Страница:
Узбекистане. Разве там нет армии? Для чего создаются дополнительные трудности? Вы мне, конечно, можете ответить, что это армия, а не детский сад. Знаю, сам так солдатам сотни раз отвечал, но почему армия должна ассоциироваться с такими словами, как издевательство, садизм, зверство, уголовщина, насилие? Армейская жизнь напоминает мне стаю собак разного размера, где комполка лает на своего зама, тот на комбата, комбат на ротного, ротный на взводного, взводный на сержанта. А что остается делать сержанту? Орать на солдата? Так они не сильно и отличаются. Оба служат два года, оба живут бок о бок, оба едят из одного котелка. А где живет офицер? – я усмехнулся сам себе. – Ну, некоторые в канцелярии…
Гераничев вскочил и, практически прижался ко мне, от чего я поднял голову вверх, чтобы видеть его лицо. Он буравил меня взглядом и даже не сказал, а выдохнул мне в лицо сверху вниз.
– Я Вам все могу простить, ваши шутки и издевки, но наезды на офицерский корпус… Я люблю армию. Я стремился в армию. Я женатый человек, но когда меня отпускают домой, я готов тут поставить койку и спать здесь, с личным составом. Я вижу в этом смысл жизни.
Настоящей мужской жизни. Той жизни, которую такие, как ты, боятся.
Вы стараетесь, выйдя на гражданку, сразу выбросить форму и не вспоминать об армии. Настоящие мужики в погранвойсках и десанте. У них даже праздник отдельный от всех. А вы все ничего не стоите, и я хочу хоть немножко сделать из вас бойцов на случай войны. Я для этого учился четыре года. Я бы мог пойти работать учителем истории или обществоведения, но я пошел в армию. Пошел, чтобы защищать свою
Родину. Это был мой выбор. И я буду защищать ее там, где мене скажут, и не потому, что меня заставили сюда пойти, как тебя. И я – советский офицер. И для меня офицерская честь и доблесть – не пустые слова. А ты тут кривляешься и оскорбляешь весь офицерский корпус.
Сапоги ему мои не нравятся. Еда ему, видишь ли, не нравится. Сам вон стоит, как непонятно кто непонятно где. Еще только вякни что-нибудь про офицеров. Я тебя в порошок сотру.
В этот момент он мне дико напомнил Салюткина, который никак не мог перенести правды об армии и офицерах. Для него, как и для многих других, офицерская честь заключалась не в выполнении офицерского слова или безукоснительно порядочном действии, а в форме.
– Ни на кого я не наезжаю.
– Еще как наезжаете. Я таких, как Вы, обуревших солдат… Я тебя разжалую. Хабибулаева сделаю замкомвзвода, дам ему младшего сержанта, а тебя разжалую до ефрейтора.
– До еврейтора. Знаете, товарищ лейтенант, Вы… ну, прямо как лейтенант Салюткин, в одной роте с которым я служил в учебке. Одному дам, у другого заберу…
Я даже представить себе не мог, что эта фраза выбьет Гераничева окончательно.
– Что?! Что Вы сказали?! Ты совсем охренел? Пиши объяснительную, что ты оскорбил меня, назвав каким-то там Салюткиным.
Я не знал и не сопоставил, что Гераничев, Мальков и Салюткин учились на одном курсе в училище. Через несколько дней лейтенант
Мальков мне поведал, что Салюткин рисовал карты начальнику училища в то время, когда другие курсанты глотали песок и порох, то есть, как говорят в армии, "прогибался" под командиров, и только на этом проходил экзамены и получал приличные оценки. Салюткина на курсе не уважали и считали "лизуном задов", поэтому мое сравнение являлось прямым оскорблением. Всего этого я на тот момент не знал и был очень удивлен такой странной, резкой реакцией командира взвода.
– А что я такого страшного сказал?
– Пишите, пишите объяснительную.
– Не буду я ничего писать.
– Тогда я буду писать. Где Вы учились? В институте? Я напишу директору Вашего института письмо о том, какой Вы солдат.
– Сержант.
– Будете солдатом. А сейчас койку мне сюда.
– У меня рука больная. Я носить не могу. Мне врачи запретили.
– Дедовщина? Так Вы еще и дедовщиной…
– Упал, на гвоздь нарвался.
– Откуда у нас тут гвозди? Где Вы в армии гвоздь нашли?
– Места знать надо, товарищ лейтенант.
– Позови наряд. Пусть они мне койку сюда принесут.
– Разрешите идти?
– Идите. Но наш разговор не окончен.
Я вернулся в кровать, лег и, забросив руку под голову, уставился в потолок. Сон не шел. Ведь в чем-то Гераничев был прав. Я видел правду со своей стороны, а он со своей. Чем армия отличается от гражданки? Там меня тоже начальник может оскорбить, обидеть, не выдать премию. Но там я могу его послать и уйти. А тут мне выйти некуда, и моя внутренняя свобода бунтует. А офицер? Он идет служить двадцать пять лет. И многие из них думают именно о романтике и приключениях. В своей службе они настоящие фанатики. Фанатики службы и веры в то, что они делают. И как любой фанатик, они руководствуются не здравым смыслом, а утвержденными для них правилами из толстой книги, именуемой уставом. Фанатики службы с непоколебимой верой в то, что они делают. Для них пункт первый всех правил – что командир всегда прав, второй пункт гласит, что если командир не прав – смотри пункт первый. Им нельзя ничего доказать.
Тот, кто понимает для себя, что ошибся в выборе профессии, тот переходит в военкоматы или совсем увольняется из армии. Но ведь сколько мне встречалось настоящих мужиков в офицерских погонах, отслуживших в Афганистане? Не единицы, а десятки. Настоящих мужиков, на которых можно было положиться в любое время и… да закрыть такого в бою каждый посчитал бы честью для себя. И вот именно из таких офицеров и должна состоять армия. Из профессионалов, из подобных Гераничеву фанатиков. Из людей, желающих выполнять приказ, а не подчиняющихся ему по принуждению. Но где тут правда? Как нам, срочникам, понять тех, кто в нашей шкуре никогда не был? И главное, как им научиться понимать нас, наши очень простые и примитивные желания: поесть, поспать и провести хотя бы несколько дней за время службы дома, с любимыми людьми?
Я еще долго лежал и думал о разнице понимания, о гранях того, что называется армейской жизнью.
Утром, не выспавшись из-за ночных дум и общений, я зашел в канцелярию командира роты, которая уже была убрана. Мне предстояло на далеко не свежую голову написать политзанятия для сержантского состава роты на следующую неделю и заполнить дисциплинарный журнал.
