Страница:
– Какой?
– В прошлом году. Уволился один дембель. Уехал домой. А потом вернулся через месяц, на КПП кто-то из знакомых был. Его пустили в часть. Он подошел к часовому, который на дорожке в сторону "курсов" стоял. Они знакомые были. Ну, он часового ножом… и автомат забрал.
Продать хотел.
– Поймали?
– Поймали, но часовому-то с этого не легче.
– Ладно, пусть Гераничев в караулке сидит, нефига ему по дорожке по ночам шляться… да и автомат ему не дают. А то пальнет по кому с дуру…
– Ты болен? – участливо спросил Тараман. – Может, тебе лучше в наряд по роте?
– Шучу, я. Шучу.
– Караул строиться, – громкий голос лейтенанта чуть не срывался на крик. – "Строиться!"- была команда.
Солдаты, поправляя автоматы, штык-ножи и магазины в подсумках, выстраивались в три шеренги перед казармой.
– Товарищи солдаты. Нам Родина доверила охранять ее просторы. Вы получили боевое оружие. Абдусаматов, что солдат не имеет права делать на посту?
– Пить, есть, курить, спать, оправлять естественные надобности…
– повторял солдат давно вызубренный текст устава.
Я слушал размеренную речь Хакима со специфическим акцентом и, смотря на заходящее солнце, сравнивал, как в ноябре прошлого года я, только получивший две сержантские полоски, стоял в карауле как часовой. Так называемый "сержантский пост" из-за нехватки рядовых.
Пост мне достался около каких-то складов. Начкар меня предупредил, что через это место колхозники стараются сократить свой путь домой после тяжелого рабочего дня, и я обязан быть очень внимательным.
Внимательным я был первые полчаса. Тулуп делал свое дело, и меня клонило в нос. Я забрался тогда на вышку, подложил под себя автомат и улегся на него сверху, прикрыв тулупом. Проснулся я вовремя, за пять минут до проверки, которую осуществлял ротный. Поперек участка по только что выпавшему снегу шли свежие следы. Мне тогда удалось отмазаться по одной причине – стоять в карауле было некому, и о гауптвахте, где можно было отоспаться, мечтали, попадая в караул через сутки, в ожидании новых призывников, которые должны были сменить в дальнейшем сержантов на постах.
– Хабибулаев, – вывел меня из прошлого начкар, – покажи, как ты будешь разряжать оружие, когда вернешься в караульное помещение, – не уставал взводный.
Я вернулся к своим воспоминаниям, когда Самсонов, ругая солдата, довел его до самопроизвольного выстрела в стенд, на котором ровным шрифтом с сопровождающими рисунками значилось, как должно производиться само действия. И ведь сколько раз говорили, что нечего дурить с оружием и "духами". Я всегда старался тихо и спокойно вернуться в караулку, не тратя лишние калории на эмоции и физические действия. Ведь уставший после поста солдат мог и сорваться или, не дай-то Бог, получить "грустное" письмо из дома о том, что его бросила очередная подружка. Письма перед караулом выдавать солдатам было запрещено, но одно-два обязательно проскакивали в руки солдат.
– Караул, равняйсь, смирно. На-право! На развод шагом арш! – скомандовал Гераничев к всеобщей радости окончания времени мозгокомпостирования.
Приняв караульное помещение и поменяв караулы, я, в ожидании ужина, слушал мнение начкара о великом армейском братстве, дружбе и взаимопомощи. Философски разглагольствуя и не видя во мне достойного оппонента, лейтенант встал, потянулся и спросил:
– В помещении полный порядок?
– Так точно.
– Я проверю. Если найду хоть песчинку…
– Свинья везде грязь найдет.
– Что ты сказал?
– Это я про гуся, товарищ лейтенант.
– Какого еще гуся?
– Который нам друг, товарищ и брат.
Погрозив пальцем, взводный двинулся вглубь помещения и через минуту влетел обратно радостный, держа в руках старый, неоднократно залитый грязной водой хабарик.
– Вот! Нашел.
– Поздравляю.
– Чей?
– Не знаю, товарищ лейтенант. Раз Вы нашли – значит, как говорится, Ваш.
– Что? Караул, в ружье!! Пожар в караульном помещении!!
Выскочившие солдаты принюхивались в поисках дыма, но его нигде не было.
– Уже все сгорело, – спокойно сказал Прохоров. – Можно спать?
– Никакого "спать"! При пожаре все вещи выносим на улицу! Вынести топчаны!
– Они прикручены к полу, товарищ лейтенант.
– Тогда вынести эти два стула и сейф. Живее.
Сейф с дополнительными боеприпасами для всего караула стоял в комнате начальника и его помощника. Вес сейфа был такой, что вынести его оттуда было невозможно, не опустошив его внутренности. На двери сейфа имелась круглая, пластилиновая блямба, прижимающая две толстые нитки, продетые в ушки замка. На пластилине значилась четкая, качественная печать дежурного по полку.
– Товарищ лейтенант, ключ дайте.
– Нельзя. Вскрывать можно только в случае нападения на караульное помещение. Устава не знаете?
– А как его вынести?
– Руками. Все вместе, дружно, навались.
Навалиться на сейф было сложно. Огромный тяжелый железный ящик был больше полутора метров высотой и всего шестьдесят-семьдесят сантиметров в ширину. Количество больше шести человек могли уже танцевать "каравай, каравай" вокруг сейфа.
– Дружно, дружно, напрягись! – подбадривал начкар, заглядывая через головы солдат.
Мы толкали сейф и смогли сдвинуть его сантиметров на пятнадцать.
– Мы уже давно сгорели, товарищ лейтенант, – радостно сказал
Прохоров.
– Что ты сказал?
– Я имел в виду, что ужин привезли.
– Тогда… поставить сейф на место.
Сейф встал на место намного быстрее.
– Не думайте, что я забыл. Я еще вам припомню этот хабарик.
– Хоронить не будем? – спросил я.
– Как это "хоронить"?
– В учебке кладется окурок на плащ-палатку, и взвод или рота бежит марш-бросок на десять-пятнадцать километром. Выкапывается яма размером два на два, и так хоронится окурок, как враг здоровья и чистоты. А потом личный состав возвращается обратно. Салюткин свой взвод так гонял.
– Салюткин?
– Был у нас такой взводный. Вы же с ним, вроде, из одного училища и одного выпуска… Разве не знаете, товарищ лейтенант?
– Иди, проконтролируй, чтобы мне порцию не забыли дать, – оборвал меня Гераничев.
– Есть.
