Страница:
Они назвали коттедж Уединенным Домом, по имени крохотного домика, где жил Мудрый Муравей со своими друзьями, Кузнечиком и Пчелкой. Сюда к ним наведывались друзья Блеки, представители артистической богемы Нью-Йорка и Бостона, писатели из Мэна и родственники Катрин, шумные компании богатых наследниц скотопромышленников, оппозиционно настроенные нефтяные магнаты, вылетевшие из университетов Новой Англии недоучки, хиппи первой волны, уклоняющиеся от службы в армии пацифисты, которые все по очереди сидели со мной, когда Блеки уезжала на Крит, в Лондон или Тауз
[48]в поисках нового любовного приключения. Конечно, в конце концов Катрин каждый раз находила ее и привозила обратно домой. В детстве мне казалось, что моя мать играет с Катрин в прятки в масштабах всего мира, причем последняя всегда водит. Когда они вдвоем возвращались в Уединенный Дом, я тоже неизменно получала какой-нибудь приз. Разноцветную карту Калифорнии на белой простыне; ангольские барабаны из кожи ящериц; пенковую трубку с чашечкой, вырезанной в виде головы Ричарда Никсона.
— Тебе никогда не придется уезжать отсюда, чтобы увидеть мир, Айви, — однажды сказала Блеки, подарив мне выполненный на коре рисунок маори с изображением стилизованной пчелы. — Он сам явится тебе во всем своем многообразии, как явился мне. Моей матери было тридцать семь, когда родилась я; она родила поздно и тогда состояла в так называемом бостонском браке. Они с Катрин и сейчас вместе, две старые женщины, ныне живущие в богатом поселке для престарелых под Роклендом и больше не шокирующие общественность. Они рассказали о своих отношениях в одной из серий «Американской жизни», и моя мать принимает активное участие в местных передовых проектах, устраивая благотворительные чтения «Монологов вагины» и подписывая экземпляры «Мудрого Муравья» для Роклендского общества жертв домашнего насилия. Катрин помирилась со своими родственниками и получила в наследство ранчо под Голиадом, куда они вдвоем иногда выезжают зимой. Книги о Мудром Муравье теперь рассматриваются в контексте американской лесбийской литературы середины двадцатого века, каковое обстоятельство страшно раздражает мою мать.
— Я писала «Мудрого Муравья» для детей\ —восклицает Блеки всякий раз, когда заходит разговор на означенную тему. — Это детские книги,— говорит она с таким возмущением, словно кто-то по слепоте своей принял черный цвет ее почтового ящика за красный. — Я вас умоляю!
Конечно, Мудрый Муравей навсегда останется просто муравьем — мудрым, смелым, любознательным, добрым, неугомонным, готовым прийти на помощь, как и сама Блеки, которая в свои восемьдесят два по-прежнему красива, эффектна, великодушна, любознательна и отважна, но редко (если вообще когда-нибудь) спокойна. У нас с ней вышла размолвка, когда я установила в Уединенном Доме солнечные батареи.
— Ты портишь дом. В нем изначальноне предполагалось электричества…
К тому времени Блеки и Катрин жили в симпатичном благоустроенном коттедже в Пенобскот-Филдз. Я обвела взглядом комнату — рабочий кабинет Блеки, маленький, но со вкусом обставленный: лампа Густава Стикли, отреставрированная одним музейным работником из Фарнсворта; на столе дубового дерева светится монитор ноутбука, с динамиками и миниатюрным CD-драйвером.
— Ты права, — сказала я. — Я просто перееду сюда к вам.
— Это не…
— Блеки. Для работы мне необходимо электричество. Генератор слишком сильно шумит, моим клиенткам не нравится. И он обходится слишком дорого. Мне нужно зарабатывать на жизнь…
— Тебе не нужно…
— Я хочузарабатывать на жизнь. — Я помолчала, стараясь успокоиться. — Послушай, ну разве не здорово проложить там проводку и все такое прочее? Мне установят устройства для преобразования солнечной энергии в электрическую, вот увидишь — это будет круто.
Так оно и оказалось. Коттедж выходит фасадом на юг. Два ряда солнечных элементов на крыше и несколько запасных под галереей; несколько дней, потраченных на прокладку проводки — и я отлично устроилась. Я оставила в гостиной книжные стеллажи, теперь заполненные в основном моими книгами и раритетными первыми изданиями, которые я выпросила у Блеки. «Четыре квартета» Элиота и несколько книг Теодора Ретке; «Гормен-хаст»; томик Леонарда Баскина с дарственной надписью «Блеки от автора». Одну спальню я оставила в первозданном виде: широкая дубовая кровать ручной работы, с хитроумным ящиком для постельного белья под ней, и книжные полки по стенам. На полке над изголовьем кровати стояли мои любимые книги: все шесть томов «Мудрого Муравья» и пять томов незаконченного цикла романов Уолтера Вердена Фокса под общим названием «Пять окон, одна дверь».
Вторую спальню я переоборудовала под рабочий кабинет. Я установила там чертежный и световой столы, автоклав, тумбочку под ультразвуковой очиститель и сушилку. Еще там находятся дополнительный силовой трансформатор, питающий мою машинку и прочую аппаратуру, столик для инструментов, где лежат паяльники, иглы и зажимы. Высокий стальной медицинский шкаф с таким запасом дезинфицирующих средств, бинтов, резиновых перчаток и кровоостанавливающих тампонов, которого хватило бы для небольшой больницы. Навесной шкафчик, где хранятся мои карандаши, тушь и ацетаты. И пластиковые колпачки от бутылок, предназначенные для разноцветных красок, которыми я наполняю резервуар машинки. Тоненькая сточная трубка отведена в специальный бачок, который я отвожу на роклендскую мусорную свалку раз в месяц, когда все отвозят туда пустые жестяные банки. На книжной полке стоят альбомы с моими рисунками и книги по искусству: тибетские дела, наскальные рисунки из пещеры Шове, японские гравюры на дереве.
Никакой китчухи, никаких «флэшек» в рамках, никаких поддельных альбомов. Если клиентка заказывает «флэшку», я отправляю ее в Рокленд или Бангор. Я работаю с клиенткой, если она отчетливо представляет, что ей надо, или приносит какой-нибудь оригинальный эскиз. Но всех, жаждущих наколоть на своем теле вставшего на дыбы единорога, харлейские языки пламени, мистера Идеального Мужчину или логотип группы «Грейтфул Дед», я отсылаю в другие салоны.