На столе лежал листок, исписанный крупным, но корявым почерком. Я взял его в руки. В правом верхнем углу стояло: "Директору экономического института Ленинграда от командира взвода лейтенанта
Гераничева". Дальше шло описание моей службы, которое гласило, что я, будучи высококлассным специалистом и профессионалом, не уважаю старших по званию, включая самого лейтенанта. Фраза "Сержант Ханин забЕвает на службу и не выпАлняет обязаНостей моего замИстителЬя как требует Устав ВнутрИНей службы" вывели меня из себя, и я достал из стола ротного шариковую ручку красного цвета. Через несколько минут весь листок пестрел исправлениями грамматических ошибок. Закончив и отодвинув листок в сторону, я достал журнал политинформация и начал выводить заголовок, за которым побежал текст. Я увлекся и не заметил, как в канцелярию вошел ротный.
– Пишешь?
– Так точно, – вскочил я, приветствуя командира роты.
– Сиди, сиди. А это что за бумагомарание? – старлей взял со стола письмо Гераничева.
– Безграмотное изложение командира взвода. Товарищ старший лейтенант, может быть, его на курсы русского языка отправить? Или в шестой класс средней школы?
– Прекрати. Это у тебя безграмотные бумаги на столе валяются.
Убери немедленно.
– А, может быть, письмо отправить, товарищ старший лейтенант? "На деревню дедушке, Константину Макарычу" в "экономический институт, директору"?
– И опозорим всю советскую армию? Выкинь это немедленно.
– А потом придет Гераничев и наедет на меня, как танк, что я выкинул его донос?
– Тогда спрячь в папку с его другими доносами, тьфу ты, рапортами. И, вообще, займись делом.
– Есть.
Я убрал бумагу взводного и достал из нижнего ящика стола "Лезвие бритвы" Ефремова. Хорошие книги в солдатской библиотеке достать было не просто и, получив произведение под личную ответственность, я старался его оберегать, понимая, что далеко не все в роте знают, кто такой Ефремов, да и не сильно будут интересоваться, спуская листки из книги в туалете. Поэтому я заручился поддержкой ротного и прятал книги у него в столе, куда никто бы не полез воровать. Когда в канцелярию вошел Гераничев, я, естественно, опять не успел убрать книгу, о чем взводный тут же побежал докладывать командиру роты, заставив меня положить читаемое на стол в качестве доказательства, требуя, чтобы я хранил свои книги в тумбочке. Каково же было разочарование лейтенанта, когда он получил подтверждение моих слов от старшего и указание не приставать ко мне с тем, где я храню книги. Успокоиться Гераничев не мог, и приказал мне быть готовым сразу после обеда выдвинуться вместе с ним на обеспечение.
Я подготовил оружие и начал вытаскивать вместе с Абдусаматовым и
Хабибулаевым из ружпарка. Два автомата, пулемет, гранатомет уже лежали перед решеткой ружпарка, но узбекам почему-то одновременно захотелось в туалет. Уйдя в уборную, они исчезли из моего поля видимости. Закон армейской службы гласит – спрятался от командира, значит свободен. Ночь бесед с Гераничевым, его донос и выходка с книгой доконали меня, и я начал орать на всю роту.
– Абдусаматов, Хабибулаев, вашу мать. Где вы оба? Уроды, блин.
Мне чего одному надо оружие таскать? Вылезли сюда, чурки бритоголовые, поленья азиатские.
Солдаты появились и тут же полезли на меня:
– Ты чего от нас хочешь? Тебе больше всех надо? Тебя Брат отымел, ты теперь нас хочешь? Не поднимай на нас голос.
– Рты закрыли и оружие в зубы.
– Сам рот закрой, – Хаким не на шутку рассердился. Таким я его никогда не видел. – Я дед советской армии должен оружие таскать? Сам таскай.
– А я тебе "дух"? – я схватил узбека за ремень и дернул на себя.
Он толкнул меня в грудь. Я ударил в ответ и увидел перед собой еще пятерых азиатов. Да, я знал, что азиаты предпочитают не драться один на один, что они толпой заваливают одного, и только Зарубеев смог справиться с пятью азиатами. И не только справиться, но и получить выговор за неуставные отношения, рапорт о котором я видел у ротного.
С моим весом и комплекций мне совершенно не светило остаться в том же состоянии, в котором был Зарубеев. Узбеки, действуя как стадо волков, быстро приближались со всех сторон, и я скорее интуитивно, чем продуманно, схватил автомат. Быстрее, чем когда-либо я загнал лежащий рядом магазин с трассирующими пулями для проверки и передернул затвор.
– Стоять, козлы вонючие.
Кто-то из солдат резко присел, кто-то двинулся назад, кто-то отскочил в сторону туалета.
– Ты придурок, сержант? Они же боевые.
– Боевые. Всех порешу, и меня оправдают. Пятеро на одного?
Стоять, суки.
Никто уже и не собирался ко мне приближаться, но я продолжал держать автомат на изготовке, хотя ствол изначально поднял в потолок. Береженого, как говорится, и Бог бережет. Дверь распахнулась, и на пороге появился Гераничев.
– Что тут происходит? Почему вы не внизу? Машина уже стоит. Взять оружие и за мной.
Я быстро поставил автомат на предохранитель и закинул его за спину.
– Чего стоим? Вперед, орлы. Кто-то хочет помочь товарищам?
Желающих не оказалось, и мы втроем потащили оружие, гремя железом по лестнице. Патрон я вынул из ствола уже по дороге на стрельбище.
– Ты бы действительно пальнул? – решил уточнить Абдусаматов минут через пятнадцать.
– Конечно, – соврал я. – А чего мне терять? Вы меня уже достали.
Приказ на днях, а пашем как молодые. Думаешь, меня все это не касается? Вас никто не трогает, а Гера никак слезть с меня не может.
Он меня одного за всех трахает по самые гланды.
– Да. Брат тебя любит, – подтвердил Хабибулаев.
– А ты не радуйся, он меня разжаловать собрался, а тебя сделать младшим сержантом.
– На фиг мне такое счастье? Мне и ефрейтором хорошо.
– А замкомвзвода будет еще лучше. А я буду рядовым. Или, вернее, еврейтором.
– Так ты же, вроде, старший сержант?
– И что? Гера и три звания снять может. Он же выше командира полка. А ты не знал?
– Иннянь ски, – ругнулся по-узбекски ефрейтор.
– Иннянь намигаски, – ответил я ему такой же узбекской бранью, и мы замолчали.
