Ханин Александр. Рота, подъем!

   – Стойте тут. Никуда не уходите.
   Гераничев был взволнован и говорил чушь, так как уйти из казармы, имея только одно желание – поспать, я никак не мог. Вернулся он довольно быстро.
   – Идите за мной. Одевайтесь и идите.
   Мы вышли из казармы в темную ночь подсвеченную фонарями вдоль дорожек, немного порошил снежок и похрустывал под сапогами. Я шел за командиром взвода, не задумываясь, куда он решил меня привести в такое время. Ночной тишине мешали только наши шаги.
   – Вы плохой человек, Ханин, плохой.
   Вдаваться в полемику мне никак не хотелось, и я, молча, шел за взводным, слушая его демагогию о том, что я ему не подчиняюсь, какой пример я подаю подчиненным и как он будет меня воспитывать в дальнейшем. Очнулся я от своих мыслей только, когда перед нами появились ворота гауптвахты. Дежурный пропустил нас внутрь, и мы оказались в хорошо известном нам обоим караульном помещении. В наряде стояла шестая рота химзащиты. Начальником караула стоял старший лейтенант Тихомиров.
   – Привет, Коля. Здоров, Сань. Чего пришли?
   – Пошли, выйдем, – махнул головой Гераничев.
   – Ну, пошли, коль не шутишь.
   Они вышли. Ко мне со спины кто-то подошел и хлопнул по спине.
   – Привет, зема.
   Я обернулся, уже узнав голос Шейкмана.
   – Здорово, Вадя. Как дела, морда жидовская?
   – Все путем. Завтра предки из Питера приедут. Заходи, похаваем.
   Сам-то чего тут?
   – Гера доколупался.
   – О вашей дружбе все в части знают. И чего он от тебя хочет, ты же скоро домой.
   – Он из меня Героя Советского Союза, по-моему, хочет сделать.
   Только посмертно.
   – И чего вы с ним спорите?..
   – У нас вопрос только о земельной политике.
   – О чем?
   – Он считает, что я должен лежать в земле, а я считаю, что он.
   Офицеры вошли обратно.
   – Товарищ Ханин, – голос у Гераничева был строг, как у прокурора.
   – Вы остаетесь здесь. Вам понятно.
   – Так точно, – я мечтал только, чтобы меня оставили в покое.
   – Вынуть все из карманов.
   – Это еще почему?
   – Это приказ. И вы на гауптвахте.
   Мне даже не хотелось начинать спорить со взводным о том, кто и на что имеет право. Молча, нехотя я вытаскивал комсомольский и военный билеты, две записных книжки, два письма от мамы, фотографии и еще какую-то мелочь.
   – Больше ничего нет?
   – Трусы и желание, чтобы дали наконец поспать.
   Гераничев сгреб все в одну кучу, свалил в какой-то пакет и вышел.
   – Пошли, что ли? – сказал Тихомиров. – Вор должен сидеть в тюрьме, а забивающий на командира – на губе. Эк у меня стихи сложились. Шейкман, отведи его в камеру.
   Мы вышли из комнаты начальника караула, и пошли к зданию гауптвахты, которое казалось торцом здания караульного помещения.
   – Стой! Кто идет? – встретил нас часовой.
   – Помощник начальника караула с… хрен знает кем.
   – Помощник начальника караула ко мне, остальные на месте.
   Обменявшись дежурными фразами и получив ключи от камер, Шейкман отвел меня в камеру, где не было лавки, но был очень высокий, стационарный деревянный настил.
   – Я тебе сейчас еще пару шинелей кину, и нормально будет.
   – Спасибо, но сейчас уже все будет нормально. Голова за день… как чугунный котелок. Еще раз спасибо.
