Ханин Александр. Рота, подъем!

Неуставные взаимоотношения

   Ночные стрельбы шли полным ходом. Солдаты стреляли по мишеням, которые падали и тут же поднимались благодаря операторам директрисы.
   Во втором часу ночи стрельбы прекратились из-за того, что один из выстрелов попал в "ногу", держащую мишень. Кусок деревяшки переломился и уперся в землю, что прекратило его способность падать и быть поднятым в автоматическом режиме.
   – Замком взвода, ко мне! – послышался крик сверху.
   – Товарищ сержант, Вас ротный, – услужливо сказал кто-то из солдат.
   – Слышу. Сейчас, только портянки перемотаю, – хмыкнул я, и через две минуты стоял перед ротным.
   – Ваш солдат, товарищ сержант, перебил опору мишени…
   – Молодец, удачные стрельбы…
   – Не паясничай. Мишени заклинило. Ни одна не поднимается.
   Отправляйся к операторам и выясни, когда починят. Приказ ясен?
   – Так точно, – поднял я руку к пилотке и направился… на первый этаж той же вышки, где получил приказ от ротного.
   Почему ротный не мог сам спуститься, а послал за мной солдата, на что действий и траты времени ушло немного больше, я не понимал. Это была армейская логика. Офицеры старались бороться с лишним припахиванием удобными для них методами. Днем раньше Салюткин пытался объяснить сержантам, что они не должны посылать солдата за кружкой воды для себя, если бачок стоит в пяти метрах. Он был убежден, что сержант не переломится, если пройдет сам несколько метров. Все стоящие вокруг кивали головами, соглашаясь. Пока лейтенант разглагольствовал, послышался крик со стороны вышки.
   Ротный кричал, чтобы ему принесли пулеметную ленту. Ящик с лентами лежал под ногами у молодого лейтенанта, но он не нагнулся, а приказал стоящему рядом младшему сержанту, который автоматически перепоручил задание солдату. Я стоял несколькими метрами в стороне и наблюдал все как бы со стороны. После речи Салюткина произошедшее вызвало у меня приступ смеха. Все смотрели на меня, а я смеялся и не мог остановиться, чтобы объяснить, что меня так развеселило. Когда же я справился со своей эмоцией и поделился впечатлением, то
   Салюткин мгновенно позеленел, объяснив, что не сержантское дело делать замечания офицерам и чтобы я убирался к своему взводу, что я и выполнил, похихикивая по дороге.
   В комнате операторов сидел молодой солдат, которого за два месяца до этого отдали из моего взвода на обучение операторам, как имеющего образование электронщика.
   – А где твои отцы-командиры? – спросил я, когда он, открыв дверь, продемонстрировал мне совершенно заспанную физиономию.
   – Ушли по делам.
   – Ну, ушли, так ушли.
   Я доложил о ситуации ротному и получил новый приказ – дождаться операторов и исправить положение. Дожидаться пришлось долго. Я задремал, опустив голову на грудь, когда дверь распахнулась явно от удара ноги. На пороге стояли операторы. Коля – старший оператор директрисы, белобрысый, зеленоглазый младший сержант – был высокого роста и, покачиваясь, держал в руках большую трехлитровую банку.
   Митяня – черноволосый помощник Коли – был роста невысокого, но крепыш хоть куда. Гимнастерки у ребят были расстегнуты, ремни опущены. Колин глаз украшал большой фингал, цвет которого не определялся в темноте комнаты. У Митяни голова была разбита, волосы и лоб в крови.
   – Это ты где так навернулся? – удивился я.
   – А тебя имеет? – тут же резко отреагировал Митяня. – Почему стрельб нету?!
   – Вот вас, орлов, ждем-с, – попытался я перевести разговор в шутку, понимая, что ребята "ни лыка вяжут". – Солдат в опору мишени попал.
   – Чего? Куда попал? Посмотри, что делается? – тыкнул он рукой в сторону приборов.
   – Да пошел ты, – глянул я на часы и пошел к выходу.
   – Ты кому сказал? – заплетающимся языком спросил Митяня.
   Не отвечая, я продолжил свой путь к выходу.
