Страница:
— Ясно, — сказал я, — но какой смысл располагаться здесь, если немцам отлично известно, где мы?
Он засмеялся и покачал головой:
— Никакого. Ровным счетом никакого. Для вас по крайней мере. Но смотрите, какая великолепная позиция! Думаю, на сегодня у них пройдет охота рыскать по округе, если они сюда сунутся.
Я оглянулся вокруг и в душе согласился с ним. Слева от нас была канава, а дальше, к югу от нее, гора, судя по всему, круто обрывалась книзу, потому что совсем не было видно макушек деревьев. Впереди нас и дальше на северо -запад тянулся пологий склон, на котором был вырублен почти весь лес. Достаточно было здесь залечь, и местность свободно простреливалась в трех направлениях.
И все же это было безумие. Ведь рано или поздно немцы зайдут с тыла, а не то пригонят миномет и начнут штурмовать высоту снизу.
— Почему бы вам не перейти вместе с нами границу? — спросил я. — Так или иначе, вам ведь нельзя вернуться.
Вынув флягу, он скорчил радостную гримасу.
— Мне нечего там делать. Моя работа — провожать беглецов до границы или по крайней мере до того места, откуда они уже смогут добраться туда сами.
Он медленно и раздумчиво отпил из фляги, затем, завинтив пробку, положил флягу в траву, по правую руку. Потом он установил пулемет между несколькими камнями, которые прикрывали его с флангов. Он прильнул к прицельному прибору и завертел стволом пулемета в разные стороны, и меня осенило, что, видно, он заблаговременно оборудовал для себя эту позицию. Наверное, он облюбовал ее давным-давно, а лес по всему склону вырубил с единственной целью: чтобы местность простреливалась во все концы. Очевидно, Брандт ждал этого дня, твердо зная, что раньше или позже он настанет, и я понял, что он хочет один исполнить то, что задумал.
— У нас есть «шмайссер» и два пистолета, — сказал я. — Если мы заляжем здесь втроем, то устроим им достойную встречу.
Он вытряхнул содержимое мешка в траву. Здесь было двенадцать пулеметных дисков, несколько коробок с патронами и штук пять гранат.
— Нет! — Он обернулся к нам: — Я не позволю вам оставаться здесь! Уходите сейчас же! Автомат возьмите себе, мне он не нужен. Это мой бой. А вы ступайте на ту сторону. Моя граница проходит вот здесь... Знаете что, — немного смягчившись, продолжал он, — условимся так: я останусь здесь, чтобы прикрыть ваш отход. Может, я после присоединюсь к вам. И еще я не хочу, чтобы немцам достался мой оружейный склад, не так -то легко было его создать.
Он зарядил пулемет и сдвинул несколько камней, чтобы он мог свободно откатиться назад. Затем он с улыбкой повернулся к Герде.
— Уведи-ка своего парня, — сказал он, — у вас впереди кое -что получше, чем смерть под пулями, К тому же позиция рассчитана на одного человека. Вы только помешаете мне стрелять.
— Не дурите, — сказал я, — может, нам удастся их задержать, и тогда мы сможем перебежать в другое место.
— Послушайте, — сердито сказал он, — бывают на свете вещи, которые можно исполнить лишь в одиночку. Если вы останетесь здесь, вы сорвете весь мой план, а для меня сейчас нет ничего важнее. Я уже подвел вас так близко к границе, что вы доберетесь до нее сами. Если только не станете терять время из-за ложно понятой верности. Хотите отблагодарить меня — сейчас же смывайтесь отсюда и точно придерживайтесь маршрута, который я вам указал.
Он протянул руку и удостоверился, что диски, гранаты и фляга — все рядом. Затем он залег за пулеметом и отрегулировал прицельный прибор, поглядывая на простиравшийся перед ним пейзаж.
— Всему свое время, — торжественно и назидательно провозгласил он, словно пытаясь объяснить нам нечто совершенно очевидное, — и в вашей жизни тоже когда-нибудь настанет день, когда вам захочется остаться без свидетелей и исполнить нечто очень важное. А теперь ступайте, пока их еще нет.
Он вдруг привстал на одно колено и прислушался.
— Господи, что за грохот, — пробормотал он, недоуменно качая головой, — даже ради спасения собственной шкуры они и то не способны подобраться неслышно. Что это за люди, которые шагу не могут ступить, чтобы не устроить шум, словно при землетрясении?
Мы залегли в нескольких метрах позади него; обернувшись к Герде, я вопросительно посмотрел на нее. Но мне не удалось встретиться с ней глазами: она глядела вниз, в водоотводную канаву, и, проследив за ее взглядом, я увидел четыре крошечных силуэта, которые медленно поднимались вверх вдоль трубы. Скоро я услышал также их шаги, канава усиливала звуки, да и они продвигались по ней отнюдь не бесшумно: когда дула автоматов скреблись о каменные стены, это походило на треск в старом радиоприемнике.
Я прополз немного вперед и, выглянув из-за плеча Брандта, увидел еще и других немцев у самого подножия склона, простиравшегося перед нами. Я с ходу насчитал человек восемь-десять. Они шли, выпрямившись во весь рост, с автоматами наперевес и по мере приближения все дальше отходили друг от друга, под конец растянувшись в тонкую извилистую цепочку длиной несколько сот метров. Видно, они не рассчитывали наткнуться на засаду. Подняв голову, я увидел, что небо расчистилось. Солнце уже взошло: когда немцы приблизятся к нам метров на сто, лучи ударят им прямо в глаза.
Я не видел лица Брандта, но, судя по его жестам и позе, он был чрезвычайно доволен собой. Казалось, он смеется про себя счастливым смехом. Он притянул к себе флягу, отвинтил крышку и допил водку, не отводя глаз от канавы и склона.
— Какие редкие идиоты, — пробормотал он, — даже не верится, право, они заслужили медаль за глупость!
Он вдруг резко откинулся назад и увидел нас.
— Хорошо, — прошептал он и кивнул Герде, — я только задержу вот этих господ и сейчас же догоню вас. Живей, бегите вон к тому холму позади пруда, оттуда вам легче будет меня прикрывать, когда я поспешу за вами. Договорились?
Он не стал дожидаться ответа, а обернулся и, приподняв пулемет, припал к нему плечом. Я увидел, что те четверо в канаве подошли ближе, а офицер, который вел восьмерых немцев по склону, взмахнул пистолетом и выкрикнул какой-то приказ... и солдаты... все приближались, не очень быстро, но все же приближались, и скоро солнце ударит им в лицо... Я отполз назад к Герде и зашептал:
— Он прав. Сделаем, как он сказал.