   В камере и без того было натоплено. Окна в камере не было, что сразу лишало возможности сказать, что небо в клеточку. Единственное неудобство заключалось в "лампочке Ильича", которая горела непрерывно, и выключать ее было строжайше запрещено. Настил был немного коротковат, но камера и не предназначалась для того, чтобы в ней спали, в нее сажали задержанных, с которыми надо было определиться в дальнейшем. Я растянулся по диагонали, подложив под себя шинель и скрутив из второй что-то наподобие подушки. Как только я укрылся своей шинелью, я тут же отключился. В шесть утра меня разбудил часовой:
   – Товарищ сержант, вас сказано было разбудить.
   – Пшел вон отсюда.
   – Но мне начкара сказал…
   – Ты передал? Вот и вали. Свободен, воин.
   Солдат быстро выполнил команду, и я продолжил смотреть очередной сон. В этот раз мне дали поспать минут сорок.
   – Не просто так тебя взводный посадил, – услышал я голос сквозь сон, – хватит дрыхнуть, подъем. Как офицера на детородный орган посылать, так ты мастак, а как за свои дела отвечать. Ты зачем Брата на три буквы послал?
   – Никто его никуда не посылал. Он и так там… только ножки свесил.
   – Подъем. Больше не спать. Это приказ.
   – Есть! – я сделал вид, что поднимаюсь, и рухнул обратно, как только за начкаром закрылась дверь.
   В этот раз я проспал часа полтора.
   – Есть будешь? – Шейкман стоял в дверях с миской и ложкой. Во второй руке у него была голубого цвета пластиковая чашка, на которой лежала тарелка с пайкой масла и сахара.
   – Мне же, вроде, не положено. Гера, ведь незаконно меня сюда запихнул.
   – Не переживай. С "духов" не убудет. Как спалось-то?
   – Нормально, если бы начкар еще спать не мешал утром.
   – Гераничев звонил, просил, чтобы он тебя поднял.
   – Ханин, – раздался крик в коридоре. – Ты долго тут прохлаждаться будешь? Тебя в роте заждались.
   – Доем, пойду.
   – Нефиг тебе жрать.
   – Товарищ старший лейтенант. Я доем и пойду в роту.
   – Тебе тут жрать не положено.
   – Мне и находится тут не положено. Но один старший лейтенант по просьбе другого лейтенанта решил нарушить устав караульной службы и оставил без записки об аресте на гауптвахте военнослужащего. Я не знаю, что будет лейтенанту, но я точно знаю, какой нагоняй получит начальник караула, если о ситуации будет известно в полку.
   – Ладно. Доешь и уматывай. Чтобы духу твоего тут не было.
   – Вот это уже деловой разговор. Добавки хлеба не будет?
   Я понимал, что наглею и пользуюсь безвыходностью ситуации начкара, который, нарушив все правила и инструкции, посадил меня этой ночью. Старлей ничего не ответил, и молча вышел из камеры, оставив дверь настежь открытой. Я доел перловку, запил еле теплым чаем, уже приобретающего запах пластмассового стаканчика, в который был налит, и услышал голоса в коридоре.
   – Часовой, твою мать. Почему в помещении срач? Ты не можешь позвать выводных и навести тут порядок?
   Громкий голос принадлежал начальнику гауптвахты старшему прапорщику Ильящуку.
   – А почему дверь камеры открыта? Кто там? Алло, гараж, кто сидит кукукает?
   Ильящук заглянул в дверь и столкнулся со мной нос к носу, так как я благоразумно решил покинуть это помещение раньше появления там самого прапорщика.
   – Ты чего тут делаешь?
   – Уже ничего.
   – А чего делал?
   – Честно? Спал. Спал как младенец. Мне, товарищ старший прапорщик, когда снова захочется выспаться, то я к вам сюда приду.
   – Милости просим. Ты еще чего-нибудь вытвори, и я тебя сам тут на месяц упеку. А пока вали, раз без дела. Часовой, мать твою за ногу через бедро с захватом, почему посторонние в помещении?