   – Алло, ты куда? Я с тобой разговариваю.
   – Отвали,- вяло ответил я, проходя мимо него, и тут же получил удар сзади по голове. Удар получился скользящим, так как Митяня с трудом держался на ногах, и только зацепил пилотку, которая слетела на пол.
   – Совсем нажрался, сука? – рявкнул я и резко толкнул Митяню в грудь рукой, отчего он отлетел к противоположной стене.
   – Ты чего друга обижаешь? – пошел на меня Колян, но в это время
   Митяня рванулся в темную комнату к приборам и выскочил оттуда с винтовкой прапорщика в руках.
   Начальник директрисы, прапорщик Козлов, был заядлым охотником. На охоту он ходил с красивой, гладкоствольной винтовкой ИЖ-18, которую и принес на директрису. Жена его увлечение не одобряла, из-за чего прапорщик регулярно оставлял оружие в комнате операторов.
   Винтовка, направленная мне в грудь, дрожала в его руках.
   – Ствол опусти, – как можно спокойнее сказал я.
   – Боишься? – злорадно усмехаясь, спросил Митяня.
   – Раз в год и кочерга стреляет. Забыл? – с максимальным спокойствием, зная, что винтовка не может быть заряжена, потому что не далее, как несколько часов назад я сам проверял, что патронов в ней нет, ответил я.
   – Значит боишься, – подытожил Митяня. – Правильно боишься.
   Кнопочка-то вот она!! Ты пошто меня ударил? Стой, где стоишь, бля!
   Сейчас нажму, и хана тебе. Хана!!
   В книгах описано, что у человека перед смертью проносится вся жизнь за один миг. У меня ничего не проносилось. Темное дно ствола, кружащегося в метре от меня в руках пьяного товарища, который перебрал браги, заботили меня больше. Прыгать на стол было бессмысленно. Оператор мог случайно нажать на пусковой крючок и, хотя я был уверен, что винтовка не заряжена, но что-то меня удерживало.
   Коля, замерший с момента, когда Митяня вышел с винтовкой, вдруг резко повернулся, поставил банку на стол и проговорил:
   – До свидания всем. Спокойной ночи. Увидимся утром, – и, чуть замешкав, добавил, – кто будет живой. До свидания, Санек, прости, если что не так.
   И вышел в дверь.
   Митяня, проводив его взглядом, посмотрел на меня и вдруг, резко поставив винтовку к стене, вышел вслед за старшим оператором.
   – Весело живете, – выдохнул я сидящему молодому солдату, подобрал пилотку и вышел из комнаты.
   Операторов уже не было видно. Я заглянул в класс, где мирно посапывали солдаты, уткнув головы в руки, сложенные на столах, и поднялся в наблюдательный пункт на вышке.
   – Товарищ старший лейтенант, – разбудил я ротного. – Операторы сказали, что ночью починить невозможно. Придется ждать до утра…
   – Гони третий и четвертый взвода спать в казармы на директрисе, устало проговорил ротный. – Я тоже туда приду.
   – Есть!
   Меньше, чем через час мы спали, не замечая блох, ругани и храпа товарищей.
   Утром я повел взвода снова на директрису обучать специальности.
   Навстречу мне в направлении казарм, понурив головы, шли операторы.
   Митяня что-то пробурчал, проходя мимо меня, но я не смогший сразу разобрать слова, не обратил внимания. Часа через два ко мне подошел молодой оператор:
   – Товарищ сержант, Вас зовут… – начал он.
   – Как меня зовут, я и сам знаю.
   – Нет, я имел в виду, что вас туда зовут, – показал он пальцем на вышку.
   – И кто решил меня лицезреть?
   – Операторы.
   – Им надо – пусть придут сами.
   – Они очень просили, чтобы Вы пришли. Если Вы не придете – мне достанется.
   – Горе ты мое… – и я, поднявший и положив руку на плечо солдата, пошел к комнате операторов.
   Коля и Митяня сидели за столом и тихо что-то обсуждали, когда я вошел. Митяня встал.
   – Ты, меня, это… Ну, в общем… Ты прости меня, ладно? Правда, прости. Пьян был – черт попутал.
