Григ Нурдаль. Я жил в суровый век

   — Давай присядем. Я не могу идти... очень больно... посидим совсем немножко. Хорошо?
   В глазах ее стояли слезы, пальцы руки впились мне в плечо. На ходу она несколько раз касалась виском моего лица, и я видел, что с ее лба градом стекал пот.
   — Надо идти, — сказал я. — До хутора как-нибудь дойдешь, теперь уже, видно, недалеко.
   Она вдруг вскрикнула и тяжело повисла у меня на руках. Я усадил ее в траву, хоть и знал, как опасно вот так сидеть. Тогда страх накрывает сразу. «Но у нее нет больше сил идти, надо передохнуть хоть немного, хоть несколько минут... да и кто знает, навряд ли они нашли наш пистолет, может, они даже не подозревают, что мы были у плотины. А не то мы бы уже услышали, как они идут. Только бы у них не было с собой ищеек. Нет, конечно, у них нет собак, а не то мы заметили бы их там в канаве или на склоне горы. Только бы они не взяли с собой собак... но ведь у них и вправду их нет. Так что если даже они сюда нагрянут, но у них не будет с собой собак, мы просто спрячемся где-нибудь. Здесь где угодно можно укрыться: под глыбами камней, в неприметных для глаз пещерах, в кустах, хотя, впрочем, если приглядеться, не так-то уж легко здесь укрыться, но ведь зато и просторы здесь какие, и не станут же они высылать целую армию против двоих людей, почти уже побывавших в могиле, и только ради того, чтобы схватить их и подвергнуть экзекуции, которую те тысячу раз переживали в мыслях, настолько, что теперь даже не могут спокойно смотреть на какую-нибудь былинку, колышущуюся на ветру, или на кучку облаков, плывущих по небу, потому что и былинка нашептывает им про это, потому что и в облаках проступает лик смерти...»
   Я отыскал более или менее сухую кочку и усадил на нее Герду.
   — Ложись, — сказал я ей, — ложись, а я осмотрю твою ногу. Может, мы чем-нибудь обмотаем ее поплотнее, только бы ты могла на нее наступать, хотя бы самую малость, большего и не требуется, ты вон какая легонькая... И скоро мы с тобой пойдем дальше: кусочек пройдем — и отдых! И скоро — вот увидишь — должен быть хутор, а он хорошо укрыт за кустарниками и деревьями... и там мы передохнем, а оттуда всего полмили, он же сказал нам...
   Но Герда не захотела лечь: ей надо было видеть. Она наклонилась вперед, стиснув лодыжку обеими руками, и пыталась ее размять: она терла ее, трясла и жалобно стонала над ней, будто над умирающим ребенком, которого во что бы то ни стало надо спасти, барабанила по ней пальцами и умоляюще кивала, словно заклиная ее взяться за ум.
   И я видел, как к ней подбирается страх: опять Герда облизывала сухие губы, срывала мелкие сучья и разламывала на кусочки. И то и дело хваталась рукой за лоб, убирая волосы. И эти глаза...
   — Герда! — Я присел на корточки перед ней. — Сейчас пойдем дальше. Еще минуту — и в путь, ты же видишь, что можешь идти, ты ведь такая легонькая. Не бойся, мы поспеем... Знаю, больно тебе, но это пройдет быстрей, чем ты думаешь.
   Я поднялся и бессильно смолк, чувствуя, как подо мной заколебалась почва.
   — Отчего ты все время оглядываешься? — холодно спросила она.
   Я обернулся и, широко расставив ноги, стал смотреть на восток, куда нам предстояло идти... Но я спиной чувствовал их... они совсем близко, и я уже слышал топот, треск ветвей, хлюпанье сапог по мокрому снегу, видел, как сверкают каски, и слышал, как щелкают затворы, Над ними все время стояло облако. А над нами сияло солнце, рассекая лучами воздух: свет заливал нас со всех сторон.
   Я узнавал приметы — все те же: сухость во рту, дрожь лица, неодолимое желание действовать, двигать ногами, бежать...
