Келли Линк. Лучшее за год. Мистика, магический реализм, фэнтези (2003)

   — Потому что не может, мы на биологически разных уровнях.
   — Возможно, в данном случае дело не в биологии, а в чем-то более глубоком, чем кровь и плоть. На этом острове многое сохраняется в том виде, в каком оно было до проведения четких различий между человеком и зверем. Во всем этом невероятно трудно разобраться. Дорогая, я люблю тебя, и я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
   — Я вот что думаю: когда мы вернемся в Англию, тебе обязательно нужно показаться психиатру. — Кэйт скрылась в комнате, сильно хлопнув дверью.
   Джош сознавал, что все происходящее — выше их понимания. Они находились вдали от своей социальной среды, вдали от тех правил, которыми руководствуется человек. В детстве, когда он ходил в Лондонский зоопарк, животные воспринимались как существа, которые всегда за решеткой, которые наполовину ополоумели от вечного заточения. В те годы было и меньше понимания, и меньше уважения к психологии животных; обезьян наряжали в человеческую одежду, каждый день им устраивали чаепитие с чашками и блюдцами, как будто это неуклюжее подражание имело целью напомнить еще раз детишкам о нашем превосходстве как вида. Само слово «обезьяна» подразумевало копирование человеческого поведения. Но здесь люди и обезьяны были на равных, только перемещались в разных плоскостях.
   Он вернулся к своим делам, но в течение дня тревога и злость продолжали нарастать.
 
   В субботу утром Арун сел на паром и отправился на материк, обещая вернуться тем же вечером, но сильный шторм, разыгравшийся после обеда, исключал возможность его быстрого возращения. Низкие тучи, серые и однообразные, как опорные стены из бетона, что были возведены бригадой Аруна, мчались над островом. Издали доносились раскаты грома. Раскаленный воздух был настолько удушающим, что у Кэйт пересыхало горло, а мышцы отказывались повиноваться воле. Сознание притупилось из-за головной боли, и она лежала на кровати в одном белье, слушая, как сталкиваются кронами деревья, дожидаясь, когда хлынет ливень и спадет жара.
   Джош бродил по главному корпусу с фотокамерой в руке, делая пробные кадры — снимая крупным планом бабочек, которые сушили свои крылья размером с тетрадный лист. Ощущение какого-то беспокойства словно спеленало, сдавило его, не позволяя вдохнуть полной грудью. Он находится не рядом со своей женой — эта мысль тревожила его, но он знал, что Кэйт рассердится, если заподозрит, что он сторожит ее.
   И вдруг он все понял. С самого утра он не видел и не слышал макак. Он находился в тот момент на самом краю комплекса. До виллы отсюда было не меньше двадцати минут ходу. Он открыл несгораемый шкаф, где Арун держал ключи от джипа, который был единственным механическим средством передвижения по острову.
   Приземистая зеленая машина стояла перед гостиницей на площадке, которую еще только начали засыпать гравием. Джош сел за руль, повернул ключ, но двигатель не заводился. Сдвинувшись вбок на сиденье, он перегнулся через борт джипа, проследил взглядом за струйкой бензина, которая тянулась от топливного бака. Даже на расстоянии было видно, что металлический корпус бака пробит. Он подошел, склонился, дотронулся до отверстий, оставленных парой широко расставленных клыков. Содержимое бака вылилось без остатка на землю, распространяя едкий запах. Неужели макака способна на такое, пусть даже крупная, как Синно? Разве возможно, чтобы интеллект каким-то образом развивался у него быстрее, чем у его сородичей? Джош снова пригляделся к отметинам на металле, и его замутило от страха.
   Арун хранил в своем шкафу заряженное помповое ружье двенадцатого калибра. Он сообщил Джошу о ружье еще в первую неделю, как они приехали сюда, даже показал, как перезаряжать и стрелять из этой чертовой штуки, если возникнет крайняя необходимость. Джош кинулся к несгораемому шкафу, вытащил ружье и побежал в лес, на ходу поудобнее перехватывая оружие. Дождь хлынул, когда вилла уже виднелась между деревьев. Джош остановился на секунду, чтобы перевести дыхание, и услышал, как молнией расщепило ствол где-то у него над головой. Дождевая вода низвергалась крупными тяжелыми каплями, барабанила со всех сторон по жестко-глянцевым листьям, в одно мгновение расквасив в жижу землю под ногами. Шум стоял невероятный. Он больше не видел виллу, словно она исчезла.
