Страница:
Фокс умер в 1956-м. Еще до моего рождения. Я не могла знать его лично.
Однако, как ни странно, именно он сделал меня такой, какая я есть. Ну, наверное, не меня саму. Но он, безусловно, изменил мой взгляд на мир, заставил меня увидеть оный идиллически-прекрасным и одновременно исполненным смутной угрозы, самых разных возможностей, вызревающих в нем, как вызревают плоды в осеннем фруктовом саду. Однажды у нас с Джулией зашел разговор о шестидесятых годах. Она на семь лет старше меня и все шестидесятые прожила в коммунах хиппи в Теннесси и торгуя наркотой в Малибу, прежде чем обосновалась в Рокленде и открыла свой тату-салон.
— Хочешь знать, в чем пафос шестидесятых, Айви? Весь пафос шестидесятых выражается фразой «такое могло бы быть».
То же самое с книгами Фокса. От них у меня неизменно возникало ощущение, будто кто-то наклоняется над моим плечом и шепчет на ухо: «Такое могло бы быть».
Наверное, можно сказать, что Уолтер Берден Фокс разрушал для меня реальный мир, когда последний казался мне не столь привлекательным, как мир, в котором жили Мейбл, Нола и братья Сиенно. Мог ли существовать в действительности такой чудесный город, как придуманный им Ньюпорт? Кто согласился бы нести бремя такого мира? Кто пожелал бы?
И все же здесь дело было во мне, а не в нем. На самом деле я могла обвинить Фокса единственно в том, что он не закончил свою последнюю книгу. Но с учетом обстоятельств, возможно ли было винить его?
— Так, значит, это карты Берди? Можно? — Катрин взглянула на меня. Я кивнула, и она осторожно взяла колоду, перевернула лицом вверх и тихонько ахнула. — Да они же пустые…
Я рассмеялась, позабавленная недоуменным выражением ее лица.
— Катрин! Вот видишь, что тынаделала!
— Но неужели они с самого начала так и выглядели? — Она принялась переворачивать карты лицом вверх, одну за другой, и раскладывать на столе подобием диковинного пасьянса. — Нет, вы только посмотрите! Все до единой пустые. В жизни не видела ничего подобного. ^
— Доведены до полного опустошения, — сказала Блеки. Она свернула шарф и отодвинула в сторону. — Тебе следует хорошенько постирать его. Кто знает, откуда он.
— Так откудаон? Берди ходил в церковь? В вашу, святого Бруно?
— Не помню.
Лицо Блеки превратилось в застывшую маску, словно она разом состарилась на тысячу лет: Цирцея обратилась в Сфинкса. Она пристально смотрела на разложенные на столе карты. Конечно, не собственно карты, а серые прямоугольники картона, у многих из которых отсутствовал уголок, а то два или даже три. Смотрела внимательным, но одновременно настороженным взглядом, а потом быстро отвела глаза в сторону. Я подумала о двух картах, спрятанных в моем заднем кармане, но ничего не сказала.
— Его жена умерла молодой, он вырастил сына один. Уолли тоже хотел стать писателем, знаешь ли. Вероятно, в конце концов они упокоились в каком-нибудь сарае.
— Ты имеешь в виду карты, — мягко подсказала Катрин. Блеки раздраженно нахмурилась. — Вот они. Вот они все.
— Сколько их там? — спросила я. Катрин начала считать, но Блеки сказала:
— Семьдесят три.
— Семьдесят три? — Я недоуменно потрясла головой. — Что за колода такая, с семьюдесятью тремя картами?
— Значит, нескольких не достает. Здесь только семьдесят. — Катрин взглянула на Блеки. — Семьдесят три? С чего ты взяла?
— Я просто помню, и все, — раздраженно сказала моя мать. Она указала пальцем на меня. — Ты должна знать. Ты читала все его книги.
— Ну… — Я пожала плечами и уставилась на пустые карты, разложенные на столе, а потом протянула руку к одной из них. Правый верхний уголок у нее отсутствовал, но откуда знать, верхний ли? — О них упоминалось лишь однажды. Во всяком случае, насколько я помню. И упоминалось вскользь. Как по-вашему, зачем у них обрезаны уголки?
— Чтобы узнавать их. — Катрин принялась собирать карты в стопку. — Так работают карточные шулеры. Одного срезанного уголка достаточно, когда сдаешь карты. Легко определить, туз это или тройка.
— Но они нее все одинаковые, — сказала я. — В этом нет смысла. Потом я заметила, что Блеки пристально смотрит на меня.
Внезапно я испытала приступ параноидального страха, какой испытывала, когда в юном возрасте, вусмерть укуренная, возвращалась в Уединенный Дом и молилась о том, чтобы мать ничего не заметила. У меня возникло ощущение, будто я лгу, хотя ничего такого я не сделала — просто засунула две карты в задний карман джинсов.
Но возможно, я погрешила против истины, когда сказала, что в этом нет смысла; возможно, здесь я ошибалась. Возможно, две карты имеют какое-то значение. А если две карты имеют значение, возможно, значение имеют и все остальные, даже если я не в силах понять, какое именно. Даже если никто не в силах понять, они все равно имеют значение.
Но какое именно? Это походило на одну из ужасных логических задач: у тебя есть одна лодка, три гуся, одна лиса и остров. Как перевезти на остров всех гусей таким образом, чтобы лиса не сожрала ни одного? Семьдесят три карты; семьдесят насчитала Катрин, две у меня в кармане — где же еще одна?
Невероятным усилием воли я подавила желание показать две спрятанные карты. Я отвела взгляд от матери и увидела, что Катрин тоже пристально смотрит на меня. Я не сразу поняла, что она ждет, когда я отдам ей последнюю карту, все еще зажатую в моей руке.
— О, спасибо…
Я отдала карту; Катрин положила ее на верх стопки, потом пододвинула стопку к матери, а она в свою очередь пододвинула колоду ко мне. Я посмотрела на карты и почувствовала, как знакомое холодное давление начинает распирать мой череп, словно в мозг втекает гелий — или некое другое вещество, под воздействием которого я вот-вот воспарю ввысь и начину болтать глупости.
— Ладно. — Я завернула карты в пестрый шарф. Он все еще отдавал слабым запахом табака, но теперь к нему примешивался другой запах: «Шанель» номер пять моей матери. — И что нам теперь делать?
— Понятия не имею, — сказала Блеки и улыбнулась мне улыбкой восьмидесятилетней тигрицы. — Тебе решать, Айви.
