каждые две минуты завершавшимся приступом кашля. Я обернулся к окну, но не увидел отсвета прожектора, и почему-то не слышно было других — Крошку Левоса, вечно прятавшего что-то под одеялом, Бергхуса, то и дело чмокавшего губами, Трондсена, толкавшего спинку койки пальцами ног, отчего она все время скрипела, — и я снова улегся и стал прислушиваться к стуку своего сердца, и стук мало-помалу утих, и я вдруг понял, что край доски, за который я уцепился — необструганный и шероховатый, — совсем непохож на гладкую, вытертую до блеска планку между тюремными койками, к тому же перегородка закута куда выше той планки, и тут я проснулся по-настоящему, и на меня повеяло запахом погреба, плесени и проросшей картошки, и, отдернув руку, я задел драночный гвоздь, о который прежде поранил ладонь, и тут только я заметил, что слева от меня лежит человек...
Она спала, и я не хотел ее будить, и, перегнувшись через край закута, чтобы заслонить свечу своим телом, я зажег огонь и поставил свечу на пол. Теперь, когда Герда проснется, свет уже не ударит ей в глаза, а увидев балки вдоль земляных стен, она поймет, где она, и это облегчит ей переход ото сна к яви.
Герда лежала на боку, вытянув правую руку, ее пальцы теребили лоскут мешковины, и я вспомнил, что уже видел этот жест, но тогда она крутила пальцами пуговицу на отцовской рубашке.
— Ты спишь? — прошептал я.
— Нет.
— Давно ты проснулась?
— Не знаю, может, с полчаса, может, час назад.
— Лучше бы ты разбудила меня, — сказал я, водворяя свечу на ящик, — нам лучше говорить друг с другом.
Она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза ладонью.
— Когда мы с тобой побежали, — начала она, — что делали остальные?
Наклонившись, я взял корзину и поставил между нами.
— Я видел Трондсена, — сказал я, — с автоматом в руках. И еще я видел Эвенбю, но тот стоял не шевелясь. Словно не понимал, что творится вокруг.
— А еще?..
— А еще я видел твоего отца: он вцепился в одного из конвойных и, заслонившись им, словно щитом, тащил его к канаве на другой стороне дороги.
Герда резко обернулась ко мне.
— Почему ты не рассказал об этом раньше?
— Я вспомнил все это только сейчас...
Во мраке подземелья было так легко лгать...
— А потом?..
— Не знаю. Туман был слишком густой: я ничего больше не мог разглядеть.
Она села. От этого движения замигал огонек, и тень ее головы заплясала на стенке.
— А ты не хотел обождать и посмотреть, что будет с ними? — спросила она.
— Нет! Обождать, что ты?.. Нет, может, в самом начале я думал об этом; теперь, право, не помню. Наверно, секунду-другую я ждал, не могу ли я что -то сделать для остальных. Но когда я бросился бежать, то уже не останавливался...
— Никто не думает в такие минуты, — сказала она, — я тоже тогда не думала об отце, пока не увидела тебя под березой — там, в поле. Человек поступает как случится. А потом мучается.
— Возьми, — сказал я и протянул ей на ноже кусок хлеба. Она взяла хлеб и, зажав его между зубами, подоткнула одеяло себе под ногу. Затем она откусила кусок, и я подал ей бутылку с молоком. Она приложила ее ко рту, но тут же отняла и вопросительно посмотрела на меня.
— А сам ты пил?
— Я уже сыт, допивай все.
— А ты не знаешь, что было на той стороне дороги? Куда им было бежать?
— А там все то же самое, что и здесь. Сперва роща, потом поле, ручей. А потом — горы. У них те же шансы, что и у нас.
— Как ты думаешь, который теперь час? — спросила она.
— Не знаю, было около часу, когда мы уснули. Может, сейчас три, а то и пять, может, даже восемь. Трудно сказать, сколько мы проспали.
— Ты думаешь, он придет? — вдруг спросила она.
— Придет непременно.
— А ты не думал, что?..
— Конечно, думал, я думал об этом, когда нас сюда вели, — солгал я, — но этот человек не нацист.
— Как знать. Может, он как тот лесоруб.
— А лесоруб тоже был ничего, только уж очень струсил поначалу. Но хозяин не может сюда прийти, пока не стемнеет.
— А когда же стемнеет, в восемь?
Я задумался, но не мог вспомнить, в какое время темнеет.
— Сегодня восемнадцатое апреля, — сказал я, — на какой час приходится в этот день закат?
— Не знаю. Вот отец сразу бы сказал. Он всегда все знал. Точно какая-нибудь энциклопедия. Достаточно было назвать ему дату, и он сразу говорил, когда восход, а когда закат.
Герда откинула одеяло в сторону, сложила — один на другой — несколько мешков и уселась сверху, прислонясь спиной к низкой стене закутка. Дрожа от холода, она наклонилась вперед, подтянув колени к самому подбородку, и спрятала руки между ногами.
— Что это? — вдруг спросила она, подняв голову.
— А что?
— Не слышишь разве, что-то там шуршит...
— Наверно, мышь, — сказал я, — а может, и крыса. Не все ли равно... Они роют ходы, по которым сюда будет поступать воздух.
