Страница:
Вы ждете книгу, сэр.
Но стоит ли своих чернил роман,
если корабль героя никуда не приплывет,
на берег прибой не вышвырнет его перед двумя пастухами?
Пишу, не рассчитывая на снисхожденье.
Просто предупреждаю.
Слишком долго я думал,
что категорически уникален.
Но я встретил другого — внешне он неотличим от меня,
и вообще украл все мое.
Поначалу он был безобиден.
В кафе он читал по губам
и заказывал то же, что я.
Постепенно он перенял все мои привычки.
Так составляет словарь лексикограф,
начиная с рудиментарного узуса,
добавляя нюансы, контекст,
покуда его приближенье не станет исчерпывающим.
Вот спектакль! Бесстрастная автоцитата.
Меня он преследовал всюду.
Как-то в самом начале романа
я — мы — всю ночь ехал в поезде через горы,
думая въехать в роман.
Я обсуждал с ним детали,
он внимательно слушал, кивал
с одобреньем. Идеальная аудитория!
И вдруг заговорил. Представьте себя
перед зеркалом.
Ошеломляюще! Трудно
представить себя вне себя,
раскрывающим рот пред собою.
Начинаешь себя проверять,
все ли в порядке, на месте ль,
как смотришься со стороны.
Без зеркала уже невозможно,
этакий автокомментарий —
то, что в нем видишь.
Он — книга, законченная.
Он исчез… О, как жестоко, представьте!
Перед глазами лишь поезд, горы, поселки…
Подчас хочу позвать его.
Каким именем звать? Моим?
О нем я расспрашивал на улицах, в кафе и в отелях.
Описывая его, я показывал на себя.
На меня косо глядели. Я не слеп,
И не важно, сколь мир слеп, по мне.
Поймите мое равнодушье,
стремленья канули в бездну зияющих волн.
Безрукому, что чувствует руку свою,
далеко до меня. Я не чувствую руку,
что на месте, а все ж не со мной,
на столе, за дверью, которую надо найти,
авторучка, бумага, и волны строк — моих строк —
она вершит дело свое.
Потерпите, сэр, не спешите,
ведь иногда мы — не мы.
Эрик Шеллер
Ассистент доктора Якоба
Пер. И. Савельевой
Эрик Шеллер, биолог, художник и писатель, до конца 2003 года преподавал в Университете Нью-Гемпшира, а затем перевелся в дартмутскип колледж. Вместе со своей женой, Паулеттой Верджер живет в Нью-Гемпшире. Паулетта — ювелир, и в своих работах она часто использует растительные мотивы.В определенном возрасте человек перестает мечтать и живет воспоминаниями. Я остановился у кухонного окна с Вискерзом, свернувшимся в клубочек — у меня на руках. Его тельце вибрировало от беззаботного мурлыканья, так свойственного представителям кошачьей породы. Он никогда не тревожился о завтрашнем дне. Или о дне вчерашнем. Лишь бы в его миске не кончалась еда, имелось бы тепленькое местечко для спокойного сна, да птичьи трели за окном в качестве развлечения. Не думаю, чтобы ему было знакомо чувство разочарования.
К последним по времени работам Шеллера относятся иллюстрации к альбомам «The Exchange» и «The City of Saints and Madman» Ван Дер Мейера, рисунки и подписи к ним для «The Silver Web», а также статья в весьма авторитетном медицинском справочнике «The Thackery T. Lambshead Pocket Guide to Eccentic and Discredited Diseases», недавно выпущенном в издательстве «Nightshed Books».
По словам Эрика Шеллера, «Ассистент доктора Якоба» — рассказ об утрате невинности. А еще об орудиях, при помощи которых мы пытаемся разложить мир на отдельные составляющие, несмотря на все его протесты.
«Ассистент доктора Якоба» впервые напечатан в «Nemonymous», издаваемом Десом Левисом.
К сожалению, я не настолько удачлив. Я знаю, что с каждым годом на оконном стекле, через которое сейчас смотрю на улицу, прибавляется копоти, а ветер, сотрясающий стекло, приносит только холод.
Зима и течение времени — вот два бича для моих костей.
Словно услышав мои мысли, полицейский внизу поплотнее запахнул куртку и поднял воротник.