Отец Джулии был египтянином-коптом, дипломатом из Каира. Мать была неудавшейся художницей из богатой бостонской семьи, владевшей зданием в Гарварде, и носящем имя последней. Отец Джулии, Наруз, женился и разводился четыре раза. Джулия была намного старше своего единокровного брата и нескольких единокровных сестер. Брат погиб во время террористического акта в Египте в начале девяностых, примерно за год до того, как она бросила меня. После смерти матери, умершей от рака, Джулия прекратила все отношения с Нарузом и его многочисленными родственниками. А несколькими месяцами позже порвала и со мной.
Джулия утверждала, что цикл романов «Пять окон, одна дверь» можно прочитать как эзотерические магические тексты коптов; что в случайных и зачастую несчастливых любовных историях персонажей зашифрованы тайные смыслы; что названия немых фильмов с участием Нолы Флинт перекликаются с названиями оракульских книг из собраний Эрмитажа и Каирского археологического института; что сцена, в которой Тарквин трахает своего брата-близнеца, на самом деле является описанием ритуала, призванного превратить мужчину в импотента и защитить женщину от сексуального насилия. Я спросила у нее, каким образом подобную книгу мог задумать и написать пожилой прихожанин церкви Святого Бруно, живущий в Мэне в середине двадцатого века.
Джулия пожала плечами.
— Потому-то это и работает. Никто не знает. Посмотри на
Лорку.
— На Лорку? — Я потрясла головой, с трудом сдерживая смех. — Что, он тоже жил в Мэне?
— Нет. Но он писал в двадцатом веке.
Это был практически последний наш разговор с Джулией Садах. Двадцатый век закончился. Больше ничего не работает.
Я села на паром раньше, чем планировала. Катрин устала. Я отвезла их с матерью на ланч в маленькое кафе, которое они любили, но там было больше народу, чем обычно: целый автобус седовласых любителей осенних пейзажей из Ньюбери-Порт, которые подчистую смели все фирменные блюда, так что нам пришлось удовольствоваться дежурным меню.
— Терпеть не могу этого. — Блеки раздраженно посмотрела на соседний столик, где четыре женщины примерно ее возраста изучали счет с таким вниманием, словно рассматривали чайные листья. — Вы только посмотрите на них: пытаются вычислить сумму чаевых. Пятнадцать процентов, дорогуша, — громко сказала она. — Удвойте таксу и добавьте еще доллар.
Женщины подняли глаза.
— О, спасибо! — сказала одна из них. — Правда, здесь мило?
— Не знаю, — отрезала Блеки. — Я слепая. У женщины вытянулось лицо.
— Ох, заткнись! — сердито сказала Катрин. — Она-то не слепая.
Но женщины уже спешили к выходу.
Я отвезла мать и Катрин обратно в опрятный современный коттеджик для престарелых — образцово-показательный вариант Уединенного Дома.
— Я навещу вас на следующей неделе, — сказала я, проводив их в дом.
Катрин поцеловала меня и направилась прямиком в ванную. Мать уселась на кушетку, с трудом переводя дыхание. Она страдала сердечной недостаточностью — расплата за многие годы курения «кента» и переедания жирных бифштексов.
— Можешь пожить здесь, если хочешь. — И практически первый раз в жизни я услышала в ее голосе жалобные нотки. — Кушетка раскладывается.
Я улыбнулась и обняла Блеки.
— Знаешь, может, я так и сделаю. Думаю, Сью хочет отдохнуть от меня. Немного.
На мгновение мне показалось, будто мать хочет сказать что-то. Губы у нее шевельнулись, и в серых глазах снова появилось настороженное выражение. Но она лишь кивнула, похлопав меня по руке своей холодной сильной ладонью, а потом чмокнула в щеку — быстро и украдкой, словно боялась быть захваченной с поличным.
— Береги себя, пчелка Айви, — сказала она. — До свидания.
На пароме я села на палубе. Автомобилей на борту не было, и пассажиров ехало мало. В моем распоряжении оказалась целая скамейка на корме, защищенная от водяной пыли и холодного ветра стеной моторного отделения. К вечеру посвежело и стало пасмурно. Над горизонтом висела гряда фиолетовых и синевато-серых облаков, на фоне которых острова казались суровыми и пустынными, как на гравюре Рокуэлла Кента; высокие островерхие ели походили на наконечники стрел.
Я любила это время суток, это время года; они приводили меня в состояние, когда мне казалось, что в жизни еще возможны события, перемены. Наверное, здесь дело в косых тусклых лучах осеннего солнца, в черных провалах теней между камнями: кажется, запусти туда руку — и найдешь нечто неожиданное.
В такое время мне всегда хотелось работать.
На следующей неделе у меня не намечалось никаких клиенток. Я лениво провела правой рукой по левому бедру; вытертая джинсовая ткань, а под ней кожа, мышцы. Я довольно давно не набивала себе татуировок. Это была одна из первых вещей, которые я узнала, когда поступила в ученики к Джулии: начинающий татуировщик тренируется на собственном теле. Если ты правша, ты разрисовываешь левую руку и левую ногу. И хороший мастер всегда сам делает иглы. Флюс для стали и припой, зажимы и иглы; залах расплавленного олова на кончике паяльника. Тогда люди видят твою работу. И понимают, что могут доверять тебе.
В последний раз я вытатуировала узор из дубовых листьев и стилизованных глаз над левым коленом. На верхней части бедра по-прежнему оставалась белая упругая кожа. Я была худой и поджарой, как мать в свое время; слишком белокожей, чтобы загореть толком хоть раз в жизни. Я сжала пальцы, представляя тяжесть машинки, мерное биение ее сердца. Задумчиво глядя на кильватерную струю парома, я видела вдали мерцающие огни Рокленда, которые вскоре скрылись в сгустившихся сумерках. Когда я перегнулась через за поручень и посмотрела вперед, то увидела остров Аранбега, вырастающий из Атлантики; черные ели и гранитные скалы в розоватых отблесках заходящего солнца.
Я встала, удерживая равновесие, и осторожно вытащила из заднего кармана джинсов две карты. Я взглянула на обе, потом одну положила в бумажник, рядом с водительскими правами, снова села и принялась внимательно рассматривать вторую, развернувшись таким образом, чтобы на нее не попадали мелкие брызги. Это была карта с изображением коленопреклоненного мужчины. Обманчивая простота рисунка: несколько стремительных плавных линий, очерчивающих торс, плечи, жертвенную позу фигуры — полумесяц обнаженной шеи; руки, наполовину скрытые под длинными волосами.