Я взял картошку и кинул туда, где раздался шорох. Оттуда выскочило что-то серое и скрылось под грудой щепок в углу.
Герда недовольно поморщилась и слегка отодвинулась от меня.
— Не надо, — сказала она, — ты так только раздразнишь ее.
Я взял другую картофелину и, прицелившись, швырнул в груду досок. Крыса подскочила, растопырив лапы, на миг повисла в воздухе, затем, приземлившись, метнулась под ступеньки.
— Перестань! — крикнула Герда и сжалась, словно от удара.
Я засмеялся и притянул к себе горстку картофелин.
— Так! — крикнул я, не замечая, что осип от азарта. — Вот! Вот тебе! И еще! — И, встав на колени, обстреливал картофелинами ступеньки.
Крыса метнулась на середину, оба мы видели ее, и я почувствовал: вот оно, верное лекарство против предрассветного страха, против глухой, сосущей тоски, которая захлестывает меня по утрам, стоит мне проснуться... И я стал хватать по две, по три картофелины зараз и швырял куда попало, уже не целясь, просто наугад.
— Вот тебе! — кричал я. — Получай!
Насмерть перепуганная крыса заметалась по погребу, я попал в нее несколько раз, но она даже не пискнула, а только шныряла вдоль земляных стен в поисках норки, то скрываясь под грудой щепок, то снова выбегая оттуда и прячась под ступеньками, и я чувствовал, как крепнет во мне отрадная ярость, и начал шарить рукой, нет ли подходящего камня, и, не найдя его, сгреб ладонью большой ком земли и изо всех сил бросил в крысу. Щепки рассыпались, и, выскочив из-под них, крыса подбежала к ящику и зашипела на нас, а я даже не замечал, что Герда схватила меня за руку, не замечал ничего, пока она не стала кричать мне в ухо. Я оттолкнул ее и со счастливым смехом прицелился прямо в оскал острых крысиных зубов и точно рассчитанным ударом угодил крысе меж глаз, так что она упала, и перевернулась вверх лапками, и откатилась к стенке, и, запищав от боли, растянулась на земляном полу.
— Перестань! Слышишь? Перестань!
Герда изо всех сил трясла меня за плечи, но это не помогало, и тогда она вцепилась мне в волосы, вышла дурацкая сцена, и я подумал, что она вырвет мне все волосы, и вспомнил, что они уже начали редеть. Я схватил ее за руку и оттолкнул.
— Это еще что такое! — сердито пропыхтел я. — Черт возьми! Это еще что за шутки!
Я стоял, с трудом переводя дух, и увидел, что она ничуть не злится, а в глазах ее прочитал, что она понимает и жалеет меня.
— Сядь, — сказала она.
Мы сели рядом и стали глядеть на пламя, мерцавшее ясным желтым светом, и долго не было слышно ни единого звука, кроме слабого потрескивания фитиля и наших собственных вздохов.
— На меня тоже находит по утрам, когда я просыпаюсь, — вскоре проговорила она. — Но я загоняю это внутрь, подавляю как могу. Только, когда кажется, что нас вот-вот настигнут, тогда меня подмывает кричать и дать волю рукам. Но если я просто стою где-то или сижу, я подавляю страх, сжавшись в комок. После у меня ноют мышцы, все тело.
Я поднялся и вышел из закута.
— Как ты думаешь, крыса сдохла? — спросила Герда.
Я взял свечу и пронес ее вдоль стены к груде щепок.
— Нет, — сказал я, стараясь выдавить из себя улыбку, — эту породу ничем не проймешь.
— Может, теперь, когда мы сидим смирно, она отыскала норку, — сказала Герда.
Я подошел к двери и припал ухом к щели между досками.
— Слышно что-нибудь?
— Нет.
— Надо терпеть, — сказала она.
— Конечно, надо. Ты что, боишься, я распахну дверцу?
— Нет, конечно, а все же иди-ка лучше сюда и сядь.
— Как ты думаешь, есть сегодня луна? Вчера была?
— Забыл, что ли? Вчера был туман, — ответила она.
— А позавчера?
— Не знаю, прожектор ведь бил прямо в окно.
Я стал ходить взад-вперед, от дверцы к закуту и обратно, но жестокий, иссушающий страх по-прежнему сжимал сердце, и я жалел, что мы не в лесу и нельзя разогнать страх быстрым бегом. Я видел, что Герда следит за мной, и понимал, что ей сейчас не легче, и от сознания, что она так же перепугана, как и я, на душе становилось все тяжелей.
— Давно мы с тобой проснулись? — спросил я, чтобы только нарушить тягостное молчание.
— Может, час назад — здесь не чувствуешь времени, — а может, всего полчаса.
— Прекрасно, — громко объявил я и вдруг почувствовал, что я весь в холодном поту, — давай подсчитаем: сначала мы поели — на это ушло минут пятнадцать. После мы разговаривали, считай, минут десять.
— Мы разговаривали за едой, — заявила она с напускной заносчивостью, — мы гадали, есть ли здесь хоть какая-то вентиляция.
— Нет, — сказал я, — ты все путаешь, о вентиляции мы говорили перед тем как уснуть.
— А не все ли равно, час прошел или меньше. Иди-ка лучше сюда и сядь.