На точку гранатометчиков, где я положил РПГ и ящик с выстрелами, приближалась группа старших офицеров в зимней форме. Офицеры советской армии были самым сложным контингентом среди курсантов. На них нельзя было крикнуть или дать команду, они сами обожали показывать свою власть.
– Сержант, ко мне. Ко мне, я приказал! – дал команду подполковник со знаками мотострелков в петлицах. – Это твой гранатомет?
– Ага, собственный. Я с ним из дома в армию пошел.
– Дай сюда. Дай мне сюда.
– Не положено, товарищ подполковник. Я за него расписывался.
– Ты приказа не слышал? Где твой командир? Лейтенант, лейтенант, ко мне!
Гераничев, приближавшийся большими шагами, перешел на бег.
– Товарищ полковник, лейтенант Гераничев по-вашему приказанию прибыл.
– Ладно, ладно, – смилостивился подполковник, услышав более высокое звание, которое давало ему право носить папаху вместо ушанки. – Чего у тебя сержант такой непослушный? Ты его накажи, ладно?
– Так точно.
– Ты мне гранатомет дай.
Гераничев тут же отдал мне приказ, и я, зная, что теперь вся ответственность лежит на взводном, передал РПГ подполковнику. Офицер покрутил трубу в руках, приподнял, поставил на место и передал сокурснику. Тот тоже взял трубу, как будто первый раз в жизни, покрутил и упер себе в плечо.
– Ты чего сделал? – спросил его первый подполковник.
– Вот так стрелять надо, – ответил второй подполковник.
– Не так.
Офицеры начали живо спорить, жестикулируя руками. Я отошел к будке, где хранились боеприпасы на время стрельб, и наблюдал за спором, думая, что или мне это снится, или старшие офицеры так остроумно шутят. Гераничев тоже благоразумно решил отойти от старших по званию и встал рядом со мной.
– Товарищ лейтенант, а это что за подполковники?
– Начальники огневой подготовки гражданских ВУЗов Москвы.
– То-то я смотрю у них знания теоретические.
Первый подполковник, споря с товарищами, перехватил у них гранатомет и положил его на правое плечо.
– Вот так надо. Вот так! И лежит удобно и рука до ручки дотягивается, а так, как ты показал…
– Да ты откуда знаешь? – сомневаясь, перебил его второй подполковник.
– Знаю. Я вчера на картинке видел.
– На какой картинке?
– В учебнике по огневой подготовке.
– Ты еще и книжки читаешь?
Подполковник не отреагировал на шпильку и, опустив гранатомет на снег, крикнул:
– Лейтенант, иди сюда. Напомни-ка мне, сынок, как выглядит "сетка".
– Слова-то какие знает, точно книжку читал, – подтрунивал над ним второй подполковник.
Гераничев, отломав от куста веточку, рисовал ей прицельную сетку гранатомета на белом снегу, еще не растаявшем за городом.
Подполковник поддакивал, остальные молча смотрели. Я стоял, не шевелясь и наблюдая, как молодой лейтенант обучает старых подполковников тому, чему они уже много лет обучают студентов в институтах. То есть знания у них быть должны, но где эти знания были спрятаны, не знали даже сами подполковники и, наверное, случайно прибившийся к ним полненький майор, похожий на пышку.
– Товарищи офицеры. Сейчас подойдет преподаватель и инструктор, -
Гераничев показал на меня пальцем. – Покажет, как стрелять.
– Так это инструктор. Ну, тогда другое дело, лейтенант. Не надо его наказывать. Молодец, сержант, иди сюда. Свободен, лейтенант.
Гераничев пошел вдоль стрельбища, а я оторвавшись от стены подошел к группе.
– Ты стрелять умеешь?
– Немного, товарищ подполковник.
– Немного? А почему тогда инструктор?
– По должности.
– Нахал. Ну, давай, инструктируй.
– Товарищи офицеры. У вас у всех ушанки, поэтому первая рекомендация – опустить "уши" и завязать их снизу.
– Мне не холодно.
Не обращая внимания, я продолжил.
– Если у вас есть специальные затычки в уши из ваты, то желательно перед упражнением запихнуть их в уши. Рот во время стрельбы надо открыть, чтобы изменение давление не повлияло на слуховой аппарат. Во время стрельбы надо быть предельно осторожными и внимательными.
– Это ты нас учить будешь, сынок, как себя на стрельбах ведут?
Иди отсюда.
Так как к месту стрельбы уже подошел полковник-преподаватель, то я, передав гранатомет одному из курсантов, остался на дорожке, в то время как офицеры направились к месту стрельбы. Подполковник объяснял что-то офицерам, я грелся на весеннем солнышке и пытался разглядеть первые прогалины у кустов. На улице было еще холодно, и я напялил перед выходом на полигон ватные штаны, которые лежали у старшины. Первый раз за время стрельб из гранатомета я оказался не около учащихся, а позади. Один подполковник положил гранатомет на плечо, второй помог ему установить там снаряд. Что-то у них там не ладилось, и преподаватель подключился к процессу. Наконец они справились и гранатомет снова лег на плечо поверх золотистого погона. Выстрел ушел вперед, и теплая волна обдала мои ноги. Я почувствовал тепло ударной волны через ватные штаны и пэша, стоя в тридцати метрах от стрелка. "Как же они в фильмах из домов-то стреляют, когда комната в три метра? Обратной волной должно небось в окно вышвыривать". Второй выстрел повторил ощущение, и я отошел подальше. Офицеры делали по два выстрела и отходили. Стрельба уже приближалась к концу, я стоял и смотрел то на мишени, которые изредка падали, то на солнце, когда Абдусаматов, решивший отойти подальше от таких же профессионалов, как и на моей точке, сказал:
– Гера идет. Начинай жопу мылить.
– А ты что-то опять там натворил?
– Нет. Но ему скучно. Ему по жизни скучно. То ремень у автомата короткий, то стреляет он не так. То магазин лежит не в ту сторону.
Ты о чем с ним ночью говорил-то?
– О правде жизни. О волках, собаках и срочной службе.
Узбек внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил.
Гераничев приближался, пиная камешки на дорожке.
– Лейтенант, лейтенант, иди сюда, – позвал бравый подполковник взводного. – Ты видел, как я стрелял? Ну, как?
Наверное, Гераничев тоже не совсем контролировал свои слова после недосыпа, или правда вырвалась из его уст сама:
– Тут, товарищ подполковник, каждый день негры стреляют, у них больше попаданий будет.
