Страница:
Утром, после выравнивания (непонятно для чего) кроватей, уборки и расчистки снега до выгребного места, названного туалетом, гремя пустыми котелками, мы побрели на завтрак. Солдат и так в армии вечно голоден или очень голоден и готов поглотить все, что ему дают в армейской столовой. А уж на свежем воздухе, в морозец уже не имело значения, что навалено в алюминиевые миски. Горячая гречневая каша уплетались за обе щеки всеми без исключения. Руководил процессом старший прапорщик Змеев.
– Не толкаться, не толкаться. Всем хватит, – гундосил он, стоя радом с полевой кухней, из которой шел дым и приятный запах. – Кому вода нужна, из бочки возьмите.
Трехсотлитровая бочка, прицепленная к старому 130-му ЗИЛу, стояла чуть поодаль. От постоянно падающей воды образовалась ложбинка до самой земли, по бокам отвердевая тонкой корочкой льда.
– Поели? Строиться.
Гераничев то переминался с ноги на ногу, то быстро двигался между сидящими на завалинках или чурбачках солдатами.
– Быстрее, быстрее шевелим челюстями. Кто доел – получать лопаты, ломы и кирки.
Переваливаясь через сугробы, протаптывая тропинку, стараясь попасть шаг в шаг, мы направились в открытое поле. Огромная площадь снега с редкими низкими деревьями и ярко светящее солнце на голубом небе поднимали настроение. Хотелось сесть, запрокинуть голову к небу и забыться в сладкой дреме. Гераничев шел широким шагом впереди, точно двигаясь к намеченной цели. Внезапно он остановился. Вдали виднелся лес, в котором, наверное, многие мечтали спрятаться. Позади оставались палатки, вышка и дымящая полевая кухня со старшим прапорщиком Змеевым.
– Копаем отсюда, – указал лейтенант.
– И до куда?
– И до обеда. А если не справимся, то до ужина. Надо сделать норму по выкапыванию траншеи.
– Для стрельбы выполнения норматива по стрельбе с коня стоя?
– Не твоего ума дела. Скажут – будешь и для коня копать. Главное в норматив уложиться.
О каком нормативе идет речь и кто его придумал, лейтенант благоразумно умолчал.
Один из законов советской армии гласил: "Бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхай". Бросать дальше не хотелось. После плотного завтрака и дойти-то до места назначения было сложно, а уж работать тем более.
– Работаем, работаем. Не стоим. Абдусаматов, как ты копаешь? Как лопату держишь?
– Я не копальщик, я наводчик-оператор.
– Ты, в первую очередь, солдат. А значит должен уметь все.
Знаешь, какое главное оружие солдата?
– Лопата.
– Верно. Дай сюда.
Лейтенант протянул руку к лопате солдата, и тот радостно вручил ее офицеру. Гераничев расстегнул портупею, скинул офицерский бушлат прямо на снег. Туда же полетели свитер, рубашка и майка белого как снег цвета. Голый торс офицера был покрыт редкими, неравномерно распределенными по телу волосами. Взяв лопату, лейтенант начал неистово ей махать. Снег полетел из-под лопаты, как будто бы к ней умельцы приделали моторчик.
– Вот так надо, вот так. Смотри Абдусаматов. Смотри, как надо.
Последний раз показываю.
Абдусаматов, втянув голову в плечи, запихнув замерзающие руки в карманы, стараясь спрятать худую шею как можно дальше в тощий воротник солдатского бушлата, смотрел из-под шапки, практически не моргая, на полуголого Гераничева, который без устали расчищал лопатой снег, обнажая промерзлую декабрьскую землю.
– Адусаматов, ты чего замер?
– Мне холодно, товарищ лейтенант.
– Так работать надо, и будет жарко.
– Мне за Вас холодно.
Солдаты, бросившие занятие и наблюдавшие за работой взводного, засмеялись. Гераничев понял, что стал единственным работающим посмешищем и пихнул лопату назад в руки узбека.
– Работать. Всем работать.
– Товарищ лейтенант, – посмотрел я на темные тучи, нависающие над другой стороной поля. – Я, конечно, понимаю, что дураков она, работа, любит. Но нахрена мы чистим снег, если выкопать траншею сегодня все равно не сможем.
– Мы завтра выкопаем.
– Завтра мы, может быть, и выкопаем, только снег ночью пойдет и придется по новой расчищать…
– Вы, что, товарищ сержант, самый умный?
– Скорее самый глупый.
– Вот и закройте рот, а то трусы видно. Работайте, работайте.
Через пару часов, окончательно вымокнув в снегу, мы побрели по своим же следам обратно, расширяя дорожку своими валенками и мокрыми сапогами. Оставленный в палатке солдат разжег огонь в буржуйке, и она, коптя и воняя, грела место нашего будущего сна. Вода с палатки стекала по крыше и углам, обещая ночью замерзнуть и превратиться в лед, если буржуйку перестанут топить. Мы, съев уже начинающий подмерзать ужин, разошлись по койками. Перед сном я успел найти прапорщика Змеева и убедить его, что мне необходимы валенки. Скрипя сердцем и побурчав для приличия, начальник ПХЧ выдал мне из загашника валенки, которые я тут же и напялил на ноги, спрятав сапоги под матрацем.
– Отбой, отбой, – послышался крик Геры, входящего в палатку с большим светящимся фонарем.
Ну, почему он должен был светить в лица?
– Фонарь убери, урод! – потребовал Шаров.
– Кто сказал? Кто сказал? – задал вопрос "брат", как будто у него было плохо со слухом.
– Никто, товарищ лейтенант, все давно спят.
– Почему рты открыты? Спать, я приказал.
Глупость армейская не имела границ. Лейтенант вышел из палатки, и тут же послышался его громкий крик:
– Вы куда пошли? Оба ко мне. Я тебя знаю. Куда?
– В туалет.
– Вдвоем? На брудершафт?
– Нет. По большому.
– Вы бы еще в театр сходили. Один стоит тут, второй идет.
– Гераничев, лейтенант, – крик шел из небольшого одноэтажного домика операторов, отданного на откуп офицерскому составу. – Иди сюда. Все-то тебе неймется. Оставь их нах.
Голос Рожина уже немного заплетался. Ему вечно не хватало собутыльников, и оставшийся лейтенант был для него буквальное необходим, чтобы никто не сказал, что комбат алкаш и пьет в одиночку.
Проснулся я от дикого холода. Нос не чувствовался совершенно, да и ноги промерзли не на шутку. Спать в валенках было не удобно, и я их снял, оставшись в одежде, чуть расстегнув ворот гимнастерки.