   – Да черт с тобой, проехали.
   – Если хочешь – ударь меня. Я даже защищаться не буду.
   – Я же сказал, проехали…
   – Я взаправду. Не держи на меня зла. Ударь…
   – Отстань, достал уже своим нытьем. Главное, запомни: ствол, даже пустой, не направляй больше ни на кого… а то не домой, а на зону попадешь.
   – Я за ствол и прошу прощения. Он заряженный был.
   Я оторопел:
   – Как заряженный? Мы же его проверяли. Он пустой был.
   – Я, когда за винтовкой пошел, там на столе патроны лежали, один прямо в ствол и загнал… Я же тебя убить мог… Прости меня, я тебя очень прошу…
   – Ну, ты… шутишь? Прикалываетесь, мужики? – никак я не мог поверить в услышанное.
   – Какие там шутки, я утром "духу" сказал вытащить патрон. Сам не мог, руки тряслись с перепою.
   – Так и было, товарищ сержант, – влез солдат, – я еще отверточку взял, пальцами не смог зацепить.
   Вот тут у меня ноги и подкосились. Я тихо опустился на стул и понял, что вот сейчас, в этот момент я испугался. Когда ствол, в котором пуля смотрела в мою стороны, был направлен на меня, я не боялся. Я не имел права бояться, я был собран и сосредоточен.
   Какая-то внутренняя сила тогда заставила меня собраться и сконцентрироваться перед боевым оружием, а сейчас, когда все уже было позади, я понял, на какой грани стоял. И понимание происходящего опустилось в область солнечного сплетения, отдаваясь внутренней тянущей тяжестью.
   – Придурок ты, Митька. Придурок… с разбитой головой. Где саданулся-то?
   – А это я его приложил, – пояснил Коля.
   – Чем?
   – Банкой с брагой.
   – Так она же у тебя в руках была, когда вы вошли.
   – А это уже второй.
   Я развел руками. Большая часть потерь в армии происходила только из-за глупости и отсутствия реально нужных задач.
   – Мы не должны жить хорошо и спокойно, мы должны жить весело, – и вышел из комнаты.
   Большая часть солдат взвода грелась на солнышке в ожидании обеда.
   Я не придал значения тому, где находится остальная часть. Все были людьми взрослыми, принявшими присягу, а лишний выговор не делал мне ни тепло, ни холодно. Делать было нечего, и я пошел к механикам.
   – Сережа, – окликнул я старшего механика.- Дай машину покататься.
   – А где кататься будешь?
   – По директрисе побегаю.
   – Молодой, – крикнул старший сержант одного из механиков. – Дай ему квадрат от своей машины – пусть покатается, потом его солдаты нам две машины помоют, – и он подмигнул мне.
   – Помоют, помоют, – заверил я, принимая брошенный мне ключ.
   БМП не заводилась. Я пускал воздух из баллона, нажимал на стартер, она рычала, но не заводилась. Недалеко от машины стоял один из моих солдат.
   – Воин, иди сюда, – приказал я. – Сядь за "птичку", поставь передачу. Я подъеду на второй БМП и толкну тебя сзади. Твоя машина пойдет, ты ее остановишь, и пусть тарахтит. Понял?
   – Ага.
   Так мы и сделали. Я толкнул машину второй БМП, поставил ее на место. Первая завелась, и я прыгнул в люк.
   – Вперед, на мины! – подбодрил я сам себя и понесся по кочкам и ухабам.
   Боевая машина пехоты создана таким образом, что место водителя-механика практически висит в воздухе, из-за чего кочки практически не чувствуются. Я носился по полю, сжигая солярку и сбивая насыпь брустверов. Через полчаса я подлетел к месту парковки машины, у которой стоял насупившийся механик.
   – А? Как я? – ждал я одобрения со стороны профессионала.
   – Ты что вытворил с машиной? – только спросил он, сверля меня взглядом из-под насупленных бровей.
   – Когда?
   – Ты ее чем заводил? С толкача?
   – Ну…
   – Ты видел, что ты наделал? – показал пальцем механик на заднюю дверь.
