Страница:
А сеньор Мендоса, притаившийся за дверью, тут же отозвался: «Я вам отвечу! Я думаю, что я Мендоса, вот кто! А вот кто — или что — вы такие?!»
И стало слышно, как он уходит в темноту.
Сеньор Мендоса никогда не делал неприличных надписей. Он был слишком морален для этого. Более того, он украшал своими надписями греховодников, словно те были дорожными знаками. Однажды эпохальная кисть сеньора Мендосы обрушилась и на меня.
Было это летом, в августе, месяце Бонифасио. Август в Росарио всегда стоит жаркий, настолько жаркий, что каймановые черепахи свариваются заживо, если оказываются на мелководье. Тогда их зеленое мясо становится серым, отслаивается и уносится вниз по вечной реке Балуарте. Мне всегда хотелось пройтись вдоль берега вниз по течению. Во время разливов река уносила с собой сотни интересных предметов, и я был уверен, что где-то там внизу они все вместе собираются. Временами река напоминала сумасшедшего покупателя, сметающего на своем пути все подряд. Река забирала у земли то, что ей нравилось. Никого не удивляло, когда по реке проносились на безумной скорости деревья, куры и коровы. Но иногда там можно было увидеть совершенно чудесные вещи: зеленый автомобиль с зажженным, и фарами, стиральную машину со статуей какого-то святого внутри, который, казалось, управляет круглой лодкой, светлый парик, похожий на огромного кальмара, таинственный предмет в форме звезды, едва видимый на поверхности.
Балуарте имела надо мною власть. Я там плавал, рыбачил, ловил черепах. Я мечтал, что где-то далеко внизу река делает поворот, и именно там я найду все эти сплавленные по воде сокровища, собранные в аккуратные стопки. Может быть, это будет корабль, набитый драгоценными камнями, или мокрая прелестница лет пятнадцати в красном платье, которую нужно спасти.
И все это испещрено маленькими серыми частичками черепашьей кожи.
Как я расстроился, когда обнаружил, что река ведет всего лишь в болота, откуда просачивается в море. Все те сокровища были навсегда потеряны, а мне пришлось искать в моей реке новую магию. За этим занятием и застал меня сеньор Мендоса. Я лежал на берегу Балуарты, лишившейся волшебного ореола, и вместе с Хайме любовался сквозь частый камыш на новое чудо.
Девочки. Мы нашли девочек. Небольшая группа этих только что обнаруженных нами созданий покинула душные классы подготовительной школы и отправилась на реку выкупаться. У них было свое постоянное место, небольшой изгиб русла с покатым песчаным берегом и естественным ограждением из деревьев и камыша. Мы с Хайме понимали, что находимся на пороге величайшего открытия последних лет, о котором не зазорно будет рассказать и мужчинам.
— Как они удивятся, когда услышат, — прошептал я.
— Это новый мир, — отозвался он.
Мы устроились в камышах, не обращая внимания на промочившую нам коленки грязь. Мы едва сдерживали свою радость и волнение. Когда девочки начали скидывать форму, демонстрируя нам сначала комбинашки, потом ослепительно белые лифчики и просторные хлопковые панталоны, я думал, что сейчас зарыдаю.
— Не могу поверить, — выдохнул я.
— На наших глазах творится история, — сказал он. Сброшены лифчики. Девочки нырнули в реку.
— Перед нами все, о чем мы всегда мечтали, — сказал я.
— Сама жизнь, — сказал он.
— О, какие красотки! — прошептал я.
— Прямо из моих снов! — подхватил он, и тут сеньор Мендоса впился нам в плечи своими когтями.
Нас проволокли сотню метров вдоль берега реки, не переставая немилосердно костерить.
— Дикари! — кричал он. — Нечего пялиться, куда не след! Сластолюбцы! Никакого уважения к правам личности!
Я бы расхохотался, если бы не заметил ужасную кисть сеньора Мендосы, торчавшую из только что открытой банки с черной краской.
— Ой-ой, — сказал я.
— Нам конец, — сказал Хайме.
Сеньор Мендоса швырнул меня на землю и уселся сверху. Он был костляв и худ, но я все равно не сумел его сбросить.