– Ты ему идеи не подавай, зёма, – сказал мне Прохоров, раскладывая еду в миски. – А то у него все рационализаторские мысли сразу воплощаются в извращенном виде.
Дальнейший караул прошел спокойно. Окончив, мы сдали наряд и вернулись в казарму. Утром, по плану, нас опять ждало обеспечение учебного процесса.
За нами Москва!
– В прошлом году. Уволился один дембель. Уехал домой. А потом вернулся через месяц, на КПП кто-то из знакомых был. Его пустили в часть. Он подошел к часовому, который на дорожке в сторону "курсов" стоял. Они знакомые были. Ну, он часового ножом… и автомат забрал.
Продать хотел.
– Поймали?
– Поймали, но часовому-то с этого не легче.
– Ладно, пусть Гераничев в караулке сидит, нефига ему по дорожке по ночам шляться… да и автомат ему не дают. А то пальнет по кому с дуру…
– Ты болен? – участливо спросил Тараман. – Может, тебе лучше в наряд по роте?
– Шучу, я. Шучу.
– Караул строиться, – громкий голос лейтенанта чуть не срывался на крик. – "Строиться!"- была команда.
Солдаты, поправляя автоматы, штык-ножи и магазины в подсумках, выстраивались в три шеренги перед казармой.
– Товарищи солдаты. Нам Родина доверила охранять ее просторы. Вы получили боевое оружие. Абдусаматов, что солдат не имеет права делать на посту?
– Пить, есть, курить, спать, оправлять естественные надобности…
– повторял солдат давно вызубренный текст устава.
Я слушал размеренную речь Хакима со специфическим акцентом и, смотря на заходящее солнце, сравнивал, как в ноябре прошлого года я, только получивший две сержантские полоски, стоял в карауле как часовой. Так называемый "сержантский пост" из-за нехватки рядовых.
Пост мне достался около каких-то складов. Начкар меня предупредил, что через это место колхозники стараются сократить свой путь домой после тяжелого рабочего дня, и я обязан быть очень внимательным.
Внимательным я был первые полчаса. Тулуп делал свое дело, и меня клонило в нос. Я забрался тогда на вышку, подложил под себя автомат и улегся на него сверху, прикрыв тулупом. Проснулся я вовремя, за пять минут до проверки, которую осуществлял ротный. Поперек участка по только что выпавшему снегу шли свежие следы. Мне тогда удалось отмазаться по одной причине – стоять в карауле было некому, и о гауптвахте, где можно было отоспаться, мечтали, попадая в караул через сутки, в ожидании новых призывников, которые должны были сменить в дальнейшем сержантов на постах.
– Хабибулаев, – вывел меня из прошлого начкар, – покажи, как ты будешь разряжать оружие, когда вернешься в караульное помещение, – не уставал взводный.
Я вернулся к своим воспоминаниям, когда Самсонов, ругая солдата, довел его до самопроизвольного выстрела в стенд, на котором ровным шрифтом с сопровождающими рисунками значилось, как должно производиться само действия. И ведь сколько раз говорили, что нечего дурить с оружием и "духами". Я всегда старался тихо и спокойно вернуться в караулку, не тратя лишние калории на эмоции и физические действия. Ведь уставший после поста солдат мог и сорваться или, не дай-то Бог, получить "грустное" письмо из дома о том, что его бросила очередная подружка. Письма перед караулом выдавать солдатам было запрещено, но одно-два обязательно проскакивали в руки солдат.
– Караул, равняйсь, смирно. На-право! На развод шагом арш! – скомандовал Гераничев к всеобщей радости окончания времени мозгокомпостирования.
Приняв караульное помещение и поменяв караулы, я, в ожидании ужина, слушал мнение начкара о великом армейском братстве, дружбе и взаимопомощи. Философски разглагольствуя и не видя во мне достойного оппонента, лейтенант встал, потянулся и спросил:
– В помещении полный порядок?
– Так точно.
– Я проверю. Если найду хоть песчинку…
– Свинья везде грязь найдет.
– Что ты сказал?
– Это я про гуся, товарищ лейтенант.
– Какого еще гуся?
– Который нам друг, товарищ и брат.
Погрозив пальцем, взводный двинулся вглубь помещения и через минуту влетел обратно радостный, держа в руках старый, неоднократно залитый грязной водой хабарик.
– Вот! Нашел.
– Поздравляю.
– Чей?
– Не знаю, товарищ лейтенант. Раз Вы нашли – значит, как говорится, Ваш.
– Что? Караул, в ружье!! Пожар в караульном помещении!!
Выскочившие солдаты принюхивались в поисках дыма, но его нигде не было.
– Уже все сгорело, – спокойно сказал Прохоров. – Можно спать?
– Никакого "спать"! При пожаре все вещи выносим на улицу! Вынести топчаны!
– Они прикручены к полу, товарищ лейтенант.
– Тогда вынести эти два стула и сейф. Живее.
Сейф с дополнительными боеприпасами для всего караула стоял в комнате начальника и его помощника. Вес сейфа был такой, что вынести его оттуда было невозможно, не опустошив его внутренности. На двери сейфа имелась круглая, пластилиновая блямба, прижимающая две толстые нитки, продетые в ушки замка. На пластилине значилась четкая, качественная печать дежурного по полку.
– Товарищ лейтенант, ключ дайте.
– Нельзя. Вскрывать можно только в случае нападения на караульное помещение. Устава не знаете?
– А как его вынести?
– Руками. Все вместе, дружно, навались.
Навалиться на сейф было сложно. Огромный тяжелый железный ящик был больше полутора метров высотой и всего шестьдесят-семьдесят сантиметров в ширину. Количество больше шести человек могли уже танцевать "каравай, каравай" вокруг сейфа.
– Дружно, дружно, напрягись! – подбадривал начкар, заглядывая через головы солдат.
Мы толкали сейф и смогли сдвинуть его сантиметров на пятнадцать.
– Мы уже давно сгорели, товарищ лейтенант, – радостно сказал
Прохоров.
– Что ты сказал?
– Я имел в виду, что ужин привезли.
– Тогда… поставить сейф на место.
Сейф встал на место намного быстрее.
– Не думайте, что я забыл. Я еще вам припомню этот хабарик.
– Хоронить не будем? – спросил я.
– Как это "хоронить"?
– В учебке кладется окурок на плащ-палатку, и взвод или рота бежит марш-бросок на десять-пятнадцать километром. Выкапывается яма размером два на два, и так хоронится окурок, как враг здоровья и чистоты. А потом личный состав возвращается обратно. Салюткин свой взвод так гонял.