   Зато он видел макак. Они подступали к веранде широким полукругом, в середине которого заметно выделялась поросшая зеленоватым мехом спина крупного примата, куда более рослого, чем любая из соседних обезьян. Джош поскользнулся на размокшем склоне, потерял опору и покатился в кусты. В руки и ноги ему впились шипы, на которых остались куски кожи с мясом, когда ему удалось восстановить вертикальное положение. Он увидел сквозь пелену дождя, как обезьяны забираются на веранду.
   — А ну-ка, чертовы созданья, — крикнул он, перезарядил ружье и выстрелил в воздух, всполошив птиц, которые отозвались на выстрел диким хором.
   Приклад ударил больно в плечо, но он бросился, спотыкаясь, вперед, на макак, которые кинулись врассыпную. Когда Джош приблизился к веранде, вожак мчался в сторону морского берега. На этот раз Джош остановился и прислонил ружье к дереву для устойчивости перед тем, как нажать на курок. Стая обезумевших попугаев взметнулась, расцвечивая ливень красными и голубыми пятнами, мешанина перьев и листьев взвихрилась в воздух, тогда как Джош яростно прокладывал себе дорогу через редеющие кусты к морю.
   Похоже, что ему удалось ранить главного зверя: тот явно сбавил ход, так что остальные обезьяны быстро обогнали вожака. Макака волочила левую лапу. Лес сменился песком, истыканным ударами крупных капель, и галькой. Джош вышел к самому дальнему концу пляжа, где разлившийся ручей образовал опасные заводи с быстро размываемыми берегами. Дождь ослеплял, приходилось жмурить глаза, но расстояние между ним и обезьянами неумолимо сокращалось.
   — Ну, чья взяла? — крикнул он, перекрывая шум дождя, нагоняя хромающую макаку.
   Ему нужна была опора, чтобы как следует прицелиться, он поискал глазами подходящий валун.
   Синно оказался в ловушке. Путь к дальнейшему отступлению преграждала широкая заводь, яма, которая пополнялась водой из моря, чья поверхность как будто расплющилась от дождя. Но зверь не останавливался, словно не желая признать поражение. Он доковылял до дальнего края заводи и тяжело опустился на мокрый песок. Джош огляделся, присматривая, на что бы опереть ружье.
   И только теперь он увидел остальных обезьян. Они находились на угрожающе близком расстоянии и, образовав круг, быстро придвигались к нему. Он почувствовал, что песок проседает у него под ботинками, понял, что берег заводи, подмокший от дождя, сдвигается под его весом, и он соскальзывает прямо в мутную воду. Он попытался устоять на ногах, но ружье перевесило, и он снова потерял равновесие.
   На другой стороне заводи рослая макака наконец остановилась и медленно повернулась — точнее, она распалась на две части, оказавшись парой молодых обезьян, одна из которых восседала на плечах у другой, как будто сросшись с ней зеленоватой клочкастой шкурой. Они прыгнули в разные стороны и заняли свое место в кругу, уставившись на него бесстрастными карими глазами.
   Джош быстро погрузился в заводь. Вода здесь была какая-то странно тягучая. Его кольнуло сквозь рубашку, и этот первый удар, похожий на электрический разряд, заставил его вспомнить предостережение Аруна: не следует купаться, когда идет сильный дождь, именно в такое время из глубины поднимаются особо опасные медузы. Заводь буквально кишела ими, приливная волна наполняла ее сотнями новых особей, которые всплывали на поверхность, словно прозрачные пластиковые пакеты, в то время как дождь продолжал барабанить по морской глади. Их жалящие щупальца скользили и обволакивали его ноги, прижимались к животу, спине, груди, шее, удар за ударом поражал его безвольную нервную систему — десять, пятьдесят, сто разрядов. Он отпихивал их, но они липли к его телу, впиваясь своими иглами, словно шипами. У него свело мышцы от пульсирующей боли, от бесконечных уколов и впрыскиваний яда, он рванулся и затих, погружаясь в темную зеленую глубину на виду у молча наблюдающей стаи. Дождь шлепал по воде, обезьяны наблюдали, в их глазах не было даже намека на какой-либо душевный отклик, их сердца подчинялись только инстинктам и законам стаи. Сидя на крыше виллы, Синно чесался, дожидаясь, когда джунгли успокоятся от тревожных криков. Затем он соскользнул на веранду, заглянул в дом сквозь решетчатые ставни, в спальню, на Кэйт, которой снился тревожный сон. Тихо ступая, намного тише, чем это делал Джош, обезьяний вожак открыл дверь спальни и, протиснувшись внутрь своей крупной тушей, так же тихо затворил ее за собой. которое проводит остаток своих дней, звеня цепями и грызя Во тьме кости детей, которых никто не будет искать.