Она в сомнении глядела на Брандта, и я понял: она думает то же, что и я, — теперь он снял с нас всю ответственность и ничто уже не мешает нам уйти. Наши взгляды скрестились, и в них был стыд, и я уже знал, что до конца наших дней нам придется нести в душе и это бремя, если, конечно, мы останемся в живых.
Мы отползли от края взгорка и все так же — ползком — достигли ската. Тут мы вскочили на ноги и побежали вниз, к пруду. Пройдя вдоль всего северного берега, мы стали карабкаться вверх через редкий подлесок, пока не достигли вершины холма, высившегося к востоку от плотины. Тут мы ничком бросились на землю и дальше поползли вперед на четвереньках, пока не нашли место, откуда могли видеть Брандта на взгорке под нами. Отсюда были видны также верхняя часть канавы и северный край склона. Прислонив к камню автомат, я рядом положил кольт.
Герда залегла слева от меня, совсем близко. Она вынула свой пистолет, и я знал, что ее мучит тот же вопрос, что и меня, но никто из нас не произнес ни слова.
Тут я увидел, как Брандт быстро повернул пулемет влево. И сразу раздались выстрелы. Пулемет трижды пролаял, всякий раз толкая Брандта в плечо. Эхо разнесло звук, между канавой и взгорком встал сплошной скрежещущий грохот, и когда один из солдат бесшумно сполз во мрак водоотводного рва, то казалось, будто его сразил сам звук.
Ответные выстрелы грянули со всех сторон. Высоко над нашими головами просвистели пули, потом все друг разом стихло. Я протянул руку и нащупал плечо Герды.
Мы не слышали, что кричал офицер, но, вероятно, он отдал какой-то свирепый приказ, потому что тотчас же в северной части склона показались трое. Они бежали, пригибаясь на ходу, но на склоне не было никакого укрытия. Казалось, перед нами сцена из фильма, снятая замедленной съемкой: еле -еле они продвигались вперед, а когда они пробежали метров восемь -десять, мы снова увидели, как из пулемета вылетают искры, и снова орудие трижды толкнуло Брандта в плечо. Двое упали сразу, но третий солдат сделал еще несколько шагов и только тогда рухнул на колени, а после свалился на бок. В жуткой тишине, окутавшей все вокруг, мы услышали его стон, сначала жалобный, слабый, но вскоре громкий, пронзительный, и вопль этот как бы послужил сигналом для дикой, бессмысленной стрельбы из канавы и со склона.
У меня пересохло во рту, как только открыли огонь, зазудело в ногах, и я желал лишь одного: чтобы Брандт наконец вскочил и побежал к нам и мы могли бы вместе помчаться дальше, но спустя мгновение я уже радовался, что он не ушел, а по-прежнему спокойно лежал в траве за своим пулеметом.
Тут я заметил, что один из солдат, шедших по водоотводной канаве, вплотную подобрался к плотине. Зажав маузер под мышкой, он карабкался вверх по лестнице, и я понимал, что если он взберется на гребень, то под прикрытием взгорка сможет зайти Брандту в тыл.
Я опустил автомат на камень, поросший мягким мхом, а сам думал, что вот до этой минуты немцы не видели нас, может, они только за Брандтом и охотятся, а я мог бы и не стрелять, потому что он, конечно, никуда не уйдет и раньше или позже они все равно его схватят... и тут я осторожно нажал на спуск, и в тот же миг дважды пролаял пулемет.
Солдат уже поставил одно колено на гребень плотины, когда его сразила пуля: он лег поперек стены и двумя руками уцепился за край с внутренней стороны. Но тут же он разжал одну руку, и маузер, выскользнув у него из-под мышки, полетел в канаву, а сам он, скрючившись, остался лежать на краю плотины.
Тут только я обнаружил, что вообще не стрелял. Я забыл снять предохранитель.
Я покосился на Герду, стараясь угадать, заметила ли она это, но она лежала, обеими руками сжимая свой пистолет, и широко раскрытыми глазами глядела на солдата, который все еще корчился и вопил на склоне справа от нас. И тут раздался оглушительный грохот немецкой гранаты, вылетевшей прямо из-под взгорка, на котором расположился Брандт, и я увидел, как он вскочил и, припав к пулемету, выпустил во врагов новую очередь.
Теперь дело приняло серьезный оборот. Пули, со свистом пролетавшие над нами, дырявили воздух как решето, и в кустах между канавой и склоном застрекотал немецкий пулемет, послав длинную очередь мимо цели, а пулемет Брандта, поворачиваясь в разные стороны, коротко огрызался, и я видел, как Брандт выбросил пустой диск и вставил новый.
Наверно, теперь он уже скоро нагонит нас, думал я и втайне радовался, зная, что он этого не сделает, сейчас он израсходует весь диск и бросит гранату, и тогда придет наш черед.
— Не стреляй! — крикнул я, тронув ладонью руку Герды.
Мы были поглощены тем, что происходило на склоне, и совсем позабыли про двух солдат в канаве. А они уже взобрались на плотину и, пригибаясь, бежали к взгорку, и теперь уже было поздно: я не мог достать их из автомата, а Брандт их не видел. Они бежали, прижимаясь к горной стене, там, где начиналась козья тропка, и я уже знал, что будет дальше, и, протянув руку, пригнул Герду к земле, и чувствовал, как дрожат ее плечи, и хотел только одного: жить, только увести ее живой с этого холма, и умчаться с ней в лес, и бежать все дальше и дальше, мимо пограничных постов, и еще...
Потому что Брандт сказал правду. Это был не наш бой, а его, и тщетно пытались бы мы отвратить от него гибель, которую он сам для себя избрал. Наконец -то он добился своего, оставшись один там, внизу, и, наверно, теперь лежал и посмеивался у своего пулемета, трезвый как стеклышко после недельного запоя, и, когда враги ринутся на него со всех сторон, Брандт встанет и выпустит на круг последний диск, и я всей душой желал, чтобы они не сразу накрыли его ручной гранатой, а успели его разглядеть, и он их тоже, — иначе это будет неприметный, обидный конец, а вовсе не то, что он для себя задумал.
И тут я увидел офицера и с ним четырех солдат. Они бежали по склону наискосок, чтобы стрелять в Брандта с северной стороны. Лица у них были белые, как сталь в свете солнца; казалось, на бегу они что -то кричат, широко разевая рты, а офицер все время размахивал пистолетом.