Я брыкался, точно как один из тех ослов, что испугались грома, а сеньор Мендоса с важным видом припечатал меня к земле. Он приступил к делу, написав на лице Хайме:
Я ПОГАНЕЦ
Потом он завернул рубаху кузена и украсил его грудь словами:
Я ЖИВУ РАДИ СЕКСА И УДОВОЛЬСТВИЙ
После чего содрал с Хайме штаны и вывел у него на заднице:
ДАЙ МНЕ ПИНКА
Настала моя очередь.
На лице:
ИЗВРАЩЕНЕЦ
На груди:
МОЯ МАТЬ СГОРАЕТ ОТ СТЫДА
На заднице:
ЭТО ТО, ЧТО Я ЕСТЬ
До меня вдруг дошло, что девочки с реки успели быстро одеться и теперь хихикают, глядя, как я прыгаю голый по камням. Никакой справедливости! А потом, чтобы совсем нас доконать, сеньор Мендоса погнал нас по всей деревне, и люди смеялись над нами и обзывали обидными словами.
Две недели мы планировали месть, но постепенно обо всем забыли. Хайме благодаря фразе «я живу ради секса» даже стал чем-то вроде знаменитости, этакий местный мачо. Его потом долго называли Эль Секси. И надо же такому случиться, что много лет спустя он женился на одной из тех самых девчонок, за которыми мы подглядывали.
Только одно меня порадовало во всем этом печальном деле: скоро от улицы, где я познал такое унижение, не осталось и следа.
Спустя годы, как Бонифасио построил свою церковь в Росарио, и уже после того, как он умер и был надежно спрятан в церковной стене (откуда вывалился на моего дядю Хорхе в 1958-м), начали строить шахты. Одна серебряная жила вела к другой. Весь район стал сетью рудоносных артерий.
Сначала прорывали туннели, потом о них забывали, когда жила истощалась и разветвлялась. Очень часто шахтеры прорубали ход в скалистой стене и оказывались в заброшенной шахте, прорытой в обратном направлении. Иногда им попадались скелеты.
Однажды они клялись, что наткнулись на гигантского паука, ловившего в свою огромную паутину летучих мышей. Во многие из этих шахт просачивалась речная вода, образуя подземные озера, где водились толстые белые лягушки и аллигатор-альбинос, который плавал в темной воде, поджидая, что какой-нибудь невезучий шахтер споткнется и упадет.
: Некоторые из этих туннелей змеились под деревней. Иногда с гулким уханьем пропадали целые участки Росарио. Мне повезло увидеть, как улица, по которой меня гнал сеньор Мендоса, вздрогнув, провалилась сквозь землю. Магазин и шесть домов рухнули как один. Мне особенно отрадно было видеть, как Антония Боррего с удивленным видом ушла под землю, хотя еще секунду назад сидела на крыльце и истошно вопила, посылая в мой адрес оскорбления. Из ее горла вырвался жуткий вопль, отозвавшийся под землей громким эхом, пока она летела вниз. Когда ее в конце концов вытащили (с помощью лебедки, коровищу этакую), она успела сморщиться от вонючей воды и в волосах ее шевелились белые головастики.
Улица исчезла, а из моего окна открылся бесконечный вид на Эль Яуко. Так называется гора, которая возвышается за рекой Балуарте. Ее вершина похожа на профиль Джона Ф. Кеннеди. Единственный недостаток этого географического чуда в том, что нос у профиля не в ту сторону загнут.
Когда мы с Хайме с большим трудом забрались на гору, чтобы как следует рассмотреть нос, то обнаружили там следующее послание:
ПРИРОДА-МАТЬ ТОЖЕ НЕ ПИТАЕТ НИКАКОГО УВАЖЕНИЯ
— К ПРЕЗИДЕНТАМ ЯНКИ!
Однако ничто не могло сравниться с тем фурором, который вызвала следующая серия его посланий. Все началось однажды в воскресенье с пробежавшего по деревне поросенка. На его боках идеальным почерком было выведено:
ВО ВТОРНИК МННДОСА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В РАЙ
На заборе:
МЕНДОСА СПАСАЕТСЯ ИЗ ЭТОГО АДА
На отцовской машине:
С МЕНЯ ДОВОЛЬНО!