С чего я взяла, что это мужчина? Сама толком не знаю. Возможно, дело в ширине плеч; в некоем подсознательном чувстве, что женщина в такой позе предвозвещает несчастье. Изображенная на карте фигура не казалась ни смиренной, ни беспомощной. Мужчина словно замер в ожидании.
Удивительно, как сочетание черного и белого вкупе с несколькими золотыми капельками в форме листьев может вызвать к жизни целый мир. Подобно рисункам Памелы Колмэн Смит для карт Таро — Верховные Жрицы, Король Скипетров; или подобно фигуре, изображенной на рисунке, который однажды показала мне Джулия. Означенный рисунок был из факсимильного издания древних коптских папирусов, ныне находящихся в Британской библиотеке. Манускрипт содержал самого разного рода заклинания и заговоры.
«Ибо я борюсь с безглавым псом, схвати его, когда он явится. Зачерпни полные пригоршни камешков и беги направо, на восток, покуда не достигнешь конца пути.
Язвящий муравей: покуда он свежий, сожги его, размешай золу в уксусе и обкури фимиамом. Наложи зелье на глаза, источающие гной. Недуг отступит».
Рисунок, показанный мне Джулией, сопровождал текст заклинания для постановки певческого голоса. Джулия перевела мне этот текст, как и прочие.
«О да, да, ибо я призываю тебя именем семи букв, начертанных на груди отца, а именно ААААААА, ЭЭЭЭЭЭЭ, ЭЭЭЭЭЭЭ, ИИИИИИИ, ООООООО, УУУУУУУ, ООООООО. Повинуйся моим устам, покуда один звук сменяется следующим! Приношения: благовоние из диких трав, смола мастикового дерева, кассия».
Изображенная в коптском стиле фигура под текстом имела имя: Давитеа Рачочи Адониэль. Она ничем не напоминала фигуру на карте, зажатую в моей руке; подобного рода изображения можно увидеть на древних наскальных рисунках в пещерах. Однако она имела имя. А названия этой карты я никогда не узнаю.
Ну, так я буду называть ее Наименьший козырь,решила я.
Двигатель парома, дрожащий под моими ногами, сбавил обороты и загудел тоном ниже, когда мы приблизились к берегу Аранбега. Я заложила карту в томик Лорки, засунула книгу в сумку и стала ждать, когда мы причалим.
Я оставила свой старенький пикап на обычном месте, на парковке за универсамом. Зашла в магазин и купила французскую булку и бутылку токайского. К этому вину меня приучила Джулия; теперь здесь заказывали токайское специально для меня.
— Собираешься работать ночью? — спросила Мери, владелица магазина.
— Ага.
Уже совсем стемнело. Я ехала по неровной гравийной дороге, делившей остров на южную и северную части: обжитую и пустынную. Чтобы добраться до Зеленого пруда, нужно свернуть с главной дороги на ухабистую грунтовку, которая вскоре превращается в подобие размытого сухого русла реки. Она кончается на подъезде к небольшому лесу полуторавековых сосен. Здесь я парковала машину и остальную часть пути, четверть мили, шла пешком — под высокими ветвями, которые беспрестанно покачивались, производя неумолчный шум, похожий на тихий рокот моря в безветренный день. Сосны сменяются березами; в рощице деревьев, похожих на выбеленные временем кости, растет папоротник высотой до колена. Еще сто футов — и вы выходите на берег Зеленого пруда и видите Уединенный Дом на сером островке, воплощенную мечту о безопасном убежище. Обычно именно здесь последние остатки моего страха улетучивались, рассеивались на прохладном ветерке при виде дома моего детства и деревянной плоскодонки на берегу в нескольких футах от меня.
Но сегодня тревога осталась. Нет, не тревога в полном смысле слова, а, скорее, смутное беспокойство, очень медленно превратившееся в предчувствие. Но предчувствие чего? Я задумчиво смотрела на Уединенный Дом в окружении пышных астр и желтых рудбекий, на запущенный сад, который я намеренно никогда не пропалывала и не поливала. Поскольку хотела сохранить иллюзию дикой природы, хотела сделать вид, будто в мире есть вещи, от меня не зависящие. И внезапно мне захотелось увидеть еще кое-что.
Если вы дойдете до противоположного берега маленького озера (я редко туда хожу), вы обнаружите, что находитесь на длинном каменистом склоне морены, уходящий вниз, в воды Атлантического океана. Здесь растут редкие белые сосны и березы, а также древние белые дубы — собственно говоря, несколько последних белых дубов, сохранившихся во всем штате: остальные были вырублены еще век назад, на мачты для шхун. Деревья поменьше — главным образом, красные дубы и немногочисленные сахарные клены — в свое время порубили на дрова и текущий ремонт Уединенного Дома, и потому теперь с одного места здесь открывается вид на всю юго-восточную оконечность острова и океан. Блестящие серые скалы, и за ними пустота, сплошная тьма, которая может быть туманом, морем или краем света.
Такой вид открывается с выступающего на поверхность пласта гранитной породы, который мать называла Террасой. В туманный день, если вы стоите там лицом к Уединенному Дому, у вас возникает иллюзия, будто вы смотрите с одного острова посреди пустынного океана на другой. Повернувшись, вы видите лишь тьму. Море здесь слишком беспокойное для прогулочных яхт и слишком неблагоприятное для рыболовецких траулеров. Рыбные ресурсы в местных водах давно истощились, и сколько бы часов или даже дней подряд вы ни всматривались в даль, вы не увидите ни единого огонька — ничего, кроме звезд и, возможно, мигающего красного глазка самолета, летящего по трансатлантической воздушной линии в Гандер или Лондон.
Этот вид нагонял на меня страх, хотя я неизменно показывала его всем своим гостям, прибывшим на остров в первый раз, и подсказывала, где лучше сесть на террасе.
— В ясный день отсюда можно увидеть Ирландию, — частенько говорила Катрин. Смысл шутки заключался в том, что на островах Мэна крайне редко выпадали ясные дни.
Конечно, сегодня тоже день стоял не ясный, и вообще уже наступил вечер, и с запада плыли высокие серые облака. Только далеко на востоке небо над горизонтом слабо светилось сине-фиолетовым, словно внутренняя перламутровая поверхность двустворчатой ракушки. Ветер шевелил ветви старых сосен у меня за спиной, и я слышала тихий шелест березовых листьев. Где-то неподалеку тявкнула лиса. От этого звука у меня по коже поползли мурашки.