Но Брандт уже заметил их и повернул пулемет вправо, откатив в сторону мешавший ему камень, и пулемет дал плотную длинную очередь, и в ту же секунду с плотины бросили первую ручную гранату. Она не долетела до цели, но вторая легла уже ближе, и мы видели, как Брандт, обернувшись, сорвал со своей гранаты предохранительное кольцо. Он бросил ее левой рукой, а правой не выпускал ствол пулемета, и тут прямо перед ним разорвалась еще одна граната, которую бросили уже со склона.
Он исчез в облаке взметенной земли и камней, и, когда мы снова его увидели, он стоял на коленях, и казалось, будто он кашляет. Он шарил по земле руками, пытаясь отыскать остальные гранаты, но явно не мог их найти и, оставив это, схватил пулемет и, приподняв, повернул, но тут, видно, его сразило несколько пуль, и он упал на спину и снова встал, и мы видели, как он пытался повернуть пулемет против тех четырех, которые шли на него справа, и я рванул к себе руку Герды... и мы побежали без оглядки, пока, задыхаясь, со стоном в груди не повалились ничком на землю в роще одним километром дальше.
Было тихое, сырое, холодное апрельское утро. Птицы еще не проснулись. И выстрелов тоже больше не было слышно. Только все время гудело и потрескивало в ушах. И гулко стучала кровь.
На самых крупных березах, тех, которые под сенью невысоких холмов были обращены к югу, уже появились крошечные блестящие почки, покрытые мягким, как шелк, пушком.
Солнце всплывало все выше и выше, и мы увидели, как от земли начал подниматься пар.
12
Он засмеялся и покачал головой:
— Никакого. Ровным счетом никакого. Для вас по крайней мере. Но смотрите, какая великолепная позиция! Думаю, на сегодня у них пройдет охота рыскать по округе, если они сюда сунутся.
Я оглянулся вокруг и в душе согласился с ним. Слева от нас была канава, а дальше, к югу от нее, гора, судя по всему, круто обрывалась книзу, потому что совсем не было видно макушек деревьев. Впереди нас и дальше на северо -запад тянулся пологий склон, на котором был вырублен почти весь лес. Достаточно было здесь залечь, и местность свободно простреливалась в трех направлениях.
И все же это было безумие. Ведь рано или поздно немцы зайдут с тыла, а не то пригонят миномет и начнут штурмовать высоту снизу.
— Почему бы вам не перейти вместе с нами границу? — спросил я. — Так или иначе, вам ведь нельзя вернуться.
Вынув флягу, он скорчил радостную гримасу.
— Мне нечего там делать. Моя работа — провожать беглецов до границы или по крайней мере до того места, откуда они уже смогут добраться туда сами.
Он медленно и раздумчиво отпил из фляги, затем, завинтив пробку, положил флягу в траву, по правую руку. Потом он установил пулемет между несколькими камнями, которые прикрывали его с флангов. Он прильнул к прицельному прибору и завертел стволом пулемета в разные стороны, и меня осенило, что, видно, он заблаговременно оборудовал для себя эту позицию. Наверное, он облюбовал ее давным-давно, а лес по всему склону вырубил с единственной целью: чтобы местность простреливалась во все концы. Очевидно, Брандт ждал этого дня, твердо зная, что раньше или позже он настанет, и я понял, что он хочет один исполнить то, что задумал.
— У нас есть «шмайссер» и два пистолета, — сказал я. — Если мы заляжем здесь втроем, то устроим им достойную встречу.
Он вытряхнул содержимое мешка в траву. Здесь было двенадцать пулеметных дисков, несколько коробок с патронами и штук пять гранат.
— Нет! — Он обернулся к нам: — Я не позволю вам оставаться здесь! Уходите сейчас же! Автомат возьмите себе, мне он не нужен. Это мой бой. А вы ступайте на ту сторону. Моя граница проходит вот здесь... Знаете что, — немного смягчившись, продолжал он, — условимся так: я останусь здесь, чтобы прикрыть ваш отход. Может, я после присоединюсь к вам. И еще я не хочу, чтобы немцам достался мой оружейный склад, не так -то легко было его создать.
Он зарядил пулемет и сдвинул несколько камней, чтобы он мог свободно откатиться назад. Затем он с улыбкой повернулся к Герде.
— Уведи-ка своего парня, — сказал он, — у вас впереди кое -что получше, чем смерть под пулями, К тому же позиция рассчитана на одного человека. Вы только помешаете мне стрелять.
— Не дурите, — сказал я, — может, нам удастся их задержать, и тогда мы сможем перебежать в другое место.
— Послушайте, — сердито сказал он, — бывают на свете вещи, которые можно исполнить лишь в одиночку. Если вы останетесь здесь, вы сорвете весь мой план, а для меня сейчас нет ничего важнее. Я уже подвел вас так близко к границе, что вы доберетесь до нее сами. Если только не станете терять время из-за ложно понятой верности. Хотите отблагодарить меня — сейчас же смывайтесь отсюда и точно придерживайтесь маршрута, который я вам указал.
Он протянул руку и удостоверился, что диски, гранаты и фляга — все рядом. Затем он залег за пулеметом и отрегулировал прицельный прибор, поглядывая на простиравшийся перед ним пейзаж.
— Всему свое время, — торжественно и назидательно провозгласил он, словно пытаясь объяснить нам нечто совершенно очевидное, — и в вашей жизни тоже когда-нибудь настанет день, когда вам захочется остаться без свидетелей и исполнить нечто очень важное. А теперь ступайте, пока их еще нет.
Он вдруг привстал на одно колено и прислушался.
— Господи, что за грохот, — пробормотал он, недоуменно качая головой, — даже ради спасения собственной шкуры они и то не способны подобраться неслышно. Что это за люди, которые шагу не могут ступить, чтобы не устроить шум, словно при землетрясении?
Мы залегли в нескольких метрах позади него; обернувшись к Герде, я вопросительно посмотрел на нее. Но мне не удалось встретиться с ней глазами: она глядела вниз, в водоотводную канаву, и, проследив за ее взглядом, я увидел четыре крошечных силуэта, которые медленно поднимались вверх вдоль трубы. Скоро я услышал также их шаги, канава усиливала звуки, да и они продвигались по ней отнюдь не бесшумно: когда дула автоматов скреблись о каменные стены, это походило на треск в старом радиоприемнике.