Ушанку, которую я вечером положил под подушку из-за жары в палатке, я тут же напялил на голову, завязав под подбородком. От трубы буржуйки пара не шло, показывая, что о нагреве палатки давным-давно забыли. Запахнулся получше подбушлатником, но никак не удавалось обернуть ноги тонким армейским одеялом. Кто-то полез одевать не то сапоги, не то валенки. "Дурак, ноги вспотеют, утром просто окоченеют", – подумал я, но рот не открывался, чтобы сказать об этом солдату. Жутко хотелось в туалет, но одна мысль о том, что для этого надо вылезти на еще более жуткий мороз, перебивало любое желание шевелиться. Чуть покрутившись, я смог снова заснуть.
– Подъем, подъем! – кричал полный сил Гера, откидывая полог палатки.
– Чего ему не спится?
– У него недержание. Сперма на мозги давит.
– Подъем, вставать!! Вы здесь спите, а там Родину снегом заносит!
Нехотя, солдаты (особо нерасторопных лейтенант дергал за ноги) слезали с кроватей, наматывая портянки и запихивая ноги в имеющуюся обувку.
– Выходи строиться.
Солнце светило, отражаясь от белого снега кое-где выглядевшего из-за желтых пятнен, как леопардовая шкура.
– Кто ссал? Кто обоссал все вокруг? – Рожин выглядел, как после тяжелой попойки, что в общем-то было не далеко от истины.
– Птички, наверное, – решил пошутить кто-то из "дедов".
Рожин мелкими шажками подскочил к солдату и сунул ему кулак в рукавице в нос. Солдат отклонил голову.
– Что ты сказал, боец? Что? Я не слышу, повтори!
– Ничего, товарищ майор.
– Нагнись-ка сюда. Нагнись, я сказал!
Следующий удар попал солдату точно в переносицу. Алая кровь брызнула из носа на снег.
– Еще хочешь? Еще, умник? – закричал комбат. – Взводный, это чмо заставить убирать снег по всей территории, чтобы я мочи не наблюдал.
А потом в поле. Уроды, блин.
Солдаты, тихо пообсуждав неуставные отношения офицеров к солдатам, неограниченных прав первых при полном отсутствии оных у вторых, потянулись к полевой кухне на завтрак. Воды в баке для мытья и питья не было. Вернее, она булькала внутри, когда ее дружно толкали, но течь из крана отказывалась напрочь.
– Какой идиот заморозил воду? – не унимался майор.
Отвечать ему никто из солдат не решался, откровенно опасаясь за свои носы и другие части тела.
– Мороз, товарищ майор, – спокойно ответил Змеев. – Вода замерзла в трубе слива. Сейчас солдат уже прогревает.
– Раньше надо было. До подъема.
– Учтем на будущее, – прапорщик был спокоен, как удав из мультфильма.
Позавтракав, мы снова пошли в поле к местам, которые оставили вечером. Дорожку снег засыпал, и мы ее вновь протаптывали валенками.
Идущим последними было легче. Дойдя до места работ, мы начали расчищать снег. Мороз под утро усилился, и нежелающие замерзнуть махали кайлом и лопатой очень даже бодро, не обращая внимание на звания или срок службы.
– Андижанов, чего стоишь? – взводный посмотрел на азербайджанца с вечным взглядом наркомана. – Работать будешь?
– Нэ буду.
– Ты почему товарищей бросил?
– Оны мнэ нэ таварищи, – как обкуренный, проговорил азербайджанец.
– А замерзнуть не боишься?
– Нэт.
На Андижанове была надета короткая, темная шинель и очень узкоушитая шапка, выглаженная по углам так, что казалась квадратной.
Шапка с трудом дергалась на коротко стриженной макушке азербайджанца. Кирзовые сапоги были вычищены до блеска, и двойной скошенный каблук проваливался в снег, как только его владелец делал маленький шаг. Его форма считалась "писком" в армейской моде и означала, что он не готов к какому бы то ни было физическому труду.
Рядом с Андижановым стоял чеченец Мусаев, одетый в нечто подобное.
– Мусаев, и ты работать не будешь?
Глупые вопросы лейтенанта меня уже начали раздражать.
– Товарищ лейтенант, оставьте их в покое. Ребята больные, нездоровые, пусть отдохнут.
– Кто болной? Я болной. Щас ты будэшь болной.
– Отдыхайте, сынки, отдыхайте. Дедушка потрудится, – ответил я, размахиваясь киркой.
– А почему им такие привилегии? – подошел ко мне взводный.
– Хочу посмотреть, на сколько их хватит. На таком морозе, не двигаясь, яйца замерзнут и отвалятся минут через семь. Ну, максимум, через десять.
– Ну-ну… психолог. Но работать все должны. И я…
Я посмотрел лейтенанту в глаза. Наверное, мой взгляд, означавший:
"Ты начальник – делай, как хочешь. Ругайся с ними или не ругайся – не твои проблемы", – был понят взводным, и он, повернувшись, переваливаясь через снежные сугробы, пошел на противоположную сторону копаемого нами участка.
Солдат хватило минут на пять, не больше. Андижанов подскочил к
Абдусаматову и стал вырывать у него лопату.
– Дай мне, дай сюда,- и, схватив инструмент, начал раскидывать снег не хуже снегоуборочной машины. Снежные хлопья полетели во все стороны так, что не оставили сомнений – мороз дошел до самого дорого.
Меньше, чем через двадцать секунд, то же самое проделал и Мусаев, схватив кирку у другого солдата. Мы остановились, наблюдая за работой физически сильных парней.
– Сам зачэм стаишь? Пачэму нэ работаэшь?
– Не могу глаз оторвать. Первый раз вижу, когда ты делом занимаешься, а не "карманным бильярдом" со своими причиндалами.
– Мужики, бросай работу. Картошка приехала.
Для поддержания сил комбат распорядился, чтобы каждый день в одиннадцать часов нам привозили на БМП, командиром которой я являлся, картошку в мундире и горячий чай, что было совсем кстати на холоде.
– Продолжаем, продолжаем работать! – начал через пять минут отгонять нас от горячего термоса Гераничев.
– Товарищ лейтенант, когда человек ест, его даже собака не кусает.
– Вы как разговариваете? Я не собака, я офицер. Выполнять приказ!
Если не будет выполнена норма, то придется вернуться вечером.
Вечером этого дня мне удалось вырваться в часть под предлогом начинающего болеть горла, сославшись на необходимость таблеток. В роте я нашел зеленый шарф, выторговал у каптерщика еще две пары портянок и уговорил фельдшера в санчасти отдать мне все лекарства, которые могли сбить температуру, как-то вылечить простуженное горло и прочие воспалительные процессы полным ходом набиравшие обороты в палаточном городке. Со всем этим скарбом я, как обещал Рожину, вернулся к ужину на место дислокации сборного батальона.