Я не нуждаюсь в рекламе. Мое предприятие существует за счет устных рекомендаций друзей и немногочисленных постоянных клиенток здесь, на Аранбега. Но в большинстве случаев женщина, желающая воспользоваться моими услугами, должна испытывать достаточно сильное желание, чтобы потратить шестьдесят пять долларов на паром, по меньшей мере пару сотен на татуировку и еще три сотни на проживание в гостинице «Аранбега», если она опоздает на последний паром или если выполнение заказа займет больше дня. Не говоря уже о стоимости ужина из толстого бифштекса с гарниром и плате человеку, который возьмется отвезти ее домой. Я не позволяю останавливаться в Уединенном Доме никому, помимо старых знакомых, то есть женщин, с которыми я имела отношения в прошлом и которые обычно в любом случае не желают ночевать со мной под одной крышей. Сью — исключение. Но Сью теперь встречается еще с одним человеком, тоже специалистом по профзаболеваниям из Пенобскот-Филдз, и потому приезжает сюда не так часто, как прежде.
Это меня вполне устраивает. Все мои клиенты — женщины. В большинстве своем они делают татуировку в ознаменование некоего эпохального события в жизни, как, например, окончательный разрыв с мерзавцем-любовником, склонным к насилию; развод после многих лет несчастливого брака; психологическое восстановление после изнасилования. Исцеление от рака груди (я часто делаю татуировки на груди), первый выезд в свет или рождение ребенка. Иногда в ознаменование какой-нибудь годовщины. Высокое эмоциональное напряжение держится в моем кабинете часами, если не целыми днями; оно исчезает с уходом клиентки, но вполне удовлетворяет мою потребность в эмоциональном общении, и так минимальную.
По правде говоря, моя работа удовлетворяет и мои сексуальные потребности тоже; по крайней мере, мое инстинктивное стремление к физическому контакту. Я всю жизнь работаю с кожей: подхватываю ладонью грудь, растягиваю кожу большим и указательным пальцами и выкалываю на ней иголкой нитевидные линии, проходясь желтой тушью поверх фиолетовых вен, превращая зарубцевавшиеся шрамы в свернутых кольцами змей, яркие крылья бабочки, языки пламени или фениксов, восстающих из бело-голубой кучки пепла; либо рисуя секретные карты с изображением потайных фотов и горных ущелий, речушек и волн, набегающих на отлогие берега размером не больше подушечки моего большого пальца. Подушечка моего большого пальца прижимает кожу в одной точке, указательный палец в другой; лишь тонкая пленка латекса отделяет плоть клиентки от моей. Машинка приглушенно жужжит и дает короткий сбой при первом соприкосновении иголки с телом, и женщина непроизвольно вздрагивает — независимо от того, насколько хорошо она подготовилась и сколько раз уже сидела вот так, под часто прыгающей иголкой, от уколов которой на коже выступают едва видимые капельки крови, сразу промокаемые бумажными полотенцами. Громко включенная музыка никогда полностью не перекрывает ровное гудение машинки. Больничные запахи дезинфицирующих средств, крови, антибактериальных мазей, латекса.
И пота. Тяжелый запах, подобный запаху оплавленного металла: запах страха. Он неудержимо истекает из женщины, словно кровь; зрачки у нее расширяются, и я явственно чую запах, даже если она лежит совершенно неподвижно, даже если она набивала татуировки достаточно часто, чтобы сохранять самообладание, какое сохраняю я, когда прохожусь иголкой по своему собственному телу. Она боится, и я знаю это; прыгающая иголка снова и снова прокалывает туго натянутую белую кожу.
Вечерами после работы меня не особо тянет на общение.
Предчувствие возникло у меня за день до того, как мне в руки попали Козыри. Сью вечно посмеивается надо мной, но зря: я никогда не ошибаюсь в таких случаях. Странное чувство начинает разрастаться во мне, словно меня надувают, как воздушный шарик; в голове легкость и холодок, на периферии зрения сверкающие точки. Вне всяких сомнений, не сегодня-завтра кто-то внезапно явится ко мне, либо я получу письмо или послание по электронной почте от человека, о котором не вспоминала последние десять лет; либо увижу что-то эдакое — норку, американского лося, мигрирующих молодых угрей, — но я точно знаю: произойдет какое-то событие.
Пожалуй, мне даже не стоит ничего рассказывать Сью. Она всегда говорит, что это — проявление болезни, что-то вроде ауры перед эпилептическим припадком.
— Принимай свои чертовы таблетки, Айви. Они все-таки предупреждают развитие болезни на ранних стадиях; принимай свой ксанакс!
Умом я все понимаю, умом-то я понимаю, что она права. И все дело в цепи нейронов, взрывающихся в моем мозгу, словно связка петард со слишком короткими запалами. Но я никогда не сумею объяснить Сью, каким мне видится окружающий мир во время подобных состояний; как небо светится зеленым не только в сумерках, но весь день напролет; как порой я вижу звезды в полдень, яркие искорки в поднебесье.
Я находилась в садике перед Уединенным Домом, срезала цветы для Блеки. Розовые и белые галактики: ранние астры, зеленовато-голубые и розовато-лиловые; благоухающие белые флоксы с липковатьши стеблями, обсыпанными под бутонами зелеными тлями, что походят на крохотные капельки росы. С противоположного берега озера донесся тревожный писк бурундука. Я подняла глаза: в дюжине ярдов от меня, у самой воды сидела рыжая лиса. Она ухмылялась мне; я видела тонкую полоску черной кожи вокруг пасти и сверкающие желтые глаза, словно освещенные изнутри свечами. Она сидела прямо и наблюдала за мной, по-кошачьи подергивая пушистым хвостом с белым кончиком.
Застыв на месте с охапкой астр в руках, я удивленно уставилась на нее, а через пару секунд сказала: «Привет-привет. Ну и чего тебе здесь надо?»
Я думала, при звуках моего голоса лиса испугается и убежит, но она не шелохнулась и продолжала наблюдать за мной. Я снова принялась срезать цветы и укладывать в плетеную корзину, а потом выпрямилась и бросила взгляд на берег. Лиса оставалась на прежнем месте; желтые глаза блестели в свете августовского солнца. Внезапно она вскочила и пристально посмотрела прямо на меня, чуть наклонив голову набок, словно собака, ожидающая, когда с ней пойдут гулять.