И все же я еще помню то далекое время, когда первый зимний снегопад был великолепным актом мироздания, а холод не в силах был проникнуть даже под самую тонкую одежду. Словно мне снова восемь лет, и я бегу по тротуару, снежная поземка заметает мои следы, а дыхание вырывается густыми белыми клубами. Вот я поскользнулся на повороте к своему дому, но устоял на ногах и одним махом преодолел три шага, остававшиеся до входной двери. Даже не сняв куртки, я сажусь за стол, опускаю ложку в тарелку с томатным супом и откусываю почти половину сэндвича с салями. Щеки сначала покалывает от тепла, а потом они начинают гореть. Совсем рядом, за моей спиной, стоит мама, мой веснушчатый ангел-хранитель с рыжими волосами. Мама целует меня, благодаря за то, что не опоздал к обеду, а потом ставит на стол вазу с цветами.
— Ну вот, — говорит она и отступает на шаг, чтобы полюбоваться своей работой. — Тебе нравится?
Вот такая сценка при ослепительном свете давно минувшего зимнего дня сохранилась в моей памяти. Но здесь что-то не так; я больше не доверяю воспоминаниям.
Никаким воспоминаниям.
Но об этом я не стал говорить в недавней беседе с полисменом.
Одетый в штатское полицейский присел напротив меня на краешек расшатанного стула, поверх которого висело довольно потертое одеяло. В углу, под книжной полкой, притаился Вискерз и настороженно следил за незнакомцем, посягнувшим на его место.
Полицейский достал небольшой блокнот и постучал по нему обгрызенным кончиком шариковой ручки.
— Вы помните доктора Сэмюеля Якоба? — спросил он меня.
На лице полисмена был то ли шрам, то ли врожденный дефект, но уголок его рта так причудливо изгибался, что казалось, он постоянно ухмыляется.
В моих глазах он прочел явное непонимание и, наклонившись вперед, произнес чуть более громко и отчетливо:
— Доктор Сэмюель Якоб. Он проживал в Данбери, на Мейпл-стрит, двести двадцать четыре. В соседнем доме с вашим.
На меня пахнуло горчицей и солониной. Я все так же продолжал смотреть на полицейского, не понимая, о ком идет речь. Наконец вспомнил.
— Доктор Якоб! Но это же было лет пятьдесят назад, по крайней мере. Я был тогда еще совсем мал.
Опять воспоминания. Да, я был тем мальчиком.
И я действительно был знаком с доктором Якобом. Сомневаюсь, что знал его первое имя, а если и знал, то наверняка никогда к нему так не обращался — он был очень уважаемым человеком в те респектабельные времена. Доктору принадлежал самый большой дом в нашем квартале — просторное белое здание в колониальном стиле, возведенное в прошлом столетии. Однако, несмотря на немалое состояние, доктор жил один, без семьи. Возможно, это и послужило причиной его знакомства с соседским мальчишкой. Трудно было не заметить шумного молодого соседа. Я был только счастлив разделить с ним послеобеденные часы и выходные дни. Его дом был хранилищем книг и всяких презанятных вещиц. Но не это, и даже не драгоценная коллекция корабликов из дерева и слоновой кости, расставленная на книжных полках, даже не огромная фотокамера на треножнике привлекала меня в первую очередь. В довершение ко всему доктор Якоб увлекался садоводством. Он не был из тех простых любителей, которые копаются в земле на заднем дворе. У него имелась оранжерея, небольшой хрустальный дворец, примыкающий к дому, собственное заколдованное царство, скрытое от посторонних глаз густым кустарником живой изгороди. Там, среди орхидей, лилий и роз, я проводил бесчисленные часы, наблюдая, как доктор Якоб поливает, подрезает побеги и всячески ухаживает за хрупкими растениями.
В своем хобби он был подлинным художником и, вероятно, состоял членом многочисленных клубов цветоводов, а в его стеклянном убежище бесконечной чередой распускались диковинные цветы. Мне хорошо запомнилось изобилие красок, хотя сам доктор Якоб носил костюм унылого серого цвета. Но его подопечные не разделяли пристрастий хозяина и предпочитали такие яркие и чувственные краски, что при взгляде на некоторые орхидеи у меня почему-то вспыхивал румянец на щеках, а живот странно напрягался. На эти цветы я не мог смотреть подолгу.
Еще мне запомнилось, как доктор Якоб уверенно двигался среди растений, как бережно и уверенно орудовал садовыми ножницами и, вероятно в силу профессиональной привычки, сыпал латинскими названиями, хотя никогда не забывал назвать и второе расхожее имя цветка. Он захватывал пурпурный цветок средним и безымянным пальцами, остальные прижимал к ладони, а потом негромко произносил на незнакомом языке:
— Haemanthus coccineus. — Потом переводил взгляд на меня, едва достающего до его локтя, и пояснял: — А для тебя это кровавая лилия.