– Что ты ходишь, как немец под Москвой? – попытался наехать на меня взводный.
– Немцам было теплее, о них думала армия Вермахта. А тут сам о себе не подумаешь – никто не подумает.
– Немедленно сними.
– Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.
– Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!
Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.
Утром человек пять заявило, что у них больное горло и им больно глотать. Фельдшер подтвердил высокую температуру у каждого из солдат, и грузовик на зависть остальным увез их в часть с уже ставшего ненавистным всем места. К вечеру после работ в поле во время небольшой метели с холодным северным ветром количество больных прибавилось. Утром следующего дня я стоял в строю с горлом, обмотанным зеленым шарфом.
– Ты опять неуставной шарф нацепил? – братан не мог пройти мимо.
– Холодно.
– Сними.
– Уеду вместе со всеми. Отстаньте, товарищ лейтенант.
– Что ты сказал?
– Гераничев, оставь его. Лишь бы работал, – Рожин видел, как редеют наши ряды, и понимал, что в таком темпе через три дня тут останутся только офицеры.
К домику операторов подкатил УАЗик, и из него вылез генерал-майор.
– Батальон, смирно! Товарищ генерал-майор, личный состав сводного батальона для выхода на работы построен. Командир батальона майор
Рожин! – отчеканил комбат, своим животом почти упираясь в генеральское пузо.
– Вольно. Товарищи солдаты и сержанты. Вы выполняете важное правительственное задание. От этого задания многое зависит. Я повторяю: многое. Вы копаете траншею для показательной демонстрации обороны взвода ночью, зимой. Будет присутствовать самое высокое командование Московского военного округа, офицеры иностранных держав и уполномоченные лица. На вас возложена серьезная честь выполнить свой воинский долг. Я еще раз повторяю: честь! Я уверен, что вы с доблестью справитесь и будете достойно награждены. Но это после, а сейчас, – генерал сделал театральную паузу, – больных больше нет.
Все здоровы. Поле покидаем только после того, как закачиванием работы… или в мертвом виде. Все, как на войне. Отступать нельзя.
За нами Москва! Вам в помощь будут преданы машина для копания траншей, два танка-бульдозера и саперы со взрывчаткой. Все закончить надо через три недели. Все понятно?
Батальон, как один, молчал.
– Я не слышу, всем понятно? – рявкнул Рожин.
– Так точно.
– Громче.
– Так точно!! – отчеканил строй.
– Вольно. Выходи на работы.
– А если бой, то мы будем просить подождать три недели у противника, пока выкопаем окопы? – спросил Прохоров по дороге к обозначенному месту работ.
– Нет. Нас расстреляют раньше, как врагов народа, не справившихся с заданием.
– Тогда зачем мы копаем, если нас все равно расстреляют?
– Чтобы служба медом не казалась… и чтобы было где хоронить.
– Подтянись, – прокричал Гераничев, и мы замолчали, продолжая уже в который раз протаптывать снег сапогами и валенками.
Техника, о которой говорил генерал, была чудесной и явно придумана военными. Она могла копать траншею на нужную глубину, но только в мягком грунте. Двадцатичетырехградусный мороз технике, выкрашенной в темно-зеленый цвет явно не нравился.
– Я не пойду по такому грунту, – возмущался прапорщик. – Зубья полетят. Идите вы все в жопу.
– Генерал приказал, – петушился взводный.
– Вот к нему в жопу и идите, – настаивал прапорщик.- Сначала слой вечной мерзлоты поднимите, тогда будем разговаривать.
После переговоров было решено, что солдаты бьют шуфы, в которые сапер должен будет заложить взрывчатку, а после взрыва все обязаны тут же кидаться и ломами да лопатами разбрасывать верхний слой. А уже по паровой земле, пока она не успела схватиться жутким морозом, будет идти "землеройка". В армии, как известно, если решение (даже самое бессмысленное) принято – оно должно быть выполнено. Все шло точно по плану. Мы ломами пробивали шуфы, сапер закладывал взрывчатку, всех отгоняли на сотню метров и после взрыва заставляли быстро возвращаться и откидывать разломанные куски земли. После этого несколько человек одновременно бежали искать водителя
"землеройки", а за это время следующий слой земли успевал замерзнуть, и все начиналось сначала. Во всем этом мероприятии было самым приятным выпросить у сапера возможность самому нажать на красную кнопку для взрыва. Сапер, несмотря на строгий запрет никого не подпускать к устройству, легко делился со мной правом покрутить ручку динамо-машины и выполнить самую главную фазу процесса. Земля летела во все стороны, мелкие куски падали нам на головы и спины, создавая ощущение причастности к боевым действиям. Через неделю мы почти не замечали постоянного холода, желание мыться пропало, фразы о том, что грязь скоро сама будет отваливаться – начинали становиться актуальной.
По вечерам мы пилили дрова, стараясь прогреть ими печку. Высокие сосны валил дневной наряд и солдаты, стаскивая стволы к палаткам, распиливали их на чурбачки, которые после рубили.
– Абдусаматов, ты знаешь, что такое братоубийство?- спросил я скучным голосом, дергая деревянную изогнутую ручку широкой двуручной пилы с тупыми зубцами, именуемой в армии "Дружба-2".
– Нэт.
– Это когда узбек дрова пилит.
– Почему?
– Потому, что ты чурка и чурку…
Договорить я не успел. Абдусаматов швырнул в меня варежкой, которая, давно промокнув и замерзнув на морозе, превратилась в сплошной кусок льда. Я грохнулся с корточек, на которых сидел, и захохотал.
– Чурка ты и есть чурка. Давай тот ствол.
– Сам давай. К тебе ближе, – логично подметил узбек.
Я поднялся с утоптанного моей задницей снега и, нагнувшись так, что мой зад оказался куда выше головы, начал толкать лежащее сучковатое бревно. Бревно оказалось тяжелое и, проскальзывая в мокрых рукавицах, все норовило стукнуть меня по ноге.
– Чего смотришь? Помоги, – позвал я смотрящего на мои мучения узбека.
Абдусаматов встал, выпрямился и взял лежащий рядом шест.
– Отойди.
Пристроив шест попрек ствола дерева, и быстро им перебирая, он начал толкать бревно к тому месту, где мы пилили дрова.
– О! – стукнул я себя по лбу. – Как я не догадался? Закон рычага.
– Я не знаю, чей закон. Я знаю, что так легче. Мы так в Ташкенте всегда делали.