   – А чего там? – удивился я. – Дверь, как дверь. Ничего не помял…
   – Чего ты не помял? Там у меня два трака весело!!
   – Каких еще трака?
   – Коротких. Я их специально повесил, чтобы залезть сзади было легче. Ты болты сорвал. Да хрен с ними с болтами, винтов таких не найти…
   – Найдем, – и я начал вглядываться в песок.
   – Хрен ты чего найдешь. Ты мне… – и механик со всего маху ударил мне, ищущего взглядом в сыпучем песке винты, в глаз. Не долго думая, я ударил его. Мы схватились и дружно скатились с песочной насыпи, теряя на ходу пилотки.
   – Найду я тебе винты, найду, – сказал я, сев на земле и подумав, что в последние сутки мне просто везет на затрещины.
   – Да где ты их теперь найдешь, а меня старший вздрючит…
   – На меня свали…
   – Он все видел, меня все равно вздрючит.
   Что это означало для молодого механика, я понимал, но желания его жалеть не было – глаз понемногу заплывал, несмотря на то, что я тут же начал растирать место удара, не поднимаясь с земли. Я смотрел на дверь десантного отделения и думал, где достать винты, когда створки
   БМП начали открываться и оттуда вылезло человек шесть солдат моего взвода.
   – А вы чего тут делали, бойцы?
   – Спали… – признался один из солдат.
   – Выспались?
   – Все болит…
   – Значит за дело…
   – А вам тоже за дело? – прищурил глаз один из солдат.
   – Вроде того… Машину помыть, раз уж попались. И соседнюю заодно. Да, кстати, нашедший шесть винтов для болтов, получит увольнительную.
   – Брось, Сань, – сказал механик. – Найду я. Рожу потри, а то фонарь засветит.
   Синяк проявился фиолетовым цветом.
   – Ханин, ты с кем подрался? – встретил меня ротный около вышки.
   Желтые Жигули стояли поодаль, что означало и наличие на директрисе замполита.
   – С БМП, кусачая попалась.
   – А фамилия БМП какая? – пытался дознаться ротный.
   – Триста первая.
   – Шутник, блин.
   – Серьезно. Никогда не думал, что такое произойти может, но…
   – Я с тобой потом разберусь.
   К нам подошел командир батальона, приехавший на полигон проверить, как идут стрельбы.
   – Ханин, на БМП упал? – бодро спросил он.
   – На нее, родимую.
   – Если у тебя кто из солдат на нее же упал – получишь десять суток губы. Ясно?
   – С удовольствием, – отреагировал я.
   – Почему же так?
   – Отоспаться дадут, да помоюсь заодно.
   – Ты достал со своей баней, – рявкнул ротный.
   – А я не про баню, товарищ старший лейтенант, я про устав внутренней службы и заботу командира о личном составе…
   – Хватит трындеть. Стрелять из БМП с таким глазом можешь? – спросил комбат.
   – Синяк не мешает.
   – Тогда: в машину! Мне экипажа для офицерских стрельб не хватает, заодно и тебя проверю.
   Я полез в указанную твердой рукой командира БМП, неся в руке пулеметную ленту, которую мне вручил один из стоящих около вышки солдат. Выполнил все так, как сам сутки назад учил солдат: шлемофон к рации, ленту в пулемет, выстрел в орудие и, прижав к горлу микрофоны, прокричал: "Вышка, я третий – к бою готов".
   – Вперед, – раздалось в наушниках, и машина дернулась.
   Вентилятор вытяжки не справлялся, но я прилип к видоискателю орудия. "Вот она мишень, стоит, родненька", – увидел я в прицельную сетку мишень танка. Палец большой руки сам нажал на копку. Выстрел ушел вперед, и мишень легла. Ручку вниз. Выстрел в ствол. Закрыть.
   "Сетка". Второй выстрел положил следующую мишень. Я повернул немного башню и увидел стоящие мишени для стрельбы из пулемета. Прицелился, нажал большим пальцем левой руки на кнопку… ничего последовало. Я нажал снова. Та же реакция. Пулемет молчал. "Неужели не загнал патрон в ствол?" – подумал я, открывая на ходу пулемет. Нет. Капсуль виднелся в стволе, и лента свисала оставшимися сорока девятью патронами. "Предохранитель перегорел", – мелькнуло у меня в голове, и я сжал микрофоны у себя на горле.