Она тявкнула — резкий жутковатый звук, похожий на крик младенца. По спине у меня побежали мурашки. Лиса по-прежнему смотрела на меня, но теперь с легкой тревогой, плотно прижав уши к треугольному черепу. Прошла минута. Потом с горы Кэмерон донесся ответ: резкое тявканье тоном повыше, перешедшее в протяжный фальцет. Лиса стремительно развернулась (будто перекувырнулась в невысокой траве) и стрелой помчалась вверх по склону холма, к березовой роще. В считанные секунды она скрылась из виду. В лесу слышалась лишь лихорадочная трескотня белок, а когда четвертью часа позже я вытащила плоскодонку на противоположный берег озера, в воздухе витал терпкий мускусный аромат, похожий на запах давленого винограда.
Я села на последний паром, идущий в Порт-Саймз, вместе с несколькими поздними отпускниками не из местных, загорелыми и шумными, которые свешивались за поручни и размахивали мобильниками в попытке поймать сигнал с одной из вышек на материке.
— Нам ни за чтоне снять номер, — с упреком выговаривала одна женщина своему мужу. — Я же говорилатебе, чтобы ты велел Марисе забронировать место перед отъездом…
В Порт-Саймзе я первой сбежала по трапу и направилась к чрезмерно разросшимся кустам дикого шиповника, возле которых в прошлый раз оставила машину Катрин. Сплошь усыпанные красными плодами ветки щетинились острыми колючками, темно-зеленые листья уже начали желтеть, и на лобовом стекле машины лежало несколько желтых буковых листьев. Выезжая на шоссе, я увидела тысячи желудей, похожих на зеленовато-бронзовые стеклянные шарики, рассыпанные по гравийной дороге. На островах лето затягивается на несколько лишних недель, порой задерживаясь в зонах неподвижных масс прогретого воздуха, теплых течений и серых туманов до середины октября. Здесь, на материке, уже стояла осень.
В воздухе слышался терпкий винный аромат, напомнивший мне о лисе. Направляясь в глубину полуострова к Рокленду, я чувствовала запах горящих листьев и влажный запах дыма, извилистой струйкой выползающего из трубы, бездействовавшей с весны. Клены начинали менять зеленый цвет на бледно-золотой и розовато-красный. Последние несколько недель шли дожди; одни крепкие заморозки — и листва запламенеет. На сиденье рядом со мной стояли в глиняном кувшине цветы для Блеки, обернутые толстым полотенцем. Одни крепкие заморозки — и этот букет станет последним, срезанным нынешней осенью.
Я уже доехала до главной автомагистрали, когда ощутила первые подземные толчки паники. Я специально не принимала никаких таблеток, — от них меня клонит в сон. Я бы не смогла вести машину, и Сью пришлось бы встречать меня у парома. Я бы заснула еще прежде, чем мы добрались до ее дома. Узкая шоссейка закончилась, и я увидела на перекрестке зеленый дорожный знак со стрелками, указывающими на восток и на запад.
«ТОМЛСТОП» «ОУЛЗ-ХЕД» «РОК71Ш1Д»
Я повернула направо. Далеко впереди я видела рассеченную длинным острым мысом синевато-серую гладь залива Пенобскот, яркие белые огни Рокленда и крохотное темное пятнышко на расстоянии многих-многих миль отсюда, похожее на отпечаток пальца на вечереющем небе.
Аранбега. Я покинула остров.
Ужас накатывает на меня внезапно, как я ни старалась бы подготовиться и сколько бы раз ни переживала подобное прежде: обжигающий порыв студеного ветра; ощущение, будто вокруг головы стягивается железный обруч. Я начала задыхаться, сердце бешено заколотилось, и холод разлился по телу. За окнами автомобиля стояли сентябрьские сумерки; фонари в пригородных парках Рокленда пронизывали своими лучами тонкую золотисто-лиловую пелену тумана, но воздух в машине почернел, моя кожа стала ледяной. А внутренности сжигал огонь. Футболка насквозь промокла от пота. Я заставила себя дышать — мерно вдыхать и выдыхать — и все повторяла в уме: ты не умираешь, никто не умирает от этого, сейчас все пройдет, все пройдет…
— Черт! — Я судорожно вцепилась в руль и медленно проехала мимо работающего допоздна магазинчика Паффина, мимо авторемонтной мастерской Мичелина и молочного кафе. Миновала один светофор, потом другой. Ты не умрешь, никто не умирает от этого; просто не смотри на залив.
Я попыталась сфокусировать взгляд на деревьях — двух огромных дубах, еле различимых впереди, за которыми расчистили участок земли, чтобы построить там мойку для машин. Это 'просто симптом, ты реагируешь на симптомы, никто не умирает от этого, никто.Остановившись на красный свет, я лихорадочно схватила мобильник и позвонила Сью.
— Я возле бюро ритуальных услуг. — Только не смотреть на бюро ритуальных услуг.— Я буду через пять минут…
Позади меня притормозил джип. Я уронила трубку, борясь с приступом тошноты, и резко свернула на боковую улицу. Ноги у меня дрожали, и я не чувствовала педалей. Как я могу вести машину, если у меня онемели ноги?
Джип повернул следом за мной. Я затряслась всем телом, ударила по газам слишком сильно — и машина рванула вперед и подскочила, наехав колесом на поребрик тротуара. Джип пронесся мимо: расплывчатое серое пятно, на мгновение заслонившее все поля зрения. Слезы застилали глаза, затрудненное дыхание с шумом вырывалось из груди. Я проехала последние несколько сотен ярдов до дома Сью.
Она стояла на подъездной дорожке, все еще держа трубку в правой руке.
— Не надо, — сказала я.
Я открыла дверцу, поставила ноги на землю и свесила голову между колен, с трудом подавляя позывы к рвоте. Когда Сью двинулась ко мне, я выставила вперед ладонь, и она остановилась, но чуть слышно вздохнула. Краем глаза я видела смиренно поджатые губы и пузырек с лекарством в левой руке.
Приезжая навестить мать, раньше я обычно останавливалась у Сью, и мы с ней спали вместе — не столько в память о прошлом, сколько из желания поддержать некую связь, одновременно более глубокую и менее прочную, чем любая близость, возникающая в процессе разговоров. Слова, которые я должна помнить; кожа, которую я не могу себе позволить забыть. Женское тело неизменно возбуждает меня, маленькие влажные губы; дыхание мое учащается, горячие волны пробегают по рукам, ногам, спине. Даже когда Сью начала встречаться с другой, мы с ней частенько укладывались в широкую кровать с плетеными спинками. Коты спрыгивали на пол и лежали там, похожие на кучу старого серого белья на выброс; тихо играло радио: «Чай и апельсины», «Гораздо больше».