«Время, — подумал я, — часы и минуты... Что за глупости она говорит! Сейчас для нас нет ничего важнее времени».
— А после здесь завозилась крыса, — резко и настойчиво продолжал я, — и это тоже заняло минут десять, а потом я осмотрел дверцу и стены...
Она взглянула на меня.
— Успокойся, — мягко проговорила она, и я понял, что отныне я перестал быть для нее случайным, чужим человеком, который должен был умереть еще десять часов назад и, возможно, очень скоро умрет. Она вдруг улыбнулась и протянула мне руку, а я глядел на ее руку, застыв на месте, глубоко вбирая в себя воздух, пока мое дыхание не выровнялось.
— Правда, какая разница, час прошел или меньше, — пробормотал я.
— Ты лучше сядь и расскажи, с чего все началось, — прошептала она.
Поставив свечу на ящик, я взял руку Герды и перешагнул через низкий край закута.
— Что началось?
— Ну, как тебя арестовали и за что...
— Что теперь об этом толковать, — сказал я, — словом, у нас был отряд....
— Да... и что же?
— Мы хотели взорвать фабрику.
— Так.
— Ты же не слушаешь меня!
Герда наклонилась вперед, словно ловя какие-то звуки.
— Что это? — спросил я.
— Тише! Слушай!
Она встала, мы затаили дыхание, и тут я тоже услышал какой-то гул, словно на дворе был сильный ветер, и временами треск.
— А теперь слышишь?
— Да.
Мы выбрались из закута и подошли к дверце.
— Наверно, поднялся ветер, — сказал я, — может, на дворе дождь.
Но звук повторился снова, и треск совсем не походил на дождь. И тут же мы услышали другие звуки: отдаленный гром, затем грохот, шум — будто ломались деревья.
— Погаси свечу, — сказал я, припав ухом к дверце.
— Что это может быть?
Взобравшись рядом со мной на ступеньку, Герда ухватилась за мою куртку.
— Может, это просто гроза, — сказал я.
— Так вот вдруг, ни с того ни с сего?
— Может, вовсе и не вдруг, просто мы раньше не замечали.
— Слушай! — Она схватила меня за руку. — Чувствуешь запах?
— Нет.
— Пахнет гарью!
— Ничего я не чувствую.
— Иди сюда!
Она подтолкнула меня к краю дверцы, и я сразу учуял легкий запах гари, который проник в щель — в полпальца шириной — между дверцей и крышей.
Мы спустились со ступенек и стоя застыли в потемках.
— Видно, дым из трубы стелется книзу, и его отнесло на взгорок, — сказал я.
— А этот треск?
— Не знаю, может, хозяин задумал жечь старые доски, толь или еще какой материал, который при горении дает едкий дым.
— Зачем бы ему затевать это сегодня...
Тут мы услышали выстрелы. Сперва два — один за другим, — затем еще один, и потом уже началась пальба. Герда вскрикнула, она протянула руку к моей груди, мы кинулись друг к другу, я обнял ее за плечи и оттащил от дверцы к стене закута. Мы замерли, я знал, что у нее в мыслях, и все время крепко прижимал ее к себе, и скоро уже слышался только треск и вой, словно где-то бушевало ненастье.
— Дом горит, — прошептала она, — а что означают выстрелы? — Может, это взорвались балки, — сказал я, — бывает, балки взрываются, когда сильный жар.
— Нет, — сказала Герда, высвобождаясь из моих объятий, — это стреляли из винтовок. Что же нам теперь делать?
— А ничего, — сказал я и протянул руку, чтобы снова привлечь к себе Герду. Не найдя ее, я отдернул руку и стоял не шевелясь, затаив дыхание, пока в потемках не раздался стон ужаса, и тогда я пошел на этот стон, и наткнулся на Герду, и подбородком ударился о ее лоб.
— Тихо, — сказал я и крепко обнял ее, — стой спокойно.
Сердце ее бешено колотилось, я чувствовал его биение сквозь две куртки — ее отца и мою, — и тут только я понял, насколько легче вдвоем бороться со страхом. Мы долго стояли так, тесно прижавшись друг к другу.
— Брось, — сказал я, — может, ничего и не случилось.
Мы вернулись в свой закут и сели. Выстрелов больше не было. Мы все прислушивались, не раздадутся ли голоса, крики, звуки команды, но теперь мы слышали лишь приглушенный шелест да еще вой, словно кто-то запустил ракету.
Пальцы на правой руке свела судорога, и я вообразил, будто снова лежу в тумане, стиснув руками березовый ствол, и не могу их разнять. Тут я почувствовал приторный запах крови и понял, что уже шевелю пальцами, а после долго лежал, теребя необструганный край доски, разделявшей закуты. И все еще не мог проснуться.