   Я вышел из здания гауптвахты, застегивая ремень поверх шинели. На дворе был белый, выпавший ночью снег, который приятно хрустел под ногами. На голубом небе светило яркое солнце, и у меня сложилось мнение, что не так и плохо иногда попадать на гауптвахту, особенно, если помначкара твой дважды земляк.

Who is who

   В казарме меня уже ждал Гераничев, прохаживаясь широкими шагами по коридору от оружейной комнаты к телевизору, висящему в конце расположения.
   – Ханин, ты почему так поздно явился?
   – Когда с зоны откинулся, тогда и…
   – С какой еще зоны?
   – С кичи. Вы же меня сами туда ночью посадили, как зэка-рецидивиста.
   – В армии нет кичи, в армии гауптвахта.
   – Как скажете, гражданин начальник.
   – Товарищ сержант, Вы можете пять минут вести себя серьезно? Пять минут!! Мне надо с Вами серьезно поговорить. Пройдите в канцелярию командира роты.
   Голос лейтенанта был напряженный. Он чувствовал ответственность в работе с личным составом и готов был часами проводить в душеспасительных беседах, о чем я, скажем прямо, совсем не мечтал.
   Наверное, если бы лейтенант попал в военно-политическое училище его рвение мне было бы более понятно. Там людей учат именно тому, чтобы языком без толку чесать, занимаясь политвоспитанием личного состава подразделений или культмассовой работой. Но почему такое рвение имел двадцатидвухлетний молодой человек, я никак не мог взять в толк.
   Я вошел в комнату. Судя по выражению лица моего командира, беседа не предвещала ничего хорошего, но я имел на руках козырную карту – ночь, которую я провел на гауптвахте и это предавало мне смелости.
   – Я Вас слушаю, товарищ лейтенант. Внимательно слушаю.
   – Это я Вас слушаю. Это Ваши вещи?
   Взводный достал из кармана мою записную книжку синего цвета с уже загибающимися от времени страницами. На первой странице стояли номера частей, где мне довелось служить, а дальше следовали стихи, которые я начал выписывать еще до начала призыва.
   – Вы взяли еще ксивы, письма и другие вещи.
   – Я Вас спросил про книжку, – давил лейтенант.
   – А я говорю про другие вещи, которые Вы изъяли, не имея на это санкцию прокурора, допустив серьезное юридическое нарушение.
   – Про какие нарушения Вы говорите? – вскрикнул взводный высоким голосом. – Вот это, что у Вас тут написано? Что? Это Вы писали?
   Гераничев открыл тонкую книжку на первой странице, на которой была вклеена фотография, где оба Чука, Клим, пара девчонок с потока и я держали большой символический студенческий билет, ключ от знаний и микрофоны на открытии нового учебного года в институте, и стал ее быстро листать. Дойдя до нужной страницы, он быстро провел по сгибу ногтем и ткнул пальцем в интересующую его строчку. На странице моим практически печатным почерком была написан ряд армейских афоризмов.
   – Вот, что это?
   В середине листа было выведено "Когда бог раздавал людям разум – военные были на учениях".
   – Вы мне можете ответить?
   – Солдатские афоризмы. Но мне не повезло. Я в тот день учился в институте.
   – Вы издеваетесь? Издеваетесь?
   – Никак нет, товарищ лейтенант. Я, действительно, спокойно учился в институте, когда меня выдернули на два года исполнять "священный долг". Мне нафиг не нужна была это почетная обязанность, но я
   "попал". Попал на полный срок. С зоны меня бы уже за примерное поведение выпустили, а тут я уже отпахал больше полутора лет и продолжаю. Вы никогда не думал о том, что армия должна быть наемная?
   Что в армию должны идти только такие люди, как Вы. Люди, которые хотят этого, которым нравится жить армейской казарменной жизнь. Чего
   Вы от меня хотите? Автора этих строк? Не знаю. Это, как принято в армии говорить, казарменная шутка юмора. У Вас как с юмором? В порядке? А если Вам не нравится фраза, то это не ко мне. У нас же сейчас гласность, перестройка. Или Вы не согласны с мнением генерального секретаря ЦК КПСС?