   – Вышка, я третий. Вышка, я третий.
   – Что у тебя, третий? – послышался в наушниках голос комбата.
   – У меня предохранитель перегорел, не могу стрелять из пулемета,
   – прокричал я под шум ревущей машины.
   – Ну и катись так… – буркнул комбат в наушниках.
   "Ага, щас", – подумал я и положил руку на пулемет. Если оттянуть зажим, то можно вручную нажать на верхнюю гашетку пулемета, и я посмотрел в видоискатель. Мишени были прямо передо мной, как на ладони. Я поправил направление и нажал пальцем на гашетку. Мишени упали и поднялись вновь. "Ага, есть!" – обрадовался я и повторил процедуру.
   – Прекратить стрельбу, – раздалось в шлемофоне. – Разряжай.
   – Вышка, я третий, оружие разряжено, – доложил я, разрядив пулемет и проверив отсутствие выстрела в столе орудия.
   – Возвращайтесь.
   Не снимая шлемофона и держа ленту с остатками патронов в руке, я подходил к наблюдательной вышке.
   – А говоришь, что "предохранитель перегорел", – передразнил меня комбат, выходя навстречу.
   – Он и перегорел. Механик меняет, – показал я рукой на машину, где механик влезал в люк наводчика.
   – А как же ты стрелял? – поднял брови майор.
   – Вручную… Рукой прижал и на гашетку…
   – Вручную? И так прицельно? Ну, ты даешь, Ханин. Баню ты точно заслужил. Ротный, сегодня третий взвод возвращается в часть. Взвод отправить в баню. Скажешь, что мой приказ.
   – Есть, – махнул рукой к фуражке старлей.
   Я отошел к солдатам, перед которыми стояли два командира взвода.
   Салюткин и его верный друг лейтенант Воронов объясняли подчиненным двух взводов то, как они будут вступать с ними в "половые" взаимоотношения в случае малейшего непонимания. Воронов держал в руке самодельные нунчаки – две деревянные палочки, связанные между собой холщовой веревкой. Нунчаки должны были изображать боевое японское оружие, главным специалистом по которым в Советском Союзе считался Брюс Ли по демонстрируемым в видеосалонах фильмам. Еще в девятом классе такие самопальные нунчаки, которые я вырезал на станке после урока труда, меня спасли от приставания солдат стройбата, копавших траншею для кабелей на нашей улице. Нунчаки я носил на боку за поясом и, когда передо мной появился непонятной для меня национальности парень в армейской форме, сделал шаг назад и отказался отдавать имевшуюся в наличии мелочь. На мои возражения, встал еще один солдат, и тогда я достал нунчаки. Я не выпендривался, как это делали мальчишки, вытаскивая ножи или кастеты, я не пытался сделать сложные, отрабатываемые неделями упражнения. Я крутил только переднюю и заднюю "восьмерки", но этого было достаточно, чтобы пройти между стройбатовцами, даже не рискнувшими двинуться навстречу этому, запрещенному уже в то время к свободному ношению, холодному оружию.
   Нунчаки, которые держал в руке Воронов, я уже видел в роте у рядового Ли, выпиливавшего их для лейтенанта.
   – Ли, нунчаки же короткие, – сказал я ему, примерив длину палочки. – Работать будет неудобно.
   – А лейтенант все равно ничего в этом не понимает. Сказал, раз ты кореец, значит должен знать, как сделать. Я сделал. Из чего было – из того и сделал.
   – Из ножек стула?
   – Ага, из них.
   – Лейтенант-то безголовый, кому-нибудь треснет и…
   – Мне приказали – я выполнил приказ, товарищ сержант.
   – Это верно…
   Воронин крутить нунчаки действительно не умел. Неуклюжая
   "восьмерка" на вытянутой руке демонстрировала о знаниях, полученных скорее по голливудским фильмам, чем на тренировке.