Но я оставила в доме зажженную лампу и сейчас, медленно возвращаясь назад, ни на секунду не выпускала из поля зрения огонек своего маленького маяка, покуда не достигла противоположного, восточного берега Зеленого пруда. Под ногами похрустывали листья папоротников; я слышала сладковатый аромат увядающего орляка и водорослей, выброшенных на скалы далеко внизу. В воздухе пахло дождем — такой сырой терпкий запах гниющих трав, мангровых деревьев и пальм порой приносит ветер из далекой зоны низкого атмосферного давления. Я вдохнула аромат полной грудью, подумала о Джулии и осознала вдруг, что впервые за много лет я не вспоминала о ней целый час.
В зарослях на другом берегу Зеленого пруда снова тявкнула лиса — еще ближе, чем в первый раз.
Несколько мгновений я стояла на месте, задумчиво глядя на террасу. Потом круто развернулась, направилась к своей плоскодонке, забралась в нее и погребла к дому.
Я закончила татуировку только к рассвету. Войдя в Уединенный Дом, я сразу же откупорила бутылку токайского, налила себе полный бокал и выпила. Потом я вытащила карту, заложенную между страниц потрепанной книжки в мягкой обложке, что лежала у меня в сумке. Томик Лорки был единственной вещью, оставшейся у меня от Джулии. Она перерыла все до единого ящики со шмотками и книгами, все до единой старые картонные коробки с посудой и забрала все свои вещи. Все, что мы покупали вместе; все, что она приобрела по собственному почину. Поэтому после ее отъезда казалось, что никогда не было не только меня. Казалось, что и Джулии тоже никогда не было.
Если не считать этой книги. Я нашла ее через несколько месяцев после нашего разрыва. Она завалилась за водительское сиденье моего старого «вольво», застряла между сломанной пружиной и полом. На протяжении всех лет нашего совместного проживания я никогда не читала ее и не видела, чтобы Джулия читала. Но всего несколько месяцев назад я принялась небрежно листать страницы, скорее с целью почувствовать дух поэта, нежели из желания действительно понять его. Теперь я открыла книгу на странице, где была заложена карта, и заметила несколько строчек, выделенных желтым фломастером.
«Значит, duende [49]есть производная внутренней силы, а не логических построений, напряженное усилие души, а не голая концепция. Иными словами, она является не результатом ремесленных навыков, но плодом подлинной живой страсти, творческого акта».
Напряженное усилие души, а не голая концепция. Я улыбнулась и бросила книгу на кушетку; взяла карту и пошла в кабинет работать.
Я потратила больше часа, стараясь просто почувствовать рисунок, пытаясь свободно перенести линии на бумагу, и наконец сдалась. Я неплохой рисовальщик, но за многие годы практики поняла одно: чем проще кажется оригинал, тем труднее его скопировать. Попробуйте скопировать одного из минотавров позднего Пикассо, и вы поймете, о чем я говорю. Фигуру на карте вряд ли нарисовал Пикассо, но у меня все равно ничего не получалось. В рисунке чувствовалась некая тайна, напряженное предвкушение и ожидание, как в стихотворении Д. Г. Лоуренса «Те, которые не взорвались». В конце концов я просто скалькировала изображение на световом столе один к одному и обвела контуры черной тушью.
Потом я подготовилась к работе. Я стараюсь содержать свой кабинет в стерильной чистоте. Никакого коврового покрытия на дощатом полу, который я тщательно мою каждый день. Рабочий стол сделан из белого пластика, на котором хорошо видны грязные разводы, капли крови или пролитой туши. Я не надеваю передник и резиновые перчатки, когда татуирую себя; и отсутствие предохранительных средств вкупе с парой бокалов токайского всегда вызывает у меня легкое возбуждение, словно я совершаю нечто противозаконное. У меня возникает ощущение, будто я допускаю недозволенную халатность, хотя рядом никого нет. Я протерла бедро семидесятипроцентным спиртом и выбрила новой одноразовой бритвой. Потом снова протерла и промакнула стерильным бинтом, опять-таки смоченным в спирте. Затем нанесла на гладко выбритый участок кожи бетадин и бросила использованный кусок бинта в маленький биоконтейнер для мусора.
Я уже разлила краску по пластиковым простерилизованным колпачкам — черную для контуров, желтую и красную, призванные передать впечатление золотых листьев на теле, и белую. Я промазала кожу твердым клейким дезодорантом, чтобы на ней отпечатались обведенные тушью контуры, а потом крепко прижала к бедру листок бумаги с рисунком и секунд тридцать терла по нему ладонью. Затем отняла листок. Иногда эту процедуру приходится повторять неоднократно", кожа у клиентки грубая или тушь слишком густая. Однако на сей раз все линии отпечатались великолепно.
С минуту я сидела, любуясь изображением на своем бедре. Я видела фигуру вверх ногами — и на мгновение задумалась, не послать ли мне все к чертовой матери и остаться единственным человеком на свете, видевшим рисунок в нормальном положении. Но потом я решила все-таки наколоть перевернутую фигуру, которую все будут видеть, как надо. У меня плохо сворачивается кровь, поэтому я приготовила вазелин и кучу бумажных полотенец. Я прошла в гостиную, выпила еще один бокал токайского, а потом вернулась в кабинет и принялась за работу.
Сначала я обвела контуры. По телу у меня каждый раз пробегает дрожь, когда стерильная игла впервые дотрагивается до кожи и та горит, словно я провожу по ней докрасна раскаленным металлическим острием. Пока Джулия не сделала мне первую наколку, процесс татуировки представлялся мне рядом болезненных точечных уколов.
На самом деле ничего подобного. Ощущение скорее такое, будто проводишь по коже остро заточенным металлическим пером или паяльником. Боль мучительная, но вполне переносимая. Я смотрю на вибрирующую татуировочную машинку с подобием осиного жала на конце и вижу под иглой тонкую линию черной туши, разбавленной красным: моей кровью. Левой рукой я туго растягиваю кожу (тоже чертовски больно), а правой рукой управляюсь с машинкой и бумажными полотенцами, которые пропитываются кровью по мере движения иглы, ходящей крохотными кругами; и стараюсь не нажимать слишком сильно, чтобы не вспороть кожу. Я прочерчиваю контуры плеч, полумесяц в основании шеи и выпуклость черепа, обозначая одной жирной линией волну падающих волос. Потом перехожу к рукам и коленям фигуры.