— Думаю, тебе лучше лечь на кушетке, — сказала Сью тем вечером. — Лекси не устраивает такое положение дел, и…
Она вздохнула и бросила взгляд на мою маленькую кожаную сумку, в которую едва помещалась смена белья, расческа, зубная щетка, бумажник и потрепанное дешевое издание книги «Лорка в Нью-Йорке».
— И пожалуй, меня тоже. Больше не устраивает.
Я плотно сжала губы и уставилась на глиняный кувшин с цветами на кофейном столике.
— Ладно, — сказала я.
Я избегала встречаться с ней взглядом. Я не хотела доставлять Сью удовольствие, обнаруживая свои чувства.
Но конечно, Сью не станет торжествовать или злорадствовать. Она опечалится; возможно, слегка раздражится.
— Все в порядке, — после непродолжительной паузы сказала я и криво улыбнулась, взглянув на нее. — Мне в любом случае рано вставать.
Она без улыбки смотрела на меня, полными сожаления темно-карими глазами. Какая бездарная жизнь!— прочитала я мысли Сью. — Какая пустая одинокая жизнь!
Мир видится мне таким: прекрасным, жестоким, холодным и неподвижным. О да, в нем происходят разные круговращательные процессы, вещи претерпевают изменения: облака, листья.
Землю под буками из года в год устилают, слой за слоем, буковые орешки, и она постепенно становится ужасной, черной, жирной землей, кишащей личинками, многоножками и нематодами, изрытой мышиными норками. Мелкие животные умирают, мы умираем; игла движется по медово-золотистой коже, и кожа становится черной, красной или фиолетовой. Веснушка или родинка превращается в глаз; в свой срок глаз превращается в земляного червя.
Но в такого рода перемены, в которые верит Сью, — Позитивные Перемены, Эмоциональные Перемены, Культурные Перемены, — я не верю. В детстве я думала, что мир действительноменяется: когда-то, много лет назад, разноцветные вереницы гостей, протекающие сквозь Уединенный Дом, внушали мне уверенность, что Внешний Мир точно так же меняет наряды — от строгих черных костюмов и цветастых домашних платьев до бархатных плащей и алых визиток; толпы детей и подростков в узорчатых расшитых штанах и украшенных перьями головных уборах, босоногие и голорукие, готовятся к войне. Я одевалась, как они — вернее, они одевали меня, пока Блеки курила и потягивала лимонный коктейль с виски, а Катрин подсыпала зерно в птичьи кормушки и подкладывала дрова в дровяной ящик. А потом однажды я покинула дом, чтобы увидеть мир.
Это была всего лишь РАХШ — Род-айлендская художественная школа, — которая должна была бы показаться мне хорошим местом, просто Отличным Местом. Дэвид Бирн с несколькими своими сокурсниками играл у кого-то на дому; другие студенты выезжали в Бостон и Нью-Йорк, поселялись в трущобах Альфа-бет-сити, в квартирах с унитазами прямо на кухнях, и накачивались наркотиками под завязку — но они жили деятельной жизнью, насыщенной событиями: закладывали бас-гитары, чтобы купить камеры «хасселблад»; учились правильно держать татуировочную машинку в задней комнатушке на Сент-Марк-плейс; наряжались домохозяйками и пять часов кряду снимали человека, лежащего на смертном одре, в то время как свеча догорала и оплывала, растекаясь красной блестящей лужицей воска, а в соседней комнате раздавался смех. Тогда так не казалось, но сейчас, когда видишь отснятые моими сокурсниками фильмы и фотографии, записанные ими виниловые сорокапятки и созданные ими инсталляции, понимаешь: они жили полноценной жизнью, хотя тогда так не казалось.
Я так жить не могла. Знаю, это моя проблема. Я еле дотянула до конца семестра, поехала домой на рождественские каникулы и уже не вернулась обратно. Долгое время это не имело значения (возможно, никогда не имело), поскольку у меня по-прежнему оставались друзья — люди, навещавшие меня, даже когда Блеки и Катрин уезжали на ранчо или путешествовали по Франции. То есть в известном смысле Блеки оказалась права: мир действительносам приходил ко мне.
Только я-то прекрасно все понимала.
В субботу у Сью выходной. Она проработала в Пенобскот-Филдз одиннадцать лет и заслужила право на нормальные выходные. Я не собиралась портить ей отдых. Я встала рано, еще до семи, накормила котов, выпила кофе и вышла на улицу.
Я направилась пешком в центр. В прошлом Рокленд был одним из самых вонючих городов в Штатах. Птицефабрика и рыб-заводы; дурные запахи и гнилостный смрад, распространяющиеся от торгового порта. Сейчас все изменилось, конечно. Теперь здесь находится известный музей, и в помещениях продовольственных лавок, опустевших после закрытия заводов, открылись разнообразные бутики. В настоящее время в городе работает лишь один консервный заводик, который расположен за станцией Стейт-Гард, на Тилсон-авеню. И только когда дует ветер с залива, вы слышите тяжелый запах рыбных костей и гниющей наживки, перебивающий аромат жареных кофейных зерен и выхлопных газов.
В центре было почти безлюдно. Несколько человек сидели за столиками у кафешки «Секонд Рид» и пили кофе. Я вошла внутрь, взяла кофе с круассаном, а потом вышла на улицу и неторопливо направилась к заливу. Почему-то, когда я прогуливаюсь пешком, вид моря обычно не повергает меня в смятение. По-видимому, здесь все дело в замкнутом пространстве машины или автобуса; все дело в стремительном движении и в сознании, что где-то там, снаружи, есть другоймир; в сознании, что Аранбега плывет там в жемчужно-голубой дымке, а я здесь парю в черноте, вдали от своего безопасного убежища, не чувствуя своего тела, словно астронавт в открытом космосе, задыхаясь и зная, что рано или поздно этот кошмар закончится.
Но в тот день, стоя на причале с пропитанными креозотом деревянными сваями и глядя на оранжевые апельсинные корки, тихо покачивающиеся на черной воде, на кружащих над заливом чаек… в тот день я чувствовала себя совсем неплохо. Я выпила кофе, съела круассан, подбросила последний кусочек хрустящей корочки в воздух и пронаблюдала за чайками, которые с пронзительными сварливыми криками устремились за ним. Я взглянула на часы. Без малого восемь, все еще слишком рано, чтобы идти к Блеки. Она любила поспать, а Катрин любила утренние тишину и покой.