– Салюткин?
– Был у нас такой взводный. Вы же с ним, вроде, из одного училища и одного выпуска… Разве не знаете, товарищ лейтенант?
– Иди, проконтролируй, чтобы мне порцию не забыли дать, – оборвал меня Гераничев.
– Есть.
– Ты ему идеи не подавай, зёма, – сказал мне Прохоров, раскладывая еду в миски. – А то у него все рационализаторские мысли сразу воплощаются в извращенном виде.
Дальнейший караул прошел спокойно. Окончив, мы сдали наряд и вернулись в казарму. Утром, по плану, нас опять ждало обеспечение учебного процесса.
За нами Москва!
Дни потекли за днями, ночи за ночами, наряды за нарядами, караулы за караулами. Мамаев и Хандыбаев уже украли положенное количество простыней и наволочек и вместе с другими дембелями уехали из части.
Среди уволившихся в запас был Чеманов – солдат, который из-за прохождения его бравой службы в кочегарке был чернее ночи. Кочегарка была для него спасением, так как делать он ничего не умел, но и физической силой не обладал. Один единственный плюс, который оказался для всех других минусом, заключался в том, что Чеманов имел высшее техническое образование, благодаря чему его срок службы уже подошел к концу. Если ВУЗ не имел военной кафедры, и выпускника армия призывала на срочную службу (конечно, не по специальности), то обладатель диплома служил всего полтора года, а не два, как остальные. Это обстоятельство раздражало всех, кто должен был тащить службу "от звонка до звонка". Перед уходом из части, вымывшись в бане, Чеманов попросил ротного построить всех и, сказав пламенную речь о том, как ему было приятно с нами служить, обнял каждого в строю. Улыбка не сходила с его лица. Он действительно был рад каждому, даже тем, кто некогда его пинали или оскорбляли. Он не держал зла ни на кого. Умение прощать было дано ему свыше, но, как мне казалось, мало кто готов был это оценить.
– Чеманов. Чмонов, ему надо дать фамилию, – начал возмущаться
Боров, как только дверь за дембелем закрылась и рота разошлась. – Я тут службу тащу, наряды, а он, чмо, уже домой уехал. Мне еще полгода задницу рвать.
– А ты бы выучился, и тебя бы тоже отпустили, – парировал я.
– Кто выучился? Я?! Оно мне надо?
– По-видимому, ты прав. Тебе оно явно не надо.
– Ты чего сказать хотел? – насупился сержант-механик.
– Что через полгода уйдем независимо от того, с высшим или без высшего, а пилить опилки не стоит.
– Какие опилки? Где я пилил опилки?
– Нда, Боров. Карнеги явно свои книги писал не для тебя. Не бери эти глупости в свою светлую голову, думай о прекрасном, то есть о дембеле.
В роту добавился один молодой солдат и несколько специалистов из ковровской учебки. Пара новых военнослужащих прибыли из третьей мотострелковой роты старшего лейтенанта Дрянькина. Последним, с задержкой в две недели, приехал Абрумян. Солдат из второго взвода.
– Как дела, ара?
– Все в порядке, товарищ гвардии сержант. Как у Вас дела, товарищ гвардии сержант?
– А чего ты к нему на Вы? – вмешался Тараман, который уже выяснил, что тяжеловесный ереванец Абрумян тоже грек.
– В учебке принято к сержанту на "вы" обращаться.
– Тут это не принято.
– Ну, он еще и мой сержант был. Из нашей роты.
– И как был?
– Зверь.
– Я был – зверь? – поразился я услышанному определению. – Мне всегда казалось, что я самый демократичный и… добрый сержант.
– Это Вы, ты-то добрый? А кто взвод заставлял песни петь? А кто заставлял ночью маршировать?
– Ну, порядок должен был быть…
– Никто не в обиде, но… все равно… Хотя я сейчас понимаю – в учебке по-другому нельзя.
– А чего ты позже всех приехал?
– Из-за суда. Меньшова посадили. Три года "дизеля".
– Три? Избил кого-то?
– Украл. Он с двумя узбеками из своего города решил обокрасть склад НЗ. Ночью пробрались на склад и в окно залезли. Понимаешь, че?
Украли пару бушлатов, ватные штаны и еще что-то из тряпок. А утром прапорщик пришел, увидел разбитое окно и вызвал караул.
– А ты тут при чем?
– Пост большой. Я с другой стороны поста стоял. А Шамамаев из первого взвода стоял там, около склада. Он потом на суде сказал, что сержант его запугал, и он его пропустил. Понимаешь, че? Ему год дизбата дали, этим двум по два года, а Меньшов три получил. Он же у вас, у тебя во взводе командиром отделения был?
– Был. Вот был чурка – чуркой и остался, хоть и русский.
Наверное, местная ментальность так сильно входит в проживающих в данной области, что становится неистребима в дальнейшем. Пошли, я тебя в книгу личного состава роты впишу.
Командир роты, решив, что мой слог и опыт могут избавить его от написания планов и политинформаций, после коротких переговоров, закрыл со мной джентльменское соглашение о том, что первую половину пятницы я занимаюсь ротной документацией в обмен на привилегию.
Привилегия заключалась в том, что в это время меня никто не трогает ни на какие работы обеспечения учебного процесса, наряды по роте и любые другие мероприятия, что меня совершенно устраивало. Так как рота была маленькая, а многие тексты переписывались из пустого в порожнее, то у меня оставалась масса времени, которое я проводил за чтением книг, не выходя из-за стола командира роты. Ротный всегда требовал четкого ответа на поставленный вопрос, даже не вдаваясь в смысл того, что ему отвечали.
– Ты чем занимался весь день? – регулярно приветствовал он меня, показывая рукой, что вставать я не обязан.
Сначала я, оторванный от чтения очередного литературного произведения, вспоминал, чем же я действительно занимался последние пять-шесть часов. Придумывал сложносочиненные предложения, которые надоедали ротному еще в их первой трети, а после понял, что реальная суть всего времяпровождения его не интересует.
Командир парировал мою чушь фразой типа:
– И не строй из себя то, что ты есть на самом деле, – и шел дальше. Для него было главное, чтобы поставленная задача выполнялась к моменту возникновения стандартного вопроса. Тогда я перестал напрягаться с враньем, а отвечал прямо:
– Сегодня… в общем-то, как всегда, ничем. План мероприятий с личным составом роты на столе.
Ротный, кивая на ходу, ничего не отвечал и входил в ротную канцелярию, удовлетворенный полученным ответом.