Я УХОЖУ!
Поползли слухи. Неизвестно почему, но споры по поводу последних творений сеньора Мендосы разгорались жаркие, бурные и нередко заканчивались драками. Он что, задумал убить себя? Он умирает? Его собираются похитить летающие тарелки или унести в небеса ангелы? Те, кто были уверены, что прежняя надпись «Мендоса никогда здесь не смыкал век» представляла собой строго философское изречение, не сомневались в предстоящем самоубийстве. На их лицах появилось таинственное выражение — они действительно надеялись, что он убьет себя, просто чтобы поддержать status quo, просто чтобы подтвердить, что все когда-нибудь умрут.
По деревне прокатилась волна слухов о его здоровье: рак, сумасшествие (тоже мне новость, мы и без того это знали), одержимость дьяволом, сглаз, проклятие черной магии с помощью любовных зелий и медленно действующих ядов и самый ужасный недуг — сифилис. Некоторые местные хлыщи прозвали публичный дом раем, но сеньор Мендоса был слишком морален, чтобы даже приблизиться к нему, не то чтобы объявлять об этом на всю деревню.
Я работал в баре Криспина, принимал заказы и таскал подносы с бутылками пива. Я слышал все версии. Больше других мне пришлось по душе утверждение о сифилисе — ведь в юности всегда испытываешь болезненную тягу ко всему мрачному и жуткому, тем более если речь идет о преисподней.
— От сифилиса эта штука отваливается, — пояснил Хайме. Я не хотел, чтобы он догадался о том, что я точно не знаю, какая именно «штука» отваливается, была ли она тем самым, что я думал, или чем-то другим. Настоящий мачо уже давно должен все знать, причем настолько досконально, что ему даже скучно от этих знаний.
— Да, — небрежно бросил я, — конечно, отваливается.
— Целиком, — продолжал Хайме.
— Прямо на землю, — подтвердил я.
В тот самый вечер, когда обсуждались «райские» теории, в бар зашел сеньор Мендоса. Мужчины сразу прекратили все споры и начали его подкалывать: «Поглядите-ка! К нам явился святой Мендоса!», «Эй, Мендоса! Не видал ли где ангелов?» Мендоса лишь ухмыльнулся, затем, расправив худые плечи, подошел, прямой как палка, к стойке бара.
— Мальчик, — сказал он мне, — пива.
Когда я передавал бутылку, мне хотелось поклясться: я изменюсь! Я больше никогда не буду подглядывать за девочками!
Мендоса развернулся и, стоя лицом к толпе, выпил свое пиво, опустошив бутылку залпом. Когда наконец из его рта потекла пена, он грохнул бутылкой о прилавок и выдохнул «Ух!». После чего отрыгнул. Громко. Это сильно оскорбило собравшийся люд, и все принялись ему выговаривать. Но он, не обращая ни на кого внимания, выкрикнул:
— Что, не понравилось? Отрыжка — это крик буйвола или кабана. Я посылаю ее вам, потому что это единственная философия, какую вы способны понять!
Еще больше оскорбившись, толпа начала роптать. Тогда сеньор Мендоса повернулся ко мне и произнес:
— Я вижу здесь очень много дрыгающих лапок.
— Этот человек безумен, — сказал Криспин. Сеньор Мендоса продолжал:
— Я для того жил на земле, чтобы изменить общество и пощипать самодовольные задницы. Кто из вас станет отрицать, что мы с моей кистью составляем идеальную пару? Кто из вас может надеяться сотворить кистью больше, чем это сделал я?
Он выдернул из-за пазухи кисть. Несколько человек попятились.
— Вот что я вам скажу, — произнес он. — Это ключ в рай. Мендоса кивнул мне и направился к дверям. Но прежде чем уйти в ночь, он сказал:
— Моя работа закончена.
Во вторник мы поднялись на рассвете. Накануне Хайме обнаружил прореху в новой крыше дома толстухи Антонии. Через эту щель можно было заглянуть прямехонько в ее спальню. Мы смотрели, как она одевается. Она колыхалась, как тучное грозовое облако.