   — Ветер стих, — осевшим голосом сказал я, — и похолодало. Значит, в горах будет туман.
   — Тебе не терпится... — прошептала она, глядя на меня как на чужого.
   — Не мели вздор! — сказал я, громко смеясь.
   Она уловила неискренность этих слов, ее лицо скривилось в горестную гримасу, отчего меня захлестнул стыд, и я наклонился и опустил руку на ее плечо.
   — Послушай, — сказал я, — не дури... Она оттолкнула мою руку.
   — Уходи! — крикнула она, дернувшись всем телом. — Уходи! Незачем тащить меня за собой. Я больше не в силах идти, слышишь, не могу, не хочу! А ты беги и перейдешь границу. Только отведи меня куда-нибудь, за какой-нибудь камень: или лучше всего в кусты, чтобы я могла лечь... Только бы раздобыть немного воды!
   Она заплакала тихо, совсем неслышно. Слезы струились по ее щекам, но лицо ее было как камень. Я стоял, глядел на нее и не знал, что мне делать, и тут вдруг разом страх отступил.
   «После, — подумал я, — помнишь, мы решили: после?»
   Прошло оцепенение, и я был свободен, спокоен и почти равнодушен ко всему, я увидел вокруг все, что было сотворено задолго до нас: небо с бегущими по нему облаками, деревья с набухшими почками и сверкающие на солнце полоски кварца в горной стене...
   — Герда, — сказал я и тихо рассмеялся, — какая же ты дуреха, ты же знаешь, что я останусь с тобой.
   Потом мы побрели дальше.
   Мы шли не торопясь и каждые пять минут отдыхали.
   — Ну как? — спросил я.
   Она кивнула; лицо ее страшно осунулось, под глазами пролегли глубокие лиловые тени. Голова ее моталась из стороны в сторону, казалось, бремя волос для нее непосильно.
   Нигде не было слышно ни звука, кроме писка какой-то одинокой горной пичуги, которая, видно, летела за нами. Высоко вверху, вокруг горного пика, широкими кругами вился канюк.
   Я почти все время нес ее на спине, и, когда у меня иссякли силы и тело ее стало сползать вниз, она прильнула головой к моему плечу. Наконец я бережно опустил ее на землю и поцеловал. Она тихо засмеялась.
   — Я буду целовать тебя всякий раз, когда придется опускать тебя на землю, хорошо? — спросил я.
   Она снова засмеялась и кивнула.
   — Только бы из-за этого не вышло задержки!
   — Может, поискать что-нибудь вроде костыля? — предложил я.
   — Не беспокойся, мне довольно и палки.
   — Скажи, когда будет больно, — попросил я, — я опять возьму тебя на спину.
   Она ковыляла рядом со мной, и всякий раз, когда ее оставляли силы, она закрывала глаза, быстро и громко отсчитывала «раз, два, три» и закусывала губы, чтобы приглушить боль.
   — После?.. — сказал я. Она кивнула.
   Так, шаг за шагом мы продвигались вперед, изредка подкрепляя силы едой. Время шло, страх отдалялся. Мы почти позабыли о нем и раз-другой, презрев осторожность, пересекли открытое поле — там, где равнина врезалась в лес. Но самолетов не было. За нами летела лишь маленькая пичуга, а вверху без устали кружил вокруг горного пика канюк.
   Часам к четырем-пяти мы набрели на широкую неровную дорожку, которая походила на заглохшую коровью тропу.
   — Вот эта тропа, видно, ведет на хутор.
   — Странно, что он не сказал нам о ней.
   Мы побрели по тропе дальше, а я все думал и думал о Брандте. Передо мной стояло его белое как мел лицо: я видел, как он лежит на взгорке и от орлиного носа расходятся глубокие борозды, в которых навеки застыла суровая, насмешливая улыбка.

13

   Уже вечерело, и до заката оставалось совсем немного, когда, ковыляя, мы продирались сквозь кусты, окружавшие хутор.