Вместе с новыми солдатами в роте появился командир четвертого пулеметного взвода старший прапорщик Змеев. Прапорщик обладал внушительной внешностью и глубоким, низким голосом. Из собранных солдатских сведений выяснилось, что долгое время прапорщик служил в группе западных войск в Германии, был там абсолютным чемпионом по дзюдо и вольной борьбе, являясь мастером спорта по обоим видам спорта, а также имел в составе семьи шестнадцатилетнюю дочь.
Девчонка была красивой, и солдаты старались по очереди отнести что-то домой прапорщику, чтобы поглазеть на нее, очень расстраиваясь, когда дверь открывал сам взводный или его жена. Из-за того, что старший прапорщик любил повторять, что он нам "как отец родной", его окрестили "батя", но это прозвище долго не удержалось.
По утрам рота лучше просыпалась и вставала под музыку и обязательный мультфильм, введенный первым телевизионным каналом в утренние передачи, и дежурный по роте после слов "Рота, подъем!", включал телевизор. Мультфильм про дракончика Шушу, показанный несколько раз подряд, сделал свое дело, и прапорщика Змеева за глаза начали по-доброму называть именем положительного дракончика.
Гераничев, уже имевший плотно приклеившуюся к нему кличку Гера, старался достать меня, чем только можно, начиная от простых бессмысленных придирок до заставления выучивания устава, и получил дополнительную кличку "брат" или "братан".
– Какой он мне нафиг братан? – бурчал я Абдусаматову. – Таких братанов мочат в сортире.
– Он тебя любит как брат родной.
– Пусть он лучше жену любит, а не меня. А то, дурак, поставит койку в канцелярии и вместо того, чтобы к жене уехать, объясняет мне насколько радостно надо приветствовать своего командира в момент его появления. А в роте, извини, не май месяц. В тапочках замерзнуть можно. И вечно бред какой-нибудь несет типа: "Что я вам должен здесь все разжевать по полочкам?"
Последнюю фразу узбек явно не смог переварить и не понимал, чем она отличается от обычных армейских фраз, поэтому переключил тему:
– Не вспоминай его лучше. Вот накаркаешь, придет снова раньше времени.
Пришел не взводный, пришел ротный. Вошел в канцелярию, где я, делая вид, что очень занят, придерживая в правой руке шариковую ручку над исписанным листком бумаги, читал книгу, прижимая ее животом к краю стола.
– Читаешь? Построй роту.
Я, бросив книжку в ящик стола, вышел в коридор. Солдаты гуляли, сидели на табуретках или стояли, опершись на столбы, поддерживающие потолок, и смотрели в телевизор.
– Рота, строиться. Строиться. Выключить телевизор. Хабибулаев, твою дивизию, ты можешь от стенки оторваться. Становись.
Абдусаматов, чего ты башкой вертишь? Умнее не станешь. Равняйсь, смирно. Товарищ капитан, личный состав второй роты по Вашему приказанию построен.
– Вольно.
– Рота, вольно.
Набор команд был стандартный, уставной. Почему в армии так любят по десять раз в день пользоваться именно этим набором примитивных слов вместо общепринятых литературных выражений, для меня на последнем периоде службы все так же оставалось загадкой, как и в то время, когда я был курсантом артиллерийской батареи.
– Рота. Личный состав батальона в понедельник выдвигается на новое стрельбище для выполнения боевой задачи. В батальоне остаются только немощные, которые будут через сутки нести наряды по роте. От караулов батальон освобожден, этим будут заниматься другие. Всем получить у старшины подбушлатники и валенки. Старшина, выдать по второй паре теплых портянок. Вольно. Разойдись.
Солдаты разошлись, переговариваясь:
– Боевой задачи? Что делать будем? Кто знает?
– Ханин, скажи – ты всегда знаешь – что там происходит? Что за боевая задача?
Вопрос был праздный. Для части, которая находилась в шестидесяти километрах от Москвы, понятие "боевая" могла означать только то, что спать мы будем мало, а работать много.
– Хаким, ты не помнишь сорок первый? Немцы опять под Москвой. И мороз за окном градусов двадцать. Ниже нуля. Вот нам и выпала честь защищать Родину. Ты должен будешь грудью лечь на амбразуру, как
Александр Матросов. Ты готов умереть за Родину?
– За Родину?
– А ты думал за кого? За кэпа? Или ты думаешь, что твой дом
Ташкент? Забыл, видать: перестройка, гласность, демократия. Теперь все равны. Теперь ты можешь погибнуть и за перестройку.
– За перестройка? – удивление узбека нарастало с каждой моей фразой.
– Да. В сорок пятом же немцев выгнали, а сейчас обратно загоним и не выпустим, чтобы кормили всю страну… а то эта каша у меня уже из ушей лезет.
– Ты все шутишь?
– Какие тут шутки? Иди к старшине, он тебе выдаст пулемет, ленты и маузер. Будешь биться с врагами отчизны. Иди, иди. Тебя старшина давно звал.
Стефанов Абдусаматова послал. Да еще и на меня накричал, что узбеки после моей шутки тут же решили дружно заболеть, чтобы живыми домой вернуться, потому что там холодно, а что такое амбразура, они не знают. Я посмеялся, что амбразура – это имя блондинки, и взял у старшины шинель на два размера больше. Шапка-ушанка у меня уже была на размер больше необходимого, отчего она падала на уши, что меня совсем не расстраивало. Отморозив однажды уши в девятом классе и помня неприятное ощущение, когда слезала кожа, я не рисковал повторно. Подбушлатник и "мыльно-пузырные" принадлежности были сложены в вещевой мешок вместе со вторым набором теплых портянок, и я в составе едущих вышел к грузовикам.
Ехали мы долго. Дорога шла через лес и вдоль поля, потом снова через заснеженный лес, и, в конце концов, мы выехали к большому полю. Палатки, стоящие ровным рядом около вышки операторов, означали, что мы приехали сюда не на один день.
– Располагаемся. Командирам взводов распределить личный состав по палаткам.
Внутри каждой палатки стояли двухъярусные железные кровати с уже промерзшими матрацами. На многих койках отсутствовали подушки.
Наволочек и простыней не было и в помине, да они и не нужны были при таком холоде. Грязная, ржавая печка-буржуйка, стоявшая посредине палатки, имела вид, демонстрирующий, что ее использовали последний раз как раз в той самой войне с немцами. Топить печь было нечем.
– Интересно, нас выпустят отсюда к Новому Году? – тихо проговорил
Прохоров, огладывая палатку.