Сердце билось тяжелыми болезненными толчками, и я сел, прижав руки к груди, прислушиваясь к сиплому, свистящему дыханию Эвенбю, к вздохам, каждые две минуты завершавшимся приступом кашля. Я обернулся к окну, но не увидел отсвета прожектора, и почему-то не слышно было других — Крошку Левоса, вечно прятавшего что-то под одеялом, Бергхуса, то и дело чмокавшего губами, Трондсена, толкавшего спинку койки пальцами ног, отчего она все время скрипела, — и я снова улегся и стал прислушиваться к стуку своего сердца, и стук мало-помалу утих, и я вдруг понял, что край доски, за который я уцепился — необструганный и шероховатый, — совсем непохож на гладкую, вытертую до блеска планку между тюремными койками, к тому же перегородка закута куда выше той планки, и тут я проснулся по-настоящему, и на меня повеяло запахом погреба, плесени и проросшей картошки, и, отдернув руку, я задел драночный гвоздь, о который прежде поранил ладонь, и тут только я заметил, что слева от меня лежит человек...
Она спала, и я не хотел ее будить, и, перегнувшись через край закута, чтобы заслонить свечу своим телом, я зажег огонь и поставил свечу на пол. Теперь, когда Герда проснется, свет уже не ударит ей в глаза, а увидев балки вдоль земляных стен, она поймет, где она, и это облегчит ей переход ото сна к яви.
Герда лежала на боку, вытянув правую руку, ее пальцы теребили лоскут мешковины, и я вспомнил, что уже видел этот жест, но тогда она крутила пальцами пуговицу на отцовской рубашке.
— Ты спишь? — прошептал я.
— Нет.
— Давно ты проснулась?
— Не знаю, может, с полчаса, может, час назад.
— Лучше бы ты разбудила меня, — сказал я, водворяя свечу на ящик, — нам лучше говорить друг с другом.
Она перевернулась на другой бок и прикрыла глаза ладонью.
— Когда мы с тобой побежали, — начала она, — что делали остальные?
Наклонившись, я взял корзину и поставил между нами.
— Я видел Трондсена, — сказал я, — с автоматом в руках. И еще я видел Эвенбю, но тот стоял не шевелясь. Словно не понимал, что творится вокруг.
— А еще?..
— А еще я видел твоего отца: он вцепился в одного из конвойных и, заслонившись им, словно щитом, тащил его к канаве на другой стороне дороги.
Герда резко обернулась ко мне.
— Почему ты не рассказал об этом раньше?
— Я вспомнил все это только сейчас...
Во мраке подземелья было так легко лгать...
— А потом?..
— Не знаю. Туман был слишком густой: я ничего больше не мог разглядеть.
Она села. От этого движения замигал огонек, и тень ее головы заплясала на стенке.
— А ты не хотел обождать и посмотреть, что будет с ними? — спросила она.
— Нет! Обождать, что ты?.. Нет, может, в самом начале я думал об этом; теперь, право, не помню. Наверно, секунду-другую я ждал, не могу ли я что -то сделать для остальных. Но когда я бросился бежать, то уже не останавливался...
— Никто не думает в такие минуты, — сказала она, — я тоже тогда не думала об отце, пока не увидела тебя под березой — там, в поле. Человек поступает как случится. А потом мучается.
— Возьми, — сказал я и протянул ей на ноже кусок хлеба. Она взяла хлеб и, зажав его между зубами, подоткнула одеяло себе под ногу. Затем она откусила кусок, и я подал ей бутылку с молоком. Она приложила ее ко рту, но тут же отняла и вопросительно посмотрела на меня.
— А сам ты пил?
— Я уже сыт, допивай все.
— А ты не знаешь, что было на той стороне дороги? Куда им было бежать?
— А там все то же самое, что и здесь. Сперва роща, потом поле, ручей. А потом — горы. У них те же шансы, что и у нас.
— Как ты думаешь, который теперь час? — спросила она.
— Не знаю, было около часу, когда мы уснули. Может, сейчас три, а то и пять, может, даже восемь. Трудно сказать, сколько мы проспали.
— Ты думаешь, он придет? — вдруг спросила она.
— Придет непременно.
— А ты не думал, что?..
— Конечно, думал, я думал об этом, когда нас сюда вели, — солгал я, — но этот человек не нацист.
— Как знать. Может, он как тот лесоруб.
— А лесоруб тоже был ничего, только уж очень струсил поначалу. Но хозяин не может сюда прийти, пока не стемнеет.
— А когда же стемнеет, в восемь?
Я задумался, но не мог вспомнить, в какое время темнеет.
— Сегодня восемнадцатое апреля, — сказал я, — на какой час приходится в этот день закат?
— Не знаю. Вот отец сразу бы сказал. Он всегда все знал. Точно какая-нибудь энциклопедия. Достаточно было назвать ему дату, и он сразу говорил, когда восход, а когда закат.
Герда откинула одеяло в сторону, сложила — один на другой — несколько мешков и уселась сверху, прислонясь спиной к низкой стене закутка. Дрожа от холода, она наклонилась вперед, подтянув колени к самому подбородку, и спрятала руки между ногами.
— Что это? — вдруг спросила она, подняв голову.
— А что?
— Не слышишь разве, что-то там шуршит...
— Наверно, мышь, — сказал я, — а может, и крыса. Не все ли равно... Они роют ходы, по которым сюда будет поступать воздух.
Я взял картошку и кинул туда, где раздался шорох. Оттуда выскочило что-то серое и скрылось под грудой щепок в углу.
Герда недовольно поморщилась и слегка отодвинулась от меня.
— Не надо, — сказала она, — ты так только раздразнишь ее.