   В двух километрах отсюда коровья тропа вдруг исчезла в горах. Оставив Герду в овраге, я отправился искать дорогу. Найти ее было нетрудно. Даже спустя двадцать лет старые следы еще виднелись под травянистым покровом, и между деревьями, кочками и буграми вилась призрачная тропинка, способная поведать о том, что некогда здесь ступали и люди и скот.
   Перед тем как меня отпустить, Герда попросила кольт. Я дал ей пистолет, но без запасных патронов. Дать ей обойму было бы небезопасно.
   Мы притворились, будто ничего особенного не происходит, и, пока могли видеть друг друга, держались невозмутимо, но когда я обернулся и помахал ей, то увидел, что она встала на ноги и, опираясь одной рукой о скалу, изо всех сил машет мне другой. Она казалась легкой, тоненькой тенью на белой от солнца скале, и я с трудом удержался, чтобы не помчаться назад: так мне захотелось обнять и прижать ее к себе.
   Но и это тоже было небезопасно. Так легко ведь навлечь беду. Правда, мы еще не слышали погони и самолетов тоже не было видно, но любой опрометчивый прощальный жест мог привлечь внимание врага. Расставаясь, мы не должны были целоваться и понимали, что лучше разговаривать шепотом.
   Хутор примостился на вершине холма, спускавшегося к западу. Холм густо порос березами и кустами шиповника — настолько, что даже теперь, когда деревья стояли без листьев, я не сразу обнаружил два низких строения. Серые, осевшие и покосившиеся от времени, они, видно, уже давно слились с окрестным пейзажем. Вздумай кто-то набросить на крыши маскировочную сеть, они вполне сошли бы за каменные глыбы, которые встречались здесь повсюду.
   Вдоль южной стороны скотного двора протекал узенький ручеек.
   Я нашел ключ под стрехой и отпер дверь. От стен веяло сыростью и плесенью, но к этому запаху примешивался другой, уже недавнего происхождения: запах пропитанной потом одежды, и во всем ощущались следы тревоги, внезапного бегства.
   Иных следов беглецы, однако, не оставили, в этом я убедился с первого взгляда. Дом был старинный, видно, построен в начале минувшего века: доски вытесаны топором и скреплены деревянными гвоздями. Окно, выходившее на запад, не открывалось, но в северной стене сквозила амбразура. Следы топора на досках говорили о том, что она появилась совсем недавно. Длинное, узкое отверстие было прорублено на высоте плеча, чтобы, поворачивая пулемет в разные стороны, держать под обстрелом весь холм. Печь, похоже, кто-то недавно чинил.
   В доме были две комнаты и маленькая кухня. В задней комнате с окном, выходившим на скотный двор, у каждой стены стояло по двухъярусной койке. Я попробовал открыть окно, и мне это удалось. Оконные крючки были совсем новые.
   В кухонном шкафу я нашел норвежские консервы да вдобавок остатки нескольких английских солдатских пайков. Меня удивило, что Брандт, опытный человек, мог допустить такую оплошность. Но кто знает, может, это было одним из сознательных проявлений самоуверенности, которой необходимо обладать, чтобы не позволить расшалиться нервам. А может быть, эти пайки забыл кто-нибудь из беглецов, наших предшественников. Я раздумывал, не убрать ли мне эти пайки, но потом решил, что теперь все это уже не имеет значения. Брандта уже нет, и после нас этот маршрут, видно, будет закрыт до конца войны.
   Когда я вернулся назад, к оврагу, меня ждало потрясение, от которого я похолодел: Герда исчезла.
   Я остановился и уже готов был бежать; неужели они нагрянули незаметно и взяли ее живьем, может, они давно подстроили засаду? Затем, овладев собой, я подошел ближе. Герда нипочем не далась бы живой. Во всяком случае, она выстрелила бы, чтобы предупредить меня.
   Я спустился в овраг и тихо позвал ее. Ее голос донесся до меня откуда -то сверху, и, вскарабкавшись на уступ, я увидел, что Герда стоит на коленях в кустах и что -то держит в руке. Это была птица величиной со скворца, ее длинный клюв торчал у Герды между пальцев. Бурые крылья, тельце в серую крапинку и на брюшке темное пятно.