Однако, как ни странно, именно он сделал меня такой, какая я есть. Ну, наверное, не меня саму. Но он, безусловно, изменил мой взгляд на мир, заставил меня увидеть оный идиллически-прекрасным и одновременно исполненным смутной угрозы, самых разных возможностей, вызревающих в нем, как вызревают плоды в осеннем фруктовом саду. Однажды у нас с Джулией зашел разговор о шестидесятых годах. Она на семь лет старше меня и все шестидесятые прожила в коммунах хиппи в Теннесси и торгуя наркотой в Малибу, прежде чем обосновалась в Рокленде и открыла свой тату-салон.
— Хочешь знать, в чем пафос шестидесятых, Айви? Весь пафос шестидесятых выражается фразой «такое могло бы быть».
То же самое с книгами Фокса. От них у меня неизменно возникало ощущение, будто кто-то наклоняется над моим плечом и шепчет на ухо: «Такое могло бы быть».
Наверное, можно сказать, что Уолтер Берден Фокс разрушал для меня реальный мир, когда последний казался мне не столь привлекательным, как мир, в котором жили Мейбл, Нола и братья Сиенно. Мог ли существовать в действительности такой чудесный город, как придуманный им Ньюпорт? Кто согласился бы нести бремя такого мира? Кто пожелал бы?
И все же здесь дело было во мне, а не в нем. На самом деле я могла обвинить Фокса единственно в том, что он не закончил свою последнюю книгу. Но с учетом обстоятельств, возможно ли было винить его?
— Так, значит, это карты Берди? Можно? — Катрин взглянула на меня. Я кивнула, и она осторожно взяла колоду, перевернула лицом вверх и тихонько ахнула. — Да они же пустые…
Я рассмеялась, позабавленная недоуменным выражением ее лица.
— Катрин! Вот видишь, что тынаделала!
— Но неужели они с самого начала так и выглядели? — Она принялась переворачивать карты лицом вверх, одну за другой, и раскладывать на столе подобием диковинного пасьянса. — Нет, вы только посмотрите! Все до единой пустые. В жизни не видела ничего подобного. ^
— Доведены до полного опустошения, — сказала Блеки. Она свернула шарф и отодвинула в сторону. — Тебе следует хорошенько постирать его. Кто знает, откуда он.
— Так откудаон? Берди ходил в церковь? В вашу, святого Бруно?
— Не помню.
Лицо Блеки превратилось в застывшую маску, словно она разом состарилась на тысячу лет: Цирцея обратилась в Сфинкса. Она пристально смотрела на разложенные на столе карты. Конечно, не собственно карты, а серые прямоугольники картона, у многих из которых отсутствовал уголок, а то два или даже три. Смотрела внимательным, но одновременно настороженным взглядом, а потом быстро отвела глаза в сторону. Я подумала о двух картах, спрятанных в моем заднем кармане, но ничего не сказала.
— Его жена умерла молодой, он вырастил сына один. Уолли тоже хотел стать писателем, знаешь ли. Вероятно, в конце концов они упокоились в каком-нибудь сарае.
— Ты имеешь в виду карты, — мягко подсказала Катрин. Блеки раздраженно нахмурилась. — Вот они. Вот они все.
— Сколько их там? — спросила я. Катрин начала считать, но Блеки сказала:
— Семьдесят три.
— Семьдесят три? — Я недоуменно потрясла головой. — Что за колода такая, с семьюдесятью тремя картами?
— Значит, нескольких не достает. Здесь только семьдесят. — Катрин взглянула на Блеки. — Семьдесят три? С чего ты взяла?
— Я просто помню, и все, — раздраженно сказала моя мать. Она указала пальцем на меня. — Ты должна знать. Ты читала все его книги.
— Ну… — Я пожала плечами и уставилась на пустые карты, разложенные на столе, а потом протянула руку к одной из них. Правый верхний уголок у нее отсутствовал, но откуда знать, верхний ли? — О них упоминалось лишь однажды. Во всяком случае, насколько я помню. И упоминалось вскользь. Как по-вашему, зачем у них обрезаны уголки?
— Чтобы узнавать их. — Катрин принялась собирать карты в стопку. — Так работают карточные шулеры. Одного срезанного уголка достаточно, когда сдаешь карты. Легко определить, туз это или тройка.
— Но они нее все одинаковые, — сказала я. — В этом нет смысла. Потом я заметила, что Блеки пристально смотрит на меня.
Внезапно я испытала приступ параноидального страха, какой испытывала, когда в юном возрасте, вусмерть укуренная, возвращалась в Уединенный Дом и молилась о том, чтобы мать ничего не заметила. У меня возникло ощущение, будто я лгу, хотя ничего такого я не сделала — просто засунула две карты в задний карман джинсов.
Но возможно, я погрешила против истины, когда сказала, что в этом нет смысла; возможно, здесь я ошибалась. Возможно, две карты имеют какое-то значение. А если две карты имеют значение, возможно, значение имеют и все остальные, даже если я не в силах понять, какое именно. Даже если никто не в силах понять, они все равно имеют значение.
Но какое именно? Это походило на одну из ужасных логических задач: у тебя есть одна лодка, три гуся, одна лиса и остров. Как перевезти на остров всех гусей таким образом, чтобы лиса не сожрала ни одного? Семьдесят три карты; семьдесят насчитала Катрин, две у меня в кармане — где же еще одна?
Невероятным усилием воли я подавила желание показать две спрятанные карты. Я отвела взгляд от матери и увидела, что Катрин тоже пристально смотрит на меня. Я не сразу поняла, что она ждет, когда я отдам ей последнюю карту, все еще зажатую в моей руке.
— О, спасибо…
Я отдала карту; Катрин положила ее на верх стопки, потом пододвинула стопку к матери, а она в свою очередь пододвинула колоду ко мне. Я посмотрела на карты и почувствовала, как знакомое холодное давление начинает распирать мой череп, словно в мозг втекает гелий — или некое другое вещество, под воздействием которого я вот-вот воспарю ввысь и начину болтать глупости.
— Ладно. — Я завернула карты в пестрый шарф. Он все еще отдавал слабым запахом табака, но теперь к нему примешивался другой запах: «Шанель» номер пять моей матери. — И что нам теперь делать?
— Понятия не имею, — сказала Блеки и улыбнулась мне улыбкой восьмидесятилетней тигрицы. — Тебе решать, Айви.