   Иногда эти звуки можно было услышать, проходя по лестнице мимо его двери. Прошли месяцы, и я, наверное, привык к ним, потому что стал останавливаться на лестничной площадке, уставившись на его дверь и размышляя над тем, что могло случиться с человеком, продолжающим жить, несмотря ни на что. Любопытство брало верх над страхом.
   Наконец холодным январским днем состоялась моя первая победа над страхом и хаосом. Мы спускались по лестнице, я и мама, в воскресенье, испорченное ее желанием купить мне такие ботинки, из которых я не очень скоро вырасту. Тут с треском и скрипом распахнулась дверь мистера Каванота. Он стоял в проеме с таким видом, будто его застали за чем-то не совсем приличным. Как и всегда, он прятался в своем панцире, но теперь это уже не имело значения.
   Я удостоился редкостного случая заглянуть внутрь его жилища. Я уставился на то, что находилось за мистером Каванотом, в узкое пространство, которое было гостиной. Там не оказалось цепей, лишь тесная комнатушка с обилием мебели, которую давно следовало почистить, обои и воздух цвета сушеных табачных листьев.
   Но затем мое внимание переключилось на другое, наполовину скрытое косяком, так что я даже не разглядел толком, что это. Однако мне хватило и того, что я увидел, чтобы разжечь в себе боязнь и любопытство, которые поднимались откуда-то из живота и подступали к самому горлу. Дело в том, что в квартире обнаружилось нечто совершенно неожиданное.
   Моя слепнущая мать подтолкнула меня в спину, чтобы я не задерживался, а сама приветливо поздоровалась с мистером Каванотом и пошла себе вниз по лестнице. Как только мы оказались за поворотом, она склонилась ко мне и сказала:
   — Не таращись так на него. Он всего лишь бедный больной старик, у которого не осталось ни одной близкой души.
 
   Через несколько месяцев моему брату исполнилось шесть. Каждый день весна грозилась вернуться, но все не наступала, как будто в циферблат ее часов кто-то забил гвоздь и стрелки тщетно дергаются, пытаясь сдвинуться с места. Мы все еще звали моего брата Поли, хотя он и начал раздражаться: как-никак это детское имя. И хотя я теперь называл его Поли раза в два чаще, втайне я уважал его раздражение, как явный признак взросления. В нашем прошлом доме он был надоедливой малявкой, а здесь уже стал напоминать взрослого, что было кстати, поскольку я еще не нашел себе здесь ни одного друга.
   Поли был исполнен решимости помочь мне раскрыть тайну мистера Каванота, и в том апреле по моему приказу он часами просиживал у окна и следил, когда старик уйдет из дому. И я готов поклясться, что лучшего караульщика, чем он, вы вряд ли когда-нибудь видели.
   А когда старик уходил, Поли звал меня. К счастью, никто из родителей не видел его в такие моменты: он высоко задирал нос, вытягивал шею, словно стебель одуванчика, и непрерывно кивал так, что можно было подумать, что он слегка не в себе. Поли торжественно объявлял, что у нас появился шанс. Снова. Мы быстро одевались и выбегали на улицу.
   — Наверняка он сегодня оставил занавески раздернутыми, — каждый раз говорил Поли. — Да точно тебе говорю, оставил!
   Мы крались вдоль стены, затем я подсаживал Поли до уровня окон первого этажа. Он щурил глаза, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в щелку между занавесок. И пару раз ему посчастливилось увидеть это.
   — Вижу! — сообщал он полушепотом-полувизгом, но был не в силах вразумительно описать увиденное.
   Тогда я опускал его на землю, ставил к стене и забирался на его костлявую спину, чтобы поглядеть в окно самому.
   Мне бы вряд ли удалось рассказать об увиденном лучше Поли, но то, что я видел сквозь оконное стекло, было, без сомнения, лучше того, что удалось рассмотреть в открытую дверь. И тут, среди уличного шума, мне казалось, что я заглядываю в иной мир, в другое время, тихое и таинственное.