   – Ладно. Оставим это. А вот здесь что?
   Лицо лейтенанта, после моего монолога, стало красным, как у рака после длительной варки. Он резко переворачивал страницы пока не нашел то, что искал. Ткнув пальцем, он пихнул мне записную книжку в руки. Шариковой ручкой по клеточкам синел текст:
   "Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой – рабскую покорность высшим себя начальникам".
   – Вы знаете, что за такой текст Вас можно посадить? Лет на пять!
   Вы доигрались Ханин. Я с этим сейчас пойду к командиру части и…
   – Продемонстрируете отсутствие знаний средней образовательной школы?
   – Что?
   – Это "Воскресенье".
   – Какое еще воскресенье?
   – "Воскресенье" Льва Николаевича Толстого, зеркала русской революции. Слышали о таком? Мужик такой бородатый. У нас еще в классе портрет его весел. Между портретами Пушкина и Лермонтова.
   Хотя, Вы, наверное, только портреты Маркса и Энгельса знаете.
   – Что? – лицо Гераничева и без того узкое и длинное настолько вытянулось, что мне его стало жалко.
   – Вы не переживайте, товарищ лейтенант. Я, вроде, в библиотеке видел книжку. Хотите, возьму для Вас? Почитаете на досуге.
   – Не надо.
   – Ну, не надо, так не надо. Вы мне вещи мои верните.
   – Мне еще надо их изучить.
   – Товарищ лейтенант, – поднял я голос. – Верните мне немедленно мои вещи.
   Гераничев резко придвинулся ко мне и с высоты своего роста посмотрел на меня почти в упор.
   – Это Вы на кого голос повышаете?
   – Я не повышаю, товарищ лейтенант, я требую вернуть мне мои вещи, изъятые незаконным образом без права, описи и двух свидетелей, как того требует уголовно-процессуальный кодекс. Верните, иначе я вынужден буду обратиться к вышестоящему командованию.
   – К ротному пойдешь?
   – Нет. К начальнику политотдела.
   – А я тебя не отпускаю. Ты не имеешь права…
   – Это куда более мелкое нарушение, чем то, что лейтенант
   Гераничев, нарушив устав, запихнул меня на гауптвахту и изъял мои документы, унеся их с собой, вместо того, чтобы оставить их на сохранение начальнику караула. Вы, товарищ лейтенант, не хотите мне сто рублей вернуть?
   – Какие еще сто рублей?
   – Которые в военном билете лежали. Вы же его с собой унесли. А там были сто рублей, а у меня два свидетеля есть, которые видели, как я их туда вчера вечером положил.
   – Не было там никаких денег, – Гераничев пихнул мне военный и комсомольские билеты.
   – Ну, теперь-то точно нету. Но это Вы будете начальнику политотдела курсов "Выстрел" объяснять, а не мне.
   – На, забери все. Забери! И… идите отсюда. Я еще Вам покажу ху из ху. Попомнишь меня. Сегодня вечером рота заступает в караул.
   Попробуйте только не знать обязанности помощника начальника караула и разводящего. Свободны!
   Хмыкнув, я вышел из канцелярии, понимая, что этот ненужный спор я выиграл. Рота убирала снег с плаца и, несмотря на четкие указания вышестоящего командования, сгоняла все в одну сторону, создавая очередную большую кучу снега.
   – Гераничев, – раздался громкий крик замполита полка. – Ты чего фигней маешься? Не видишь, что солнце появилось? Значит, весь снег раскидать по плацу.
   – Мы же его только, что убрали…
   – Ну и дураки, что убрали. Вот раскидаете сейчас, он на солнышке растает. А вечером уберете назад на газоны.