   – А кто меня не будет слушать, тот получит вот этим по своей дурной башке. Или по заднице, – и лейтенант хлопнул стоящего рядом солдата несильно по ягодицам.
   – Ой, – отскочил, подыгрывая ему, солдат. – Больно же, товарищ лейтенант.
   – А будет еще хуже, – пообещал Воронин, размахивая в стороны нунчаками.
   – Товарищ лейтенант, – подошел я поближе, – разрешите посмотреть?
   – Смотри, – продолжая крутить в руке "восьмерку", время от времени прерывая ее рывками в сторону, улыбался гордый взводный. -
   Видел такие?
   – Такие еще нет, – протянул я руку.
   Взводный прекратил крутить нунчаки и, чуть подумав, протянул их мне.
   – Оцени.
   Я подкинул нунчаки чуть вверх, перехватил вторую палочку, сделал несколько движений "передней восьмерки", перехватил другую сторону, нунчаки пошли "восьмеркой", закрывая меня сзади. Я пропустил палочку под рукой, поймав вновь первую палочку оружия над плечом, и отправил их вниз через другое плечо, а затем двойной петлей вокруг пояса. В свете фонаря нунчаки двигались быстро, и я знал, что они выглядят устрашающе, то появляясь, то исчезая на свету. Еще несколько движений, и я, перехватив вторую палочку, протянул нунчаки ошалевшему лейтенанту:
   – Для меня короткие.
   – Для тебя?
   – Да. Должны быть сантиметров на пять длиннее. Но все равно, спасибо. Давно не крутил.
   Лейтенант взял в руки нунчаки, осмотрел их, как будто бы видел впервые, и аккуратно, поглядывая на меня, убрал в сумку.
   – Чего уставились, бойцы? – повернул он голову к солдатам. -
   Строиться. Рота выдвигается в расположение части.
   В баню взвод пошел в этот же день. Старшина, имевший приказ командира, договорился, и нас пустили мыться с ротой третьего батальона. После ужина я вел солдат, держащих подмышками свертки с полотенцами, мылом и мочалками к низкому белокаменному зданию, из трубы которого шел низкий дымок. На плацу стояла шестая рота и слушала старшину. Мы начали обходить строй сзади и увидели незабываемую картинку. Тамарка, прапорщик медслужбы, обогнув нас, быстро подошла к старшине.
   – Ты где шлялся? Ты где шлялся, я тебя спрашиваю?!
   – Том, солдаты тут…
   – Солдаты постоят. Ты где шлялся?
   – На директрисе я…
   – На ком? – Томка, которая была на две головы ниже мужа, подскочила и ткнула ему кулаком в нос.- Ну-ка, еще раз повтори на ком?! Как эту стерву зовут?
   Старший прапорщик, старшина шестой роты, кавалер двух орденов
   Красной Звезды стоял как нашкодивший мальчишка, у которого не было двух копеек позвонить маме домой.
   – Ты будешь отвечать, кобель?! – и Тамара снова ткнула ему маленьким, но жестким кулачком в нос.
   – Имран, солдат в баню, я догоню, – кинул я фразу солдату и подбежал к семье "кусков", как называли в армии, прапорщиков.
   – Товарищ гвардии старший прапорщик, разрешите обратиться к товарищу фельдшеру? – поднял я руку к пилотке.
   Тамара медленно повернулась ко мне.
   – Том, – тихо сказал я ей, – у тебя за спиной сто пятьдесят "духов".
   Глаза татарки стали злые и въедливые.
   – Вали отсюда. Тебя не спрашивали, – и она снова повернулась к мужу.
   – Так я роту отпущу? – тихо посмотрел я на старшину. Он глубоко вздохнул и ничего не ответил.
   – Есть, товарищ прапорщик! – опять козырнул я и повернулся к солдатам шестой роты. – Рота! Равняйсь, смирно. Напра-во! В расположение роты бегоооооооооооом арш!!
   Солдаты, похихикивая, побежали в казарму. Я пристроился в хвост колонне и догнал свой взвод.
   Баня была не просто славной, а являлась верхом наслаждения.