Отец Джулии был египтянином-коптом, дипломатом из Каира. Мать была неудавшейся художницей из богатой бостонской семьи, владевшей зданием в Гарварде, и носящем имя последней. Отец Джулии, Наруз, женился и разводился четыре раза. Джулия была намного старше своего единокровного брата и нескольких единокровных сестер. Брат погиб во время террористического акта в Египте в начале девяностых, примерно за год до того, как она бросила меня. После смерти матери, умершей от рака, Джулия прекратила все отношения с Нарузом и его многочисленными родственниками. А несколькими месяцами позже порвала и со мной.
Джулия утверждала, что цикл романов «Пять окон, одна дверь» можно прочитать как эзотерические магические тексты коптов; что в случайных и зачастую несчастливых любовных историях персонажей зашифрованы тайные смыслы; что названия немых фильмов с участием Нолы Флинт перекликаются с названиями оракульских книг из собраний Эрмитажа и Каирского археологического института; что сцена, в которой Тарквин трахает своего брата-близнеца, на самом деле является описанием ритуала, призванного превратить мужчину в импотента и защитить женщину от сексуального насилия. Я спросила у нее, каким образом подобную книгу мог задумать и написать пожилой прихожанин церкви Святого Бруно, живущий в Мэне в середине двадцатого века.
Джулия пожала плечами.
— Потому-то это и работает. Никто не знает. Посмотри на
Лорку.
— На Лорку? — Я потрясла головой, с трудом сдерживая смех. — Что, он тоже жил в Мэне?
— Нет. Но он писал в двадцатом веке.
Это был практически последний наш разговор с Джулией Садах. Двадцатый век закончился. Больше ничего не работает.
Я села на паром раньше, чем планировала. Катрин устала. Я отвезла их с матерью на ланч в маленькое кафе, которое они любили, но там было больше народу, чем обычно: целый автобус седовласых любителей осенних пейзажей из Ньюбери-Порт, которые подчистую смели все фирменные блюда, так что нам пришлось удовольствоваться дежурным меню.
— Терпеть не могу этого. — Блеки раздраженно посмотрела на соседний столик, где четыре женщины примерно ее возраста изучали счет с таким вниманием, словно рассматривали чайные листья. — Вы только посмотрите на них: пытаются вычислить сумму чаевых. Пятнадцать процентов, дорогуша, — громко сказала она. — Удвойте таксу и добавьте еще доллар.
Женщины подняли глаза.
— О, спасибо! — сказала одна из них. — Правда, здесь мило?
— Не знаю, — отрезала Блеки. — Я слепая. У женщины вытянулось лицо.
— Ох, заткнись! — сердито сказала Катрин. — Она-то не слепая.
Но женщины уже спешили к выходу.
Я отвезла мать и Катрин обратно в опрятный современный коттеджик для престарелых — образцово-показательный вариант Уединенного Дома.
— Я навещу вас на следующей неделе, — сказала я, проводив их в дом.
Катрин поцеловала меня и направилась прямиком в ванную. Мать уселась на кушетку, с трудом переводя дыхание. Она страдала сердечной недостаточностью — расплата за многие годы курения «кента» и переедания жирных бифштексов.
— Можешь пожить здесь, если хочешь. — И практически первый раз в жизни я услышала в ее голосе жалобные нотки. — Кушетка раскладывается.
Я улыбнулась и обняла Блеки.
— Знаешь, может, я так и сделаю. Думаю, Сью хочет отдохнуть от меня. Немного.
На мгновение мне показалось, будто мать хочет сказать что-то. Губы у нее шевельнулись, и в серых глазах снова появилось настороженное выражение. Но она лишь кивнула, похлопав меня по руке своей холодной сильной ладонью, а потом чмокнула в щеку — быстро и украдкой, словно боялась быть захваченной с поличным.
— Береги себя, пчелка Айви, — сказала она. — До свидания.
На пароме я села на палубе. Автомобилей на борту не было, и пассажиров ехало мало. В моем распоряжении оказалась целая скамейка на корме, защищенная от водяной пыли и холодного ветра стеной моторного отделения. К вечеру посвежело и стало пасмурно. Над горизонтом висела гряда фиолетовых и синевато-серых облаков, на фоне которых острова казались суровыми и пустынными, как на гравюре Рокуэлла Кента; высокие островерхие ели походили на наконечники стрел.
Я любила это время суток, это время года; они приводили меня в состояние, когда мне казалось, что в жизни еще возможны события, перемены. Наверное, здесь дело в косых тусклых лучах осеннего солнца, в черных провалах теней между камнями: кажется, запусти туда руку — и найдешь нечто неожиданное.
В такое время мне всегда хотелось работать.
На следующей неделе у меня не намечалось никаких клиенток. Я лениво провела правой рукой по левому бедру; вытертая джинсовая ткань, а под ней кожа, мышцы. Я довольно давно не набивала себе татуировок. Это была одна из первых вещей, которые я узнала, когда поступила в ученики к Джулии: начинающий татуировщик тренируется на собственном теле. Если ты правша, ты разрисовываешь левую руку и левую ногу. И хороший мастер всегда сам делает иглы. Флюс для стали и припой, зажимы и иглы; залах расплавленного олова на кончике паяльника. Тогда люди видят твою работу. И понимают, что могут доверять тебе.
В последний раз я вытатуировала узор из дубовых листьев и стилизованных глаз над левым коленом. На верхней части бедра по-прежнему оставалась белая упругая кожа. Я была худой и поджарой, как мать в свое время; слишком белокожей, чтобы загореть толком хоть раз в жизни. Я сжала пальцы, представляя тяжесть машинки, мерное биение ее сердца. Задумчиво глядя на кильватерную струю парома, я видела вдали мерцающие огни Рокленда, которые вскоре скрылись в сгустившихся сумерках. Когда я перегнулась через за поручень и посмотрела вперед, то увидела остров Аранбега, вырастающий из Атлантики; черные ели и гранитные скалы в розоватых отблесках заходящего солнца.
Я встала, удерживая равновесие, и осторожно вытащила из заднего кармана джинсов две карты. Я взглянула на обе, потом одну положила в бумажник, рядом с водительскими правами, снова села и принялась внимательно рассматривать вторую, развернувшись таким образом, чтобы на нее не попадали мелкие брызги. Это была карта с изображением коленопреклоненного мужчины. Обманчивая простота рисунка: несколько стремительных плавных линий, очерчивающих торс, плечи, жертвенную позу фигуры — полумесяц обнаженной шеи; руки, наполовину скрытые под длинными волосами.