Я двинулась обратно к Главной улице. На ней уже появились первые редкие автомобили, люди отправлялись за покупками в супермаркет Шоу и торговый центр Уол. Я остановилась на углу в ожидании зеленого сигнала светофора, бросила взгляд на витрину ближайшего магазинчика и увидела объявление за стеклом:
Ежегодная дешевая распродажа при Епископальной церкви Св. Бруно состоится в субботу 7 сентября, с 8 до 15 часов.
— Тебе никогда не придется уезжать отсюда, чтобы увидеть мир, Айви, — однажды сказала Блеки, подарив мне выполненный на коре рисунок маори с изображением стилизованной пчелы. — Он сам явится тебе во всем своем многообразии, как явился мне. Моей матери было тридцать семь, когда родилась я; она родила поздно и тогда состояла в так называемом бостонском браке. Они с Катрин и сейчас вместе, две старые женщины, ныне живущие в богатом поселке для престарелых под Роклендом и больше не шокирующие общественность. Они рассказали о своих отношениях в одной из серий «Американской жизни», и моя мать принимает активное участие в местных передовых проектах, устраивая благотворительные чтения «Монологов вагины» и подписывая экземпляры «Мудрого Муравья» для Роклендского общества жертв домашнего насилия. Катрин помирилась со своими родственниками и получила в наследство ранчо под Голиадом, куда они вдвоем иногда выезжают зимой. Книги о Мудром Муравье теперь рассматриваются в контексте американской лесбийской литературы середины двадцатого века, каковое обстоятельство страшно раздражает мою мать.
— Я писала «Мудрого Муравья» для детей\ —восклицает Блеки всякий раз, когда заходит разговор на означенную тему. — Это детские книги,— говорит она с таким возмущением, словно кто-то по слепоте своей принял черный цвет ее почтового ящика за красный. — Я вас умоляю!
Конечно, Мудрый Муравей навсегда останется просто муравьем — мудрым, смелым, любознательным, добрым, неугомонным, готовым прийти на помощь, как и сама Блеки, которая в свои восемьдесят два по-прежнему красива, эффектна, великодушна, любознательна и отважна, но редко (если вообще когда-нибудь) спокойна. У нас с ней вышла размолвка, когда я установила в Уединенном Доме солнечные батареи.
— Ты портишь дом. В нем изначальноне предполагалось электричества…
К тому времени Блеки и Катрин жили в симпатичном благоустроенном коттедже в Пенобскот-Филдз. Я обвела взглядом комнату — рабочий кабинет Блеки, маленький, но со вкусом обставленный: лампа Густава Стикли, отреставрированная одним музейным работником из Фарнсворта; на столе дубового дерева светится монитор ноутбука, с динамиками и миниатюрным CD-драйвером.
— Ты права, — сказала я. — Я просто перееду сюда к вам.
— Это не…
— Блеки. Для работы мне необходимо электричество. Генератор слишком сильно шумит, моим клиенткам не нравится. И он обходится слишком дорого. Мне нужно зарабатывать на жизнь…
— Тебе не нужно…
— Я хочузарабатывать на жизнь. — Я помолчала, стараясь успокоиться. — Послушай, ну разве не здорово проложить там проводку и все такое прочее? Мне установят устройства для преобразования солнечной энергии в электрическую, вот увидишь — это будет круто.
Так оно и оказалось. Коттедж выходит фасадом на юг. Два ряда солнечных элементов на крыше и несколько запасных под галереей; несколько дней, потраченных на прокладку проводки — и я отлично устроилась. Я оставила в гостиной книжные стеллажи, теперь заполненные в основном моими книгами и раритетными первыми изданиями, которые я выпросила у Блеки. «Четыре квартета» Элиота и несколько книг Теодора Ретке; «Гормен-хаст»; томик Леонарда Баскина с дарственной надписью «Блеки от автора». Одну спальню я оставила в первозданном виде: широкая дубовая кровать ручной работы, с хитроумным ящиком для постельного белья под ней, и книжные полки по стенам. На полке над изголовьем кровати стояли мои любимые книги: все шесть томов «Мудрого Муравья» и пять томов незаконченного цикла романов Уолтера Вердена Фокса под общим названием «Пять окон, одна дверь».
Вторую спальню я переоборудовала под рабочий кабинет. Я установила там чертежный и световой столы, автоклав, тумбочку под ультразвуковой очиститель и сушилку. Еще там находятся дополнительный силовой трансформатор, питающий мою машинку и прочую аппаратуру, столик для инструментов, где лежат паяльники, иглы и зажимы. Высокий стальной медицинский шкаф с таким запасом дезинфицирующих средств, бинтов, резиновых перчаток и кровоостанавливающих тампонов, которого хватило бы для небольшой больницы. Навесной шкафчик, где хранятся мои карандаши, тушь и ацетаты. И пластиковые колпачки от бутылок, предназначенные для разноцветных красок, которыми я наполняю резервуар машинки. Тоненькая сточная трубка отведена в специальный бачок, который я отвожу на роклендскую мусорную свалку раз в месяц, когда все отвозят туда пустые жестяные банки. На книжной полке стоят альбомы с моими рисунками и книги по искусству: тибетские дела, наскальные рисунки из пещеры Шове, японские гравюры на дереве.
Никакой китчухи, никаких «флэшек» в рамках, никаких поддельных альбомов. Если клиентка заказывает «флэшку», я отправляю ее в Рокленд или Бангор. Я работаю с клиенткой, если она отчетливо представляет, что ей надо, или приносит какой-нибудь оригинальный эскиз. Но всех, жаждущих наколоть на своем теле вставшего на дыбы единорога, харлейские языки пламени, мистера Идеального Мужчину или логотип группы «Грейтфул Дед», я отсылаю в другие салоны.
Я не нуждаюсь в рекламе. Мое предприятие существует за счет устных рекомендаций друзей и немногочисленных постоянных клиенток здесь, на Аранбега. Но в большинстве случаев женщина, желающая воспользоваться моими услугами, должна испытывать достаточно сильное желание, чтобы потратить шестьдесят пять долларов на паром, по меньшей мере пару сотен на татуировку и еще три сотни на проживание в гостинице «Аранбега», если она опоздает на последний паром или если выполнение заказа займет больше дня. Не говоря уже о стоимости ужина из толстого бифштекса с гарниром и плате человеку, который возьмется отвезти ее домой. Я не позволяю останавливаться в Уединенном Доме никому, помимо старых знакомых, то есть женщин, с которыми я имела отношения в прошлом и которые обычно в любом случае не желают ночевать со мной под одной крышей. Сью — исключение. Но Сью теперь встречается еще с одним человеком, тоже специалистом по профзаболеваниям из Пенобскот-Филдз, и потому приезжает сюда не так часто, как прежде.