   — Это песочник, — сказала Герда, словно бы ничуть не удивившись моему появлению, — видно, он хворый. Только я не знаю, что с ним... Нашел хутор?
   — Да, — ответил я, подойдя к ней. — А как твоя нога, идти сможешь?
   Она рассеянно кивнула, прижав птицу к своей щеке.
   — Как ты думаешь, можно мне взять ее с собой?
   — Спрячь ее в карман, — сказал я.
   Я помог ей уложить птицу во внутренний карман, туда, где прежде был револьвер, потом дал ей в руки палку и обхватил ее за пояс.
   Она застенчиво улыбнулась и высвободилась из моих объятий.
   — Так ты задавишь птицу, лучше возьми меня под руку.
   Герда была вся какая -то притихшая и, пока мы шли вдоль подножия горы, ни разу не оглянулась назад. На лице ее выступил легкий ровный румянец, она шагала и улыбалась, не раскрывая рта, и все же она была какая-то далекая и печальная, словно отрешилась от всего на свете. Временами она останавливалась и распахивала куртку, чтобы птица могла дышать.
   — Чем бы ее покормить? — спросила она.
   — У нас с собой хлеб, а на хуторе есть консервы. Мы сделали привал у ручья. Герда опустилась на колени и поднесла к нему песочника. Тот чуть-чуть поводил клювом в воде, но непохоже было, что он пил.
   — Видишь, на нем уже весенний наряд, — сказала она, — заметил ты черное пятно на брюшке? Наверно, он совсем недавно сюда прилетел и в пути что-то себе повредил.
   — Снаружи вроде ничего не видно, — сказал я, — может, он просто, не найдя корма, ослаб.
   Она кивнула и снова спрятала птицу в карман.
   — Наверно, так оно есть. Или же он хворый. Он ведь лежал в кустах среди камней, А хворая птица или зверь всегда прячется от всех.
   Этот последний крохотный отрезок пути занял у нас почти два часа, но Герда ни разу не пожаловалась на боль, а только все время тревожилась о птице. Я притворялся, будто это меня раздражает, и слегка посмеивался над ней.
   — Тише, — сказал Герда, — не разбуди ее.
   Нам пришлось развязать башмачный шнурок, потому что лодыжка распухла еще больше прежнего. Герде было невмоготу брести, волоча тяжелый башмак, и я отдал ей автомат, а сам сколько мог нес ее на себе. Всякий раз, когда яподсаживал Герду к себе на спину, у моего уха раздавался сиплый писк песочника. Солнца уже клонилось к закату, и, пробираясь сквозь заросли кустарника, скрывавшего обвалившуюся изгородь, мы видели, как огромный, тяжелый огненный шар повис на гребне горы, прямо под нами.
   Уложив Герду на кровать, я снял с ее ног ботинки. Она захотела взять к себе птицу, и я приготовил тюрю из хлеба и воды и принес ей на блюдце. Но песочник не стал есть, и я поспешно вышел на кухню, чтобы только не видеть огорченного лица Герды. Я порылся в шкафу, где стояли консервы, надеясь найти что -нибудь не очень соленое: я знал, что Герда захочет во что бы то ни стало выходить птицу. Мы пытались кормить ее рыбными тефтелями и тушенкой, но все было напрасно: песочник только жался к Герде и устало моргал.
   Разыскав на кухне полотенце, я сделал Герде новую перевязку. Лодыжка посинела, под горячей набрякшей кожей напряженно пульсировала кровь.
   — Больно тебе?
   — Когда лежу, не больно.
   — Может, к утру все пройдет, — сказал я. Положив птицу на соседнюю кровать, Герда взглянула на меня.
   — Разве не опасно оставаться здесь на ночь? Еще немного, и я смогу идти дальше.
   — Скоро стемнеет, — сказал я, — на сегодня они уже прекратили погоню, если вообще намерены ее продолжать. Наверно, они думают, что мы уже давным-давно на той стороне. Когда стемнеет, я затоплю печь и приготовлю ужин. А сейчас еще могут увидеть дым.