Я прополз немного вперед и, выглянув из-за плеча Брандта, увидел еще и других немцев у самого подножия склона, простиравшегося перед нами. Я с ходу насчитал человек восемь-десять. Они шли, выпрямившись во весь рост, с автоматами наперевес и по мере приближения все дальше отходили друг от друга, под конец растянувшись в тонкую извилистую цепочку длиной несколько сот метров. Видно, они не рассчитывали наткнуться на засаду. Подняв голову, я увидел, что небо расчистилось. Солнце уже взошло: когда немцы приблизятся к нам метров на сто, лучи ударят им прямо в глаза.
Я не видел лица Брандта, но, судя по его жестам и позе, он был чрезвычайно доволен собой. Казалось, он смеется про себя счастливым смехом. Он притянул к себе флягу, отвинтил крышку и допил водку, не отводя глаз от канавы и склона.
— Какие редкие идиоты, — пробормотал он, — даже не верится, право, они заслужили медаль за глупость!
Он вдруг резко откинулся назад и увидел нас.
— Хорошо, — прошептал он и кивнул Герде, — я только задержу вот этих господ и сейчас же догоню вас. Живей, бегите вон к тому холму позади пруда, оттуда вам легче будет меня прикрывать, когда я поспешу за вами. Договорились?
Он не стал дожидаться ответа, а обернулся и, приподняв пулемет, припал к нему плечом. Я увидел, что те четверо в канаве подошли ближе, а офицер, который вел восьмерых немцев по склону, взмахнул пистолетом и выкрикнул какой-то приказ... и солдаты... все приближались, не очень быстро, но все же приближались, и скоро солнце ударит им в лицо... Я отполз назад к Герде и зашептал:
— Он прав. Сделаем, как он сказал.
Она в сомнении глядела на Брандта, и я понял: она думает то же, что и я, — теперь он снял с нас всю ответственность и ничто уже не мешает нам уйти. Наши взгляды скрестились, и в них был стыд, и я уже знал, что до конца наших дней нам придется нести в душе и это бремя, если, конечно, мы останемся в живых.
Мы отползли от края взгорка и все так же — ползком — достигли ската. Тут мы вскочили на ноги и побежали вниз, к пруду. Пройдя вдоль всего северного берега, мы стали карабкаться вверх через редкий подлесок, пока не достигли вершины холма, высившегося к востоку от плотины. Тут мы ничком бросились на землю и дальше поползли вперед на четвереньках, пока не нашли место, откуда могли видеть Брандта на взгорке под нами. Отсюда были видны также верхняя часть канавы и северный край склона. Прислонив к камню автомат, я рядом положил кольт.
Герда залегла слева от меня, совсем близко. Она вынула свой пистолет, и я знал, что ее мучит тот же вопрос, что и меня, но никто из нас не произнес ни слова.
Тут я увидел, как Брандт быстро повернул пулемет влево. И сразу раздались выстрелы. Пулемет трижды пролаял, всякий раз толкая Брандта в плечо. Эхо разнесло звук, между канавой и взгорком встал сплошной скрежещущий грохот, и когда один из солдат бесшумно сполз во мрак водоотводного рва, то казалось, будто его сразил сам звук.
Ответные выстрелы грянули со всех сторон. Высоко над нашими головами просвистели пули, потом все друг разом стихло. Я протянул руку и нащупал плечо Герды.
Мы не слышали, что кричал офицер, но, вероятно, он отдал какой-то свирепый приказ, потому что тотчас же в северной части склона показались трое. Они бежали, пригибаясь на ходу, но на склоне не было никакого укрытия. Казалось, перед нами сцена из фильма, снятая замедленной съемкой: еле -еле они продвигались вперед, а когда они пробежали метров восемь -десять, мы снова увидели, как из пулемета вылетают искры, и снова орудие трижды толкнуло Брандта в плечо. Двое упали сразу, но третий солдат сделал еще несколько шагов и только тогда рухнул на колени, а после свалился на бок. В жуткой тишине, окутавшей все вокруг, мы услышали его стон, сначала жалобный, слабый, но вскоре громкий, пронзительный, и вопль этот как бы послужил сигналом для дикой, бессмысленной стрельбы из канавы и со склона.
У меня пересохло во рту, как только открыли огонь, зазудело в ногах, и я желал лишь одного: чтобы Брандт наконец вскочил и побежал к нам и мы могли бы вместе помчаться дальше, но спустя мгновение я уже радовался, что он не ушел, а по-прежнему спокойно лежал в траве за своим пулеметом.
Тут я заметил, что один из солдат, шедших по водоотводной канаве, вплотную подобрался к плотине. Зажав маузер под мышкой, он карабкался вверх по лестнице, и я понимал, что если он взберется на гребень, то под прикрытием взгорка сможет зайти Брандту в тыл.
Я опустил автомат на камень, поросший мягким мхом, а сам думал, что вот до этой минуты немцы не видели нас, может, они только за Брандтом и охотятся, а я мог бы и не стрелять, потому что он, конечно, никуда не уйдет и раньше или позже они все равно его схватят... и тут я осторожно нажал на спуск, и в тот же миг дважды пролаял пулемет.
Солдат уже поставил одно колено на гребень плотины, когда его сразила пуля: он лег поперек стены и двумя руками уцепился за край с внутренней стороны. Но тут же он разжал одну руку, и маузер, выскользнув у него из-под мышки, полетел в канаву, а сам он, скрючившись, остался лежать на краю плотины.
Тут только я обнаружил, что вообще не стрелял. Я забыл снять предохранитель.
Я покосился на Герду, стараясь угадать, заметила ли она это, но она лежала, обеими руками сжимая свой пистолет, и широко раскрытыми глазами глядела на солдата, который все еще корчился и вопил на склоне справа от нас. И тут раздался оглушительный грохот немецкой гранаты, вылетевшей прямо из-под взгорка, на котором расположился Брандт, и я увидел, как он вскочил и, припав к пулемету, выпустил во врагов новую очередь.
Теперь дело приняло серьезный оборот. Пули, со свистом пролетавшие над нами, дырявили воздух как решето, и в кустах между канавой и склоном застрекотал немецкий пулемет, послав длинную очередь мимо цели, а пулемет Брандта, поворачиваясь в разные стороны, коротко огрызался, и я видел, как Брандт выбросил пустой диск и вставил новый.
Наверно, теперь он уже скоро нагонит нас, думал я и втайне радовался, зная, что он этого не сделает, сейчас он израсходует весь диск и бросит гранату, и тогда придет наш черед.
— Не стреляй! — крикнул я, тронув ладонью руку Герды.