Я взял другую картофелину и, прицелившись, швырнул в груду досок. Крыса подскочила, растопырив лапы, на миг повисла в воздухе, затем, приземлившись, метнулась под ступеньки.
— Перестань! — крикнула Герда и сжалась, словно от удара.
Я засмеялся и притянул к себе горстку картофелин.
— Так! — крикнул я, не замечая, что осип от азарта. — Вот! Вот тебе! И еще! — И, встав на колени, обстреливал картофелинами ступеньки.
Крыса метнулась на середину, оба мы видели ее, и я почувствовал: вот оно, верное лекарство против предрассветного страха, против глухой, сосущей тоски, которая захлестывает меня по утрам, стоит мне проснуться... И я стал хватать по две, по три картофелины зараз и швырял куда попало, уже не целясь, просто наугад.
— Вот тебе! — кричал я. — Получай!
Насмерть перепуганная крыса заметалась по погребу, я попал в нее несколько раз, но она даже не пискнула, а только шныряла вдоль земляных стен в поисках норки, то скрываясь под грудой щепок, то снова выбегая оттуда и прячась под ступеньками, и я чувствовал, как крепнет во мне отрадная ярость, и начал шарить рукой, нет ли подходящего камня, и, не найдя его, сгреб ладонью большой ком земли и изо всех сил бросил в крысу. Щепки рассыпались, и, выскочив из-под них, крыса подбежала к ящику и зашипела на нас, а я даже не замечал, что Герда схватила меня за руку, не замечал ничего, пока она не стала кричать мне в ухо. Я оттолкнул ее и со счастливым смехом прицелился прямо в оскал острых крысиных зубов и точно рассчитанным ударом угодил крысе меж глаз, так что она упала, и перевернулась вверх лапками, и откатилась к стенке, и, запищав от боли, растянулась на земляном полу.
— Перестань! Слышишь? Перестань!
Герда изо всех сил трясла меня за плечи, но это не помогало, и тогда она вцепилась мне в волосы, вышла дурацкая сцена, и я подумал, что она вырвет мне все волосы, и вспомнил, что они уже начали редеть. Я схватил ее за руку и оттолкнул.
— Это еще что такое! — сердито пропыхтел я. — Черт возьми! Это еще что за шутки!
Я стоял, с трудом переводя дух, и увидел, что она ничуть не злится, а в глазах ее прочитал, что она понимает и жалеет меня.
— Сядь, — сказала она.
Мы сели рядом и стали глядеть на пламя, мерцавшее ясным желтым светом, и долго не было слышно ни единого звука, кроме слабого потрескивания фитиля и наших собственных вздохов.
— На меня тоже находит по утрам, когда я просыпаюсь, — вскоре проговорила она. — Но я загоняю это внутрь, подавляю как могу. Только, когда кажется, что нас вот-вот настигнут, тогда меня подмывает кричать и дать волю рукам. Но если я просто стою где-то или сижу, я подавляю страх, сжавшись в комок. После у меня ноют мышцы, все тело.
Я поднялся и вышел из закута.
— Как ты думаешь, крыса сдохла? — спросила Герда.
Я взял свечу и пронес ее вдоль стены к груде щепок.
— Нет, — сказал я, стараясь выдавить из себя улыбку, — эту породу ничем не проймешь.
— Может, теперь, когда мы сидим смирно, она отыскала норку, — сказала Герда.
Я подошел к двери и припал ухом к щели между досками.
— Слышно что-нибудь?
— Нет.
— Надо терпеть, — сказала она.
— Конечно, надо. Ты что, боишься, я распахну дверцу?
— Нет, конечно, а все же иди-ка лучше сюда и сядь.
— Как ты думаешь, есть сегодня луна? Вчера была?
— Забыл, что ли? Вчера был туман, — ответила она.
— А позавчера?
— Не знаю, прожектор ведь бил прямо в окно.
Я стал ходить взад-вперед, от дверцы к закуту и обратно, но жестокий, иссушающий страх по-прежнему сжимал сердце, и я жалел, что мы не в лесу и нельзя разогнать страх быстрым бегом. Я видел, что Герда следит за мной, и понимал, что ей сейчас не легче, и от сознания, что она так же перепугана, как и я, на душе становилось все тяжелей.
— Давно мы с тобой проснулись? — спросил я, чтобы только нарушить тягостное молчание.
— Может, час назад — здесь не чувствуешь времени, — а может, всего полчаса.
— Прекрасно, — громко объявил я и вдруг почувствовал, что я весь в холодном поту, — давай подсчитаем: сначала мы поели — на это ушло минут пятнадцать. После мы разговаривали, считай, минут десять.
— Мы разговаривали за едой, — заявила она с напускной заносчивостью, — мы гадали, есть ли здесь хоть какая-то вентиляция.
— Нет, — сказал я, — ты все путаешь, о вентиляции мы говорили перед тем как уснуть.
— А не все ли равно, час прошел или меньше. Иди-ка лучше сюда и сядь.
«Время, — подумал я, — часы и минуты... Что за глупости она говорит! Сейчас для нас нет ничего важнее времени».
— А после здесь завозилась крыса, — резко и настойчиво продолжал я, — и это тоже заняло минут десять, а потом я осмотрел дверцу и стены...