   — Что-то у тебя не сходятся концы с концами...
   — Просто я стараюсь все предусмотреть.
   — Но если взойдет луна, тогда ведь дым будет виден.
   — Луна взойдет не скоро. Я пошел к двери.
   — Ты куда?
   — Просто хочу выйти немного осмотреться кругом. С задней стороны дома есть взгорок.
   — Ты ненадолго?
   — Только на минутку.
   Я посмотрел на нее. В глазах ее не было страха, не было пелены, такой, как у песочника, лежавшего на кровати, и я подошел к ней, зная, что никогда не оставлю ее и всегда буду с ней — в лесу ли, в лощине, у границы или на той стороне, где наша жизнь пойдет дальше. Я готов был поклясться в этом.
   Она поняла это и схватила меня за руку.
   — Чем кончилось дело в тот раз, — зашептала она, — успел ты предупредить остальных?
   Я кивнул и сел на край постели.
   — Да, я предупредил их.
   — А потом ты побежал?
   — Да.
   — А тех, что схватили?
   — Их застрелили на улице, я же тебе говорил.
   — Ты в этом не виноват!
   — Нет.
   — И все равно...
   — Да, — сказал я, — все равно мне кажется, будто я виноват... только потому, что остался жив. Словно я предал их тем, что не был убит.
   — Но тебя же взяли немцы. И вообще...
   — Знаю. Я был уже в могиле, но теперь я снова живу и снова мне кажется, будто я...
   — Глупости, — сказала она.
   — Да, наверное.
   Я опять пошел к двери и подумал: всякий, кто поначалу пытается от чего-то уйти, впоследствии считает себя предателем и ненавидит тех, кто, как ему кажется, заметил его предательство. Я любил Герду, но в ту минуту я не смел встретиться с ней глазами и, взяв автомат, вышел из дома и зашагал к взгорку позади хутора.
   Медленно сгущались сумерки; за лесом, на западе, небо окрасилось в голубые, зеленоватые и розовые тона. Лемминг зашелестел в траве у моих ног. А так ни звука — только легкий, сухой треск: может, в ракитнике шумел ветер.
   Я вдруг испугался, как бы с ней не случилось чего-нибудь, и побежал назад, к хутору.
   — Ты что? — встрепенулась она, резко приподнявшись в постели.
   Я положил автомат на пол под амбразурой и вышел на кухню.
   — Ничего. Сейчас затоплю печь.
   Рядом с плитой лежала груда березовых поленьев, и как только дрова запылали, я вышел во двор — взглянуть, не виден ли дым. Кругом уже стояла сплошная мгла, и только слабый запах горелой сажи выдавал присутствие людей в доме.
   Нарезав мясо кусками, я поджарил их и отнес Герде в постель. Бутерброды, которые дала нам экономка Брандта, я решил сберечь на последний остаток пути: мы ведь не знали, сколько идти до ближайшего хутора на той стороне, а с ногой у Герды было по-прежнему плохо. На столе стояла керосиновая лампа, и, сняв одеяла с остальных кроватей, я занавесил окна, а потом зажег свет.
   Песочник ерзал по кровати. Через каждые две минуты он вздрагивал и, вытянув шею, слабо попискивал.
   — Может, мне вынести его во двор, — предложил я, — я отыщу ящик или коробку и выстелю чем-нибудь.
   Она решительно покачала головой.
   — Нет, дай его сюда, он скоро отойдет, ему только нужно согреться.
   У меня были сомнения на этот счет, но все же я отдал ей птицу, и, спрятав ее у себя на груди, она снова легла.
   — А ты разве не ляжешь? — спросила она.
   — Конечно, — ответил я, — только временами я буду выходить из дома и смотреть.
   — Ты думаешь, надо караулить?
   — Нет, — сказал я, а сам все думал: «Только бы не привели собак». — Просто мне еще не хочется спать. А ты попытайся заснуть.