— Любопытное зрелище, — прошептал я.
— Обильный урожай, — снисходительно бросил Хайме.
Ритуал одевания подошел к концу, и мы спустились на улицу. Услышали голоса, увидели людей, направлявшихся к площади, и только тогда неожиданно вспомнили.
— Сегодня! — завопили мы в один голос.
За сеньором Мендосой следовала растущая толпа. Его темная кожа подчеркивала яркость белой шевелюры. Одет он был в пыльный черный костюм, свой похоронный костюм. Подойдя к краю площади, он опустился на колени и сорвал крышку с новой банки краски. Потом с преувеличенной важностью достал кисть и поднял ее вверх, чтобы всем было видно. Толпа одобрительно загудела, раздались редкие аплодисменты. Он повернулся к банке и погрузил кисть в краску. Наступила тишина. Сеньор Мендоса нарисовал на земле, вымощенной плитняком, черный завиток, а потом принялся наносить круговые мазки своей легендарной кистью, пока завиток не превратился в ровный черный круг. Затем, не переставая улыбаться, он виртуозно взмахнул кистью, оторвав ее от земли, и провел в воздухе черту, которая зависла, блестя мокрой краской. Мы охнули. Мы зааплодировали. Тем временем сеньор Мендоса провел в воздухе горизонтальную линию, соединив ее под прямым углом с первой чертой. Мы издали приветственные возгласы. Мы засвистели. Он продолжал рисовать линии вверх и вбок, вверх и вбок, пока хватало роста. Вскоре все стало ясно. Мы снова принялись аплодировать, на этот раз с чувством. Сеньор Мендоса обернулся к нам и один раз махнул рукой — мы так никогда и не узнаем, то ли это был прощальный жест, то ли приказ расходиться, — после чего поднял ногу и поставил ее на первую горизонтальную черту. «Нет», — раздалось в толпе. Он поднялся на следующую ступень. Толстуха Антония упала в обморок. Мальчишки бросились заглядывать ей под подол, когда она свалилась, но мы с Хайме не двинулись с места, как настоящие мачо, мы ведь уже все видели. А сеньор Мендоса тем временем шагал все выше. Он рисовал свою лестницу, возносившую его над площадью, над всей деревней, над осыпающейся церковью Бонифасио, над кладбищем, где он никогда не смыкал век и уже явно никогда не сомкнет. Криспин получил отличный навар, продавая пиво в толпе. Сеньор Мендоса, превратившийся к этому времени в маленькую точку, не больше высоко летящей вороны, карабкался ввысь, над рекой Балуарте и ее смертоносным мостом, над Эль Яуко и перевернутым носом Кеннеди, и вскоре почти скрылся из виду. Лестница покачивалась, как струйка дыма на легком ветерке. Людям стало скучно, они начали разбредаться, кто вернулся к работе, а кто к обычным сплетням. Тем же вечером мы с Хайме снова оказались на крыше толстухи Антонии.
Случилось это пятого июня. Той самой ночью, в полночь, начались дожди. К утру всю краску смыло.
Маргарет Ллойд
Первая ночь с Ланселотом
Вторая ночь
Глядя со стены
Гвиневера: услышав о рождении Галахада
Элейн сторожит Галахада
Стивен Галагер
Как вы, наверное, уже догадались, и я там был. Не в качестве участника, упаси бог! Когда пою я, даже наша собака удирает из дому.
А юному дарованию поддержка взрослых необходима, как автогонщику — бригада механиков. В этом качестве выступали родители. Подвезти, подбодрить и все такое. Некоторых детей сопровождала целая куча родственников, и это в сущности была бесплатная клака среди не слишком щедрой на аплодисменты публики.
Но мы не такие.
Когда моей Вики — Виктории! — исполнилось двенадцать, ей стало лень заниматься и потребовалось некоторое принуждение, в пределах разумного конечно. Но мысль о сопроводительной команде, представляющей собой все живые листья семейного древа, приводила ее в ужас.