Распилив бревно, я отправился искать другие бревна. По указке кого-то из солдат, забрался в темный лес, где бойцы пытались валить здоровенную березу. Дерево упиралось и падать никак не соглашалось.
Все было как всегда. Двое работали, остальные десять запрокинув головы смотрели на раскачивающуюся верхушку высокого дерева. Возня ни к чему не привела, береза покачнулась, начала падать (отчего все бросились врассыпную, подгоняя друг друга) и застряла между двумя соснами. Я понял, что уже поздно, и побрел обратно на звуки палаточного городка. Во время процесса ожидания падения березы я замерз так, что готов был, войдя в палатку, как баба Яга сесть на печку целиком. Накидав в печь дров и, чтобы хоть как-то погреться, я прижался к печи подбушлатником и обнял ее руками в рукавицах. От рукавиц сразу пошел густой пар. Голова сама собой легла на печку, упершись кокардой ушанки в угол буржуйки.
– Э, горишь? – разбудил меня крик сзади.
Я одернул голову и руки. От рукавиц шел уже не пар, а дым. В центре коричневые пятна означали, что одернули меня вовремя.
– Ушанку спалил, – сокрушенно сказал Хабибулаев.
– Кто спалил?
– Ты.
– Кому?
– Ты совсем дурак, сержант? Себе, – показал он рукой на мою голову.
Я снял ушанку. Прямо под кокардой был большой кусок коричнево-серого цвета. Расстраиваться не имело смысла. Лишних шапок у нас с собой не было, а в часть мы могли попасть только через несколько дней.
– Да и хрен с ней.
Махнув рукой, я стащил сапоги, развесил пропахшие потом портянки на спинке кровати и залез на койку. Потолок палатки еще не прогрелся и был покрыт тонким слоем инея. Я подул на пальцы и крупно вывел собственным теплом: "99". До приказа министра обороны об увольнении в запас должно было оставаться ровно девяносто девять дней. В это время надо было отдавать "духам" масло и сахар, требовать отрезать кусочек метра или нитки, заставлять кричать оставшееся количество дней "молодых", но ничего из этого в заснеженном поле под Москвой не было. Появилась общая апатия, смешивающаяся с раздраженностью и неприятием всего, что требовалось делать. Было чувство брошенности и никому ненужности. И только надежда на то, что в Новый Год мы будем спать в своих, уже ставшими нам родными, теплых коечках, покрытых свежим постельным бельем, была светлым лучом в этом темном, забытом
Богом месте.
Начальник ПХЧ
– Не толкаться, не толкаться. Всем хватит, – гундосил он, стоя радом с полевой кухней, из которой шел дым и приятный запах. – Кому вода нужна, из бочки возьмите.
Трехсотлитровая бочка, прицепленная к старому 130-му ЗИЛу, стояла чуть поодаль. От постоянно падающей воды образовалась ложбинка до самой земли, по бокам отвердевая тонкой корочкой льда.
– Поели? Строиться.
Гераничев то переминался с ноги на ногу, то быстро двигался между сидящими на завалинках или чурбачках солдатами.
– Быстрее, быстрее шевелим челюстями. Кто доел – получать лопаты, ломы и кирки.
Переваливаясь через сугробы, протаптывая тропинку, стараясь попасть шаг в шаг, мы направились в открытое поле. Огромная площадь снега с редкими низкими деревьями и ярко светящее солнце на голубом небе поднимали настроение. Хотелось сесть, запрокинуть голову к небу и забыться в сладкой дреме. Гераничев шел широким шагом впереди, точно двигаясь к намеченной цели. Внезапно он остановился. Вдали виднелся лес, в котором, наверное, многие мечтали спрятаться. Позади оставались палатки, вышка и дымящая полевая кухня со старшим прапорщиком Змеевым.
– Копаем отсюда, – указал лейтенант.
– И до куда?
– И до обеда. А если не справимся, то до ужина. Надо сделать норму по выкапыванию траншеи.
– Для стрельбы выполнения норматива по стрельбе с коня стоя?
– Не твоего ума дела. Скажут – будешь и для коня копать. Главное в норматив уложиться.
О каком нормативе идет речь и кто его придумал, лейтенант благоразумно умолчал.
Один из законов советской армии гласил: "Бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхай". Бросать дальше не хотелось. После плотного завтрака и дойти-то до места назначения было сложно, а уж работать тем более.
– Работаем, работаем. Не стоим. Абдусаматов, как ты копаешь? Как лопату держишь?
– Я не копальщик, я наводчик-оператор.
– Ты, в первую очередь, солдат. А значит должен уметь все.
Знаешь, какое главное оружие солдата?
– Лопата.
– Верно. Дай сюда.
Лейтенант протянул руку к лопате солдата, и тот радостно вручил ее офицеру. Гераничев расстегнул портупею, скинул офицерский бушлат прямо на снег. Туда же полетели свитер, рубашка и майка белого как снег цвета. Голый торс офицера был покрыт редкими, неравномерно распределенными по телу волосами. Взяв лопату, лейтенант начал неистово ей махать. Снег полетел из-под лопаты, как будто бы к ней умельцы приделали моторчик.
– Вот так надо, вот так. Смотри Абдусаматов. Смотри, как надо.
Последний раз показываю.
Абдусаматов, втянув голову в плечи, запихнув замерзающие руки в карманы, стараясь спрятать худую шею как можно дальше в тощий воротник солдатского бушлата, смотрел из-под шапки, практически не моргая, на полуголого Гераничева, который без устали расчищал лопатой снег, обнажая промерзлую декабрьскую землю.
– Адусаматов, ты чего замер?
– Мне холодно, товарищ лейтенант.
– Так работать надо, и будет жарко.
– Мне за Вас холодно.
Солдаты, бросившие занятие и наблюдавшие за работой взводного, засмеялись. Гераничев понял, что стал единственным работающим посмешищем и пихнул лопату назад в руки узбека.
– Работать. Всем работать.
– Товарищ лейтенант, – посмотрел я на темные тучи, нависающие над другой стороной поля. – Я, конечно, понимаю, что дураков она, работа, любит. Но нахрена мы чистим снег, если выкопать траншею сегодня все равно не сможем.
– Мы завтра выкопаем.
– Завтра мы, может быть, и выкопаем, только снег ночью пойдет и придется по новой расчищать…
– Вы, что, товарищ сержант, самый умный?
– Скорее самый глупый.
– Вот и закройте рот, а то трусы видно. Работайте, работайте.