Это меня вполне устраивает. Все мои клиенты — женщины. В большинстве своем они делают татуировку в ознаменование некоего эпохального события в жизни, как, например, окончательный разрыв с мерзавцем-любовником, склонным к насилию; развод после многих лет несчастливого брака; психологическое восстановление после изнасилования. Исцеление от рака груди (я часто делаю татуировки на груди), первый выезд в свет или рождение ребенка. Иногда в ознаменование какой-нибудь годовщины. Высокое эмоциональное напряжение держится в моем кабинете часами, если не целыми днями; оно исчезает с уходом клиентки, но вполне удовлетворяет мою потребность в эмоциональном общении, и так минимальную.
По правде говоря, моя работа удовлетворяет и мои сексуальные потребности тоже; по крайней мере, мое инстинктивное стремление к физическому контакту. Я всю жизнь работаю с кожей: подхватываю ладонью грудь, растягиваю кожу большим и указательным пальцами и выкалываю на ней иголкой нитевидные линии, проходясь желтой тушью поверх фиолетовых вен, превращая зарубцевавшиеся шрамы в свернутых кольцами змей, яркие крылья бабочки, языки пламени или фениксов, восстающих из бело-голубой кучки пепла; либо рисуя секретные карты с изображением потайных фотов и горных ущелий, речушек и волн, набегающих на отлогие берега размером не больше подушечки моего большого пальца. Подушечка моего большого пальца прижимает кожу в одной точке, указательный палец в другой; лишь тонкая пленка латекса отделяет плоть клиентки от моей. Машинка приглушенно жужжит и дает короткий сбой при первом соприкосновении иголки с телом, и женщина непроизвольно вздрагивает — независимо от того, насколько хорошо она подготовилась и сколько раз уже сидела вот так, под часто прыгающей иголкой, от уколов которой на коже выступают едва видимые капельки крови, сразу промокаемые бумажными полотенцами. Громко включенная музыка никогда полностью не перекрывает ровное гудение машинки. Больничные запахи дезинфицирующих средств, крови, антибактериальных мазей, латекса.
И пота. Тяжелый запах, подобный запаху оплавленного металла: запах страха. Он неудержимо истекает из женщины, словно кровь; зрачки у нее расширяются, и я явственно чую запах, даже если она лежит совершенно неподвижно, даже если она набивала татуировки достаточно часто, чтобы сохранять самообладание, какое сохраняю я, когда прохожусь иголкой по своему собственному телу. Она боится, и я знаю это; прыгающая иголка снова и снова прокалывает туго натянутую белую кожу.
Вечерами после работы меня не особо тянет на общение.
Предчувствие возникло у меня за день до того, как мне в руки попали Козыри. Сью вечно посмеивается надо мной, но зря: я никогда не ошибаюсь в таких случаях. Странное чувство начинает разрастаться во мне, словно меня надувают, как воздушный шарик; в голове легкость и холодок, на периферии зрения сверкающие точки. Вне всяких сомнений, не сегодня-завтра кто-то внезапно явится ко мне, либо я получу письмо или послание по электронной почте от человека, о котором не вспоминала последние десять лет; либо увижу что-то эдакое — норку, американского лося, мигрирующих молодых угрей, — но я точно знаю: произойдет какое-то событие.
Пожалуй, мне даже не стоит ничего рассказывать Сью. Она всегда говорит, что это — проявление болезни, что-то вроде ауры перед эпилептическим припадком.
— Принимай свои чертовы таблетки, Айви. Они все-таки предупреждают развитие болезни на ранних стадиях; принимай свой ксанакс!
Умом я все понимаю, умом-то я понимаю, что она права. И все дело в цепи нейронов, взрывающихся в моем мозгу, словно связка петард со слишком короткими запалами. Но я никогда не сумею объяснить Сью, каким мне видится окружающий мир во время подобных состояний; как небо светится зеленым не только в сумерках, но весь день напролет; как порой я вижу звезды в полдень, яркие искорки в поднебесье.
Я находилась в садике перед Уединенным Домом, срезала цветы для Блеки. Розовые и белые галактики: ранние астры, зеленовато-голубые и розовато-лиловые; благоухающие белые флоксы с липковатьши стеблями, обсыпанными под бутонами зелеными тлями, что походят на крохотные капельки росы. С противоположного берега озера донесся тревожный писк бурундука. Я подняла глаза: в дюжине ярдов от меня, у самой воды сидела рыжая лиса. Она ухмылялась мне; я видела тонкую полоску черной кожи вокруг пасти и сверкающие желтые глаза, словно освещенные изнутри свечами. Она сидела прямо и наблюдала за мной, по-кошачьи подергивая пушистым хвостом с белым кончиком.
Застыв на месте с охапкой астр в руках, я удивленно уставилась на нее, а через пару секунд сказала: «Привет-привет. Ну и чего тебе здесь надо?»
Я думала, при звуках моего голоса лиса испугается и убежит, но она не шелохнулась и продолжала наблюдать за мной. Я снова принялась срезать цветы и укладывать в плетеную корзину, а потом выпрямилась и бросила взгляд на берег. Лиса оставалась на прежнем месте; желтые глаза блестели в свете августовского солнца. Внезапно она вскочила и пристально посмотрела прямо на меня, чуть наклонив голову набок, словно собака, ожидающая, когда с ней пойдут гулять.
Она тявкнула — резкий жутковатый звук, похожий на крик младенца. По спине у меня побежали мурашки. Лиса по-прежнему смотрела на меня, но теперь с легкой тревогой, плотно прижав уши к треугольному черепу. Прошла минута. Потом с горы Кэмерон донесся ответ: резкое тявканье тоном повыше, перешедшее в протяжный фальцет. Лиса стремительно развернулась (будто перекувырнулась в невысокой траве) и стрелой помчалась вверх по склону холма, к березовой роще. В считанные секунды она скрылась из виду. В лесу слышалась лишь лихорадочная трескотня белок, а когда четвертью часа позже я вытащила плоскодонку на противоположный берег озера, в воздухе витал терпкий мускусный аромат, похожий на запах давленого винограда.