Мы были поглощены тем, что происходило на склоне, и совсем позабыли про двух солдат в канаве. А они уже взобрались на плотину и, пригибаясь, бежали к взгорку, и теперь уже было поздно: я не мог достать их из автомата, а Брандт их не видел. Они бежали, прижимаясь к горной стене, там, где начиналась козья тропка, и я уже знал, что будет дальше, и, протянув руку, пригнул Герду к земле, и чувствовал, как дрожат ее плечи, и хотел только одного: жить, только увести ее живой с этого холма, и умчаться с ней в лес, и бежать все дальше и дальше, мимо пограничных постов, и еще...
Потому что Брандт сказал правду. Это был не наш бой, а его, и тщетно пытались бы мы отвратить от него гибель, которую он сам для себя избрал. Наконец -то он добился своего, оставшись один там, внизу, и, наверно, теперь лежал и посмеивался у своего пулемета, трезвый как стеклышко после недельного запоя, и, когда враги ринутся на него со всех сторон, Брандт встанет и выпустит на круг последний диск, и я всей душой желал, чтобы они не сразу накрыли его ручной гранатой, а успели его разглядеть, и он их тоже, — иначе это будет неприметный, обидный конец, а вовсе не то, что он для себя задумал.
И тут я увидел офицера и с ним четырех солдат. Они бежали по склону наискосок, чтобы стрелять в Брандта с северной стороны. Лица у них были белые, как сталь в свете солнца; казалось, на бегу они что -то кричат, широко разевая рты, а офицер все время размахивал пистолетом.
Но Брандт уже заметил их и повернул пулемет вправо, откатив в сторону мешавший ему камень, и пулемет дал плотную длинную очередь, и в ту же секунду с плотины бросили первую ручную гранату. Она не долетела до цели, но вторая легла уже ближе, и мы видели, как Брандт, обернувшись, сорвал со своей гранаты предохранительное кольцо. Он бросил ее левой рукой, а правой не выпускал ствол пулемета, и тут прямо перед ним разорвалась еще одна граната, которую бросили уже со склона.
Он исчез в облаке взметенной земли и камней, и, когда мы снова его увидели, он стоял на коленях, и казалось, будто он кашляет. Он шарил по земле руками, пытаясь отыскать остальные гранаты, но явно не мог их найти и, оставив это, схватил пулемет и, приподняв, повернул, но тут, видно, его сразило несколько пуль, и он упал на спину и снова встал, и мы видели, как он пытался повернуть пулемет против тех четырех, которые шли на него справа, и я рванул к себе руку Герды... и мы побежали без оглядки, пока, задыхаясь, со стоном в груди не повалились ничком на землю в роще одним километром дальше.
Было тихое, сырое, холодное апрельское утро. Птицы еще не проснулись. И выстрелов тоже больше не было слышно. Только все время гудело и потрескивало в ушах. И гулко стучала кровь.
На самых крупных березах, тех, которые под сенью невысоких холмов были обращены к югу, уже появились крошечные блестящие почки, покрытые мягким, как шелк, пушком.
Солнце всплывало все выше и выше, и мы увидели, как от земли начал подниматься пар.
12
— Слышишь ты что-нибудь?
— Нет.
— Ты думаешь, они оставили погоню?
— Нет, теперь они ее не оставят. Они ведь скольких солдат потеряли.
— Значит, надо идти дальше.
— Да.
— Я сейчас. Еще только несколько минут. Не могу идти. Даже встать и то не могу.
Она лежала на спине во влажном мху, часто и хрипло дыша; губы ее посинели, точно от холода.
Я уже успел подняться, но теперь снова сел, прижавшись грудью к коленям, и начал раскачиваться взад-вперед, стараясь умерить стук сердца.
— Неужели они взяли его живым?
— Ни в коем случае. Он ведь все продумал заранее. Помнишь тот снимок?..
— Да. Если так, мы ничем не могли помочь.
— Да, — подтвердил я, — ничем. Разве что нам удалось бы убить еще нескольких солдат, но вместо каждого убитого немцы прислали бы сюда по дюжине новых.
— И все же...
— О чем ты толкуешь, — сказал я, — сейчас нам нужно бежать отсюда, пока они не собрались с силами.
— А ты убежден, что они знают, где мы сейчас?
— Понятия не имею. Возможно, они давно уже следили за Брандтом и случайно нагрянули как раз тогда, когда мы были у него. Но надежда на это слабая.
— И все же...
— О чем ты?
— Может быть... если бы мы остались там, внизу, может быть, нам удалось бы... я хочу сказать: ведь они одолели его с помощью тех двоих, что взобрались на плотину.
— Ну как, полегчало тебе? — спросил я, поднимаясь на ноги.
Я помог ей встать, и после мне пришлось слегка поддержать ее, потому что она шаталась и хотела снова опуститься на землю. Слабо улыбнувшись, она сделала несколько шагов, точно ребенок, который учится ходить. Я пошел за ней и смахнул с нее травинки, и она медленно побрела дальше, неуверенно пробираясь между деревьев.
— Господи, — пробормотала она, — так вот чувствуешь себя, когда первый раз в жизни встаешь на коньки.
— Ничего, пройдет. Ты только не волнуйся.
Что-то в моем голосе заставило ее резко обернуться, и ее лицо словно бы затопила волна страха, а когда страх схлынул, я увидел, что она стоит передо мной бледная как мел, поникшая, неживая.
— Слушай! — В ее голосе прозвучало такое глухое отчаяние, что у меня сжалось сердце. — Да.
— Ты веришь, что мы?..
— О чем ты?
У нее подгибались ноги, и вся она вдруг как-то обмякла и отяжелела.
— Нет, ничего, — пробормотала она. — Просто мне вдруг померещился... песчаный ров. А сейчас уже легче. Мне сейчас хорошо. А ты уверен, что мы не сбились с пути?
— Да. Мы не можем сбиться. Вот лесная опушка, и нам велено идти краем леса, пока мы не обогнем гору с юга.
— Он упомянул про какой-то хутор.
— Неважно, мы пойдем прямо на восток.
Она вдруг резко встала и схватилась за карман:
— Где пистолет?
— Ты что, потеряла его?
— Да... не знаю...
— Как так?
— Боюсь, что я забыла его... там, когда мы побежали…
Мы молча побрели дальше. Но она вдруг снова остановилась и обернулась ко мне.
— А что, если они его найдут?
— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.
Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камня, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох... И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.
Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и на пожарной каланче. Здешняя тишина и бескрайний простор словно отринули время. Мы даже забыли об остальных, вспоминая о них только на привалах, и Герда уже давно не произносила слова «отец».