Через пару часов, окончательно вымокнув в снегу, мы побрели по своим же следам обратно, расширяя дорожку своими валенками и мокрыми сапогами. Оставленный в палатке солдат разжег огонь в буржуйке, и она, коптя и воняя, грела место нашего будущего сна. Вода с палатки стекала по крыше и углам, обещая ночью замерзнуть и превратиться в лед, если буржуйку перестанут топить. Мы, съев уже начинающий подмерзать ужин, разошлись по койками. Перед сном я успел найти прапорщика Змеева и убедить его, что мне необходимы валенки. Скрипя сердцем и побурчав для приличия, начальник ПХЧ выдал мне из загашника валенки, которые я тут же и напялил на ноги, спрятав сапоги под матрацем.
– Отбой, отбой, – послышался крик Геры, входящего в палатку с большим светящимся фонарем.
Ну, почему он должен был светить в лица?
– Фонарь убери, урод! – потребовал Шаров.
– Кто сказал? Кто сказал? – задал вопрос "брат", как будто у него было плохо со слухом.
– Никто, товарищ лейтенант, все давно спят.
– Почему рты открыты? Спать, я приказал.
Глупость армейская не имела границ. Лейтенант вышел из палатки, и тут же послышался его громкий крик:
– Вы куда пошли? Оба ко мне. Я тебя знаю. Куда?
– В туалет.
– Вдвоем? На брудершафт?
– Нет. По большому.
– Вы бы еще в театр сходили. Один стоит тут, второй идет.
– Гераничев, лейтенант, – крик шел из небольшого одноэтажного домика операторов, отданного на откуп офицерскому составу. – Иди сюда. Все-то тебе неймется. Оставь их нах.
Голос Рожина уже немного заплетался. Ему вечно не хватало собутыльников, и оставшийся лейтенант был для него буквальное необходим, чтобы никто не сказал, что комбат алкаш и пьет в одиночку.
Проснулся я от дикого холода. Нос не чувствовался совершенно, да и ноги промерзли не на шутку. Спать в валенках было не удобно, и я их снял, оставшись в одежде, чуть расстегнув ворот гимнастерки.
Ушанку, которую я вечером положил под подушку из-за жары в палатке, я тут же напялил на голову, завязав под подбородком. От трубы буржуйки пара не шло, показывая, что о нагреве палатки давным-давно забыли. Запахнулся получше подбушлатником, но никак не удавалось обернуть ноги тонким армейским одеялом. Кто-то полез одевать не то сапоги, не то валенки. "Дурак, ноги вспотеют, утром просто окоченеют", – подумал я, но рот не открывался, чтобы сказать об этом солдату. Жутко хотелось в туалет, но одна мысль о том, что для этого надо вылезти на еще более жуткий мороз, перебивало любое желание шевелиться. Чуть покрутившись, я смог снова заснуть.
– Подъем, подъем! – кричал полный сил Гера, откидывая полог палатки.
– Чего ему не спится?
– У него недержание. Сперма на мозги давит.
– Подъем, вставать!! Вы здесь спите, а там Родину снегом заносит!
Нехотя, солдаты (особо нерасторопных лейтенант дергал за ноги) слезали с кроватей, наматывая портянки и запихивая ноги в имеющуюся обувку.
– Выходи строиться.
Солнце светило, отражаясь от белого снега кое-где выглядевшего из-за желтых пятнен, как леопардовая шкура.
– Кто ссал? Кто обоссал все вокруг? – Рожин выглядел, как после тяжелой попойки, что в общем-то было не далеко от истины.
– Птички, наверное, – решил пошутить кто-то из "дедов".
Рожин мелкими шажками подскочил к солдату и сунул ему кулак в рукавице в нос. Солдат отклонил голову.
– Что ты сказал, боец? Что? Я не слышу, повтори!
– Ничего, товарищ майор.
– Нагнись-ка сюда. Нагнись, я сказал!
Следующий удар попал солдату точно в переносицу. Алая кровь брызнула из носа на снег.
– Еще хочешь? Еще, умник? – закричал комбат. – Взводный, это чмо заставить убирать снег по всей территории, чтобы я мочи не наблюдал.
А потом в поле. Уроды, блин.
Солдаты, тихо пообсуждав неуставные отношения офицеров к солдатам, неограниченных прав первых при полном отсутствии оных у вторых, потянулись к полевой кухне на завтрак. Воды в баке для мытья и питья не было. Вернее, она булькала внутри, когда ее дружно толкали, но течь из крана отказывалась напрочь.
– Какой идиот заморозил воду? – не унимался майор.
Отвечать ему никто из солдат не решался, откровенно опасаясь за свои носы и другие части тела.
– Мороз, товарищ майор, – спокойно ответил Змеев. – Вода замерзла в трубе слива. Сейчас солдат уже прогревает.
– Раньше надо было. До подъема.
– Учтем на будущее, – прапорщик был спокоен, как удав из мультфильма.
Позавтракав, мы снова пошли в поле к местам, которые оставили вечером. Дорожку снег засыпал, и мы ее вновь протаптывали валенками.
Идущим последними было легче. Дойдя до места работ, мы начали расчищать снег. Мороз под утро усилился, и нежелающие замерзнуть махали кайлом и лопатой очень даже бодро, не обращая внимание на звания или срок службы.
– Андижанов, чего стоишь? – взводный посмотрел на азербайджанца с вечным взглядом наркомана. – Работать будешь?
– Нэ буду.
– Ты почему товарищей бросил?
– Оны мнэ нэ таварищи, – как обкуренный, проговорил азербайджанец.
– А замерзнуть не боишься?
– Нэт.
На Андижанове была надета короткая, темная шинель и очень узкоушитая шапка, выглаженная по углам так, что казалась квадратной.
Шапка с трудом дергалась на коротко стриженной макушке азербайджанца. Кирзовые сапоги были вычищены до блеска, и двойной скошенный каблук проваливался в снег, как только его владелец делал маленький шаг. Его форма считалась "писком" в армейской моде и означала, что он не готов к какому бы то ни было физическому труду.
Рядом с Андижановым стоял чеченец Мусаев, одетый в нечто подобное.
– Мусаев, и ты работать не будешь?
Глупые вопросы лейтенанта меня уже начали раздражать.
– Товарищ лейтенант, оставьте их в покое. Ребята больные, нездоровые, пусть отдохнут.
– Кто болной? Я болной. Щас ты будэшь болной.
– Отдыхайте, сынки, отдыхайте. Дедушка потрудится, – ответил я, размахиваясь киркой.
– А почему им такие привилегии? – подошел ко мне взводный.
– Хочу посмотреть, на сколько их хватит. На таком морозе, не двигаясь, яйца замерзнут и отвалятся минут через семь. Ну, максимум, через десять.