   – И все?
   – Что все? Утром повторите. И так, пока снега совсем не останется.
   Я подошел к замполиту и приставил руку к ушанке.
   – Товарищ майор, разрешите обратиться?
   – Валяй.
   – А зачем снег туда-сюда таскать? Еще пара недель, солнце будет греть сильнее и снег сам растает…
   – Ты чего, сержант, команды не понял? Со слухом плохо? Так ты сходи к врачу, тебе вылечат. Лейтенант вопросы не задает, а он…
   Иди, работай.
   Я отошел к товарищам по несчастью махать лопатой.
   – Ты о чем с замполитом говорил? – поинтересовался Прохоров.
   – Уточнял, сможем ли мы работать быстрее солнца, и на кой лад нужна такая работа.
   – Ты совсем дурак или в армии первый месяц? И чего ты полез спорить с офицерами? Главное, чтобы личный состав был при деле. А нужно это дело или это полный маразм – никто не задумывается. Армия тем и хороша, что думать не надо. Делай, что прикажут и радуйся прошедшему дню. Мы же не служим, мы время проводим. Нам хоть за автомат подержаться дают, а другие так только за лопату все два года и держаться. Мы же бесплатная рабочая сила. ПАнЫмаешь? Даже не дешевая, а бесплатная. Нас надо только кормить, чтобы с голоду не сдохли, и время от времени хвалить. Все, чего нам еще надо? Мы безвольны, бесправны. Или тебя Гера не просто так на губу вчера отправил? Что ты ему мог сделать? Ничего. Он тебя оскорбить может, а ты? В рыло дашь – посадят. Пошлешь – посадят. Как он тебе твои приколы на тормозах спускает? Может быть ротного боится? Так что ты наплюй на логику и мечтай о будущем дембеле. Будешь с девушками в койках лежать и рассказывать, как ты браво снег под солнышко разбрасывал, чтобы оно быстрее этот самый снег растапливало.
   – Вот это-то и обидно.
   – Не заморачивайся, зема. Скоро обед. Поедим, как белые люди.
   Хасандыбов сказал, что сегодня красная рыба будет.
   Рыба на обед действительно была. Небольшие кусочки красной рыбы лежали на большом подносе на стойке раздачи. Сама стойка не так давно была переделана под общепитовскую столовую, и вся металлическая посуда заменена на пластиковую. Солдатам выдали вилки, и только отсутствие ножей указывало, что это солдатская столовая. По новой идее командира части была отменена старая система выдачи бачков на десять человек на стол. Солдаты в два ряда подходили к стойке раздачи и, растекаясь плотными потоками в разные стороны от центра, наполняли взятые подносы своими пайками. В конце пути их ждал большой поднос с нарезанным хлебом. Первые пару дней солдаты сметали весь хлеб, унося с собой недоеденное, но после, поняв, что он будет лежать тут в течение всего дня, воровать этот продукт перестали, и хлеб стал оставаться. Так как каждый получал свою порцию индивидуально от наряда поваров, то не было смысла драться за лишний кусок мяса или компота. Если связи с поваром и срок службы позволяли получить кусок побольше, то это уже не зависело от опоздания к столу, и стихотворение, сочиненное Козловым из роты разведчиков, становилось не актуальным. Это стихотворение каллиграфическим почерком я перенес в свой неизменный блокнот, который покоился в моем нагрудном кармане.
   Минута тишины и громкое "Садись!"
   Взлетело ввысь и началось.
   Взметнулись ложки, как штыки из ножен.
   Там, где дневальным сахар был положен,
   Осталась пыль.
   Вдруг страшный крик: "Отдайте хлеб!!"
   "Ты, что, приятель. Ты ж в бою.
   Быть может не за жизнь свою,
   Но за утробу тоже надо биться".
   А рядом за столом начАли материться.
   "Эй, мать твою. Отдайте кашу!!"