   Я стоял под душем и тер себе спину, в то время как солдаты в горячем пару мучались с шайками. Под душ их пускали только ополоснуться. Мыться стоя под душем была привилегия сержанта или старослужащего.
   – Эй, воин, не толкайся, – пнул я солдата, пытающегося влезть в кабинку рядом со мной.
   – В бане нет званий, товарищ сержант, – посмотрел на меня снизу вверх узбек.- В бане все равны.
   – Все равны, но некоторые равнее. Мы до роты дойдем, ты навсегда научишься отличать сержанта в любом виде, – пригрозил я.
   – Я пошутил, товарищ гвардии сержант, – ответил узбек и выдал фразу на неизвестном мне языке.
   – Я не говорю по-узбекски.
   – Вы же еврей, товарищ сержант? – просто задал вопрос солдат.
   – Ну? – напрягся я, ожидая подвоха.
   – Я на еврейском языке говорил. Почему Вы не поняли?
   – Я не знаю идиш. Мои родители родились в Ленинграде, уже они почти ничего из языка не знали. А ты-то откуда владеешь?
   – У меня девочка в Фергане есть, еврейка. Хорошая девочка. Я язык выучил.
   – А там говорят на идиш?
   – Не знаю, что такой идиш-шмидишь. Еврейский язык знаю.
   – Ну, молодец, раз знаешь. Когда рота закончит мыться и выйдет наружу, соберешь все, что останется в раздевалке, и принесешь в роту. Понял?
   – Ага.
   – Надо отвечать: "Так точно".
   – Даже в бане?
   – Даже "на очке". Лезь под душ. Я пошел вытираться, – и, выйдя на центр зала, проорал, перекрикивая звуки льющейся воды, грохот шаек и голоса:
   – Взвод, построение на улице через десять минут. Кто не успел – идет в казарму без портков. Время пошло! Осталось восемь!!
   После бани, как всегда, солдаты писали объяснительные о потерях.
   Кто о простыне, кто о полотенце, а кто о портянках.
   – Давай, воин, чего ты там накалякал? – взял я в руки бумажку одного из солдат. – Читаем. "Я, рядовой Мусадылов, прое… "
   – Ты чего написал, урод? Тебя кто матом научил писать?
   – Вы же сами сказали, товарищ гвардии сержант, что в армии не бывает "сперли", в армии бывает прое…
   – Пиши по-русски, блин: "Я, чурка лопоухая, потерял портянки…"
   Понял? Только "чурка лопоухая" замени на свои фамилию и имя. Понятно?
   – Так точно.
   – Испарился, воин.
   Солдат медленно повернулся.
   – Стоять! Равняйсь! Смирно! Команда "испарился" выполняется быстрее, чем бегом!! Испарился!!
   Мусадылов сорвался с места и побежал в направлении ленинской комнаты переписывать объяснительную.
   – И скажи там всем: что у вас час на "постирушки"!! Увижу кого утром в грязном хэбэ – пусть лучше сам вешается.
   "Постирушками" в армии называли стирку личного обмундирования.
   Солдатам не было положено ни стиральных машин, ни стиральных досок, ни каких-либо других известных на гражданке средств. Солдат мог зарасти грязью и носить одежду, не меняя ее по полгода, или мог
   "постираться". Для того, чтобы привести в более-менее приличный вид одежду, оная раскладывалась на полу в ванной комнате и заливалась холодной водой за неимением другой. После сей увлажнительной процедуры, хэбэ или пэша (в зависимости от времени года) намыливалось хозяйственным мылом и терлось руками или сапожными щетками, заранее отмытыми от гуталина. Так как сушильная комната была занята или сидящими на полу сержантами, или сваленными вещами, то сушить обмундирование солдатам приходилось, развешивая на собственной кровати или паре табуреток. Если одежда к утру не высыхала, то солдат досушивал ее уже на себе, рискуя заработать воспаление легких. Во время таких "постирушек" я вспоминал редкие зарубежные фильмы, где огромные стиральные машины были способны за двадцать минут выстирать и высушить все, что угодно, и представлял себе, как в подвале казармы будет организована такая прачечная.