– Ну-ну… психолог. Но работать все должны. И я…
Я посмотрел лейтенанту в глаза. Наверное, мой взгляд, означавший:
"Ты начальник – делай, как хочешь. Ругайся с ними или не ругайся – не твои проблемы", – был понят взводным, и он, повернувшись, переваливаясь через снежные сугробы, пошел на противоположную сторону копаемого нами участка.
Солдат хватило минут на пять, не больше. Андижанов подскочил к
Абдусаматову и стал вырывать у него лопату.
– Дай мне, дай сюда,- и, схватив инструмент, начал раскидывать снег не хуже снегоуборочной машины. Снежные хлопья полетели во все стороны так, что не оставили сомнений – мороз дошел до самого дорого.
Меньше, чем через двадцать секунд, то же самое проделал и Мусаев, схватив кирку у другого солдата. Мы остановились, наблюдая за работой физически сильных парней.
– Сам зачэм стаишь? Пачэму нэ работаэшь?
– Не могу глаз оторвать. Первый раз вижу, когда ты делом занимаешься, а не "карманным бильярдом" со своими причиндалами.
– Мужики, бросай работу. Картошка приехала.
Для поддержания сил комбат распорядился, чтобы каждый день в одиннадцать часов нам привозили на БМП, командиром которой я являлся, картошку в мундире и горячий чай, что было совсем кстати на холоде.
– Продолжаем, продолжаем работать! – начал через пять минут отгонять нас от горячего термоса Гераничев.
– Товарищ лейтенант, когда человек ест, его даже собака не кусает.
– Вы как разговариваете? Я не собака, я офицер. Выполнять приказ!
Если не будет выполнена норма, то придется вернуться вечером.
Вечером этого дня мне удалось вырваться в часть под предлогом начинающего болеть горла, сославшись на необходимость таблеток. В роте я нашел зеленый шарф, выторговал у каптерщика еще две пары портянок и уговорил фельдшера в санчасти отдать мне все лекарства, которые могли сбить температуру, как-то вылечить простуженное горло и прочие воспалительные процессы полным ходом набиравшие обороты в палаточном городке. Со всем этим скарбом я, как обещал Рожину, вернулся к ужину на место дислокации сборного батальона.
– Что ты ходишь, как немец под Москвой? – попытался наехать на меня взводный.
– Немцам было теплее, о них думала армия Вермахта. А тут сам о себе не подумаешь – никто не подумает.
– Немедленно сними.
– Если сниму, сразу заболею. Заболею – тут же уеду.
– Я тебе уеду. Я тебе уеду. Сними! Это приказ!
Спорить с дураком посреди поля было бессмысленно. Я, бурча себе под нос ругательства, снял зеленый шерстяной шарф и пихнул его в карман.
Утром человек пять заявило, что у них больное горло и им больно глотать. Фельдшер подтвердил высокую температуру у каждого из солдат, и грузовик на зависть остальным увез их в часть с уже ставшего ненавистным всем места. К вечеру после работ в поле во время небольшой метели с холодным северным ветром количество больных прибавилось. Утром следующего дня я стоял в строю с горлом, обмотанным зеленым шарфом.
– Ты опять неуставной шарф нацепил? – братан не мог пройти мимо.
– Холодно.
– Сними.
– Уеду вместе со всеми. Отстаньте, товарищ лейтенант.
– Что ты сказал?
– Гераничев, оставь его. Лишь бы работал, – Рожин видел, как редеют наши ряды, и понимал, что в таком темпе через три дня тут останутся только офицеры.
К домику операторов подкатил УАЗик, и из него вылез генерал-майор.
– Батальон, смирно! Товарищ генерал-майор, личный состав сводного батальона для выхода на работы построен. Командир батальона майор
Рожин! – отчеканил комбат, своим животом почти упираясь в генеральское пузо.
– Вольно. Товарищи солдаты и сержанты. Вы выполняете важное правительственное задание. От этого задания многое зависит. Я повторяю: многое. Вы копаете траншею для показательной демонстрации обороны взвода ночью, зимой. Будет присутствовать самое высокое командование Московского военного округа, офицеры иностранных держав и уполномоченные лица. На вас возложена серьезная честь выполнить свой воинский долг. Я еще раз повторяю: честь! Я уверен, что вы с доблестью справитесь и будете достойно награждены. Но это после, а сейчас, – генерал сделал театральную паузу, – больных больше нет.
Все здоровы. Поле покидаем только после того, как закачиванием работы… или в мертвом виде. Все, как на войне. Отступать нельзя.
За нами Москва! Вам в помощь будут преданы машина для копания траншей, два танка-бульдозера и саперы со взрывчаткой. Все закончить надо через три недели. Все понятно?
Батальон, как один, молчал.
– Я не слышу, всем понятно? – рявкнул Рожин.
– Так точно.
– Громче.
– Так точно!! – отчеканил строй.
– Вольно. Выходи на работы.
– А если бой, то мы будем просить подождать три недели у противника, пока выкопаем окопы? – спросил Прохоров по дороге к обозначенному месту работ.
– Нет. Нас расстреляют раньше, как врагов народа, не справившихся с заданием.
– Тогда зачем мы копаем, если нас все равно расстреляют?
– Чтобы служба медом не казалась… и чтобы было где хоронить.
– Подтянись, – прокричал Гераничев, и мы замолчали, продолжая уже в который раз протаптывать снег сапогами и валенками.
Техника, о которой говорил генерал, была чудесной и явно придумана военными. Она могла копать траншею на нужную глубину, но только в мягком грунте. Двадцатичетырехградусный мороз технике, выкрашенной в темно-зеленый цвет явно не нравился.
– Я не пойду по такому грунту, – возмущался прапорщик. – Зубья полетят. Идите вы все в жопу.
– Генерал приказал, – петушился взводный.
– Вот к нему в жопу и идите, – настаивал прапорщик.- Сначала слой вечной мерзлоты поднимите, тогда будем разговаривать.
После переговоров было решено, что солдаты бьют шуфы, в которые сапер должен будет заложить взрывчатку, а после взрыва все обязаны тут же кидаться и ломами да лопатами разбрасывать верхний слой. А уже по паровой земле, пока она не успела схватиться жутким морозом, будет идти "землеройка". В армии, как известно, если решение (даже самое бессмысленное) принято – оно должно быть выполнено. Все шло точно по плану. Мы ломами пробивали шуфы, сапер закладывал взрывчатку, всех отгоняли на сотню метров и после взрыва заставляли быстро возвращаться и откидывать разломанные куски земли. После этого несколько человек одновременно бежали искать водителя
"землеройки", а за это время следующий слой земли успевал замерзнуть, и все начиналось сначала. Во всем этом мероприятии было самым приятным выпросить у сапера возможность самому нажать на красную кнопку для взрыва. Сапер, несмотря на строгий запрет никого не подпускать к устройству, легко делился со мной правом покрутить ручку динамо-машины и выполнить самую главную фазу процесса. Земля летела во все стороны, мелкие куски падали нам на головы и спины, создавая ощущение причастности к боевым действиям. Через неделю мы почти не замечали постоянного холода, желание мыться пропало, фразы о том, что грязь скоро сама будет отваливаться – начинали становиться актуальной.