   "Послушай, милый. Кто же отдаст?
   За кашу вынут душу вашу.
   Скорей, милок, спасай компот".
   А кто-то плачет: "Вот, компота не хватило",
   Ему сочувствуют: "Компот, брат, это сила".
   И, отвернувшись, допивают свой.
   "Да. Да, – сосед кивает головой. – А где мой суп?"
   А супа нет, беднягу тоже прокатили.
   Команда "Встать!" и все встают.
   Один довольно чешет брюхо,
   Другой с досадой свое ухо:
   "Ну, как же так? Попал впросак.
   На ужин сделаю не так.
   Поближе надо к рыбе сесть.
   Тогда удастся больше съесть".
   Рыбу солдатам выдавали на ужин. Бычки или сардины в томате из консервов напоминали мне обеды после перекопки огорода у нас на даче, когда отец, сварив картошки, высыпал туда содержимое банок.
   Открыв консервы и немного их подогрев, повар поливал ими наложенные в тарелки макароны или пюре. Но полк обеспечения получал настоящую красную засоленную рыбу. Это, конечно, были обрезки, но даже они являлись настоящими яствами для солдатского желудка. Как правило, этот деликатес мы получали исключительно во время обеда и далеко не каждый день. Азиаты плохо понимали, что такое красная рыба, и однажды, набирая полную тарелку рыбы, я услышал сзади:
   – Как ты можешь эту селедку есть?
   – С удовольствием.
   Узбек не поверил и высказал свою мысль:
   – Это селедка такая ужасная, что даже покраснела.
   Я расхохотался и положил еще несколько кусков сверху.
   – Ты чего за пятерых есть будешь? – спросил меня недовольный повар. – А если другим не хватит?
   – Если кто-то из моего взвода возьмет хоть кусок, то я все положу обратно.
   В такие дни я не брал ни суп, ни второе, делая себе бутерброды из красной рыбы на ломтиках черного хлеба, поглощая это произведение кулинарного искусства с превеликим удовольствием.
   Вечером рота заступила в караул. Командир полка внес коренные изменения не только в организацию приема пищи в столовых, но и в количество караульных нарядов, заменив часть часовых сигнализациями, пульт управлениями которыми находился тут же, в караульном помещении. Причиной тому послужило не только маленькое количество солдат в полку, но и случай, произошедший с рядовым Заздаевым.
   Заздаев был родом из Дагестана. Невысокий щуплый и плохо говорящий по-русски парнишка, получив специальность механика-водителя, так и не научился управлять боевой машиной, из-за чего все время использовался в качестве мойщика. От постоянной возни с двигателем
   БМП Заздаев вечно ходил грязный, как головешка. Гераничев, чтобы не давать солдату серьезного объекта в карауле, поставил его на последний, шестой пост – склады НЗ, наказав быть очень внимательным, мол, именно через этот пост и проникают все иностранные шпионы и враги родины, желающие отобрать у солдат боевое оружие. Заздаев стоял ночью на практически не освещаемом объекте, и каждый шорох в лесу, который окружал пост, пугал солдата. Напряжение достигло апогея и, чтобы в случае нападения отразить атаку врагов, солдат загнал патрон в патронник, что делать категорически было запрещено без особой надобности. Но кто же думает о том, что запрещено в состоянии страха, и очередной звук леса был последней каплей в море эмоций дагестанца. "Короткая очередь на полторы дюжины патронов", – как потом шутили в полку, ушла в лес. Караул был поднят в ружье,
   Заздаева сменили и отправили в наряд по кухне, где он облил кипятком сослуживца и был навечно лишен возможности проявить себя в нарядах кроме, как в виде дневального по роте. Командир полка объявил солдату выговор и приказал убрать часть солдат с охраняемых объектов, заменив людей техникой с прилагающимся к ним представителем роты связи в ночное время суток. В случае, если срабатывала сигнализация, наряд караула вместе со связистом бодро бежал к месту подачи сигнала и, не найдя там никого, ждал несколько минут, перекуривая, пока связист пытался выяснить, в чем дело. В первые дни свободная смена караула безостановочно носилась с поста на пост, так как от холода все время что-то происходило в далеко не совершенной технике. Но определенная часть постов охранялась старым способом со сменой часовых и, получив отчет от часового, я менял его на следующего. Вечерний снег давно осел и лежал, замерзая на всех открытых местах, включая соседний с караульным помещением пост складов оружия. Через весь охраняемый участок, параллельно движению часового проходила большая труба отопления в обмотке. Часовые, конечно, не имеют права отклоняться от маршрута, но кто же соблюдает это правило, когда труба находится ровно в трех метрах от дорожки.