   Я укрыл ее одеялом, и, когда я наклонился к ней, чтобы подсунуть край ей под спину, она вдруг протянула руку и погладила меня по затылку. Затем, отвернувшись к стене, тихо сказала:
   — Я знаю все, Я видела плакат, когда ты уходил. Он выпал из твоей куртки.
   — Я не хотел говорить тебе, пока мы не перейдем границу, — сказал я. — Я не хотел говорить сейчас.
   — Ничего, что я об этом узнала, — пробормотала она. — Теперь уже неважно. Словно это случилось давным-давно. Впрочем, я и без того знала, чувствовала это. Мы с отцом были так необыкновенно близки, мы всегда знали все друг про друга, это была своего рода телепатия. А теперь он больше не отзывается. Как ты думаешь, что они с ним сделали?
   Я взял с другой кровати подушку и подложил ей под ногу.
   Затем, набросав в печку дров и отрегулировав тягу, я прикрутил лампу, оставив лишь крохотный желтый огонек, и, не раздеваясь, лег в постель с автоматом на груди. Сквозь дверь я видел узкое оконце в северной стене, слышал говор ручья, и дыхание Герды, и ласковые слова, которые она шептала птенцу всякий раз, когда его пробирала дрожь.
   Потом, вероятно, я уснул, потому что, когда я открыл глаза, на полу уже лежала полоска света. Взошла луна.
   Сердце мое тяжко билось, я лежал, стиснув в руках автомат, и весь был в холодном поту: мне опять приснился все тот же сон.
   Я вышел на кухню и подбросил в печку поленья, и, когда огонь разгорелся, жаркий отсвет пламени упал на пол и слился с лунным лучом.
   Вскинув автомат на плечо, я поднялся на взгорок. Вокруг горной вершины на севере лежало белое кольцо: это олений мох, вобрав в себя лунный свет, слепящим потоком рассыпал его по всему безлесному склону. Подморозило, и на деревьях ледяными бусинками сверкали крошечные почки.
   Воздух был прозрачен как никогда, ветер дул с запада, и из долины доносился отдаленный шум: может, колонна автомашин, а может, поезд.
   Возвратившись в дом, я на пороге между кухней и спальней увидел птицу. Песочник лежал на боку мертвый. Очевидно, привлеченный печным жаром, он хотел подобраться к плите, но не смог одолеть порог.
   Я поднял его и, видя, что он уже почти совсем окоченел, вынес в коровник и положил на солому в стойле. Затем я вернулся назад и подкрутил в лампе огонь.
   Герда наполовину сползла с кровати: правой рукой она что-то сжимала и трясла — то ли призрачные прутья решетки, то ли дверную ручку, — стараясь вырваться на свободу. Одеяло она сбросила, но по-прежнему держала левую руку на груди, там, где раньше лежала птица.
   Я накрыл ее одеялом и поправил под ее ногой подушку. Вид у лодыжки был прескверный, она совсем почернела и жарко пульсировала, и я лишь слегка провел пальцем по набрякшей, воспаленной коже...
 
   Я боялся разбудить Герду и боялся оставить ее во власти сна. Частью своего существа она снова была там, и, если я дам ей спать, кошмар осядет у нее в душе, осядет навсегда, так что потом ей уже никогда от него не избавиться. Но и будить ее тоже жестоко: это значит столкнуть ее в бездну смертельного, непроглядного страха — по крайней мере на тот короткий миг, пока она не поймет, где она.
   А что, если я смогу успокоить ее, не будя? Что, если голос мой все же проникнет в тот мир, где она сейчас обитает?
   — Тише, тише, — вкрадчиво заговорил я, осторожно проводя пальцами по ее волосам. — Герда, слушай меня, ты здесь со мной, и я с тобой, мы на пути к границе, уже осталось совсем немного, скоро будем на той стороне, а сейчас мы на хуторе.
   На какой-то миг она стихла, лицо ее разгладилось, она задышала глубоко и часто, словно после быстрого бега, и я отпрянул назад, во мрак, чтобы она не заметила меня и не вздумала принять за кого-нибудь другого.