С чего я взяла, что это мужчина? Сама толком не знаю. Возможно, дело в ширине плеч; в некоем подсознательном чувстве, что женщина в такой позе предвозвещает несчастье. Изображенная на карте фигура не казалась ни смиренной, ни беспомощной. Мужчина словно замер в ожидании.
Удивительно, как сочетание черного и белого вкупе с несколькими золотыми капельками в форме листьев может вызвать к жизни целый мир. Подобно рисункам Памелы Колмэн Смит для карт Таро — Верховные Жрицы, Король Скипетров; или подобно фигуре, изображенной на рисунке, который однажды показала мне Джулия. Означенный рисунок был из факсимильного издания древних коптских папирусов, ныне находящихся в Британской библиотеке. Манускрипт содержал самого разного рода заклинания и заговоры.
«Ибо я борюсь с безглавым псом, схвати его, когда он явится. Зачерпни полные пригоршни камешков и беги направо, на восток, покуда не достигнешь конца пути.
Язвящий муравей: покуда он свежий, сожги его, размешай золу в уксусе и обкури фимиамом. Наложи зелье на глаза, источающие гной. Недуг отступит».
Рисунок, показанный мне Джулией, сопровождал текст заклинания для постановки певческого голоса. Джулия перевела мне этот текст, как и прочие.
«О да, да, ибо я призываю тебя именем семи букв, начертанных на груди отца, а именно ААААААА, ЭЭЭЭЭЭЭ, ЭЭЭЭЭЭЭ, ИИИИИИИ, ООООООО, УУУУУУУ, ООООООО. Повинуйся моим устам, покуда один звук сменяется следующим! Приношения: благовоние из диких трав, смола мастикового дерева, кассия».
Изображенная в коптском стиле фигура под текстом имела имя: Давитеа Рачочи Адониэль. Она ничем не напоминала фигуру на карте, зажатую в моей руке; подобного рода изображения можно увидеть на древних наскальных рисунках в пещерах. Однако она имела имя. А названия этой карты я никогда не узнаю.
Ну, так я буду называть ее Наименьший козырь,решила я.
Двигатель парома, дрожащий под моими ногами, сбавил обороты и загудел тоном ниже, когда мы приблизились к берегу Аранбега. Я заложила карту в томик Лорки, засунула книгу в сумку и стала ждать, когда мы причалим.
Я оставила свой старенький пикап на обычном месте, на парковке за универсамом. Зашла в магазин и купила французскую булку и бутылку токайского. К этому вину меня приучила Джулия; теперь здесь заказывали токайское специально для меня.
— Собираешься работать ночью? — спросила Мери, владелица магазина.
— Ага.
Уже совсем стемнело. Я ехала по неровной гравийной дороге, делившей остров на южную и северную части: обжитую и пустынную. Чтобы добраться до Зеленого пруда, нужно свернуть с главной дороги на ухабистую грунтовку, которая вскоре превращается в подобие размытого сухого русла реки. Она кончается на подъезде к небольшому лесу полуторавековых сосен. Здесь я парковала машину и остальную часть пути, четверть мили, шла пешком — под высокими ветвями, которые беспрестанно покачивались, производя неумолчный шум, похожий на тихий рокот моря в безветренный день. Сосны сменяются березами; в рощице деревьев, похожих на выбеленные временем кости, растет папоротник высотой до колена. Еще сто футов — и вы выходите на берег Зеленого пруда и видите Уединенный Дом на сером островке, воплощенную мечту о безопасном убежище. Обычно именно здесь последние остатки моего страха улетучивались, рассеивались на прохладном ветерке при виде дома моего детства и деревянной плоскодонки на берегу в нескольких футах от меня.
Но сегодня тревога осталась. Нет, не тревога в полном смысле слова, а, скорее, смутное беспокойство, очень медленно превратившееся в предчувствие. Но предчувствие чего? Я задумчиво смотрела на Уединенный Дом в окружении пышных астр и желтых рудбекий, на запущенный сад, который я намеренно никогда не пропалывала и не поливала. Поскольку хотела сохранить иллюзию дикой природы, хотела сделать вид, будто в мире есть вещи, от меня не зависящие. И внезапно мне захотелось увидеть еще кое-что.
Если вы дойдете до противоположного берега маленького озера (я редко туда хожу), вы обнаружите, что находитесь на длинном каменистом склоне морены, уходящий вниз, в воды Атлантического океана. Здесь растут редкие белые сосны и березы, а также древние белые дубы — собственно говоря, несколько последних белых дубов, сохранившихся во всем штате: остальные были вырублены еще век назад, на мачты для шхун. Деревья поменьше — главным образом, красные дубы и немногочисленные сахарные клены — в свое время порубили на дрова и текущий ремонт Уединенного Дома, и потому теперь с одного места здесь открывается вид на всю юго-восточную оконечность острова и океан. Блестящие серые скалы, и за ними пустота, сплошная тьма, которая может быть туманом, морем или краем света.
Такой вид открывается с выступающего на поверхность пласта гранитной породы, который мать называла Террасой. В туманный день, если вы стоите там лицом к Уединенному Дому, у вас возникает иллюзия, будто вы смотрите с одного острова посреди пустынного океана на другой. Повернувшись, вы видите лишь тьму. Море здесь слишком беспокойное для прогулочных яхт и слишком неблагоприятное для рыболовецких траулеров. Рыбные ресурсы в местных водах давно истощились, и сколько бы часов или даже дней подряд вы ни всматривались в даль, вы не увидите ни единого огонька — ничего, кроме звезд и, возможно, мигающего красного глазка самолета, летящего по трансатлантической воздушной линии в Гандер или Лондон.
Этот вид нагонял на меня страх, хотя я неизменно показывала его всем своим гостям, прибывшим на остров в первый раз, и подсказывала, где лучше сесть на террасе.
— В ясный день отсюда можно увидеть Ирландию, — частенько говорила Катрин. Смысл шутки заключался в том, что на островах Мэна крайне редко выпадали ясные дни.
Конечно, сегодня тоже день стоял не ясный, и вообще уже наступил вечер, и с запада плыли высокие серые облака. Только далеко на востоке небо над горизонтом слабо светилось сине-фиолетовым, словно внутренняя перламутровая поверхность двустворчатой ракушки. Ветер шевелил ветви старых сосен у меня за спиной, и я слышала тихий шелест березовых листьев. Где-то неподалеку тявкнула лиса. От этого звука у меня по коже поползли мурашки.