Мы все время держали курс чуть к югу от вершины, которую указал нам Брандт. Она медленно росла у нас на глазах, и всякий раз, когда мы останавливались, чтобы сориентироваться, гора казалась нам еще крупнее и выше, и все, что простиралось вокруг, много мельче. Скоро она стала для нас как бы маяком, который мы на миг не смели потерять из виду: мы брели, не сводя с нее глаз, а когда валились в траву для минутного отдыха, то всегда располагались так, чтобы видеть ее сквозь деревья.
Мы совсем не ощущали времени, когда солнце было за тучами. Но стоило ему вновь показаться, как все сущее снова обступало нас. Волосы Герды вспыхивали, и вокруг ее головы рассыпались искры.
Наконец мы увидели равнину. Она расстилалась перед нами, словно бездонный равнодушный океан, где тяжело перекатывались волны. У подножия горы мы свернули на юго -восток.
— Теперь уже близко.
Она не ответила, я подошел и опустился на землю рядом с ней. Ее взгляд блуждал где-то.
— Скоро уже дойдем.
Вздрогнув, она внезапно прижалась ко мне, но столь же мгновенно отпрянула назад.
— Не знаю, — зашептала она, — только мне вдруг показалось, будто этому никогда не будет конца и, даже если мы перейдем границу, нам суждено вечно брести все дальше и дальше...
Она помолчала немного, затем, с трудом подбирая выражения, словно все нужные слова остались в ином, прежнем мире, продолжала:
— Будто у нас нет ничего впереди, а мы должны все идти и идти вперед, сколько нам отпущено жить, и вокруг всегда будут только горы и лес. Я не верю, что смогу делать что -нибудь другое, выполнять какую-нибудь работу. Будто жизнь кончилась там, внизу, а все, что будет после, — только повторение прежнего, хоть на иной лад. Странно, но почему-то я уверена, что, перейдя границу, мы почувствуем разочарование. Пустоту.
— В моей жизни не было ничего ярче этих дней, — сказал я. — Будто я всегда только и ждал, чтобы со мной случилось что-нибудь вроде этого. — Я обернулся к ней: — После... помнишь, мы же решили: после?
На ее осунувшемся личике засветилась улыбка, и я заметил, что ее лоб покрылся легким загаром.
— Так много всего, — сказала она, — так много… все перепуталось...
Она умолкла и изумленно покачала головой.
— Не знаю... все в жизни перевернулось, все видится теперь совсем по-другому. Все изменилось, все...
Мы шли на северо -восток, и горная вершина осталась у нас слева. Косые лучи солнца, проникая между черными раскидистыми ветвями берез, отбрасывали на землю тонкие длинные тени. Воздух был белый, звонкий — весь соткан из влажного света.
Я видел, что волосы Герды, унизанные каплями, обвисли и колыхались в такт ходьбе. Мне хотелось, чтобы она взяла расческу и расчесала пряди и чтобы волосы высохли и распушились.
Обойдя ее, я побежал к горному склону. Она бросилась меня догонять, тяжко дыша и испуганно окликая:
— Почему ты вдруг побежал? Подожди! Что случилось?
Набирая скорость, я мчался вперед. Пот лился мне в глаза, и казалось — кругом туман, и мне мерещился топот многих ног. Будто рядом шли какие-то люди, и далеко впереди то появлялся, то исчезал в тумане чей-то силуэт, и где-то раздавался глухой монотонный стук, словно там трамбовали дорогу. Я бежал и слышал, как Герда что-то кричит мне вслед, и мчался все быстрей и быстрей, и вместе со мной по бокам мчались деревья, я спотыкался о камни и древесные корни и услышал вдруг вой сирены, я пытался разогнать туман и бежал что было силы и снова услышал ее крик:
— Карл, подожди!
...И тут что-то больно хлестнуло меня по глазам, я упал, но тут же вскочил и, весь дрожа, замер на месте, и туман расступился...
Мало-помалу все возникло вновь, как на дне моря после отлива: слева вершина горы, огромные глыбы камней, солнце и капли росы на голых ветвях. И откуда-то издалека донесся ее голос, живой голос Герды:
— Карл, где ты? Подожди!
...И я закрыл глаза, которые саднило от удара, и, очнувшись, повернулся и побежал назад.
Она лежала на боку: правая нога защемилась между двумя камнями. Бледное узенькое лицо было искажено гримасой боли. Я опустился перед ней на колени и забормотал:
— Я просто пробежался немножко... Что с тобой, ты ничего себе не повредила?
— Нет, — прошептала она синими губами, и рот ее перекосился от боли, — я просто упала, мне кажется...
— Попытайся встать на ноги.
Я подхватил ее под руки и поднял. Она вскрикнула от неожиданности и недоуменно уставилась на свою правую ногу, которая уже не подчинялась ей.
— Пусти меня! Не могу... Оставь меня. Наверно, я растянула связки...
Она вдруг подняла на меня глаза, и я увидел в них знакомое выражение растерянности и отчаяния.
— Карл! — крикнула она. — Кажется, я не смогу идти. — Торопливо оглянувшись назад, она начала ерзать по траве, пытаясь встать, и снова я подхватил ее и поставил на ноги. Она повисла на моей шее, стоя на одной ноге и боязливо поджав другую.
— Сядь, — сказал я, — только бы не перелом...
— Нет, — крикнула она, — нет, это не перелом, я просто растянула связки, смотри, я уже могу идти...
И, сделав несколько шагов, она со стоном повалилась в траву.
Я усадил ее, закатал лыжные брюки и спустил на ее больной ноге чулок. Лодыжка уже распухла и стала горячей. Сбросив куртку, я оторвал со спины кусок подкладки.
— Посиди здесь, — сказал я, — я только вот намочу эту тряпку и перевяжу тебе ногу.
Она быстро оглянулась, и у меня болезненно сжалось сердце; в ее глазах промелькнуло выражение, заставившее меня вспомнить нашу драку на груде хвороста и то, как я потом ушел... искать в тумане лощину...
— Герда!
Я опустился на колени рядом с ней и взял ее руки, и она вдруг вся подалась вперед и прижалась лицом к моему плечу. Ее голова вздрагивала на моей груди, и я дал ей выплакаться. Но это были не человеческие рыдания, а судорожные хриплые стоны, я обхватил ее голову и гладил ее волосы, и мало-помалу она успокоилась и теперь плакала уже тихо.
— А как ты думаешь, есть здесь вода? — всхлипывая, проговорила она.
— Снег-то, во всяком случае, есть, — сказал я, — наверно, и от него все же чуть полегчает.