– Я внизу, около стеночки,- плюхнулся на одну из коек Шаров, замком второго взвода. – Мне по сроку службы положено.
– Странно, а вроде бы ты сибиряк… – сказал я.
– И что?
– Сверху теплее.
– Почему это сверху теплее?
Я тяжело вздохнул, понимая, что объяснять известные законы физики бессмысленно, и бросил свой вещмешок на верхнюю койку около выхода трубы буржуйки.
– Ты сам на себя посмотри, – перешел от неполученного ответа в нападение Шаров. – Шинель, как у "духа", шапка на ушах, валенки на размер больше. Ты что – солдат-первогодок?
– Мы утром "в поле" выйдем. Там и посмотрим, кто дух, а кто голову на плечах имеет.
– Ты чего? – встал Шаров. – Наехать хочешь? Я на тебя наеду.
И он сделал шаг ко мне.
– Я бы на тебя наехал, если бы на БМП сидел, а так…
– Чего боишься? Может, схлестнемся?
– Без вопросов. Только ты войди сначала в мою весовую категорию.
Ребята захохотали, так как вес Шарова был за девяносто и чтобы войти в мою весовую до шестидесяти четырех, он должен был бы не обедать до увольнения в запас.
– Вот как дам в дыню.
– И будешь работать за двоих.
– Это еще почему?
– Так если ж дашь, кэмээс, убьешь меня нафиг, – с этими словами, повернувшись к боксеру спиной, я полез на койку. Шаров постоял, посопел и, сев на своей кровати, скрипя и бурча, начал стаскивать узкие сапоги.
Высота потолка не спасала. Палатка промерзала со всех сторон настолько, что мы просыпались от холода несмотря на то, что были одеты во все, что только могли на себя напялить. Чтобы не спать в сапогах, я снимал их, раскладывая портянки, тут же становящиеся деревянными от мороза. Ноги я укутывал армейским одеялом укрываясь шинелью поверх одетого подбушлатника. Но холод все равно проникал во все свободное пространство, схватывая тонким слоем льда нательное белье, промокающее от пота по причине опять же количества одетого поверх него. Я кутался в одежды и думал о том, что наиболее тяжело служить в армии не всем, как принято считать, а определенным категориям людей. Первыми на ум, конечно, приходили москвичи, ленинградцы, прибалтийцы и жители крупных городов, где урбанизированные дети не были готовы к стычкам, конфликтам и тяжелым работам. Но куда более тяжело приходилось детям интеллигентов.
Возможно в переходном возрасте они даже употребляли в разговорной речи нецензурные выражения или неумело курили, стараясь казаться такими, как все, но их внутренняя, тонкая натура превращалась в маленький комок, который они старались спрятать как можно глубже от грубых шуток и насмешек сослуживцев, именуемых замполитами не иначе, как товарищи. Товарищами они не были, они были теми, кто чувствовал внутреннюю незащищенность слабого интеллигентного мальчика. Этот мальчик мог заниматься карате и никогда не играть на скрипке, но его морально-духовное состояние, не позволявшее ему опуститься, давало возможность грубому сослуживцу почувствовать ту самую внутреннюю слабину, ту тонкую грань, на которой разделяются внешнее и внутреннее проявления силы духа и воли. Никто не рисковал повесить грязные портянки возле головы храпящего во сне здоровяка, выходцу же из интеллигентной семьи могли положить прямо на лицо. Как могли и прибить кирзовые сапоги к полу, ожидая, что во время утреннего подъема сослуживец торопясь и буквально влетая в сапоги, под общий хохот грохнется на пол. Никто даже не задумывался о том, что сапоги выдаются на год и обязательно будут протекать в дождливую и холодную пору создавая дополнительные трудности для здоровья человека. Особо извращенные прибивали к полу или табуреткам одежду худых и не умеющих постоять за себя сослуживцев, воровали у них зубные щетки.
Не для того, чтобы почистить свои зубы, а для разбрызгивания с их помощью краски на широкие листы дембельского альбома. Даже не воровали, а нагло вытаскивали из тумбочки морального слабака, не обращая внимания на его присутствие или даже используя свою (или групповую) силу, посылали самого интеллигента за этим. Именно таких людей заставляли пришивать подшиву, стирать и гладить свое обмундирование и натирать толстым слоем ваксы сапоги. Людям, с примитивным уровнем интеллектуального развития, проще говоря, недалеким, доставляло наслаждение чувствовать свою, пусть мелкую, но власть над тем, кто, может быть, в дальнейшем будет управлять им самим, являясь, к примеру, директором предприятия, которым унижающий никогда не сможет стать и отдает себе в этом полный отчет. Из таких интеллигентов большинство старается не вспоминать о службе в армии или помнят только грубые, жесткие, тяжелые моменты, которые навсегда оседают в их душе. Я вспомнил Чеманова. Несмотря на то, что его гоняли все, кому только не лень, несмотря на то, что его отправили
(от греха подальше) в кочегарку, несмотря на то, что он вечно кушал со свинарями (как называли работавших на хоздворе), и от него вечно шел жуткий запах, Чеманов остался человеком. Может быть, внешне он был неприятен, и даже протянутая им рука вызывала брезгливость, но он был и остался чист внутренне. Именно это дало ему силы не держать ни на одного обидчика злобы или камня в душе, искренне обнять каждого, а не сбежать из части в минуту получения документов об увольнении. Его армия не смогла сломать. Он остался искренним, честным, добрым человеком. Таким, каких мало возвращается после двух лет, проведенных в армейских застенках, становясь, как правило, грубыми, жесткими, никому не верящими, как принято это называть красивым словом: возмужавшими. Кому нужно такое возмужание, при котором человек теряет себя, свою сущность, свой истинный внутренний мир? Как удержать этот мир в себе, не сорвавшись, не поддавшись общему стадному чувству? Как заставить отупевший мозг, снова начать работать? Как это сделать, когда даже нет времени для чтения книг, которые и в полковой библиотеке практически отсуствуют? Как выдержать эту грань, которая с одной стороны не позволяет интеллигентному человеку полностью отупеть и в то же время охраняет его от явного возмущения его несоответствиям серой массе большинства?
Поразмыслив еще несколько минут и вспомнив, что отец рассказывал, как он перед увольнением в запас занимался у себя в каптерке, я пришел к выводу, что самое простое будет попробовать нагнать те вузовские знания, которые были растеряны за последние полтора с лишним года. Как у меня получится реализовать этот план, я еще не представлял себе, но первичная цель явственно выделилась среди общей массы других мыслей, отчего дышать сразу стало легче. Человек должен иметь цель, даже не будучи уверенным в том, что эту цель получится выполнить. Имея цель, легче жить, так как есть к чему стремиться.