   На стеллаже, занимавшем почти всю противоположную окну стену, стояло несколько десятков, если не сотен банок. Некоторые из них были высокими и узкими, а другие с широкими горлышками и пониже. И все они отнюдь не были пустыми.
   В одних что-то плавало в мутной жидкости или лежало на дне. В другие это «что-то» было насыпано, сухое, как песок пустыни. На многих банках имелись бумажные этикетки с заворачивающимися, отклеившимися уголками.
   Я рассматривал комнату, цепляясь за карниз, пока Поли не начинал дрожать всем телом под моим весом или, что случалось реже, пока какая-нибудь благонамеренная матрона в доме напротив не принималась орать, угрожая позвонить в полицию. Тогда мы уходили или убегали, смотря по обстоятельствам.
   Удалившись на безопасное расстояние, мы хохотали до упаду, обсуждая содержимое банок, выдвигая теории их происхождения и повторяя те, что казались поправдоподобней. Недостатка в теориях не ощущалось. Банки при этом прибывали со всего света, и каждый раз по новому сценарию. Они заполняли кошмарами наши сны. В комнате, которую мы делили с Поли, часто один просыпался ночью, чтобы услышать, дышит ли второй.
   Теперь, через много лет я даже рад этому, потому что только в наших страхах и снах мы по-настоящему понимаем, что в действительности значит для нас тот или иной человек. Именно благодаря этому я узнал брата лучше, несмотря на то что ему было всего шесть, и никогда не будет семь, даже шесть с половиной.
 
   Даже теперь я хотел бы, чтобы Поли просто-напросто заболел, чтобы он лежал в постели, а все мы, даже младшая сестра Линдси, которая в ту пору еще только училась ходить, обступили бы его постель. Мы бы говорили Поли, как его любим. Мы могли бы стоять рядом с ним все вместе. Мы могли бы молиться Богу. А когда бы он испустил последний вздох, мы со слезами горечи кинулись бы в объятия друг другу, пытаясь хоть как-то утешить и найти утешение.
   Мы успели бы как-то себя к этому подготовить, и хотя ожидание неизбежного — ужасная пытка, но неожиданность несчастного случая куда более жестока к оставшимся в живых.
   На следующий день мама сказала, что ей очень жаль, что она не это имела в виду, отец сказал то же самое, что она действительно не хотела такое говорить, но я им больше не верил, ни одному их слову. Невозможно смотреть в лицо матери, заплаканное, испуганное, в глаза, полные безграничного горя, и знать, что-то, что она говорит неправильно, это самые необдуманные и злые слова, которые я когда-либо от нее слышал.
    И что вы, по-твоему, делали там наверху, ответь мне, вам там нечего делать! Да ты просто взял и избавился от него!
   Когда она прокричала мне это, я был уверен, что все обстояло совсем не так, но через какое-то время я уже был готов согласиться с ней.
   Все случилось, потому что наступила весна наконец и насовсем, и нам больше не нужно было носить тяжеленные пальто. И еще мы соскучились по деревьям. Теперь у нас не было деревьев. Но зато у нас были крыши.
   Мы вскарабкались по пожарной лестнице на крышу нашего дома, что довольно долго было для нас большим искушением, но ледяные зимние ветра не позволяли осуществить мечту. Теперь же теплый весенний ветерок, казалось, сам подталкивал нас к этому. По обыкновению мы взяли с собой мяч.
   Сначала мы осматривали с нашей черной смоляной горы местные достопримечательности, оглядывали все стороны света. Мы видели дома, о существовании которых никогда и не догадывались, и людей, на которых смело могли бы плюнуть. Я был королем, а Поли принцем, и мир стелился у наших ног.
   Дома и на улице, на траве и на асфальте — мы с Поли постоянно играли в мяч: очко за попадание, ноль за пропущенный мяч, теряешь очко, если твой мяч поймает противник. Я обычно первым, изо всех сил запускал мяч прямо в Поли. Имел право, я же все-таки был старшим братом.
   После очередного броска я ударился коленом о какую-то дурацкую трубу, а когда повернулся к Поли, его на крыше не оказалось. Он исчез с места, на котором стоял всего пару секунд назад, и первое, о чем я подумал, была школа. Мы тогда изучали птиц. Все выглядело так, ^будто кондор скользнул вниз и унес моего брата, а я и не заметил. Первые мгновения я в это даже поверил. Так все в общем-то и было, если не считать того, что затем кондор его уронил.