Я взял несколько пригоршней жесткого зернистого снега и размазал по повязке. Это было нехитрое дело, но мы занялись перевязкой вдвоем и долго возились с ней, потому что знали: пока мы заняты мелкими заботами, мы защищены от страха. Верно, потому мы так долго разглядывали ее ногу, осторожно щупая ее руками, и пытались вспомнить, как следует поступать при растяжении связок.
Но этого не могло хватить надолго. Это мы тоже знали. Страх затаился в нас и исподволь заполнял душу, и ничем нельзя было его унять: ни перевязкой, ни возней с ботинками и шнурками, ни даже самым разумным будничным разговором. Закончив перевязку, мы на миг открыто взглянули друг другу в глаза и больше уже не стали искать новых уловок.
А страх надвигался. Он еще не скрутил нас по -настоящему. Но он уже подтачивал нас изнутри... скоро мы почувствуем первую судорогу и начнем шарить глазами по сторонам, чтобы только уцепиться, ухватиться за что-нибудь, когда каждый из них будет наедине со своим страхом, словно зверь, ищущий, куда бы укрыться.
Обломив сук, я дал его Герде в правую руку. Потом я обнял ее за талию, и мы заковыляли дальше. Только минут через десять мы добрались до места, откуда я повернул назад. Я точно запомнил его: на камне валялась сломанная сосна и ее засохшая макушка смотрела примерно в ту сторону, куда мы держали путь.
— Ну как, можешь идти?
Она не ответила, и я не глядел на нее, только слышал, как она сквозь зубы втягивает в себя воздух и слегка постанывает всякий раз, когда приходится наступать на правую ногу.
— Нет.
— Ты думаешь, они оставили погоню?
— Нет, теперь они ее не оставят. Они ведь скольких солдат потеряли.
— Значит, надо идти дальше.
— Да.
— Я сейчас. Еще только несколько минут. Не могу идти. Даже встать и то не могу.
Она лежала на спине во влажном мху, часто и хрипло дыша; губы ее посинели, точно от холода.
Я уже успел подняться, но теперь снова сел, прижавшись грудью к коленям, и начал раскачиваться взад-вперед, стараясь умерить стук сердца.
— Неужели они взяли его живым?
— Ни в коем случае. Он ведь все продумал заранее. Помнишь тот снимок?..
— Да. Если так, мы ничем не могли помочь.
— Да, — подтвердил я, — ничем. Разве что нам удалось бы убить еще нескольких солдат, но вместо каждого убитого немцы прислали бы сюда по дюжине новых.
— И все же...
— О чем ты толкуешь, — сказал я, — сейчас нам нужно бежать отсюда, пока они не собрались с силами.
— А ты убежден, что они знают, где мы сейчас?
— Понятия не имею. Возможно, они давно уже следили за Брандтом и случайно нагрянули как раз тогда, когда мы были у него. Но надежда на это слабая.
— И все же...
— О чем ты?
— Может быть... если бы мы остались там, внизу, может быть, нам удалось бы... я хочу сказать: ведь они одолели его с помощью тех двоих, что взобрались на плотину.
— Ну как, полегчало тебе? — спросил я, поднимаясь на ноги.
Я помог ей встать, и после мне пришлось слегка поддержать ее, потому что она шаталась и хотела снова опуститься на землю. Слабо улыбнувшись, она сделала несколько шагов, точно ребенок, который учится ходить. Я пошел за ней и смахнул с нее травинки, и она медленно побрела дальше, неуверенно пробираясь между деревьев.
— Господи, — пробормотала она, — так вот чувствуешь себя, когда первый раз в жизни встаешь на коньки.
— Ничего, пройдет. Ты только не волнуйся.
Что-то в моем голосе заставило ее резко обернуться, и ее лицо словно бы затопила волна страха, а когда страх схлынул, я увидел, что она стоит передо мной бледная как мел, поникшая, неживая.
— Слушай! — В ее голосе прозвучало такое глухое отчаяние, что у меня сжалось сердце. — Да.
— Ты веришь, что мы?..
— О чем ты?
У нее подгибались ноги, и вся она вдруг как-то обмякла и отяжелела.
— Нет, ничего, — пробормотала она. — Просто мне вдруг померещился... песчаный ров. А сейчас уже легче. Мне сейчас хорошо. А ты уверен, что мы не сбились с пути?
— Да. Мы не можем сбиться. Вот лесная опушка, и нам велено идти краем леса, пока мы не обогнем гору с юга.
— Он упомянул про какой-то хутор.
— Неважно, мы пойдем прямо на восток.
Она вдруг резко встала и схватилась за карман:
— Где пистолет?
— Ты что, потеряла его?
— Да... не знаю...
— Как так?
— Боюсь, что я забыла его... там, когда мы побежали…
Мы молча побрели дальше. Но она вдруг снова остановилась и обернулась ко мне.
— А что, если они его найдут?
— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.
Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камня, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох... И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.
Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и на пожарной каланче. Здешняя тишина и бескрайний простор словно отринули время. Мы даже забыли об остальных, вспоминая о них только на привалах, и Герда уже давно не произносила слова «отец».
Мы все время держали курс чуть к югу от вершины, которую указал нам Брандт. Она медленно росла у нас на глазах, и всякий раз, когда мы останавливались, чтобы сориентироваться, гора казалась нам еще крупнее и выше, и все, что простиралось вокруг, много мельче. Скоро она стала для нас как бы маяком, который мы на миг не смели потерять из виду: мы брели, не сводя с нее глаз, а когда валились в траву для минутного отдыха, то всегда располагались так, чтобы видеть ее сквозь деревья.
Мы совсем не ощущали времени, когда солнце было за тучами. Но стоило ему вновь показаться, как все сущее снова обступало нас. Волосы Герды вспыхивали, и вокруг ее головы рассыпались искры.
Наконец мы увидели равнину. Она расстилалась перед нами, словно бездонный равнодушный океан, где тяжело перекатывались волны. У подножия горы мы свернули на юго -восток.
— Теперь уже близко.
Она не ответила, я подошел и опустился на землю рядом с ней. Ее взгляд блуждал где-то.
— Скоро уже дойдем.
Вздрогнув, она внезапно прижалась ко мне, но столь же мгновенно отпрянула назад.
— Не знаю, — зашептала она, — только мне вдруг показалось, будто этому никогда не будет конца и, даже если мы перейдем границу, нам суждено вечно брести все дальше и дальше...
Она помолчала немного, затем, с трудом подбирая выражения, словно все нужные слова остались в ином, прежнем мире, продолжала:
— Будто у нас нет ничего впереди, а мы должны все идти и идти вперед, сколько нам отпущено жить, и вокруг всегда будут только горы и лес. Я не верю, что смогу делать что -нибудь другое, выполнять какую-нибудь работу. Будто жизнь кончилась там, внизу, а все, что будет после, — только повторение прежнего, хоть на иной лад. Странно, но почему-то я уверена, что, перейдя границу, мы почувствуем разочарование. Пустоту.