Цель студента – получить высшее образование, не забывая о радостях молодости. Цель жизни в армии – выжить и уйти максимально без потерь домой. Осталось только совместить эти две небольшие цели на данном этапе. Утвердившись в этом решении и не заметив, что уже слегка согрелся, я уснул под мирное похрапывание находившихся в палатке.
Среди уволившихся в запас был Чеманов – солдат, который из-за прохождения его бравой службы в кочегарке был чернее ночи. Кочегарка была для него спасением, так как делать он ничего не умел, но и физической силой не обладал. Один единственный плюс, который оказался для всех других минусом, заключался в том, что Чеманов имел высшее техническое образование, благодаря чему его срок службы уже подошел к концу. Если ВУЗ не имел военной кафедры, и выпускника армия призывала на срочную службу (конечно, не по специальности), то обладатель диплома служил всего полтора года, а не два, как остальные. Это обстоятельство раздражало всех, кто должен был тащить службу "от звонка до звонка". Перед уходом из части, вымывшись в бане, Чеманов попросил ротного построить всех и, сказав пламенную речь о том, как ему было приятно с нами служить, обнял каждого в строю. Улыбка не сходила с его лица. Он действительно был рад каждому, даже тем, кто некогда его пинали или оскорбляли. Он не держал зла ни на кого. Умение прощать было дано ему свыше, но, как мне казалось, мало кто готов был это оценить.
– Чеманов. Чмонов, ему надо дать фамилию, – начал возмущаться
Боров, как только дверь за дембелем закрылась и рота разошлась. – Я тут службу тащу, наряды, а он, чмо, уже домой уехал. Мне еще полгода задницу рвать.
– А ты бы выучился, и тебя бы тоже отпустили, – парировал я.
– Кто выучился? Я?! Оно мне надо?
– По-видимому, ты прав. Тебе оно явно не надо.
– Ты чего сказать хотел? – насупился сержант-механик.
– Что через полгода уйдем независимо от того, с высшим или без высшего, а пилить опилки не стоит.
– Какие опилки? Где я пилил опилки?
– Нда, Боров. Карнеги явно свои книги писал не для тебя. Не бери эти глупости в свою светлую голову, думай о прекрасном, то есть о дембеле.
В роту добавился один молодой солдат и несколько специалистов из ковровской учебки. Пара новых военнослужащих прибыли из третьей мотострелковой роты старшего лейтенанта Дрянькина. Последним, с задержкой в две недели, приехал Абрумян. Солдат из второго взвода.
– Как дела, ара?
– Все в порядке, товарищ гвардии сержант. Как у Вас дела, товарищ гвардии сержант?
– А чего ты к нему на Вы? – вмешался Тараман, который уже выяснил, что тяжеловесный ереванец Абрумян тоже грек.
– В учебке принято к сержанту на "вы" обращаться.
– Тут это не принято.
– Ну, он еще и мой сержант был. Из нашей роты.
– И как был?
– Зверь.
– Я был – зверь? – поразился я услышанному определению. – Мне всегда казалось, что я самый демократичный и… добрый сержант.
– Это Вы, ты-то добрый? А кто взвод заставлял песни петь? А кто заставлял ночью маршировать?
– Ну, порядок должен был быть…
– Никто не в обиде, но… все равно… Хотя я сейчас понимаю – в учебке по-другому нельзя.
– А чего ты позже всех приехал?
– Из-за суда. Меньшова посадили. Три года "дизеля".
– Три? Избил кого-то?
– Украл. Он с двумя узбеками из своего города решил обокрасть склад НЗ. Ночью пробрались на склад и в окно залезли. Понимаешь, че?
Украли пару бушлатов, ватные штаны и еще что-то из тряпок. А утром прапорщик пришел, увидел разбитое окно и вызвал караул.
– А ты тут при чем?
– Пост большой. Я с другой стороны поста стоял. А Шамамаев из первого взвода стоял там, около склада. Он потом на суде сказал, что сержант его запугал, и он его пропустил. Понимаешь, че? Ему год дизбата дали, этим двум по два года, а Меньшов три получил. Он же у вас, у тебя во взводе командиром отделения был?
– Был. Вот был чурка – чуркой и остался, хоть и русский.
Наверное, местная ментальность так сильно входит в проживающих в данной области, что становится неистребима в дальнейшем. Пошли, я тебя в книгу личного состава роты впишу.
Командир роты, решив, что мой слог и опыт могут избавить его от написания планов и политинформаций, после коротких переговоров, закрыл со мной джентльменское соглашение о том, что первую половину пятницы я занимаюсь ротной документацией в обмен на привилегию.
Привилегия заключалась в том, что в это время меня никто не трогает ни на какие работы обеспечения учебного процесса, наряды по роте и любые другие мероприятия, что меня совершенно устраивало. Так как рота была маленькая, а многие тексты переписывались из пустого в порожнее, то у меня оставалась масса времени, которое я проводил за чтением книг, не выходя из-за стола командира роты. Ротный всегда требовал четкого ответа на поставленный вопрос, даже не вдаваясь в смысл того, что ему отвечали.
– Ты чем занимался весь день? – регулярно приветствовал он меня, показывая рукой, что вставать я не обязан.
Сначала я, оторванный от чтения очередного литературного произведения, вспоминал, чем же я действительно занимался последние пять-шесть часов. Придумывал сложносочиненные предложения, которые надоедали ротному еще в их первой трети, а после понял, что реальная суть всего времяпровождения его не интересует.
Командир парировал мою чушь фразой типа:
– И не строй из себя то, что ты есть на самом деле, – и шел дальше. Для него было главное, чтобы поставленная задача выполнялась к моменту возникновения стандартного вопроса. Тогда я перестал напрягаться с враньем, а отвечал прямо:
– Сегодня… в общем-то, как всегда, ничем. План мероприятий с личным составом роты на столе.
Ротный, кивая на ходу, ничего не отвечал и входил в ротную канцелярию, удовлетворенный полученным ответом.
Вместе с новыми солдатами в роте появился командир четвертого пулеметного взвода старший прапорщик Змеев. Прапорщик обладал внушительной внешностью и глубоким, низким голосом. Из собранных солдатских сведений выяснилось, что долгое время прапорщик служил в группе западных войск в Германии, был там абсолютным чемпионом по дзюдо и вольной борьбе, являясь мастером спорта по обоим видам спорта, а также имел в составе семьи шестнадцатилетнюю дочь.