 
   Наши соседи были очень любезны, принесли много еды, некоторые женщины предложили посидеть с детьми. А за день до похорон мы услышали стук в дверь. Вошел мистер Каванот. Он пришел без обычных пальто и шляпы. В одной руке он держал костыль, а в другой — тарелку.
   Тогда я впервые по-настоящему разглядел его лицо. Видно было, что он довольно давно живет на этой земле, но это его не сломило, а напротив, научило гордо носить высоко поднятую голову, на которой красовались стального цвета жесткие волосы.
   — Сочувствую вашей потере, — сказал он, вручая тарелку моему отцу, и тихо зашагал обратно.
   У меня замерло дыхание, когда мы разворачивали тарелку, но на ней оказалось всего лишь горка печенья — никаких обитателей таинственных банок. Я съел одно печенье. Оно было еще горячим, словно из печки, шоколадная крошка липла к пальцам. Я съел еще одно, потому что если оно отравлено, то я хотел умереть первым. Я заслуживал этого.
   Однако я даже не заболел. Да, он знал, как готовить печенье. Той ночью, услышав этажом ниже тяжелый кашель, я впервые почувствовал жалость к нему.
 
   В конце учебного года у меня завязалась непримиримая вражда с одноклассником, и как-то раз я пришел домой весь в крови. Тот мальчишка невзлюбил меня сразу же, как только мы переехали и я пошел в новую школу, егошколу. Парень возненавидел меня за мои отметки, но до этого случая не пускал в ход кулаки. Если бы он знал, какие оценки я получаю сейчас, он бы понял, что нас ничего не разделяет и что он бьет невиновного. Те высокие баллы зарабатывал другой я, след которого давно потерян.
   Если бы возле нашего дома я обратил внимание на шторы в окне мистера Каванота, то заметил бы и руку, отодвигавшую их, но я ровным счетом никуда не смотрел и ничего не замечал. Я втащился в подъезд и тут внезапно увидел мистера Каванота, стоявшего в дверях своей квартиры.
   — Давай-ка сделаем твоей бедной маме приятное, а? — предложил он-. — Ей совсем не обязательно видеть тебя в таком состоянии.
   Я уже успел убедиться, что каннибалом он не был. Вдобавок в последнее время я порядком отощал, и от меня в любом случае было бы мало проку. Несколько недель назад я даже осмелился на немыслимое прежде: постучал в дверь старика, когда мама попросила меня вернуть ему тарелку с запиской, в которой она благодарила его.
   Итак, я оказался на неизведанной территории. Впрочем, она оказалась не такой уж и таинственной, как я думал раньше. Там не было ничего страшного — всего лишь запах старого тряпья. Когда я смыл с себя кровь и грязь в ванной, мистер Каванот осмотрел мои лицо, локти и колено, глубокая ссадина на котором виднелась через свежую дырку в джинсах. Он остановил кровь, прикладывая к ранкам шарики ваты, смоченные бактином. Сильно щипало, но свежий запах лекарства напомнил мне об укусах комаров и жуков и прошлом лете.
   — Ну, это, в общем, все, что мы можем сделать, — сказал он. Тут я понял, что он надеялся на большее. — У нас не получится скрыть твои синяки, разве что их закрасить.
   Я промолчал и только посмотрел вниз, на пол в ванной.
   — А как твой недруг? — сказал он уже серьезнее. — Надеюсь, ты его тоже хорошенько разукрасил?
   Я пожал плечами. Мне казалось, что каждый мой удар отскакивал от него, словно мяч, и затем возвращался ко мне. Его сильные кулаки, как больно они били. Я старался не заплакать, но одна слеза все же вырвалась на свободу. Мистер Каванот сделал вид, что ничего не заметил.
   — Я тут собирался угостить тебя лимонадом. Подожди минутку, я принесу.
   Он оставил меня одного, чтобы я пришел в себя и вытер слезы. Когда я вышел из ванной, он стоял у кухонной раковины и со звоном болтал ложкой в кувшине.
   — Вот, готово, — сказал он и стал наполнять стакан.
   Я с удовольствием выпил самый холодный и самый вкусный напиток из всех, какие раньше пробовал, и пошел со стаканом в гостиную, где еще не бывал.
   Банки.
   Наконец-то, я видел их вблизи, полки и полки с банками, расставленными в непонятном для меня порядке. В них не было ничего, что я захотел бы отведать, однако в некоторых помещались части того, что в свое время явно не постеснялось бы сожрать меня самого — и живьем.