Я села на последний паром, идущий в Порт-Саймз, вместе с несколькими поздними отпускниками не из местных, загорелыми и шумными, которые свешивались за поручни и размахивали мобильниками в попытке поймать сигнал с одной из вышек на материке.
— Нам ни за чтоне снять номер, — с упреком выговаривала одна женщина своему мужу. — Я же говорилатебе, чтобы ты велел Марисе забронировать место перед отъездом…
В Порт-Саймзе я первой сбежала по трапу и направилась к чрезмерно разросшимся кустам дикого шиповника, возле которых в прошлый раз оставила машину Катрин. Сплошь усыпанные красными плодами ветки щетинились острыми колючками, темно-зеленые листья уже начали желтеть, и на лобовом стекле машины лежало несколько желтых буковых листьев. Выезжая на шоссе, я увидела тысячи желудей, похожих на зеленовато-бронзовые стеклянные шарики, рассыпанные по гравийной дороге. На островах лето затягивается на несколько лишних недель, порой задерживаясь в зонах неподвижных масс прогретого воздуха, теплых течений и серых туманов до середины октября. Здесь, на материке, уже стояла осень.
В воздухе слышался терпкий винный аромат, напомнивший мне о лисе. Направляясь в глубину полуострова к Рокленду, я чувствовала запах горящих листьев и влажный запах дыма, извилистой струйкой выползающего из трубы, бездействовавшей с весны. Клены начинали менять зеленый цвет на бледно-золотой и розовато-красный. Последние несколько недель шли дожди; одни крепкие заморозки — и листва запламенеет. На сиденье рядом со мной стояли в глиняном кувшине цветы для Блеки, обернутые толстым полотенцем. Одни крепкие заморозки — и этот букет станет последним, срезанным нынешней осенью.
Я уже доехала до главной автомагистрали, когда ощутила первые подземные толчки паники. Я специально не принимала никаких таблеток, — от них меня клонит в сон. Я бы не смогла вести машину, и Сью пришлось бы встречать меня у парома. Я бы заснула еще прежде, чем мы добрались до ее дома. Узкая шоссейка закончилась, и я увидела на перекрестке зеленый дорожный знак со стрелками, указывающими на восток и на запад.
«ТОМЛСТОП» «ОУЛЗ-ХЕД» «РОК71Ш1Д»
Я повернула направо. Далеко впереди я видела рассеченную длинным острым мысом синевато-серую гладь залива Пенобскот, яркие белые огни Рокленда и крохотное темное пятнышко на расстоянии многих-многих миль отсюда, похожее на отпечаток пальца на вечереющем небе.
Аранбега. Я покинула остров.
Ужас накатывает на меня внезапно, как я ни старалась бы подготовиться и сколько бы раз ни переживала подобное прежде: обжигающий порыв студеного ветра; ощущение, будто вокруг головы стягивается железный обруч. Я начала задыхаться, сердце бешено заколотилось, и холод разлился по телу. За окнами автомобиля стояли сентябрьские сумерки; фонари в пригородных парках Рокленда пронизывали своими лучами тонкую золотисто-лиловую пелену тумана, но воздух в машине почернел, моя кожа стала ледяной. А внутренности сжигал огонь. Футболка насквозь промокла от пота. Я заставила себя дышать — мерно вдыхать и выдыхать — и все повторяла в уме: ты не умираешь, никто не умирает от этого, сейчас все пройдет, все пройдет…
— Черт! — Я судорожно вцепилась в руль и медленно проехала мимо работающего допоздна магазинчика Паффина, мимо авторемонтной мастерской Мичелина и молочного кафе. Миновала один светофор, потом другой. Ты не умрешь, никто не умирает от этого; просто не смотри на залив.
Я попыталась сфокусировать взгляд на деревьях — двух огромных дубах, еле различимых впереди, за которыми расчистили участок земли, чтобы построить там мойку для машин. Это 'просто симптом, ты реагируешь на симптомы, никто не умирает от этого, никто.Остановившись на красный свет, я лихорадочно схватила мобильник и позвонила Сью.
— Я возле бюро ритуальных услуг. — Только не смотреть на бюро ритуальных услуг.— Я буду через пять минут…
Позади меня притормозил джип. Я уронила трубку, борясь с приступом тошноты, и резко свернула на боковую улицу. Ноги у меня дрожали, и я не чувствовала педалей. Как я могу вести машину, если у меня онемели ноги?
Джип повернул следом за мной. Я затряслась всем телом, ударила по газам слишком сильно — и машина рванула вперед и подскочила, наехав колесом на поребрик тротуара. Джип пронесся мимо: расплывчатое серое пятно, на мгновение заслонившее все поля зрения. Слезы застилали глаза, затрудненное дыхание с шумом вырывалось из груди. Я проехала последние несколько сотен ярдов до дома Сью.
Она стояла на подъездной дорожке, все еще держа трубку в правой руке.
— Не надо, — сказала я.
Я открыла дверцу, поставила ноги на землю и свесила голову между колен, с трудом подавляя позывы к рвоте. Когда Сью двинулась ко мне, я выставила вперед ладонь, и она остановилась, но чуть слышно вздохнула. Краем глаза я видела смиренно поджатые губы и пузырек с лекарством в левой руке.
Приезжая навестить мать, раньше я обычно останавливалась у Сью, и мы с ней спали вместе — не столько в память о прошлом, сколько из желания поддержать некую связь, одновременно более глубокую и менее прочную, чем любая близость, возникающая в процессе разговоров. Слова, которые я должна помнить; кожа, которую я не могу себе позволить забыть. Женское тело неизменно возбуждает меня, маленькие влажные губы; дыхание мое учащается, горячие волны пробегают по рукам, ногам, спине. Даже когда Сью начала встречаться с другой, мы с ней частенько укладывались в широкую кровать с плетеными спинками. Коты спрыгивали на пол и лежали там, похожие на кучу старого серого белья на выброс; тихо играло радио: «Чай и апельсины», «Гораздо больше».
— Думаю, тебе лучше лечь на кушетке, — сказала Сью тем вечером. — Лекси не устраивает такое положение дел, и…
Она вздохнула и бросила взгляд на мою маленькую кожаную сумку, в которую едва помещалась смена белья, расческа, зубная щетка, бумажник и потрепанное дешевое издание книги «Лорка в Нью-Йорке».
— И пожалуй, меня тоже. Больше не устраивает.