– Ты чего сказал? Чего ты сказал? А ну пошел вон отсюда!! Бегом!!!
Гераничев, наклонив голову и махнув рукой к ушанке, отошел в мою сторону.
– Ну, что, товарищ лейтенант, подполковник подтвердил наш ночной спор?
– Что?! Молчать!! Рот свой закрой!! И не открывай!! Ты меня достал за сегодня! По самое нехочу достал. Пошел вон отсюда!!
– Он на Вас, Вы на меня. Теперь мне осталось налаять на солдата.
Абдусаматов, ты готов пойти "вон отсюда"?
Ни слова не говоря, понимая, что может оказаться крайним
Абдусаматов повернулся и пошел в направлении своей точки.
– Ты куда, Абдусаматов? – крикнул Гераничев уходящему солдату.
– Оружие собирать. Скоро ужин. Война войной, а ужин по распорядку.
Стрельбы
Гераничев вскочил и, практически прижался ко мне, от чего я поднял голову вверх, чтобы видеть его лицо. Он буравил меня взглядом и даже не сказал, а выдохнул мне в лицо сверху вниз.
– Я Вам все могу простить, ваши шутки и издевки, но наезды на офицерский корпус… Я люблю армию. Я стремился в армию. Я женатый человек, но когда меня отпускают домой, я готов тут поставить койку и спать здесь, с личным составом. Я вижу в этом смысл жизни.
Настоящей мужской жизни. Той жизни, которую такие, как ты, боятся.
Вы стараетесь, выйдя на гражданку, сразу выбросить форму и не вспоминать об армии. Настоящие мужики в погранвойсках и десанте. У них даже праздник отдельный от всех. А вы все ничего не стоите, и я хочу хоть немножко сделать из вас бойцов на случай войны. Я для этого учился четыре года. Я бы мог пойти работать учителем истории или обществоведения, но я пошел в армию. Пошел, чтобы защищать свою
Родину. Это был мой выбор. И я буду защищать ее там, где мене скажут, и не потому, что меня заставили сюда пойти, как тебя. И я – советский офицер. И для меня офицерская честь и доблесть – не пустые слова. А ты тут кривляешься и оскорбляешь весь офицерский корпус.
Сапоги ему мои не нравятся. Еда ему, видишь ли, не нравится. Сам вон стоит, как непонятно кто непонятно где. Еще только вякни что-нибудь про офицеров. Я тебя в порошок сотру.
В этот момент он мне дико напомнил Салюткина, который никак не мог перенести правды об армии и офицерах. Для него, как и для многих других, офицерская честь заключалась не в выполнении офицерского слова или безукоснительно порядочном действии, а в форме.
– Ни на кого я не наезжаю.
– Еще как наезжаете. Я таких, как Вы, обуревших солдат… Я тебя разжалую. Хабибулаева сделаю замкомвзвода, дам ему младшего сержанта, а тебя разжалую до ефрейтора.
– До еврейтора. Знаете, товарищ лейтенант, Вы… ну, прямо как лейтенант Салюткин, в одной роте с которым я служил в учебке. Одному дам, у другого заберу…
Я даже представить себе не мог, что эта фраза выбьет Гераничева окончательно.
– Что?! Что Вы сказали?! Ты совсем охренел? Пиши объяснительную, что ты оскорбил меня, назвав каким-то там Салюткиным.
Я не знал и не сопоставил, что Гераничев, Мальков и Салюткин учились на одном курсе в училище. Через несколько дней лейтенант
Мальков мне поведал, что Салюткин рисовал карты начальнику училища в то время, когда другие курсанты глотали песок и порох, то есть, как говорят в армии, "прогибался" под командиров, и только на этом проходил экзамены и получал приличные оценки. Салюткина на курсе не уважали и считали "лизуном задов", поэтому мое сравнение являлось прямым оскорблением. Всего этого я на тот момент не знал и был очень удивлен такой странной, резкой реакцией командира взвода.
– А что я такого страшного сказал?
– Пишите, пишите объяснительную.
– Не буду я ничего писать.
– Тогда я буду писать. Где Вы учились? В институте? Я напишу директору Вашего института письмо о том, какой Вы солдат.
– Сержант.
– Будете солдатом. А сейчас койку мне сюда.
– У меня рука больная. Я носить не могу. Мне врачи запретили.
– Дедовщина? Так Вы еще и дедовщиной…
– Упал, на гвоздь нарвался.
– Откуда у нас тут гвозди? Где Вы в армии гвоздь нашли?
– Места знать надо, товарищ лейтенант.
– Позови наряд. Пусть они мне койку сюда принесут.
– Разрешите идти?
– Идите. Но наш разговор не окончен.
Я вернулся в кровать, лег и, забросив руку под голову, уставился в потолок. Сон не шел. Ведь в чем-то Гераничев был прав. Я видел правду со своей стороны, а он со своей. Чем армия отличается от гражданки? Там меня тоже начальник может оскорбить, обидеть, не выдать премию. Но там я могу его послать и уйти. А тут мне выйти некуда, и моя внутренняя свобода бунтует. А офицер? Он идет служить двадцать пять лет. И многие из них думают именно о романтике и приключениях. В своей службе они настоящие фанатики. Фанатики службы и веры в то, что они делают. И как любой фанатик, они руководствуются не здравым смыслом, а утвержденными для них правилами из толстой книги, именуемой уставом. Фанатики службы с непоколебимой верой в то, что они делают. Для них пункт первый всех правил – что командир всегда прав, второй пункт гласит, что если командир не прав – смотри пункт первый. Им нельзя ничего доказать.
Тот, кто понимает для себя, что ошибся в выборе профессии, тот переходит в военкоматы или совсем увольняется из армии. Но ведь сколько мне встречалось настоящих мужиков в офицерских погонах, отслуживших в Афганистане? Не единицы, а десятки. Настоящих мужиков, на которых можно было положиться в любое время и… да закрыть такого в бою каждый посчитал бы честью для себя. И вот именно из таких офицеров и должна состоять армия. Из профессионалов, из подобных Гераничеву фанатиков. Из людей, желающих выполнять приказ, а не подчиняющихся ему по принуждению. Но где тут правда? Как нам, срочникам, понять тех, кто в нашей шкуре никогда не был? И главное, как им научиться понимать нас, наши очень простые и примитивные желания: поесть, поспать и провести хотя бы несколько дней за время службы дома, с любимыми людьми?
Я еще долго лежал и думал о разнице понимания, о гранях того, что называется армейской жизнью.