Она взглянула на меня.
— Успокойся, — мягко проговорила она, и я понял, что отныне я перестал быть для нее случайным, чужим человеком, который должен был умереть еще десять часов назад и, возможно, очень скоро умрет. Она вдруг улыбнулась и протянула мне руку, а я глядел на ее руку, застыв на месте, глубоко вбирая в себя воздух, пока мое дыхание не выровнялось.
— Правда, какая разница, час прошел или меньше, — пробормотал я.
— Ты лучше сядь и расскажи, с чего все началось, — прошептала она.
Поставив свечу на ящик, я взял руку Герды и перешагнул через низкий край закута.
— Что началось?
— Ну, как тебя арестовали и за что...
— Что теперь об этом толковать, — сказал я, — словом, у нас был отряд....
— Да... и что же?
— Мы хотели взорвать фабрику.
— Так.
— Ты же не слушаешь меня!
Герда наклонилась вперед, словно ловя какие-то звуки.
— Что это? — спросил я.
— Тише! Слушай!
Она встала, мы затаили дыхание, и тут я тоже услышал какой-то гул, словно на дворе был сильный ветер, и временами треск.
— А теперь слышишь?
— Да.
Мы выбрались из закута и подошли к дверце.
— Наверно, поднялся ветер, — сказал я, — может, на дворе дождь.
Но звук повторился снова, и треск совсем не походил на дождь. И тут же мы услышали другие звуки: отдаленный гром, затем грохот, шум — будто ломались деревья.
— Погаси свечу, — сказал я, припав ухом к дверце.
— Что это может быть?
Взобравшись рядом со мной на ступеньку, Герда ухватилась за мою куртку.
— Может, это просто гроза, — сказал я.
— Так вот вдруг, ни с того ни с сего?
— Может, вовсе и не вдруг, просто мы раньше не замечали.
— Слушай! — Она схватила меня за руку. — Чувствуешь запах?
— Нет.
— Пахнет гарью!
— Ничего я не чувствую.
— Иди сюда!
Она подтолкнула меня к краю дверцы, и я сразу учуял легкий запах гари, который проник в щель — в полпальца шириной — между дверцей и крышей.
Мы спустились со ступенек и стоя застыли в потемках.
— Видно, дым из трубы стелется книзу, и его отнесло на взгорок, — сказал я.
— А этот треск?
— Не знаю, может, хозяин задумал жечь старые доски, толь или еще какой материал, который при горении дает едкий дым.
— Зачем бы ему затевать это сегодня...
Тут мы услышали выстрелы. Сперва два — один за другим, — затем еще один, и потом уже началась пальба. Герда вскрикнула, она протянула руку к моей груди, мы кинулись друг к другу, я обнял ее за плечи и оттащил от дверцы к стене закута. Мы замерли, я знал, что у нее в мыслях, и все время крепко прижимал ее к себе, и скоро уже слышался только треск и вой, словно где-то бушевало ненастье.
— Дом горит, — прошептала она, — а что означают выстрелы? — Может, это взорвались балки, — сказал я, — бывает, балки взрываются, когда сильный жар.
— Нет, — сказала Герда, высвобождаясь из моих объятий, — это стреляли из винтовок. Что же нам теперь делать?
— А ничего, — сказал я и протянул руку, чтобы снова привлечь к себе Герду. Не найдя ее, я отдернул руку и стоял не шевелясь, затаив дыхание, пока в потемках не раздался стон ужаса, и тогда я пошел на этот стон, и наткнулся на Герду, и подбородком ударился о ее лоб.
— Тихо, — сказал я и крепко обнял ее, — стой спокойно.
Сердце ее бешено колотилось, я чувствовал его биение сквозь две куртки — ее отца и мою, — и тут только я понял, насколько легче вдвоем бороться со страхом. Мы долго стояли так, тесно прижавшись друг к другу.
— Брось, — сказал я, — может, ничего и не случилось.
Мы вернулись в свой закут и сели. Выстрелов больше не было. Мы все прислушивались, не раздадутся ли голоса, крики, звуки команды, но теперь мы слышали лишь приглушенный шелест да еще вой, словно кто-то запустил ракету.
6
Мы уже доели все, что дала нам хозяйка, и свеча почти совсем догорела. Герда завернулась в шерстяное одеяло, но проку от этого не было; она стучала зубами и жаловалась, что отмерзают пальцы ног. Я снял с нее башмаки и долго растирал ей ступни, но вскоре ее снова стала пробирать дрожь. Сначала я спрятал ее ноги под кожаную куртку, отогревая их теплом своего тела; потом мы по очереди прогуливались по земляному полу: в погребе было слишком тесно, чтобы гулять вдвоем.
Мы вырыли в земле пять ямок и, стараясь убить время, закатывали туда картофелины, мы пробовали также заманить крысу хлебной коркой, но в конце концов снова уселись, безучастные ко всему, Герда на мешках, я на ящике, и, экономя свечку, загасили свет; в погребе стояла могильная тишина, и кругом была одна звенящая пустота, только Герда иногда стучала зубами.
Сотни раз я подходил к дверце, но всякий раз Герда качала головой.