Помню ли я сейчас эти чужестранные названия?
Нет.
Зато я помню, как иногда его глаза на короткое время вспыхивали, словно от запретного наслаждения, когда ловкие пальцы срезали благоухающий цветок и продевали в петлицу пиджака. В такие моменты доктор Якоб и сам расцветал, поворачивался ко мне, выпячивал грудь и демонстрировал единственный яркий мазок краски на самой унылой из всех серых тканей.
Это была вполне понятная радость, и казалось, не существовало более сильного наслаждения для садовода-любителя.
Но случались и другие дни, когда доктор Якоб получал новые редкие растения, и тогда, глядя на него, можно было подумать, что для него поют ангелы небесные, — торжественно-широкая улыбка всепоглощающей радости буквально освещала его лицо.
Особенно прекрасными в оранжерее мне казались кусты роз. Они прибывали с обернутыми мешковиной корнями, а их тонкие стебли на первый взгляд не представляли ничего особенного, вот только несколько нежных бутонов показывали тончайшие алые и розовые лепестки. После ряда манипуляций, после обрезки отклонившихся побегов, после удаления садовыми ножницами и специальным ножом мелких отростков то здесь, то там — с помощью незаметных деревянных распорок и нескольких витков проволоки кусты принимали более совершенную форму. Я с благоговейным восторгом наблюдал за тем, как доктор ходил кругами около массивного куста, а потом решительно брался за тщательно заточенные инструменты. Предварительный осмотр всегда занимал немалую часть времени, чтобы каждое изменение безошибочно соответствовало первоначальному замыслу. Позже, во время цветения, я не мог сдержать восторга, потому что в зависимости от желания доктора Якоба бутоны могли распускаться постепенно, покрывая куст яркой красочной волной. Или день за днем сдерживать рвущиеся наружу и угрожавшие разорвать зеленые футляры лепестки и наконец вспыхнуть ослепительным взрывом и превратить растение из зеленого в ярко-алое всего за одну ночь.
Я сказал, что наблюдал за действиями доктора Якоба, и так оно и было на протяжении долгого влажного лета и холодной зимы, когда ревущие керосиновые обогреватели превращали оранжерею в уголок экзотических джунглей посреди снежных просторов. Целый год я только наблюдал, а потом доктор Якоб протянул мне садовые ножницы.
— Ты уже достаточно насмотрелся, — сказал он мне и показал на молоденькую розу в углу оранжереи. — Она твоя.
Я прожил по соседству с доктором Якобом два года, и это время ярко запечатлелось в моей памяти.
А полисмену, не ведая, в чем состоит его дело, я сказал следующее:
— Да, я его знал. Но не слишком хорошо, я ведь был еще совсем ребенком.
— Он недавно умер, — сказал полицейский. — В возрасте девяносто одного года.
Затем он помолчал, наблюдая за моей реакцией и задумчиво работая языком в попытках вытащить застрявший между зубов кусочек мяса.
Я ничего не ответил и ждал продолжения.
— Он до последнего дня жил в том же доме в Данбери, где вы с ним познакомились. Он прожил там всю жизнь. Доктор Якоб был одинок, и к нему приходила женщина для помощи по дому. Она и обнаружила тело. Никаких родственников мы не нашли.
Я подумал, что доктор Якоб мог упомянуть меня в своем завещании.
— Во время подготовки дома к аукциону там обнаружились некоторые любопытные вещи. Фотографии. Вот почему и вызвали полицию.
Полицейский положил блокнот на колени — перевернутая страница вся была покрыта бессмысленными каракулями. Затем он сунул руку в карман куртки, достал пакет и вытащил оттуда пачку фотографий:
— Как вы понимаете, это только копии.
Полицейский положил пачку на журнальный столик и подтолкнул ко мне:
— Посмотрите. Хотя это и не слишком приятное зрелище.
На всех фотографиях были запечатлены человеческие трупы.
Результаты работы хирурга были засняты с близкого расстояния. С отдельных частей тел была удалена кожа, на следующих снимках эти же самые фрагменты освобождались от слоя подкожного жира, затем от мускулов. Были запечатлены и более глубокие исследования — местами мышцы были рассечены и под ними обнажались внутренние органы; на одной из фотографий грудная клетка была вскрыта пилой, чтобы показать легкие и сердце.