Утром, не выспавшись из-за ночных дум и общений, я зашел в канцелярию командира роты, которая уже была убрана. Мне предстояло на далеко не свежую голову написать политзанятия для сержантского состава роты на следующую неделю и заполнить дисциплинарный журнал.
На столе лежал листок, исписанный крупным, но корявым почерком. Я взял его в руки. В правом верхнем углу стояло: "Директору экономического института Ленинграда от командира взвода лейтенанта
Гераничева". Дальше шло описание моей службы, которое гласило, что я, будучи высококлассным специалистом и профессионалом, не уважаю старших по званию, включая самого лейтенанта. Фраза "Сержант Ханин забЕвает на службу и не выпАлняет обязаНостей моего замИстителЬя как требует Устав ВнутрИНей службы" вывели меня из себя, и я достал из стола ротного шариковую ручку красного цвета. Через несколько минут весь листок пестрел исправлениями грамматических ошибок. Закончив и отодвинув листок в сторону, я достал журнал политинформация и начал выводить заголовок, за которым побежал текст. Я увлекся и не заметил, как в канцелярию вошел ротный.
– Пишешь?
– Так точно, – вскочил я, приветствуя командира роты.
– Сиди, сиди. А это что за бумагомарание? – старлей взял со стола письмо Гераничева.
– Безграмотное изложение командира взвода. Товарищ старший лейтенант, может быть, его на курсы русского языка отправить? Или в шестой класс средней школы?
– Прекрати. Это у тебя безграмотные бумаги на столе валяются.
Убери немедленно.
– А, может быть, письмо отправить, товарищ старший лейтенант? "На деревню дедушке, Константину Макарычу" в "экономический институт, директору"?
– И опозорим всю советскую армию? Выкинь это немедленно.
– А потом придет Гераничев и наедет на меня, как танк, что я выкинул его донос?
– Тогда спрячь в папку с его другими доносами, тьфу ты, рапортами. И, вообще, займись делом.
– Есть.
Я убрал бумагу взводного и достал из нижнего ящика стола "Лезвие бритвы" Ефремова. Хорошие книги в солдатской библиотеке достать было не просто и, получив произведение под личную ответственность, я старался его оберегать, понимая, что далеко не все в роте знают, кто такой Ефремов, да и не сильно будут интересоваться, спуская листки из книги в туалете. Поэтому я заручился поддержкой ротного и прятал книги у него в столе, куда никто бы не полез воровать. Когда в канцелярию вошел Гераничев, я, естественно, опять не успел убрать книгу, о чем взводный тут же побежал докладывать командиру роты, заставив меня положить читаемое на стол в качестве доказательства, требуя, чтобы я хранил свои книги в тумбочке. Каково же было разочарование лейтенанта, когда он получил подтверждение моих слов от старшего и указание не приставать ко мне с тем, где я храню книги. Успокоиться Гераничев не мог, и приказал мне быть готовым сразу после обеда выдвинуться вместе с ним на обеспечение.
Я подготовил оружие и начал вытаскивать вместе с Абдусаматовым и
Хабибулаевым из ружпарка. Два автомата, пулемет, гранатомет уже лежали перед решеткой ружпарка, но узбекам почему-то одновременно захотелось в туалет. Уйдя в уборную, они исчезли из моего поля видимости. Закон армейской службы гласит – спрятался от командира, значит свободен. Ночь бесед с Гераничевым, его донос и выходка с книгой доконали меня, и я начал орать на всю роту.
– Абдусаматов, Хабибулаев, вашу мать. Где вы оба? Уроды, блин.
Мне чего одному надо оружие таскать? Вылезли сюда, чурки бритоголовые, поленья азиатские.
Солдаты появились и тут же полезли на меня:
– Ты чего от нас хочешь? Тебе больше всех надо? Тебя Брат отымел, ты теперь нас хочешь? Не поднимай на нас голос.
– Рты закрыли и оружие в зубы.
– Сам рот закрой, – Хаким не на шутку рассердился. Таким я его никогда не видел. – Я дед советской армии должен оружие таскать? Сам таскай.
– А я тебе "дух"? – я схватил узбека за ремень и дернул на себя.
Он толкнул меня в грудь. Я ударил в ответ и увидел перед собой еще пятерых азиатов. Да, я знал, что азиаты предпочитают не драться один на один, что они толпой заваливают одного, и только Зарубеев смог справиться с пятью азиатами. И не только справиться, но и получить выговор за неуставные отношения, рапорт о котором я видел у ротного.
С моим весом и комплекций мне совершенно не светило остаться в том же состоянии, в котором был Зарубеев. Узбеки, действуя как стадо волков, быстро приближались со всех сторон, и я скорее интуитивно, чем продуманно, схватил автомат. Быстрее, чем когда-либо я загнал лежащий рядом магазин с трассирующими пулями для проверки и передернул затвор.
– Стоять, козлы вонючие.
Кто-то из солдат резко присел, кто-то двинулся назад, кто-то отскочил в сторону туалета.
– Ты придурок, сержант? Они же боевые.
– Боевые. Всех порешу, и меня оправдают. Пятеро на одного?
Стоять, суки.
Никто уже и не собирался ко мне приближаться, но я продолжал держать автомат на изготовке, хотя ствол изначально поднял в потолок. Береженого, как говорится, и Бог бережет. Дверь распахнулась, и на пороге появился Гераничев.
– Что тут происходит? Почему вы не внизу? Машина уже стоит. Взять оружие и за мной.
Я быстро поставил автомат на предохранитель и закинул его за спину.
– Чего стоим? Вперед, орлы. Кто-то хочет помочь товарищам?
Желающих не оказалось, и мы втроем потащили оружие, гремя железом по лестнице. Патрон я вынул из ствола уже по дороге на стрельбище.
– Ты бы действительно пальнул? – решил уточнить Абдусаматов минут через пятнадцать.
– Конечно, – соврал я. – А чего мне терять? Вы меня уже достали.
Приказ на днях, а пашем как молодые. Думаешь, меня все это не касается? Вас никто не трогает, а Гера никак слезть с меня не может.
Он меня одного за всех трахает по самые гланды.
– Да. Брат тебя любит, – подтвердил Хабибулаев.
– А ты не радуйся, он меня разжаловать собрался, а тебя сделать младшим сержантом.
– На фиг мне такое счастье? Мне и ефрейтором хорошо.
– А замкомвзвода будет еще лучше. А я буду рядовым. Или, вернее, еврейтором.
– Так ты же, вроде, старший сержант?
– И что? Гера и три звания снять может. Он же выше командира полка. А ты не знал?
– Иннянь ски, – ругнулся по-узбекски ефрейтор.