— В моей жизни не было ничего ярче этих дней, — сказал я. — Будто я всегда только и ждал, чтобы со мной случилось что-нибудь вроде этого. — Я обернулся к ней: — После... помнишь, мы же решили: после?
На ее осунувшемся личике засветилась улыбка, и я заметил, что ее лоб покрылся легким загаром.
— Так много всего, — сказала она, — так много… все перепуталось...
Она умолкла и изумленно покачала головой.
— Не знаю... все в жизни перевернулось, все видится теперь совсем по-другому. Все изменилось, все...
Мы шли на северо -восток, и горная вершина осталась у нас слева. Косые лучи солнца, проникая между черными раскидистыми ветвями берез, отбрасывали на землю тонкие длинные тени. Воздух был белый, звонкий — весь соткан из влажного света.
Я видел, что волосы Герды, унизанные каплями, обвисли и колыхались в такт ходьбе. Мне хотелось, чтобы она взяла расческу и расчесала пряди и чтобы волосы высохли и распушились.
Обойдя ее, я побежал к горному склону. Она бросилась меня догонять, тяжко дыша и испуганно окликая:
— Почему ты вдруг побежал? Подожди! Что случилось?
Набирая скорость, я мчался вперед. Пот лился мне в глаза, и казалось — кругом туман, и мне мерещился топот многих ног. Будто рядом шли какие-то люди, и далеко впереди то появлялся, то исчезал в тумане чей-то силуэт, и где-то раздавался глухой монотонный стук, словно там трамбовали дорогу. Я бежал и слышал, как Герда что-то кричит мне вслед, и мчался все быстрей и быстрей, и вместе со мной по бокам мчались деревья, я спотыкался о камни и древесные корни и услышал вдруг вой сирены, я пытался разогнать туман и бежал что было силы и снова услышал ее крик:
— Карл, подожди!
...И тут что-то больно хлестнуло меня по глазам, я упал, но тут же вскочил и, весь дрожа, замер на месте, и туман расступился...
Мало-помалу все возникло вновь, как на дне моря после отлива: слева вершина горы, огромные глыбы камней, солнце и капли росы на голых ветвях. И откуда-то издалека донесся ее голос, живой голос Герды:
— Карл, где ты? Подожди!
...И я закрыл глаза, которые саднило от удара, и, очнувшись, повернулся и побежал назад.
Она лежала на боку: правая нога защемилась между двумя камнями. Бледное узенькое лицо было искажено гримасой боли. Я опустился перед ней на колени и забормотал:
— Я просто пробежался немножко... Что с тобой, ты ничего себе не повредила?
— Нет, — прошептала она синими губами, и рот ее перекосился от боли, — я просто упала, мне кажется...
— Попытайся встать на ноги.
Я подхватил ее под руки и поднял. Она вскрикнула от неожиданности и недоуменно уставилась на свою правую ногу, которая уже не подчинялась ей.
— Пусти меня! Не могу... Оставь меня. Наверно, я растянула связки...
Она вдруг подняла на меня глаза, и я увидел в них знакомое выражение растерянности и отчаяния.
— Карл! — крикнула она. — Кажется, я не смогу идти. — Торопливо оглянувшись назад, она начала ерзать по траве, пытаясь встать, и снова я подхватил ее и поставил на ноги. Она повисла на моей шее, стоя на одной ноге и боязливо поджав другую.
— Сядь, — сказал я, — только бы не перелом...
— Нет, — крикнула она, — нет, это не перелом, я просто растянула связки, смотри, я уже могу идти...
И, сделав несколько шагов, она со стоном повалилась в траву.
Я усадил ее, закатал лыжные брюки и спустил на ее больной ноге чулок. Лодыжка уже распухла и стала горячей. Сбросив куртку, я оторвал со спины кусок подкладки.
— Посиди здесь, — сказал я, — я только вот намочу эту тряпку и перевяжу тебе ногу.
Она быстро оглянулась, и у меня болезненно сжалось сердце; в ее глазах промелькнуло выражение, заставившее меня вспомнить нашу драку на груде хвороста и то, как я потом ушел... искать в тумане лощину...
— Герда!
Я опустился на колени рядом с ней и взял ее руки, и она вдруг вся подалась вперед и прижалась лицом к моему плечу. Ее голова вздрагивала на моей груди, и я дал ей выплакаться. Но это были не человеческие рыдания, а судорожные хриплые стоны, я обхватил ее голову и гладил ее волосы, и мало-помалу она успокоилась и теперь плакала уже тихо.
— А как ты думаешь, есть здесь вода? — всхлипывая, проговорила она.
— Снег-то, во всяком случае, есть, — сказал я, — наверно, и от него все же чуть полегчает.
Я взял несколько пригоршней жесткого зернистого снега и размазал по повязке. Это было нехитрое дело, но мы занялись перевязкой вдвоем и долго возились с ней, потому что знали: пока мы заняты мелкими заботами, мы защищены от страха. Верно, потому мы так долго разглядывали ее ногу, осторожно щупая ее руками, и пытались вспомнить, как следует поступать при растяжении связок.
Но этого не могло хватить надолго. Это мы тоже знали. Страх затаился в нас и исподволь заполнял душу, и ничем нельзя было его унять: ни перевязкой, ни возней с ботинками и шнурками, ни даже самым разумным будничным разговором. Закончив перевязку, мы на миг открыто взглянули друг другу в глаза и больше уже не стали искать новых уловок.
А страх надвигался. Он еще не скрутил нас по -настоящему. Но он уже подтачивал нас изнутри... скоро мы почувствуем первую судорогу и начнем шарить глазами по сторонам, чтобы только уцепиться, ухватиться за что-нибудь, когда каждый из них будет наедине со своим страхом, словно зверь, ищущий, куда бы укрыться.
Обломив сук, я дал его Герде в правую руку. Потом я обнял ее за талию, и мы заковыляли дальше. Только минут через десять мы добрались до места, откуда я повернул назад. Я точно запомнил его: на камне валялась сломанная сосна и ее засохшая макушка смотрела примерно в ту сторону, куда мы держали путь.
— Ну как, можешь идти?
Она не ответила, и я не глядел на нее, только слышал, как она сквозь зубы втягивает в себя воздух и слегка постанывает всякий раз, когда приходится наступать на правую ногу.