— Я не намерен здесь торчать, пока не зарасту плесенью, — говорил я.
— Хозяин придет непременно, — твердила Герда.
И снова мы стали прогуливаться взад-вперед и скоро протоптали в земляном полу тропинку и две круглые площадки на ее концах — там, где мы поворачивали назад.
— Смотри!
Мы только что снова зажгли свечу и сидели, неотрывно глядя на крохотное алчное пламя, когда Герда вдруг заметила это .
— Что там?
Она протянула руку, и теперь я тоже увидел, что с дверцы начала осыпаться земля — тонкой струйкой, словно в песочных часах, — и мы услышали, как кто-то возится там, у взгорка. Я задул свечу, мы вскочили и стали по обе стороны дверцы.
— Кто-то сбрасывает дерн, — прошептал я.
Но тут послышался и другой звук, похожий на детский плач, и вот дверца распахнулась, и в проеме показалось незнакомое лицо.
Было темно, но между верхушками деревьев на той стороне долины уже виднелся серп нарождающейся луны.
Я взял спички, мы выбрались наружу и сразу поняли, что здесь произошло. Дом и коровник сгорели. Нас окутал дым, стлавшийся над двором, за остовами стен еще тлел огонь и слышалось глухое шипение, словно кто-то лил воду на раскаленную золу.
Только теперь мы увидели мальчика. Это был Хокон, сын хозяина. Все лицо его было в саже, брови и волосы опалены. Он стоял у взгорка и, отгребая пласты дерна, беззвучно плакал. Не поднимая головы, он в промежутках между всхлипами делал свою работу и не замечал щенка, который, воображая, будто с ним играют, бегал взад-вперед, волоча в зубах дерн.
Здесь же был мужчина — крепко сбитый темноволосый парень лет тридцати. Он ничего не стал нам объяснять, просто сделал знак идти за ним. Почувствовав в нем какую-то глухую неприязнь, я ни о чем не спросил. Мы побрели за ним к опушке леса и скоро вошли в гущу деревьев. Проходя мимо усадьбы, я обернулся: за стеной коровника лежали четыре коровы и лошадь.
Мы шли по тропинке, которая вела на север вдоль той же сосновой поляны, с которой мы спустились много часов назад, но парень по-прежнему хранил молчание. Мальчик с собакой шли позади. Мы шагали так минут десять и подошли к месту, где тропинка пересекала проселок.
— Мартин!
Это мальчик глухо окликнул парня, шедшего впереди нас, тот остановился и обернулся назад.
— Верно, — сказал он, — незачем тебе дальше идти с нами. Дверь в сенях открыта. Пройдешь в мою комнату и ляжешь на диван.
Мальчик свистнул собаке и стал спускаться с ней по проселку. Один только раз он оглянулся, я решил, что он хочет помахать нам на прощание, и в ответ поднял руку, но он даже не взглянул на нас, а только печально кивнул тому парню. И когда мальчик скрылся внизу за поворотом, я услышал, как он, всхлипывая, успокаивал пса.
— Что случилось? — спросил я.
Парень не ответил, только кивнул и продолжал шагать по тропинке на север. Но я стал догадываться кое о чем и, догнав его, потянул за рукав.
— Что случилось? Неужели сожгли усадьбу? И застрелили лошадь и четырех коров?
И снова он не ответил, просто отдернул руку, и снова я уловил в нем ту же глухую неприязнь.
Мы шли еще минут пятнадцать или, может, тридцать, и, когда он остановился под деревьями на пригорке, высоко в небе на юго-востоке уже сияла луна: дорога внизу просматривалась на несколько сот метров.
Мартин плашмя растянулся в кустах и поманил нас к себе. Я залег рядом с ним, а справа от меня была Герда, я уже хотел повторить свой вопрос, когда он заговорил.
— Да, — сказал он, — немцы нагрянули после обеда, но вы, надо думать, ничего не слыхали.
— Мы почувствовали запах гари, — ответил я, — и слышали треск пламени и стрельбу. Но что нам было делать? Не выходить же из погреба!
Он покачал головой.
— Хорошо, что вы не вышли. А не то они спалили бы еще и другие усадьбы.
В голосе его звучала горечь, он срывал и бросал на землю стебли черники. Я глядел на увядшие стебли, на груду, выросшую перед нами, и мне очень хотелось защититься от невысказанного упрека, и я подумал, что, если бы Крошка Левос не взбунтовался, все давно уже было бы кончено и ничего больше бы не случилось, и я понял, что глубоко благодарен ему, и радовался, что отдал ему горбушку тогда, в камере, когда мы лежали и ждали, что вот-вот за нами придут. И вдруг осознал, что рядом со мной была Герда, живая, и я увидел свои пальцы и несколько свежих листьев среди пожухлых, и я уже знал, что сейчас я скажу неправду, и все равно я должен был это сказать, чтобы хоть как-то умерить свою вину:
— Наверно, нам лучше было пойти под расстрел. Он улыбнулся, не разжимая губ.
Мы вырыли в земле пять ямок и, стараясь убить время, закатывали туда картофелины, мы пробовали также заманить крысу хлебной коркой, но в конце концов снова уселись, безучастные ко всему, Герда на мешках, я на ящике, и, экономя свечку, загасили свет; в погребе стояла могильная тишина, и кругом была одна звенящая пустота, только Герда иногда стучала зубами.