– Иннянь намигаски, – ответил я ему такой же узбекской бранью, и мы замолчали.
На точку гранатометчиков, где я положил РПГ и ящик с выстрелами, приближалась группа старших офицеров в зимней форме. Офицеры советской армии были самым сложным контингентом среди курсантов. На них нельзя было крикнуть или дать команду, они сами обожали показывать свою власть.
– Сержант, ко мне. Ко мне, я приказал! – дал команду подполковник со знаками мотострелков в петлицах. – Это твой гранатомет?
– Ага, собственный. Я с ним из дома в армию пошел.
– Дай сюда. Дай мне сюда.
– Не положено, товарищ подполковник. Я за него расписывался.
– Ты приказа не слышал? Где твой командир? Лейтенант, лейтенант, ко мне!
Гераничев, приближавшийся большими шагами, перешел на бег.
– Товарищ полковник, лейтенант Гераничев по-вашему приказанию прибыл.
– Ладно, ладно, – смилостивился подполковник, услышав более высокое звание, которое давало ему право носить папаху вместо ушанки. – Чего у тебя сержант такой непослушный? Ты его накажи, ладно?
– Так точно.
– Ты мне гранатомет дай.
Гераничев тут же отдал мне приказ, и я, зная, что теперь вся ответственность лежит на взводном, передал РПГ подполковнику. Офицер покрутил трубу в руках, приподнял, поставил на место и передал сокурснику. Тот тоже взял трубу, как будто первый раз в жизни, покрутил и упер себе в плечо.
– Ты чего сделал? – спросил его первый подполковник.
– Вот так стрелять надо, – ответил второй подполковник.
– Не так.
Офицеры начали живо спорить, жестикулируя руками. Я отошел к будке, где хранились боеприпасы на время стрельб, и наблюдал за спором, думая, что или мне это снится, или старшие офицеры так остроумно шутят. Гераничев тоже благоразумно решил отойти от старших по званию и встал рядом со мной.
– Товарищ лейтенант, а это что за подполковники?
– Начальники огневой подготовки гражданских ВУЗов Москвы.
– То-то я смотрю у них знания теоретические.
Первый подполковник, споря с товарищами, перехватил у них гранатомет и положил его на правое плечо.
– Вот так надо. Вот так! И лежит удобно и рука до ручки дотягивается, а так, как ты показал…
– Да ты откуда знаешь? – сомневаясь, перебил его второй подполковник.
– Знаю. Я вчера на картинке видел.
– На какой картинке?
– В учебнике по огневой подготовке.
– Ты еще и книжки читаешь?
Подполковник не отреагировал на шпильку и, опустив гранатомет на снег, крикнул:
– Лейтенант, иди сюда. Напомни-ка мне, сынок, как выглядит "сетка".
– Слова-то какие знает, точно книжку читал, – подтрунивал над ним второй подполковник.
Гераничев, отломав от куста веточку, рисовал ей прицельную сетку гранатомета на белом снегу, еще не растаявшем за городом.
Подполковник поддакивал, остальные молча смотрели. Я стоял, не шевелясь и наблюдая, как молодой лейтенант обучает старых подполковников тому, чему они уже много лет обучают студентов в институтах. То есть знания у них быть должны, но где эти знания были спрятаны, не знали даже сами подполковники и, наверное, случайно прибившийся к ним полненький майор, похожий на пышку.
– Товарищи офицеры. Сейчас подойдет преподаватель и инструктор, -
Гераничев показал на меня пальцем. – Покажет, как стрелять.
– Так это инструктор. Ну, тогда другое дело, лейтенант. Не надо его наказывать. Молодец, сержант, иди сюда. Свободен, лейтенант.
Гераничев пошел вдоль стрельбища, а я оторвавшись от стены подошел к группе.
– Ты стрелять умеешь?
– Немного, товарищ подполковник.
– Немного? А почему тогда инструктор?
– По должности.
– Нахал. Ну, давай, инструктируй.
– Товарищи офицеры. У вас у всех ушанки, поэтому первая рекомендация – опустить "уши" и завязать их снизу.
– Мне не холодно.
Не обращая внимания, я продолжил.
– Если у вас есть специальные затычки в уши из ваты, то желательно перед упражнением запихнуть их в уши. Рот во время стрельбы надо открыть, чтобы изменение давление не повлияло на слуховой аппарат. Во время стрельбы надо быть предельно осторожными и внимательными.
– Это ты нас учить будешь, сынок, как себя на стрельбах ведут?
Иди отсюда.
Так как к месту стрельбы уже подошел полковник-преподаватель, то я, передав гранатомет одному из курсантов, остался на дорожке, в то время как офицеры направились к месту стрельбы. Подполковник объяснял что-то офицерам, я грелся на весеннем солнышке и пытался разглядеть первые прогалины у кустов. На улице было еще холодно, и я напялил перед выходом на полигон ватные штаны, которые лежали у старшины. Первый раз за время стрельб из гранатомета я оказался не около учащихся, а позади. Один подполковник положил гранатомет на плечо, второй помог ему установить там снаряд. Что-то у них там не ладилось, и преподаватель подключился к процессу. Наконец они справились и гранатомет снова лег на плечо поверх золотистого погона. Выстрел ушел вперед, и теплая волна обдала мои ноги. Я почувствовал тепло ударной волны через ватные штаны и пэша, стоя в тридцати метрах от стрелка. "Как же они в фильмах из домов-то стреляют, когда комната в три метра? Обратной волной должно небось в окно вышвыривать". Второй выстрел повторил ощущение, и я отошел подальше. Офицеры делали по два выстрела и отходили. Стрельба уже приближалась к концу, я стоял и смотрел то на мишени, которые изредка падали, то на солнце, когда Абдусаматов, решивший отойти подальше от таких же профессионалов, как и на моей точке, сказал:
– Гера идет. Начинай жопу мылить.
– А ты что-то опять там натворил?
– Нет. Но ему скучно. Ему по жизни скучно. То ремень у автомата короткий, то стреляет он не так. То магазин лежит не в ту сторону.
Ты о чем с ним ночью говорил-то?
– О правде жизни. О волках, собаках и срочной службе.
Узбек внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил.
Гераничев приближался, пиная камешки на дорожке.
– Лейтенант, лейтенант, иди сюда, – позвал бравый подполковник взводного. – Ты видел, как я стрелял? Ну, как?
Наверное, Гераничев тоже не совсем контролировал свои слова после недосыпа, или правда вырвалась из его уст сама:
– Тут, товарищ подполковник, каждый день негры стреляют, у них больше попаданий будет.