Девчонка была красивой, и солдаты старались по очереди отнести что-то домой прапорщику, чтобы поглазеть на нее, очень расстраиваясь, когда дверь открывал сам взводный или его жена. Из-за того, что старший прапорщик любил повторять, что он нам "как отец родной", его окрестили "батя", но это прозвище долго не удержалось.
По утрам рота лучше просыпалась и вставала под музыку и обязательный мультфильм, введенный первым телевизионным каналом в утренние передачи, и дежурный по роте после слов "Рота, подъем!", включал телевизор. Мультфильм про дракончика Шушу, показанный несколько раз подряд, сделал свое дело, и прапорщика Змеева за глаза начали по-доброму называть именем положительного дракончика.
Гераничев, уже имевший плотно приклеившуюся к нему кличку Гера, старался достать меня, чем только можно, начиная от простых бессмысленных придирок до заставления выучивания устава, и получил дополнительную кличку "брат" или "братан".
– Какой он мне нафиг братан? – бурчал я Абдусаматову. – Таких братанов мочат в сортире.
– Он тебя любит как брат родной.
– Пусть он лучше жену любит, а не меня. А то, дурак, поставит койку в канцелярии и вместо того, чтобы к жене уехать, объясняет мне насколько радостно надо приветствовать своего командира в момент его появления. А в роте, извини, не май месяц. В тапочках замерзнуть можно. И вечно бред какой-нибудь несет типа: "Что я вам должен здесь все разжевать по полочкам?"
Последнюю фразу узбек явно не смог переварить и не понимал, чем она отличается от обычных армейских фраз, поэтому переключил тему:
– Не вспоминай его лучше. Вот накаркаешь, придет снова раньше времени.
Пришел не взводный, пришел ротный. Вошел в канцелярию, где я, делая вид, что очень занят, придерживая в правой руке шариковую ручку над исписанным листком бумаги, читал книгу, прижимая ее животом к краю стола.
– Читаешь? Построй роту.
Я, бросив книжку в ящик стола, вышел в коридор. Солдаты гуляли, сидели на табуретках или стояли, опершись на столбы, поддерживающие потолок, и смотрели в телевизор.
– Рота, строиться. Строиться. Выключить телевизор. Хабибулаев, твою дивизию, ты можешь от стенки оторваться. Становись.
Абдусаматов, чего ты башкой вертишь? Умнее не станешь. Равняйсь, смирно. Товарищ капитан, личный состав второй роты по Вашему приказанию построен.
– Вольно.
– Рота, вольно.
Набор команд был стандартный, уставной. Почему в армии так любят по десять раз в день пользоваться именно этим набором примитивных слов вместо общепринятых литературных выражений, для меня на последнем периоде службы все так же оставалось загадкой, как и в то время, когда я был курсантом артиллерийской батареи.
– Рота. Личный состав батальона в понедельник выдвигается на новое стрельбище для выполнения боевой задачи. В батальоне остаются только немощные, которые будут через сутки нести наряды по роте. От караулов батальон освобожден, этим будут заниматься другие. Всем получить у старшины подбушлатники и валенки. Старшина, выдать по второй паре теплых портянок. Вольно. Разойдись.
Солдаты разошлись, переговариваясь:
– Боевой задачи? Что делать будем? Кто знает?
– Ханин, скажи – ты всегда знаешь – что там происходит? Что за боевая задача?
Вопрос был праздный. Для части, которая находилась в шестидесяти километрах от Москвы, понятие "боевая" могла означать только то, что спать мы будем мало, а работать много.
– Хаким, ты не помнишь сорок первый? Немцы опять под Москвой. И мороз за окном градусов двадцать. Ниже нуля. Вот нам и выпала честь защищать Родину. Ты должен будешь грудью лечь на амбразуру, как
Александр Матросов. Ты готов умереть за Родину?
– За Родину?
– А ты думал за кого? За кэпа? Или ты думаешь, что твой дом
Ташкент? Забыл, видать: перестройка, гласность, демократия. Теперь все равны. Теперь ты можешь погибнуть и за перестройку.
– За перестройка? – удивление узбека нарастало с каждой моей фразой.
– Да. В сорок пятом же немцев выгнали, а сейчас обратно загоним и не выпустим, чтобы кормили всю страну… а то эта каша у меня уже из ушей лезет.
– Ты все шутишь?
– Какие тут шутки? Иди к старшине, он тебе выдаст пулемет, ленты и маузер. Будешь биться с врагами отчизны. Иди, иди. Тебя старшина давно звал.
Стефанов Абдусаматова послал. Да еще и на меня накричал, что узбеки после моей шутки тут же решили дружно заболеть, чтобы живыми домой вернуться, потому что там холодно, а что такое амбразура, они не знают. Я посмеялся, что амбразура – это имя блондинки, и взял у старшины шинель на два размера больше. Шапка-ушанка у меня уже была на размер больше необходимого, отчего она падала на уши, что меня совсем не расстраивало. Отморозив однажды уши в девятом классе и помня неприятное ощущение, когда слезала кожа, я не рисковал повторно. Подбушлатник и "мыльно-пузырные" принадлежности были сложены в вещевой мешок вместе со вторым набором теплых портянок, и я в составе едущих вышел к грузовикам.
Ехали мы долго. Дорога шла через лес и вдоль поля, потом снова через заснеженный лес, и, в конце концов, мы выехали к большому полю. Палатки, стоящие ровным рядом около вышки операторов, означали, что мы приехали сюда не на один день.
– Располагаемся. Командирам взводов распределить личный состав по палаткам.
Внутри каждой палатки стояли двухъярусные железные кровати с уже промерзшими матрацами. На многих койках отсутствовали подушки.
Наволочек и простыней не было и в помине, да они и не нужны были при таком холоде. Грязная, ржавая печка-буржуйка, стоявшая посредине палатки, имела вид, демонстрирующий, что ее использовали последний раз как раз в той самой войне с немцами. Топить печь было нечем.
– Интересно, нас выпустят отсюда к Новому Году? – тихо проговорил
Прохоров, огладывая палатку.
– Я внизу, около стеночки,- плюхнулся на одну из коек Шаров, замком второго взвода. – Мне по сроку службы положено.
– Странно, а вроде бы ты сибиряк… – сказал я.
– И что?
– Сверху теплее.
– Почему это сверху теплее?
Я тяжело вздохнул, понимая, что объяснять известные законы физики бессмысленно, и бросил свой вещмешок на верхнюю койку около выхода трубы буржуйки.