Сотни раз я подходил к дверце, но всякий раз Герда качала головой.
— Я не намерен здесь торчать, пока не зарасту плесенью, — говорил я.
— Хозяин придет непременно, — твердила Герда.
И снова мы стали прогуливаться взад-вперед и скоро протоптали в земляном полу тропинку и две круглые площадки на ее концах — там, где мы поворачивали назад.
— Смотри!
Мы только что снова зажгли свечу и сидели, неотрывно глядя на крохотное алчное пламя, когда Герда вдруг заметила это .
— Что там?
Она протянула руку, и теперь я тоже увидел, что с дверцы начала осыпаться земля — тонкой струйкой, словно в песочных часах, — и мы услышали, как кто-то возится там, у взгорка. Я задул свечу, мы вскочили и стали по обе стороны дверцы.
— Кто-то сбрасывает дерн, — прошептал я.
Но тут послышался и другой звук, похожий на детский плач, и вот дверца распахнулась, и в проеме показалось незнакомое лицо.
Было темно, но между верхушками деревьев на той стороне долины уже виднелся серп нарождающейся луны.
Я взял спички, мы выбрались наружу и сразу поняли, что здесь произошло. Дом и коровник сгорели. Нас окутал дым, стлавшийся над двором, за остовами стен еще тлел огонь и слышалось глухое шипение, словно кто-то лил воду на раскаленную золу.
Только теперь мы увидели мальчика. Это был Хокон, сын хозяина. Все лицо его было в саже, брови и волосы опалены. Он стоял у взгорка и, отгребая пласты дерна, беззвучно плакал. Не поднимая головы, он в промежутках между всхлипами делал свою работу и не замечал щенка, который, воображая, будто с ним играют, бегал взад-вперед, волоча в зубах дерн.
Здесь же был мужчина — крепко сбитый темноволосый парень лет тридцати. Он ничего не стал нам объяснять, просто сделал знак идти за ним. Почувствовав в нем какую-то глухую неприязнь, я ни о чем не спросил. Мы побрели за ним к опушке леса и скоро вошли в гущу деревьев. Проходя мимо усадьбы, я обернулся: за стеной коровника лежали четыре коровы и лошадь.
Мы шли по тропинке, которая вела на север вдоль той же сосновой поляны, с которой мы спустились много часов назад, но парень по-прежнему хранил молчание. Мальчик с собакой шли позади. Мы шагали так минут десять и подошли к месту, где тропинка пересекала проселок.
— Мартин!
Это мальчик глухо окликнул парня, шедшего впереди нас, тот остановился и обернулся назад.
— Верно, — сказал он, — незачем тебе дальше идти с нами. Дверь в сенях открыта. Пройдешь в мою комнату и ляжешь на диван.
Мальчик свистнул собаке и стал спускаться с ней по проселку. Один только раз он оглянулся, я решил, что он хочет помахать нам на прощание, и в ответ поднял руку, но он даже не взглянул на нас, а только печально кивнул тому парню. И когда мальчик скрылся внизу за поворотом, я услышал, как он, всхлипывая, успокаивал пса.
— Что случилось? — спросил я.
Парень не ответил, только кивнул и продолжал шагать по тропинке на север. Но я стал догадываться кое о чем и, догнав его, потянул за рукав.
— Что случилось? Неужели сожгли усадьбу? И застрелили лошадь и четырех коров?
И снова он не ответил, просто отдернул руку, и снова я уловил в нем ту же глухую неприязнь.
Мы шли еще минут пятнадцать или, может, тридцать, и, когда он остановился под деревьями на пригорке, высоко в небе на юго-востоке уже сияла луна: дорога внизу просматривалась на несколько сот метров.
Мартин плашмя растянулся в кустах и поманил нас к себе. Я залег рядом с ним, а справа от меня была Герда, я уже хотел повторить свой вопрос, когда он заговорил.
— Да, — сказал он, — немцы нагрянули после обеда, но вы, надо думать, ничего не слыхали.
— Мы почувствовали запах гари, — ответил я, — и слышали треск пламени и стрельбу. Но что нам было делать? Не выходить же из погреба!
Он покачал головой.
— Хорошо, что вы не вышли. А не то они спалили бы еще и другие усадьбы.
В голосе его звучала горечь, он срывал и бросал на землю стебли черники. Я глядел на увядшие стебли, на груду, выросшую перед нами, и мне очень хотелось защититься от невысказанного упрека, и я подумал, что, если бы Крошка Левос не взбунтовался, все давно уже было бы кончено и ничего больше бы не случилось, и я понял, что глубоко благодарен ему, и радовался, что отдал ему горбушку тогда, в камере, когда мы лежали и ждали, что вот-вот за нами придут. И вдруг осознал, что рядом со мной была Герда, живая, и я увидел свои пальцы и несколько свежих листьев среди пожухлых, и я уже знал, что сейчас я скажу неправду, и все равно я должен был это сказать, чтобы хоть как-то умерить свою вину:
— Наверно, нам лучше было пойти под расстрел. Он улыбнулся, не разжимая губ.