– Ты чего сказал? Чего ты сказал? А ну пошел вон отсюда!! Бегом!!!
Гераничев, наклонив голову и махнув рукой к ушанке, отошел в мою сторону.
– Ну, что, товарищ лейтенант, подполковник подтвердил наш ночной спор?
– Что?! Молчать!! Рот свой закрой!! И не открывай!! Ты меня достал за сегодня! По самое нехочу достал. Пошел вон отсюда!!
– Он на Вас, Вы на меня. Теперь мне осталось налаять на солдата.
Абдусаматов, ты готов пойти "вон отсюда"?
Ни слова не говоря, понимая, что может оказаться крайним
Абдусаматов повернулся и пошел в направлении своей точки.
– Ты куда, Абдусаматов? – крикнул Гераничев уходящему солдату.
– Оружие собирать. Скоро ужин. Война войной, а ужин по распорядку.
Стрельбы
То ли запас продуктов в части подошел к концу, то ли это была самый дешевый продукт вооруженных сил СССР, но на ужин уже в который раз нам дали пшенную кашу. Абдусаматов поковырял рыбу выгнутой вилкой, приподнял, понюхал и бросил посуду обратно на стол:
– Утром пшено, днем пшено, вечером пшено. Узбек, что – птичка что ли?
Это выглядело так смешно из уст низкорослого, щуплого азиата, что я расхохотался в полный голос. От смеха из глаз потекли слезы. Я хохотал, ловя сквозь туман слез удивленные взгляды сослуживцев.
– Тут все в порядке? – Гераничев стоял напротив меня.
– Даже лучше, чем можно себе придумать, товарищ лейтенант.
– Пшено уже достало, – Хаким был готов запустить эту тарелку в голову ни в чем не повинному повару.
– Абдусаматов, тебя не устраивает сбалансированное, полное витаминов, жиров и углеводов, утвержденное министерством обороны армейской питание?
– Устраивает, еще как устраивает. Вот только у меня деньги на
"чепок" кончились.
– На гражданке отъешься.
– Да, товарищ лейтенант, дембель неизбежен как крах империализма.
– Товарищ, – подмигнул я солдату, – верь! Взойдет она – звезда пленительного счастья. Когда из списков нашей части исчезнут наши имена.
Абдусаматов хмыкнул и бросил свою тарелку поверх остальных таких же грязных тарелок с кусками пшенки.
– Поели? Рота, встать, выходи строиться. Ханин, Вы завтра едите со мной на обеспечение по обучению стрельбы из АГС. Знаешь, что это такое?
– Знаю. Тяжелая такая дура.
– Правильно, восемнадцать килограмм только тело, плюс двенадцать
– станок. Тебе в самый раз будет.
– А какое отношение я имею к АГС? Вы Прохорова с собой возьмите, а лучше Борова, ему не привыкать.
– Кого взять, я без тебя решу, Прохоров и так поедет. Пять человек как минимум надо.
– Пять человек и офицер?
– Вы опять?
– Молчу, товарищ лейтенант, молчу, – поймал я взгляд офицера.
– Выходи строиться.
Утром мы выехали на специально подготовленную площадку для стрельбы из автоматического станкового гранатомета, именуемого АГС
17 в армейском лексиконе. Не на шутку здоровенная бандурина тащилась двумя бойцами, третий нес на себе станок, на который устанавливался сам гранатомет, а мы с Гераничевым, разгружая машину, вытаскивали круглые патронные коробки и ящики с боеприпасами для стрельбы.
– Пристрелять бы надо, – сказал я, когда мы установили гранатомет на станок. – Проверить, так сказать, что работает.
– Ручку видишь? – показал мне лейтенант на тросик.
– Ага.
– Взводи.
Я уперся в треногу ногой и резко рванул на себя ручку. Лента дернулась, и первая граната попала внутрь этого мощного, тяжелого зверя. Присев за машиной смерти, я положил обе руки на боковые ручки, прижав большие пальцы к гашетке на задней части гранатомета.
– Как у пулемета "Максим".
– А ты из "Максима" стрелял?
– Только в детских играх. Но сейчас попробуем.
Я коротко нажал на спусковую клавишу, гранатомет резко вздрогнул и выплюнул несколько учебных гранат со специальным составом из ствола.
– А где они? – поднялся я с колен, всматриваясь в даль.
– Вон, – Гераничев указал пальцем, и я увидел вдалеке оранжевый дымок ракет.
– Круто.
– Сделай поправку: вправо двадцать. И ждем.
Ждать пришлось не долго. Дюжина уже знакомых мне советских офицеров во главе с полковником Черных вываливалась из автобуса.
Черных был начальником курса огневой подготовки и неоднократно демонстрировал нам умение пользоваться разными видами оружия. Первый раз я поразился, когда Черных решил сам проверить пристреленный мной и взводным автомат Калашникова. "Чем бы дите не тешилось. Калаш – не
СВД. Поглядим", – подумал я, зная, что военнослужащий отличается от ребенка только длиной полового члена. Черных легко поднял автомат в руку, прижал приклад к плечу и, вроде бы никуда не целясь, нажал на спусковой крючок. "Пию", – раздался звук одиночного выстрела.
"Дзынь", – тут же был ему ответ. Полковник попал в стоящий метрах в ста метровый раскрашенный в белый и красный цвет ограничительный столбик.
– Молодцы, ребята. Хорошо калаш пристреляли. По-снайперски, – похвалил нас, застывших с открытыми ртами.
В другой раз Черных обучал стрельбе из пистолета Макарова, известного ПМ, представителей Эфиопии. Мы, предварительно постреляв сами, выдавали слушателям пистолет, заряженный тремя патронами, и они, нажимая на курок, практически не портили мишеней.
– Товарищи слушатели, – посмотрел неудовлетворенным взглядом
Черных. – Вы, конечно, все офицеры, некоторые из Вас воевали и кое-кто даже командовал полком. Но вы все являетесь военнослужащими, и основное Ваше оружие не АКМ, а именно пистолет. Поэтому, – Черных посмотрел на меня и быстро произнес, – дай мне с полной обоймой, – и, повернувшись обратно к неграм, закончил. – Вы обязаны тренироваться, тренироваться и еще раз тренироваться, чтобы не терять квалификацию.
На последнем слове он взял у меня из рук Макаров, быстро взвел и, почти не целясь, выпустил подряд весь магазин по висящей девственно чистой мишени.
– Пошли солдата, пусть принесет мишень, – бережно положил полковник мне в руки ПМ.