Я увидел лишенную кожи человеческую кисть без большого пальца, зато остальные пальцы были разведены так далеко друг от друга, что образовывали ровный полукруг.
Я увидел голову женщины, у которой были удалены глазные яблоки, лежавшие тут же, на щеках, а губы были так растянуты, словно женщина ужасающе ухмылялась прямо в камеру.
В конце концов, доктор Якоб был врачом.
Но фотографии будоражили сознание гораздо сильнее, чем самые подробные пособия по хирургии. Это были не просто иллюстрации к учебнику анатомии — в этих снимках чувствовалась тесная связь с личностью фотографа. Кроме того, на изображениях было слишком много крови. Оставшаяся на трупах кожа была испещрена темными пятнышками, и повсюду вокруг разрезов виднелись подсыхающие потеки.
Мне казалось, что препараты для занятий по анатомии должны быть более тщательно очищены.
И я не думал, что трупы могут истекать кровью.
Полицейский внимательно наблюдал, как я перебираю фотографии, и постепенно мне стало ясно, что он расположил их в определенном порядке. Сначала шли изображения отдельных частей трупов, а потом я увидел снимки, представляющие тела во всей их полноте. Вот только они лежали не на обычных хирургических столах и больничных каталках. Тела поддерживались в вертикальном положении при помощи шестов и веревок, да еще им были приданы определенные позы: ноги, разведенные, как при ходьбе, руки в процессе жестикуляции, а головы повернуты, словно во время разговора. Эти эффекты достигались при помощи проволоки, закрученной вокруг конечностей, а иногда и пропущенной сквозь тело. И повсюду виднелась кровь. Каждый разрез, каждая рана, а их было великое множество, были отмечены потемневшими потеками крови, совершенно черной на зернистых снимках. Кровь стекала с истерзанных тел и скапливалась внизу. Но и этого было мало: темные ручейки не поддавались законам гравитации, а были направлены и размазаны загадочным образом, образуя таинственные знаки не поддающейся расшифровке каллиграфии.
Мои глаза затуманились от слез.
Я покачал головой и протянул пачку фотографий полисмену.
— Не знаю, что и сказать, — попытался я произнести, но смог только беззвучно пошевелить губами.
— Вы поняли, где были сделаны эти снимки? — спросил он. — В оранжерее, позади дома. Там много окон и очень хорошее освещение. Посмотрите.
Полицейский показал мне снимок окровавленной женщины, обвитой проволокой. Снимок был немного передержан, и кожа, там где ее не запятнала кровь, светилась белизной. Фоном к фотографии служили полки, заставленные цветочными горшками.
— В самом доме для такого кадра было бы слишком темно. Я только ошеломленно кивнул.
Полицейский вытащил фото из моих пальцев и бережно положил в пачку, не забыв удостовериться, что снимок попал на то самое место, откуда был извлечен.
— После такой находки мы перекопали оранжерею и весь участок. Мы считали, что там могут быть захоронены отснятые останки тел. Ничего подобного. Только у самого крыльца обнаружились кости собаки.
Наверное, это был Блэки, а может, и какой-то другой пес, живший в доме после того, как я уехал.
— Мистер Якоб был врачом, и в этом отношении у него бесспорно были большие возможности. Он мог похоронить свои жертвы на кладбище или отправить в крематорий вместе с неопознанными трупами. Сейчас это невозможно проследить. Но в одном вы можете быть уверены. Одно мы знаем наверняка. — Полицейский подался вперед на своем стуле и так пристально уставился в мои глаза, что я не посмел отвести взгляд. — Этот человек был убийцей. Люди, над которыми он проводил свои опыты, были еще живы.
Я подумал о ручейках почерневшей крови на отснятых телах.
— Я не могу определить, сколько времени он поддерживал в них жизнь. Но на некоторых снимках рты разинуты, словно люди пытаются кричать, однако можно заметить, что у них вырезаны языки или перерезаны глотки. Они не могли произнести ни звука.
Я судорожно сглотнул.
— Вероятно, вам интересно знать, почему я все это рассказываю вам, да еще демонстрирую снимки.
Я кивнул. В темных глазах полицейского качнулось мое отражение.
— Есть один снимок, на который вы, вероятно, не обратили особого внимания. Эта фотография особенно нас заинтересовала. — Полицейский выпрямился и выжидающе посмотрел на меня. — Вы не запомнили ее? — Он покопался в пачке, выдернул один из снимков и протянул мне. — Вы это видели?