По вечерам мы пилили дрова, стараясь прогреть ими печку. Высокие сосны валил дневной наряд и солдаты, стаскивая стволы к палаткам, распиливали их на чурбачки, которые после рубили.
– Абдусаматов, ты знаешь, что такое братоубийство?- спросил я скучным голосом, дергая деревянную изогнутую ручку широкой двуручной пилы с тупыми зубцами, именуемой в армии "Дружба-2".
– Нэт.
– Это когда узбек дрова пилит.
– Почему?
– Потому, что ты чурка и чурку…
Договорить я не успел. Абдусаматов швырнул в меня варежкой, которая, давно промокнув и замерзнув на морозе, превратилась в сплошной кусок льда. Я грохнулся с корточек, на которых сидел, и захохотал.
– Чурка ты и есть чурка. Давай тот ствол.
– Сам давай. К тебе ближе, – логично подметил узбек.
Я поднялся с утоптанного моей задницей снега и, нагнувшись так, что мой зад оказался куда выше головы, начал толкать лежащее сучковатое бревно. Бревно оказалось тяжелое и, проскальзывая в мокрых рукавицах, все норовило стукнуть меня по ноге.
– Чего смотришь? Помоги, – позвал я смотрящего на мои мучения узбека.
Абдусаматов встал, выпрямился и взял лежащий рядом шест.
– Отойди.
Пристроив шест попрек ствола дерева, и быстро им перебирая, он начал толкать бревно к тому месту, где мы пилили дрова.
– О! – стукнул я себя по лбу. – Как я не догадался? Закон рычага.
– Я не знаю, чей закон. Я знаю, что так легче. Мы так в Ташкенте всегда делали.
Распилив бревно, я отправился искать другие бревна. По указке кого-то из солдат, забрался в темный лес, где бойцы пытались валить здоровенную березу. Дерево упиралось и падать никак не соглашалось.
Все было как всегда. Двое работали, остальные десять запрокинув головы смотрели на раскачивающуюся верхушку высокого дерева. Возня ни к чему не привела, береза покачнулась, начала падать (отчего все бросились врассыпную, подгоняя друг друга) и застряла между двумя соснами. Я понял, что уже поздно, и побрел обратно на звуки палаточного городка. Во время процесса ожидания падения березы я замерз так, что готов был, войдя в палатку, как баба Яга сесть на печку целиком. Накидав в печь дров и, чтобы хоть как-то погреться, я прижался к печи подбушлатником и обнял ее руками в рукавицах. От рукавиц сразу пошел густой пар. Голова сама собой легла на печку, упершись кокардой ушанки в угол буржуйки.
– Э, горишь? – разбудил меня крик сзади.
Я одернул голову и руки. От рукавиц шел уже не пар, а дым. В центре коричневые пятна означали, что одернули меня вовремя.
– Ушанку спалил, – сокрушенно сказал Хабибулаев.
– Кто спалил?
– Ты.
– Кому?
– Ты совсем дурак, сержант? Себе, – показал он рукой на мою голову.
Я снял ушанку. Прямо под кокардой был большой кусок коричнево-серого цвета. Расстраиваться не имело смысла. Лишних шапок у нас с собой не было, а в часть мы могли попасть только через несколько дней.
– Да и хрен с ней.
Махнув рукой, я стащил сапоги, развесил пропахшие потом портянки на спинке кровати и залез на койку. Потолок палатки еще не прогрелся и был покрыт тонким слоем инея. Я подул на пальцы и крупно вывел собственным теплом: "99". До приказа министра обороны об увольнении в запас должно было оставаться ровно девяносто девять дней. В это время надо было отдавать "духам" масло и сахар, требовать отрезать кусочек метра или нитки, заставлять кричать оставшееся количество дней "молодых", но ничего из этого в заснеженном поле под Москвой не было. Появилась общая апатия, смешивающаяся с раздраженностью и неприятием всего, что требовалось делать. Было чувство брошенности и никому ненужности. И только надежда на то, что в Новый Год мы будем спать в своих, уже ставшими нам родными, теплых коечках, покрытых свежим постельным бельем, была светлым лучом в этом темном, забытом
Богом месте.
Начальник ПХЧ
На следующий день Гераничев все-таки сдержал данное накануне обещание, и погнал нашу роту в поле после обеда. Темнело быстро, и он, отправив нас "доделывать норму", пошел выгонять вместе с
Хабибулаевым БМП. Когда мы подходили к месту работы, боевая машина пехоты уже летела прямиком через поле, подскакивая на ухабах. Сверху в башне виднелся лейтенант с завязанной под подбородком ушанкой.
Минут через сорок солнце село, и Гераничев, восседая в люке наводчика-оператора, заставлял механика поворачивать БМП со светящимся фонарем на башне то в одну, то в другую сторону. Боевая машина крутилась, крутилась на одном месте и создала под собой кочку.
– Вперед! Проедь метра три вперед! – скомандовал лейтенант.
Двигатель зарычал, техника выбросила из-под себя столб снега, но не сдвинулась.
– Вперед, я тебе говорю.
Механик попытался сдвинуть машину, чуть повернув ее в сторону, но она только откидывала случайно цепляемый снег из-под гусениц, оставаясь на месте.
– Влево подай. Теперь вправо. Назад. Назад, я тебе говорю, – командовал, стоя на броне, взводный.
Хабибулаев молча выполнял команды, понимая их полную бессмысленность. Как правило, кочку зимой создавал молодой механик-водитель, не зная специфики боевой машины. Для ефрейтора
Хабибулаева это ошибка была простительной только потому, что он выполнял в точности приказы старшего и не нес ответственности за то, что произошло. Гераничев залихватски спрыгнул с машины в сугроб.
Быстро вылез на дорожку, отряхнулся и оглядел всех с высоты своего роста.
– Всем искать деревья, камни. Все, что угодно. Чего уселись? Я приказал искать!