   В самой большой банке лежала, свернувшись, в зеленые кольца змея о двух головах. На этикетке выцветшими чернилами было написано «Корбин, КИ»с датой двадцатилетней давности. Крохотная голова свиньи в другой банке оказалась еще старше. Старше свиной головы была бледно-серая рыхлая масса в рубчик, на которой стояло что-то похожее на перевернутую чашку диаметром в полдоллара. Когда я приподнял крышку, содержимое банки, казалось, зашевелилось, подняв облако пыли, похожей на снег. Только меня никогда еще не тошнило от снега.
   — Это осьминог, его вынесло на берег у форта Лодердейл. Это во Флориде.
   — Целый осьминог? — удивился я.
   — Нет. Только щупальце. Его осьминогу, видимо, кит хвостом отсек. Потом вынесло на берег. А сам осьминог не меньше двадцати футов.
   Я был потрясен одной мыслью о чудовищах, выходящих из темных морских глубин. Рисуя в воображении страшные картины, я продолжил исследовать полки. С каждым новым экспонатом, погруженным в жидкость для консервирования или лежащим на песке, который с легким звоном пересыпался в банке, мой интерес только усиливался.
   Тут были глаза и зубы акулы; чьи-то скелеты и когти; стрелолистые растения и морские ракушки; гигантские сороконожки и огромный слизень, ярко-желтый, как банан; скорпион и мозг обезьяны. Удручающе выглядел котенок без шерсти, с пятой лапой, торчащей откуда-то из плеча, и следами укуса на шее.
   — Это сделала его мать, — объяснил старик. — Кошки-матери всегда так поступают, если что-то не так.
   — Почему? — прошептал я. — Разве они не любят своих детенышей?
   — Наверное, слишком сильно любят, чтобы позволить им вырасти такими, какими они родились. Исходя из пользы всей жизни, матери делают им одолжение.
   Все это меня сильно обеспокоило, потому что я ощутил жалость к маленькому новорожденному котенку, у которого не было ни одного шанса остаться в живых, который даже не увидел этот мир, потому что его убили прежде, чем он открыл глаза. Вдобавок я не мог при этом не подумать о Поли и моей вине в его гибели. Мистер Каванот сказал:
   — Наверное, тебе не следует смотреть на мою коллекцию сегодня.
   О нет, я должен был это увидеть. Эти банки так долго дразнили мое воображение! Я просто обязан был это увидеть. Ради Поли. И не имело значения, что сейчас, она вызывала у меня чувство, которое верней всего было бы назвать отвращением.
   На некоторых банках имелись этикетки, для других это было и не нужно: ухмыляющийся череп обезьяны не требовал особых пояснений. Однако о содержании части банок я не имел ни малейшего представления. В одних хранились гладкие, высушенные кольца чего-то похожего на вяленое мясо, в других вроде бы то же самое, но посвежее, а завитки были толще и не такие ровные. Еще там были банки с какими-то странными многоножками и прочими неизвестными мне созданиями.
   — Эту коллекцию, — сказал старик, — я начал собирать лет сорок назад. Так что она будет постарше твоих родителей.
   Я кивнул, но не спросил зачемон стал это делать, потому что уже давно не задавал таких вопросов. Почему —вопрос шестилеток. А когда вам десять, вас больше волнует, почему нет.Для меня было совершенно естественным, что кто-то где-то собирает подобные вещи. И вот случилось, что один такой коллекционер живет со мной в одном доме. Мне просто повезло.
 
   Когда мне. было десять, я понятия не имел о статистике. Мир, который меня окружал, был настолько мал, что я в ней нисколько не нуждался. Однако теперь я знаю, что более половины семейных пар, потерявших ребенка, вскоре расходятся. Думаю, я даже могу объяснить, отчего это происходит.
   Поли не стало, и все никак уже не могло быть по-прежнему. Раньше все мы были вместе, мы составляли единое целое, закрытое и защищенное стенами, которыми были мы сами. Теперь, когда Поли нас оставил, мир пошатнулся и стены готовы были обрушиться.
   Иногда, когда никто меня не видел, — а они теперь никогда не видели, потому что я стал для них по-своему невидимым, — я наблюдал за мамой и папой, за тем, как каждый из них относится к Линдси. Моя младшая сестра уже научилась ходить и пыталась разговаривать, но родители вели себя по отношению к ней так, словно у нее ничего не получается, и ей все время необходима помощь.