– Эту я сам принесу, – бросился я со всех ног к мишени.
Посреди белой бумаге в самом центре, обозначающем десятку, зияла большая дыра, показывающая, что все пули вошли практически одна в одну. Я бегом принес мишень и гордо продемонстрировал эфиопам, стоящим рядом солдатам и Гераничеву. Я был горд за Черных, горд за человека, всем своим существом демонстрирующего доблесть советского офицера, умеющего не только говорить, но и дело делать. Я повернулся к Гераничеву. Он взглянул на мишень и потупил глаза. За несколько дней до этого мы должны были продемонстрировать, как автомат
– Утром пшено, днем пшено, вечером пшено. Узбек, что – птичка что ли?
Это выглядело так смешно из уст низкорослого, щуплого азиата, что я расхохотался в полный голос. От смеха из глаз потекли слезы. Я хохотал, ловя сквозь туман слез удивленные взгляды сослуживцев.
– Тут все в порядке? – Гераничев стоял напротив меня.
– Даже лучше, чем можно себе придумать, товарищ лейтенант.
– Пшено уже достало, – Хаким был готов запустить эту тарелку в голову ни в чем не повинному повару.
– Абдусаматов, тебя не устраивает сбалансированное, полное витаминов, жиров и углеводов, утвержденное министерством обороны армейской питание?
– Устраивает, еще как устраивает. Вот только у меня деньги на
"чепок" кончились.
– На гражданке отъешься.
– Да, товарищ лейтенант, дембель неизбежен как крах империализма.
– Товарищ, – подмигнул я солдату, – верь! Взойдет она – звезда пленительного счастья. Когда из списков нашей части исчезнут наши имена.
Абдусаматов хмыкнул и бросил свою тарелку поверх остальных таких же грязных тарелок с кусками пшенки.
– Поели? Рота, встать, выходи строиться. Ханин, Вы завтра едите со мной на обеспечение по обучению стрельбы из АГС. Знаешь, что это такое?
– Знаю. Тяжелая такая дура.
– Правильно, восемнадцать килограмм только тело, плюс двенадцать
– станок. Тебе в самый раз будет.
– А какое отношение я имею к АГС? Вы Прохорова с собой возьмите, а лучше Борова, ему не привыкать.
– Кого взять, я без тебя решу, Прохоров и так поедет. Пять человек как минимум надо.
– Пять человек и офицер?
– Вы опять?
– Молчу, товарищ лейтенант, молчу, – поймал я взгляд офицера.
– Выходи строиться.
Утром мы выехали на специально подготовленную площадку для стрельбы из автоматического станкового гранатомета, именуемого АГС
17 в армейском лексиконе. Не на шутку здоровенная бандурина тащилась двумя бойцами, третий нес на себе станок, на который устанавливался сам гранатомет, а мы с Гераничевым, разгружая машину, вытаскивали круглые патронные коробки и ящики с боеприпасами для стрельбы.
– Пристрелять бы надо, – сказал я, когда мы установили гранатомет на станок. – Проверить, так сказать, что работает.
– Ручку видишь? – показал мне лейтенант на тросик.
– Ага.
– Взводи.
Я уперся в треногу ногой и резко рванул на себя ручку. Лента дернулась, и первая граната попала внутрь этого мощного, тяжелого зверя. Присев за машиной смерти, я положил обе руки на боковые ручки, прижав большие пальцы к гашетке на задней части гранатомета.
– Как у пулемета "Максим".
– А ты из "Максима" стрелял?
– Только в детских играх. Но сейчас попробуем.
Я коротко нажал на спусковую клавишу, гранатомет резко вздрогнул и выплюнул несколько учебных гранат со специальным составом из ствола.
– А где они? – поднялся я с колен, всматриваясь в даль.
– Вон, – Гераничев указал пальцем, и я увидел вдалеке оранжевый дымок ракет.
– Круто.
– Сделай поправку: вправо двадцать. И ждем.
Ждать пришлось не долго. Дюжина уже знакомых мне советских офицеров во главе с полковником Черных вываливалась из автобуса.
Черных был начальником курса огневой подготовки и неоднократно демонстрировал нам умение пользоваться разными видами оружия. Первый раз я поразился, когда Черных решил сам проверить пристреленный мной и взводным автомат Калашникова. "Чем бы дите не тешилось. Калаш – не
СВД. Поглядим", – подумал я, зная, что военнослужащий отличается от ребенка только длиной полового члена. Черных легко поднял автомат в руку, прижал приклад к плечу и, вроде бы никуда не целясь, нажал на спусковой крючок. "Пию", – раздался звук одиночного выстрела.
"Дзынь", – тут же был ему ответ. Полковник попал в стоящий метрах в ста метровый раскрашенный в белый и красный цвет ограничительный столбик.
– Молодцы, ребята. Хорошо калаш пристреляли. По-снайперски, – похвалил нас, застывших с открытыми ртами.
В другой раз Черных обучал стрельбе из пистолета Макарова, известного ПМ, представителей Эфиопии. Мы, предварительно постреляв сами, выдавали слушателям пистолет, заряженный тремя патронами, и они, нажимая на курок, практически не портили мишеней.
– Товарищи слушатели, – посмотрел неудовлетворенным взглядом
Черных. – Вы, конечно, все офицеры, некоторые из Вас воевали и кое-кто даже командовал полком. Но вы все являетесь военнослужащими, и основное Ваше оружие не АКМ, а именно пистолет. Поэтому, – Черных посмотрел на меня и быстро произнес, – дай мне с полной обоймой, – и, повернувшись обратно к неграм, закончил. – Вы обязаны тренироваться, тренироваться и еще раз тренироваться, чтобы не терять квалификацию.
На последнем слове он взял у меня из рук Макаров, быстро взвел и, почти не целясь, выпустил подряд весь магазин по висящей девственно чистой мишени.
– Пошли солдата, пусть принесет мишень, – бережно положил полковник мне в руки ПМ.
– Эту я сам принесу, – бросился я со всех ног к мишени.
Посреди белой бумаге в самом центре, обозначающем десятку, зияла большая дыра, показывающая, что все пули вошли практически одна в одну. Я бегом принес мишень и гордо продемонстрировал эфиопам, стоящим рядом солдатам и Гераничеву. Я был горд за Черных, горд за человека, всем своим существом демонстрирующего доблесть советского офицера, умеющего не только говорить, но и дело делать. Я повернулся к Гераничеву. Он взглянул на мишень и потупил глаза. За несколько дней до этого мы должны были продемонстрировать, как автомат