   Тут она с криком открыла глаза и уже с широко раскрытыми глазами продолжала кричать, обеими руками отбиваясь от одеяла, потом резко перевернулась на другой бок и упала бы на пол, не подхвати я ее в тот же миг.
   Я снова уложил ее на кровать, но она отбивалась от меня и все пыталась вскочить на ноги.
   — Герда, — зашептал я, слегка прижимая ее голову к подушке, — это я, слышишь меня, здесь только мы с тобой, больше никого нет, и скоро все будет позади, а тебе уже пора проснуться, проснись, проснись.
   Она лежала молча, словно недоверчиво прислушиваясь к моим словам, потом что-то оборвалось в ней, пелена спала с глаз, и она узнала меня; откинувшись назад на постель, она тихо заплакала, временами глубоко, хрипло всхлипывая.
   Присев на край постели, я наклонился к ней и прижался лбом к ее плечу.
   — Тише, тише, успокойся, все хорошо, тебе просто что-то приснилось, но теперь все уже позади.
   Я растянулся рядом с ней и, спрятав ее лицо у себя на груди, стал ее баюкать. Скоро она уже всхлипывала еле слышно, а потом мы лежали молча, и я слышал, как все ровнее и ровнее билось ее сердце. Сначала она остановившимся взглядом глядела в потолок, а успокоившись совсем, быстро заморгала, словно о чем -то вспомнив, и зашарила рукой на груди.
   — О!.. — Она тихо всхлипнула. — А где он, неужели он?..
   — Да, — сказал я, — умер песочник.
   Мы молча лежали рядом, я гладил ее волосы, и она не запрещала мне...
   — Где ты нашел его здесь?
   — На полу, — ответил я, — у порога. Он упал с кровати и хотел подобраться к печи.
   Она вдруг повернулась ко мне и прижалась губами к моей щеке.
   — Долго еще до рассвета?
   — Часа четыре или пять... точно не скажу, сейчас, наверно, уже за полночь.
   — Ты был там... на взгорке?
   — Да, все спокойно. Как твоя нога?
   — Болит.
   — Идти сможешь?
   Она осторожно надавила ступней на спинку кровати.
   — Если хуже не станет, смогу.
   — Может, попробуем еще поспать?
   — Да -а...
   — Мне уйти?
   — Нет, — сказала она, — если хочешь, оставайся здесь. Не надо уходить.
   Мы лежали какое-то время, прислушиваясь к треску печи и глядя, как медленно переползает по полу лунный луч. В комнате стало жарко, я откинул одеяло, и мы продолжали лежать, тесно прижавшись друг к другу, пока не уснули. Я чувствовал ее колени и бедра, а она, согревшись, спала безмятежно.
   Когда я проснулся, сквозь оконце уже просачивался серый рассвет. Герда лежала, губами касаясь моей шеи. Ее рука покоилась на моей груди: двумя пальцами она ухватилась за пуговицу на моей рубашке. Герда дышала ровно и почти неслышно, как ребенок.

14

   Утром она проснулась и сказала, что хочет помыться.
   — У меня такое чувство, будто я вся в грязи, — смеясь, сказала она, — словно я три недели провалялась в закуте для скота.
   — А мы с тобой и вправду прятались в закуте — только в погребе, помнишь?
   — Будто тысяча лет прошла с тех пор.
   — Всего каких -нибудь два -три дня.
   — А кажется, будто много месяцев. Я почти все прежнее позабыла. Словно вся моя жизнь была только прологом вот к этому.
   — Скоро мы будем на той стороне, и жизнь начнется снова.
   Какую-то долю секунды она с сомнением разглядывала свои почерневшие пальцы.
   — А мыло здесь есть?
   — Да, — сказал я, — на кухне стоит банка с зеленым мылом. Как твоя нога?
   Герда выбралась из постели, но стоило ей ступить ногой на пол, как на висках у нее показался пот, лицо посерело, и она снова рухнула на кровать.
   — Не знаю, — пробормотала она, — я думала, что за ночь...