Но я оставила в доме зажженную лампу и сейчас, медленно возвращаясь назад, ни на секунду не выпускала из поля зрения огонек своего маленького маяка, покуда не достигла противоположного, восточного берега Зеленого пруда. Под ногами похрустывали листья папоротников; я слышала сладковатый аромат увядающего орляка и водорослей, выброшенных на скалы далеко внизу. В воздухе пахло дождем — такой сырой терпкий запах гниющих трав, мангровых деревьев и пальм порой приносит ветер из далекой зоны низкого атмосферного давления. Я вдохнула аромат полной грудью, подумала о Джулии и осознала вдруг, что впервые за много лет я не вспоминала о ней целый час.
В зарослях на другом берегу Зеленого пруда снова тявкнула лиса — еще ближе, чем в первый раз.
Несколько мгновений я стояла на месте, задумчиво глядя на террасу. Потом круто развернулась, направилась к своей плоскодонке, забралась в нее и погребла к дому.
Я закончила татуировку только к рассвету. Войдя в Уединенный Дом, я сразу же откупорила бутылку токайского, налила себе полный бокал и выпила. Потом я вытащила карту, заложенную между страниц потрепанной книжки в мягкой обложке, что лежала у меня в сумке. Томик Лорки был единственной вещью, оставшейся у меня от Джулии. Она перерыла все до единого ящики со шмотками и книгами, все до единой старые картонные коробки с посудой и забрала все свои вещи. Все, что мы покупали вместе; все, что она приобрела по собственному почину. Поэтому после ее отъезда казалось, что никогда не было не только меня. Казалось, что и Джулии тоже никогда не было.
Если не считать этой книги. Я нашла ее через несколько месяцев после нашего разрыва. Она завалилась за водительское сиденье моего старого «вольво», застряла между сломанной пружиной и полом. На протяжении всех лет нашего совместного проживания я никогда не читала ее и не видела, чтобы Джулия читала. Но всего несколько месяцев назад я принялась небрежно листать страницы, скорее с целью почувствовать дух поэта, нежели из желания действительно понять его. Теперь я открыла книгу на странице, где была заложена карта, и заметила несколько строчек, выделенных желтым фломастером.
«Значит, duende [49]есть производная внутренней силы, а не логических построений, напряженное усилие души, а не голая концепция. Иными словами, она является не результатом ремесленных навыков, но плодом подлинной живой страсти, творческого акта».
Напряженное усилие души, а не голая концепция. Я улыбнулась и бросила книгу на кушетку; взяла карту и пошла в кабинет работать.
Я потратила больше часа, стараясь просто почувствовать рисунок, пытаясь свободно перенести линии на бумагу, и наконец сдалась. Я неплохой рисовальщик, но за многие годы практики поняла одно: чем проще кажется оригинал, тем труднее его скопировать. Попробуйте скопировать одного из минотавров позднего Пикассо, и вы поймете, о чем я говорю. Фигуру на карте вряд ли нарисовал Пикассо, но у меня все равно ничего не получалось. В рисунке чувствовалась некая тайна, напряженное предвкушение и ожидание, как в стихотворении Д. Г. Лоуренса «Те, которые не взорвались». В конце концов я просто скалькировала изображение на световом столе один к одному и обвела контуры черной тушью.
Потом я подготовилась к работе. Я стараюсь содержать свой кабинет в стерильной чистоте. Никакого коврового покрытия на дощатом полу, который я тщательно мою каждый день. Рабочий стол сделан из белого пластика, на котором хорошо видны грязные разводы, капли крови или пролитой туши. Я не надеваю передник и резиновые перчатки, когда татуирую себя; и отсутствие предохранительных средств вкупе с парой бокалов токайского всегда вызывает у меня легкое возбуждение, словно я совершаю нечто противозаконное. У меня возникает ощущение, будто я допускаю недозволенную халатность, хотя рядом никого нет. Я протерла бедро семидесятипроцентным спиртом и выбрила новой одноразовой бритвой. Потом снова протерла и промакнула стерильным бинтом, опять-таки смоченным в спирте. Затем нанесла на гладко выбритый участок кожи бетадин и бросила использованный кусок бинта в маленький биоконтейнер для мусора.
Я уже разлила краску по пластиковым простерилизованным колпачкам — черную для контуров, желтую и красную, призванные передать впечатление золотых листьев на теле, и белую. Я промазала кожу твердым клейким дезодорантом, чтобы на ней отпечатались обведенные тушью контуры, а потом крепко прижала к бедру листок бумаги с рисунком и секунд тридцать терла по нему ладонью. Затем отняла листок. Иногда эту процедуру приходится повторять неоднократно", кожа у клиентки грубая или тушь слишком густая. Однако на сей раз все линии отпечатались великолепно.
С минуту я сидела, любуясь изображением на своем бедре. Я видела фигуру вверх ногами — и на мгновение задумалась, не послать ли мне все к чертовой матери и остаться единственным человеком на свете, видевшим рисунок в нормальном положении. Но потом я решила все-таки наколоть перевернутую фигуру, которую все будут видеть, как надо. У меня плохо сворачивается кровь, поэтому я приготовила вазелин и кучу бумажных полотенец. Я прошла в гостиную, выпила еще один бокал токайского, а потом вернулась в кабинет и принялась за работу.
Сначала я обвела контуры. По телу у меня каждый раз пробегает дрожь, когда стерильная игла впервые дотрагивается до кожи и та горит, словно я провожу по ней докрасна раскаленным металлическим острием. Пока Джулия не сделала мне первую наколку, процесс татуировки представлялся мне рядом болезненных точечных уколов.
На самом деле ничего подобного. Ощущение скорее такое, будто проводишь по коже остро заточенным металлическим пером или паяльником. Боль мучительная, но вполне переносимая. Я смотрю на вибрирующую татуировочную машинку с подобием осиного жала на конце и вижу под иглой тонкую линию черной туши, разбавленной красным: моей кровью. Левой рукой я туго растягиваю кожу (тоже чертовски больно), а правой рукой управляюсь с машинкой и бумажными полотенцами, которые пропитываются кровью по мере движения иглы, ходящей крохотными кругами; и стараюсь не нажимать слишком сильно, чтобы не вспороть кожу. Я прочерчиваю контуры плеч, полумесяц в основании шеи и выпуклость черепа, обозначая одной жирной линией волну падающих волос. Потом перехожу к рукам и коленям фигуры.