Я плотно сжала губы и уставилась на глиняный кувшин с цветами на кофейном столике.
— Ладно, — сказала я.
Я избегала встречаться с ней взглядом. Я не хотела доставлять Сью удовольствие, обнаруживая свои чувства.
Но конечно, Сью не станет торжествовать или злорадствовать. Она опечалится; возможно, слегка раздражится.
— Все в порядке, — после непродолжительной паузы сказала я и криво улыбнулась, взглянув на нее. — Мне в любом случае рано вставать.
Она без улыбки смотрела на меня, полными сожаления темно-карими глазами. Какая бездарная жизнь!— прочитала я мысли Сью. — Какая пустая одинокая жизнь!
Мир видится мне таким: прекрасным, жестоким, холодным и неподвижным. О да, в нем происходят разные круговращательные процессы, вещи претерпевают изменения: облака, листья.
Землю под буками из года в год устилают, слой за слоем, буковые орешки, и она постепенно становится ужасной, черной, жирной землей, кишащей личинками, многоножками и нематодами, изрытой мышиными норками. Мелкие животные умирают, мы умираем; игла движется по медово-золотистой коже, и кожа становится черной, красной или фиолетовой. Веснушка или родинка превращается в глаз; в свой срок глаз превращается в земляного червя.
Но в такого рода перемены, в которые верит Сью, — Позитивные Перемены, Эмоциональные Перемены, Культурные Перемены, — я не верю. В детстве я думала, что мир действительноменяется: когда-то, много лет назад, разноцветные вереницы гостей, протекающие сквозь Уединенный Дом, внушали мне уверенность, что Внешний Мир точно так же меняет наряды — от строгих черных костюмов и цветастых домашних платьев до бархатных плащей и алых визиток; толпы детей и подростков в узорчатых расшитых штанах и украшенных перьями головных уборах, босоногие и голорукие, готовятся к войне. Я одевалась, как они — вернее, они одевали меня, пока Блеки курила и потягивала лимонный коктейль с виски, а Катрин подсыпала зерно в птичьи кормушки и подкладывала дрова в дровяной ящик. А потом однажды я покинула дом, чтобы увидеть мир.
Это была всего лишь РАХШ — Род-айлендская художественная школа, — которая должна была бы показаться мне хорошим местом, просто Отличным Местом. Дэвид Бирн с несколькими своими сокурсниками играл у кого-то на дому; другие студенты выезжали в Бостон и Нью-Йорк, поселялись в трущобах Альфа-бет-сити, в квартирах с унитазами прямо на кухнях, и накачивались наркотиками под завязку — но они жили деятельной жизнью, насыщенной событиями: закладывали бас-гитары, чтобы купить камеры «хасселблад»; учились правильно держать татуировочную машинку в задней комнатушке на Сент-Марк-плейс; наряжались домохозяйками и пять часов кряду снимали человека, лежащего на смертном одре, в то время как свеча догорала и оплывала, растекаясь красной блестящей лужицей воска, а в соседней комнате раздавался смех. Тогда так не казалось, но сейчас, когда видишь отснятые моими сокурсниками фильмы и фотографии, записанные ими виниловые сорокапятки и созданные ими инсталляции, понимаешь: они жили полноценной жизнью, хотя тогда так не казалось.
Я так жить не могла. Знаю, это моя проблема. Я еле дотянула до конца семестра, поехала домой на рождественские каникулы и уже не вернулась обратно. Долгое время это не имело значения (возможно, никогда не имело), поскольку у меня по-прежнему оставались друзья — люди, навещавшие меня, даже когда Блеки и Катрин уезжали на ранчо или путешествовали по Франции. То есть в известном смысле Блеки оказалась права: мир действительносам приходил ко мне.
Только я-то прекрасно все понимала.
В субботу у Сью выходной. Она проработала в Пенобскот-Филдз одиннадцать лет и заслужила право на нормальные выходные. Я не собиралась портить ей отдых. Я встала рано, еще до семи, накормила котов, выпила кофе и вышла на улицу.
Я направилась пешком в центр. В прошлом Рокленд был одним из самых вонючих городов в Штатах. Птицефабрика и рыб-заводы; дурные запахи и гнилостный смрад, распространяющиеся от торгового порта. Сейчас все изменилось, конечно. Теперь здесь находится известный музей, и в помещениях продовольственных лавок, опустевших после закрытия заводов, открылись разнообразные бутики. В настоящее время в городе работает лишь один консервный заводик, который расположен за станцией Стейт-Гард, на Тилсон-авеню. И только когда дует ветер с залива, вы слышите тяжелый запах рыбных костей и гниющей наживки, перебивающий аромат жареных кофейных зерен и выхлопных газов.
В центре было почти безлюдно. Несколько человек сидели за столиками у кафешки «Секонд Рид» и пили кофе. Я вошла внутрь, взяла кофе с круассаном, а потом вышла на улицу и неторопливо направилась к заливу. Почему-то, когда я прогуливаюсь пешком, вид моря обычно не повергает меня в смятение. По-видимому, здесь все дело в замкнутом пространстве машины или автобуса; все дело в стремительном движении и в сознании, что где-то там, снаружи, есть другоймир; в сознании, что Аранбега плывет там в жемчужно-голубой дымке, а я здесь парю в черноте, вдали от своего безопасного убежища, не чувствуя своего тела, словно астронавт в открытом космосе, задыхаясь и зная, что рано или поздно этот кошмар закончится.
Но в тот день, стоя на причале с пропитанными креозотом деревянными сваями и глядя на оранжевые апельсинные корки, тихо покачивающиеся на черной воде, на кружащих над заливом чаек… в тот день я чувствовала себя совсем неплохо. Я выпила кофе, съела круассан, подбросила последний кусочек хрустящей корочки в воздух и пронаблюдала за чайками, которые с пронзительными сварливыми криками устремились за ним. Я взглянула на часы. Без малого восемь, все еще слишком рано, чтобы идти к Блеки. Она любила поспать, а Катрин любила утренние тишину и покой.
Я двинулась обратно к Главной улице. На ней уже появились первые редкие автомобили, люди отправлялись за покупками в супермаркет Шоу и торговый центр Уол. Я остановилась на углу в ожидании зеленого сигнала светофора, бросила взгляд на витрину ближайшего магазинчика и увидела объявление за стеклом:
Ежегодная дешевая распродажа при Епископальной церкви Св. Бруно состоится в субботу 7 сентября, с 8 до 15 часов.