– Ты сам на себя посмотри, – перешел от неполученного ответа в нападение Шаров. – Шинель, как у "духа", шапка на ушах, валенки на размер больше. Ты что – солдат-первогодок?
– Мы утром "в поле" выйдем. Там и посмотрим, кто дух, а кто голову на плечах имеет.
– Ты чего? – встал Шаров. – Наехать хочешь? Я на тебя наеду.
И он сделал шаг ко мне.
– Я бы на тебя наехал, если бы на БМП сидел, а так…
– Чего боишься? Может, схлестнемся?
– Без вопросов. Только ты войди сначала в мою весовую категорию.
Ребята захохотали, так как вес Шарова был за девяносто и чтобы войти в мою весовую до шестидесяти четырех, он должен был бы не обедать до увольнения в запас.
– Вот как дам в дыню.
– И будешь работать за двоих.
– Это еще почему?
– Так если ж дашь, кэмээс, убьешь меня нафиг, – с этими словами, повернувшись к боксеру спиной, я полез на койку. Шаров постоял, посопел и, сев на своей кровати, скрипя и бурча, начал стаскивать узкие сапоги.
Высота потолка не спасала. Палатка промерзала со всех сторон настолько, что мы просыпались от холода несмотря на то, что были одеты во все, что только могли на себя напялить. Чтобы не спать в сапогах, я снимал их, раскладывая портянки, тут же становящиеся деревянными от мороза. Ноги я укутывал армейским одеялом укрываясь шинелью поверх одетого подбушлатника. Но холод все равно проникал во все свободное пространство, схватывая тонким слоем льда нательное белье, промокающее от пота по причине опять же количества одетого поверх него. Я кутался в одежды и думал о том, что наиболее тяжело служить в армии не всем, как принято считать, а определенным категориям людей. Первыми на ум, конечно, приходили москвичи, ленинградцы, прибалтийцы и жители крупных городов, где урбанизированные дети не были готовы к стычкам, конфликтам и тяжелым работам. Но куда более тяжело приходилось детям интеллигентов.
Возможно в переходном возрасте они даже употребляли в разговорной речи нецензурные выражения или неумело курили, стараясь казаться такими, как все, но их внутренняя, тонкая натура превращалась в маленький комок, который они старались спрятать как можно глубже от грубых шуток и насмешек сослуживцев, именуемых замполитами не иначе, как товарищи. Товарищами они не были, они были теми, кто чувствовал внутреннюю незащищенность слабого интеллигентного мальчика. Этот мальчик мог заниматься карате и никогда не играть на скрипке, но его морально-духовное состояние, не позволявшее ему опуститься, давало возможность грубому сослуживцу почувствовать ту самую внутреннюю слабину, ту тонкую грань, на которой разделяются внешнее и внутреннее проявления силы духа и воли. Никто не рисковал повесить грязные портянки возле головы храпящего во сне здоровяка, выходцу же из интеллигентной семьи могли положить прямо на лицо. Как могли и прибить кирзовые сапоги к полу, ожидая, что во время утреннего подъема сослуживец торопясь и буквально влетая в сапоги, под общий хохот грохнется на пол. Никто даже не задумывался о том, что сапоги выдаются на год и обязательно будут протекать в дождливую и холодную пору создавая дополнительные трудности для здоровья человека. Особо извращенные прибивали к полу или табуреткам одежду худых и не умеющих постоять за себя сослуживцев, воровали у них зубные щетки.
Не для того, чтобы почистить свои зубы, а для разбрызгивания с их помощью краски на широкие листы дембельского альбома. Даже не воровали, а нагло вытаскивали из тумбочки морального слабака, не обращая внимания на его присутствие или даже используя свою (или групповую) силу, посылали самого интеллигента за этим. Именно таких людей заставляли пришивать подшиву, стирать и гладить свое обмундирование и натирать толстым слоем ваксы сапоги. Людям, с примитивным уровнем интеллектуального развития, проще говоря, недалеким, доставляло наслаждение чувствовать свою, пусть мелкую, но власть над тем, кто, может быть, в дальнейшем будет управлять им самим, являясь, к примеру, директором предприятия, которым унижающий никогда не сможет стать и отдает себе в этом полный отчет. Из таких интеллигентов большинство старается не вспоминать о службе в армии или помнят только грубые, жесткие, тяжелые моменты, которые навсегда оседают в их душе. Я вспомнил Чеманова. Несмотря на то, что его гоняли все, кому только не лень, несмотря на то, что его отправили
(от греха подальше) в кочегарку, несмотря на то, что он вечно кушал со свинарями (как называли работавших на хоздворе), и от него вечно шел жуткий запах, Чеманов остался человеком. Может быть, внешне он был неприятен, и даже протянутая им рука вызывала брезгливость, но он был и остался чист внутренне. Именно это дало ему силы не держать ни на одного обидчика злобы или камня в душе, искренне обнять каждого, а не сбежать из части в минуту получения документов об увольнении. Его армия не смогла сломать. Он остался искренним, честным, добрым человеком. Таким, каких мало возвращается после двух лет, проведенных в армейских застенках, становясь, как правило, грубыми, жесткими, никому не верящими, как принято это называть красивым словом: возмужавшими. Кому нужно такое возмужание, при котором человек теряет себя, свою сущность, свой истинный внутренний мир? Как удержать этот мир в себе, не сорвавшись, не поддавшись общему стадному чувству? Как заставить отупевший мозг, снова начать работать? Как это сделать, когда даже нет времени для чтения книг, которые и в полковой библиотеке практически отсуствуют? Как выдержать эту грань, которая с одной стороны не позволяет интеллигентному человеку полностью отупеть и в то же время охраняет его от явного возмущения его несоответствиям серой массе большинства?
Поразмыслив еще несколько минут и вспомнив, что отец рассказывал, как он перед увольнением в запас занимался у себя в каптерке, я пришел к выводу, что самое простое будет попробовать нагнать те вузовские знания, которые были растеряны за последние полтора с лишним года. Как у меня получится реализовать этот план, я еще не представлял себе, но первичная цель явственно выделилась среди общей массы других мыслей, отчего дышать сразу стало легче. Человек должен иметь цель, даже не будучи уверенным в том, что эту цель получится выполнить. Имея цель, легче жить, так как есть к чему стремиться.
Цель студента – получить высшее образование, не забывая о радостях молодости. Цель жизни в армии – выжить и уйти максимально без потерь домой. Осталось только совместить эти две небольшие цели на данном этапе. Утвердившись в этом решении и не заметив, что уже слегка согрелся, я уснул под мирное похрапывание находившихся в палатке.