Найти дерево в чистом поле, я вам скажу, это дело только для солдатской смекалки. Впятером мы побрели по снегу и через двадцать минут действительно нашли какую-то деревянную корягу, торчащую в овраге. Волоком мы доставили корягу к БМП, все еще крутящей гусеницами во все стороны. Оставшиеся солдаты сидели вокруг машины и наблюдали за лейтенантом. Взводный пихнул корягу под гусеницу БМП и, стараясь перекричать гул машины, дал команду:
– Хабибулаев. Давай вперед.
Счастье, что сзади машины никого не было. Коряга, выбивая снег и углубляя колею, вылетела с другой стороны боевой машины со скоростью, способной убить любого, кто оказался бы на ее пути.
Пролетев метров пять, деревяшка, провожаемая взглядами уставших солдат, утонула в сугробе.
– Значит так, Хабибулаев, – начал реализовывать очередную идею мудрый предводитель "каманчей", чем сразу поверг всех в уныние.
Похоже, что взводный нисколечко не устал от восседания на БМП и был еще полон боевого энтузиазма. Он зацепился руками за крюк впереди машины. – Я тяну, значит, на себя, а ты потихоньку газуешь.
Когда успех этой затеи оказался нулевым, взводный решил повторить процедуру, зацепившись руками на крюк сзади машины. Выхлопы газа ударили лейтенанта в, и без того изможденное от попыток сдвинуть боевую машину, лицо. Но офицер не обращал на них внимания. Он, упираясь хромовыми сапогами в притоптанный снег, стаскивал с кочки тринадцати с половиной тонную машину голыми руками, чем поверг в истерический смех большую часть присутствующего личного состава.
Абдусаматов корчился в коликах, Прохоров швырял от хохота шапку в снег, поднимал и снова швырял, я сделал шаг назад, споткнулся и грохнулся в сугроб, из которого уже не мог подняться, продолжая хохотать во все горло, благо звуки БМП заглушали нас.
– Товарищ лейтенант, – дернул я взводного за рукав, поднявшись между приступами хохота. – Она тринадцать тонн весит. Давайте я схожу и позову танкиста, ее все равно дернуть нужно будет.
– Не вздумай. Не вздумай, – перепугался лейтенант.
– Я все равно иду. Я, пока выполнял Ваш приказ по добыче дерева, полностью промок. Мне что так, что сяк сушиться надо.
– Иди, иди. Только никому не говори, что БМП застряла.
Я пожал плечами, понимая, что Бог уже спит и вряд ли поможет лейтенанту в благом деле, а больше взводному надеяться все равно не на кого. Тут же отбросил эту мысль, сообразив, что лейтенант атеист и явно будет надеяться только на собственные детские знания.
Хабибулаевым БМП. Когда мы подходили к месту работы, боевая машина пехоты уже летела прямиком через поле, подскакивая на ухабах. Сверху в башне виднелся лейтенант с завязанной под подбородком ушанкой.
Минут через сорок солнце село, и Гераничев, восседая в люке наводчика-оператора, заставлял механика поворачивать БМП со светящимся фонарем на башне то в одну, то в другую сторону. Боевая машина крутилась, крутилась на одном месте и создала под собой кочку.
– Вперед! Проедь метра три вперед! – скомандовал лейтенант.
Двигатель зарычал, техника выбросила из-под себя столб снега, но не сдвинулась.
– Вперед, я тебе говорю.
Механик попытался сдвинуть машину, чуть повернув ее в сторону, но она только откидывала случайно цепляемый снег из-под гусениц, оставаясь на месте.
– Влево подай. Теперь вправо. Назад. Назад, я тебе говорю, – командовал, стоя на броне, взводный.
Хабибулаев молча выполнял команды, понимая их полную бессмысленность. Как правило, кочку зимой создавал молодой механик-водитель, не зная специфики боевой машины. Для ефрейтора
Хабибулаева это ошибка была простительной только потому, что он выполнял в точности приказы старшего и не нес ответственности за то, что произошло. Гераничев залихватски спрыгнул с машины в сугроб.
Быстро вылез на дорожку, отряхнулся и оглядел всех с высоты своего роста.
– Всем искать деревья, камни. Все, что угодно. Чего уселись? Я приказал искать!
Найти дерево в чистом поле, я вам скажу, это дело только для солдатской смекалки. Впятером мы побрели по снегу и через двадцать минут действительно нашли какую-то деревянную корягу, торчащую в овраге. Волоком мы доставили корягу к БМП, все еще крутящей гусеницами во все стороны. Оставшиеся солдаты сидели вокруг машины и наблюдали за лейтенантом. Взводный пихнул корягу под гусеницу БМП и, стараясь перекричать гул машины, дал команду:
– Хабибулаев. Давай вперед.
Счастье, что сзади машины никого не было. Коряга, выбивая снег и углубляя колею, вылетела с другой стороны боевой машины со скоростью, способной убить любого, кто оказался бы на ее пути.
Пролетев метров пять, деревяшка, провожаемая взглядами уставших солдат, утонула в сугробе.
– Значит так, Хабибулаев, – начал реализовывать очередную идею мудрый предводитель "каманчей", чем сразу поверг всех в уныние.
Похоже, что взводный нисколечко не устал от восседания на БМП и был еще полон боевого энтузиазма. Он зацепился руками за крюк впереди машины. – Я тяну, значит, на себя, а ты потихоньку газуешь.
Когда успех этой затеи оказался нулевым, взводный решил повторить процедуру, зацепившись руками на крюк сзади машины. Выхлопы газа ударили лейтенанта в, и без того изможденное от попыток сдвинуть боевую машину, лицо. Но офицер не обращал на них внимания. Он, упираясь хромовыми сапогами в притоптанный снег, стаскивал с кочки тринадцати с половиной тонную машину голыми руками, чем поверг в истерический смех большую часть присутствующего личного состава.
Абдусаматов корчился в коликах, Прохоров швырял от хохота шапку в снег, поднимал и снова швырял, я сделал шаг назад, споткнулся и грохнулся в сугроб, из которого уже не мог подняться, продолжая хохотать во все горло, благо звуки БМП заглушали нас.
– Товарищ лейтенант, – дернул я взводного за рукав, поднявшись между приступами хохота. – Она тринадцать тонн весит. Давайте я схожу и позову танкиста, ее все равно дернуть нужно будет.
– Не вздумай. Не вздумай, – перепугался лейтенант.
– Я все равно иду. Я, пока выполнял Ваш приказ по добыче дерева, полностью промок. Мне что так, что сяк сушиться надо.
– Иди, иди. Только никому не говори, что БМП застряла.
Я пожал плечами, понимая, что Бог уже спит и вряд ли поможет лейтенанту в благом деле, а больше взводному надеяться все равно не на кого. Тут же отбросил эту мысль, сообразив, что лейтенант атеист и явно будет надеяться только на собственные детские знания.