Да, я видел эту фотографию. Я заметил ее, когда перебирал всю пачку, но ничего не сказал. Но я не удивился и тому, что полисмен выделил ее из всего множества и теперь хочет услышать мое мнение.
Именно этого я и ожидал.
На снимке были запечатлены двое детей. Девочка лет пяти-шести со светлыми волосами, расчесанными на прямой пробор. Лицо было изрезано до неузнаваемости, а одна рука с широко растопыренными пальцами, возможно сломанная, неестественно заведена назад, за голову. Вторым ребенком на снимке был мальчик. Он стоял на коленях рядом с девочкой и не смотрел в камеру. В правой руке мальчика виднелся нож, наполовину погруженный в брюшную полость, все внимание его было поглощено исследованием внутренних органов.
Полицейский вытянул руку и постучал по фотографии шариковой ручкой:
— Нас очень заинтересовал этот мальчик. Мальчик на снимке стоял к камере спиной.
— Вы не знаете, кто это мог быть? Может, кто-то из детей, живших по соседству? Посмотрите повнимательнее. Я знаю, что это нелегко, но все же постарайтесь.
Жестоко исковерканное тело девочки вышло на снимке очень четко, а вот мальчик получился несколько смазанным, вероятно, из-за того, что он пошевелился во время съемки.
Я покачал головой и едва смог выговорить «нет».
— Что вы сказали?
— Нет, — повторил я.
Я прижался лбом к холодному стеклу и смотрел, как полисмен усаживается в свою машину. Полисмен с фотографиями.
И этот снимок: мальчик, девочка и кровь.
Горячие слезы подступили к глазам и вырвались наружу. Я услышал, как они с негромким стуком падают на пол.
Вискерз в моих руках завозился, и я неловко погладил его по голове.
Я узнал ту девочку с фотографии. Узнал в тот же момент, как только увидел снимок. Она повернулась к солнцу, протягивала к нему руки, словно в одно и то же время загораживалась от его лучей и жаждала света; так розовые кусты оберегают свои нераспустившиеся бутоны. Я узнал каждый изгиб ее тела.
Я вспомнил, как подрезал и изгибал ее веточки, подражая доктору Якобу и его настойчивости в формировании растений. Он не раз утверждал, что некоторыми цветами, красивыми сами по себе, стоит пожертвовать ради общего облика куста, а если обрезать некоторые ветки, можно в будущем получить более здоровые и крупные бутоны. Я прилагал все усилия, чтобы если и не достичь совершенства, то по крайней мере показать, что разделяю его взгляды.
Вот таким он и запечатлелся в моей памяти — розовый куст, тянущийся к скудному зимнему солнцу, и маленький мальчик, подражающий своему наставнику.
В фотографиях полицейского, должно быть, что-то не так. Может быть, свет, проходящий через линзы объектива, исказил изображение и воспроизвел совершенно другие образы. А может, само время изменяет природу вещей и приводит их в соответствие с темными отклонениями сознания зрителя, так что розовый куст превращается в окровавленное тело ребенка.
Я не мог допустить ничего другого.
Я же прекрасно помню, как держал в руках ножницы и нож, как срезал цветущие ветки. Я помню благоуханное тепло внутри оранжереи.
В то субботнее утро я провел несколько прекрасных часов, а когда снова посмотрел на небо, оказалось, что солнце уже высоко, а я обещал матери вернуться домой в полдень. Доктор Якоб, сидя на деревянной скамье, склонился над горшком с орхидеей с садовым совком, а рядом с ним на скамье лежали обрезки стеблей и клочки губчатого мха. Я извинился за то, что отвлекаю его от работы, и спросил о времени. Он улыбнулся. Затем вытер руки полотенцем, вытащил из кармана золотые часы и нажал кнопку, чтобы откинуть крышку с циферблата.
— Без пяти двенадцать, — сказал он. — Думаю, тебе пора возвращаться домой. Твоя мама тебя ждет.
Доктор Якоб посмотрел в тот угол, где я трудился, и я, проследив за его взглядом, увидел на полу обрезанные листья, веточки и выщипанные бутоны, которые не успел убрать.
— Прекрасно, — сказал доктор Якоб, указывая рукой на розовый куст. — Ты хорошо поработал. Очень хорошо. Передай своей маме, что она может тобой гордиться.
Я зарделся от гордости.