   Посидеть на теплой трубе, согревая пятую точку через толстый овчинный тулуп, считалось среди часовых четвертого поста делом не зазорным, да и разводящие не придирались, будучи в недавние времена сами такими же часовыми.
   – Вставай, – отвлек меня от чтения журнала Гераничев, отложив свое рукоделие.
   От нечего делать в карауле, он, нарвав бересты, плел лапти.
   Солдаты пытались посмеяться, что это новое армейское обмундирование, но, так как ответной реакции не было, а нарываться на нудные и длительные разговоры с лейтенантом никто не хотел, то это осталось исключительно делом взводного. Лапти получались знатные, и я в очередной раз поражался разносторонности взводного.
   Я поднял глаза от страниц с рассказом и посмотрел на часы. До смены караула было больше часа.
   – Вставай, пойдем, четвертый пост проверим.
   Так как четвертый пост находился сразу за караульным помещением, а вид у начкара был очень даже бравый, то я не решился возражать и, встав, стал натягивать шинель.
   – Абдусаматов, пошли к земляку твоему сходим.
   – Зачем?
   – Гере скучно. Развлекается.
   – Он в прошлый раз развлекался. Тебя тогда не было. Взял и заставил всех учить устав вместо сна. Два часа учили. Вместо того, чтобы спать – учили… Я, наверное, уже больше ста раз был в карауле. Я свои обязанности не знаю? Я лучше него знаю.
   – Хаким, не заводись. Быстро сходим. Быстро вернемся. Ты же знаешь, что Гера не отцепиться. А наше дело…
   – Не рожать. Сунул, вынул и… Ладно. Пошли.
   Мы вышли из комнаты отдыхающей смены. Гераничев уже прохаживался, облаченный в офицерскую шинель, подпоясанный портупей, на которой в коричневой кожаной кобуре висел пистолет. Мы загнали магазины в автоматы, пристегнули штык-ножи и двинулись за нескучающим начкаром.
   Гераничев шел широким шагом перед нами, вглядываясь в темноту и подсвечивая себе под ноги большим фонарем. Пост был плохо освещен, и тучи на небе, закрывавшие звезды и луну, не способствовали видимости. Но дорожка часового, хорошо протоптанная, была видна и без дополнительного освещения.
   – Стой. Кто идет? – раздался голос Кучкарова.
   – Начальник караула со сменой.
   – Стой. П а святи лицо, да, – почти по уставу потребовал часовой слегка коверкая слова.
   Гераничев посвятил большим фонарем в сторону солдата, понимая, что его лица при этом не видно.
   – Щас как дам в рыло, – зло огрызнулся Кучкаров. – Себе посвяти, урод.
   Гераничев повернул фонарь на себя и зажмурился от резкого света.
   – Это ты меня как назвал?
   – Виноват, товарищ лейтенант. Зачем в глаза светил?
   – Докладывай, – потребовал начальник караула.
   – Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось.
   – А это мы сейчас посмотрим, – ответил Гераничев и пошел по дорожке часового.
   Пройдя несколько метров, он присел на корточки, включил фонарь и, положив его практически на снег, начал водить из стороны в сторону.