— А теперь поторопись. Я сам все уберу.
Я действительно заторопился, ловко обогнул треножник с фотографической камерой, схватил куртку с крючка на двери, набросил ее на плечи и, не застегиваясь, понесся по тротуару. Выпавший накануне снег разлетался под ногами и сверкал в лучах солнца кристаллами совершенной формы. Не замедляя бега, я свернул на дорожку к дому, а там, внутри, было тепло, меня ждала мама и вкусный обед.
Она оглянулась, когда я ворвался в дверь. Мама улыбнулась, сверкнув немного искривленными зубами.
— А вот и ты, мой маленький генерал.
Тут она заметила, что одну руку я прячу за спиной.
— О, а что ты мне принес?
Мама вытянула шею, чтобы заглянуть мне за спину, но я отступил на шаг назад и не дал ей посмотреть.
— Ничего, совсем ничего, — ответил я.
Но я не мог и не хотел долго скрывать свой сюрприз. Я протянул ей розы, как рыцарь протягивает букет своей королеве. Это были цветы из оранжереи, срезанные мною с того самого куста. Их было пять, каждый цветок — само совершенство, с идеальными бархатистыми полукруглыми лепестками винно-красного цвета. Там, где во время моего сумасшедшего бега на растения попали снежинки, теперь блестели капли воды.
Все было так, как запечатлелось в моей памяти. В моих воспоминаниях.
Но вот что мне очень хочется знать: что именно увидела мама в моих протянутых руках? Что именно она приняла и поставила в вазу на столе, пока я садился обедать?
Что онаувидела?
М. Шейн Белл
Пагоды Сибура
Пер. Е.Королевой
М. Шейн Белл — автор романа «Никойи» и множества рассказов, опубликованных в журналах, сети Интернета и различных антологиях. Он проживает в Солт-Лейк-Сити.Однажды Морис едва не умер, мать вынесла его на берег реки Ньев, и жизнь его навсегда переменилась. Тогда ему было десять. Стоял теплый день, около полудня, июнь 1885 года. Легкий ветерок дул с побережья, и в том месте, где сидели Морис и его матушка, ощущался запах морской соли. Его мама верила в целебность такого ветра.
«Пагоды Сибура» — прелестный образчик исторической фантазии о детстве композитора Мориса Равеля и пагодах из французского фольклора. Пагоды — волшебные создания, встречающиеся в старинных французских сказках, наполняющие дремучие леса чарующими звуками своей музыки. Рассказ был опубликован в сборнике «Зеленый человек: Сказки волшебных лесов» и в 2002 году получил премию «Небьюла».
— Когда приедет папа? — спросил он у мамы.
— Может быть, даже сегодня, — отвечала она. — В письме сказано, что скоро.
— А он привезет доктора, чтобы пустить мне кровь?
— Не волнуйся, — сказала она. Она отодвинула волосы у него со лба. — В Сибуре никто не будет пускать тебе кровь, Морис. Я не позволю.
Морис прислонился к матери и немного подремал на солнышке. Когда он проснулся, ему захотелось пройтись вдоль реки. Да, у него был жар, да, он плохо себя чувствовал, но он хотел пойти вверх по течению. Его неодолимо тянуло туда, хотелось узнать, что скрывается за пределами видимости. Мама следила, как он ковыляет по берегу.
— Не уходи слишком далеко, — крикнула она, обрадованная, что он почувствовал себя настолько хорошо, чтобы идти самому, но обеспокоенная, как бы он не ушибся.
Морис медленно шел по берегу реки. Он подобрал камышинку и со свистом рассекал ею траву перед собой. Трава сменилась цветущими кустами, и местность плавно поднялась к лесу. Небольшая речка, журча по камням, стекала, чистая и холодная, с Пиренейских гор.
Почти сразу под деревьями, на широкой поляне, Морис увидел стены заброшенной гончарной мастерской. Пятьсот лет назад эта мастерская поставляла сверкающие тарелки и суповые миски мавританским и христианским дворам. После того как эта территория отошла к Франции, ее изделия ценились во дворцах и богатых домах Парижа, Лиона и Марселя. Но почти все члены семейства, владевшего гончарней, были казнены на гильотине во время Революции. Немногие уцелевшие больше не захотели держать мастерскую.
Крыша провалилась. Окна в каменных стенах зияли дырами. Морис поднялся на цыпочки и заглянул в одно из окон. Он увидел траву, растущую там, где когда-то по гладкому полу сновали работники.