— Кто-то один из вас может прийти, — заявила она. — Но не надо усаживаться в первом ряду и мозолить мне глаза.
Это было в прошлом году. Вики любила петь и делала это неплохо, но не видела в этом занятии смысл жизни.
Дорога на очередной субботний конкурс заняла у нас около часа и привела в крошечный городок на побережье, название которого вам ни о чем не скажет. Вики взяла с собой ноты, бланк участницы и бутылку минералки.
Ежегодные певческие фестивали проводились в этом городке с 1948 года, и мы уже дважды здесь побывали. В этом году учительница Виктории заявила ее в четырех различных номинациях. На целый день. Помещение для первого выступления понравилось нам меньше всего — актовый зал с высоким потолком и крошечной сценой, об акустике говорить не приходилось. Собственно, говорить о ней вы могли, но вам пришлось бы кричать, чтобы быть услышанным. И в это время года там было так холодно, что пар шел изо рта.
Мы посидели в машине.
— Ну что ж, — сказал я, — тебе еще что-нибудь нужно? Дочка покачала головой.
Я знал, что у нее уже несколько дней побаливает горло, и она была не в лучшей форме. Мы вошли.
Конкурс уже начался. Мы дождались перерыва между выступлениями и, обойдя треногу с видеокамерой, заняли свои места.
Стол судьи стоял по центру, а место солистов — справа от рояля перед сценой. Задник сцены был задрапирован тканью, разрисованной по мотивам «Волшебника страны Оз». Судья оказалась женщиной далеко за пятьдесят, с прямой спиной, напудренная и немного угрюмая. Впрочем, я давно уже определил для себя, что бессмысленно пытаться оценить человека, пока он ничего вам не сказал.
Викино выступление было в середине программы. Сейчас выступали самые младшие. Низкое зимнее солнце проникало сквозь окна в конце зала, заставляя солистов щуриться.
Утро, детские голоса… Некоторые пели чисто, большинство — не очень, но каждый из них был чьим-то счастьем.
Эндрю Ллойд Уэббер пользовался подавляющим успехом. За полчаса мы три раза прослушали «Свист на ветру», за которым последовало «Я просто девушка, которая не может сказать «нет». Я узнал нескольких конкурсантов прошлого года.
Дошла очередь до Вики. Она исполнила свою песню и, вернувшись, произнесла:
— Это было отвратительно.
Это не было отвратительно, но мы-то знали, что она может лучше. А я к тому же полагал, как, вероятно, и большинство из присутствующих здесь родителей, что только мой ребенок и заслуживал внимания, а все остальные могли бы уже разъезжаться по домам.
Вот кто-то пропел сценку из «Энни», сольную партию из «Отверженных», вслед за этим снова «Свист на ветру», судья что-то черкнула в своем блокноте и вызвала следующую конкурсантку.
Имя было какое-то экзотическое, я толком не расслышал и заглянул в программку. Чантл. Девочку звали Чантл. Это выделяло ее среди множества Эмм и Дженни. На другом конце ряда произошло какое-то движение, и я вытянул шею, чтобы разглядеть это чудо.
Маленькая девочка лет восьми-девяти в кардигане и платье, напоминающем занавеси в конторе ритуальных услуг.
Девочка встала у рояля, ожидая кивка судьи. Аккомпаниатор сыграл вступление, и мы услышали изумительную интерпретацию темы «Не плачь по мне, Аргентина».
Если позволите, вот мое впечатление. Это было совершенно и вместе с тем — ужасно. Причину такой двойственности я и сейчас не могу объяснить. Дикция певицы была четкой, интонация — безупречной. Чантл выводила мелодию строго по нотам и сопровождала сюжетные повороты песни приличествующими жестами, как актриса.
Но видеть восьмилетнего ребенка, так точно передающего взрослые, я бы даже сказал матерые, движения души, было все равно, что наблюдать за прожженной вертихвосткой, имитирующей эротическое возбуждение. Юная конкурсантка пела с пугающим старанием. Если на первый такт она прижимала ладони к сердцу, а на следующий простирала руки к зрителям, то, когда соответствующие такты проигрывались вновь, жесты повторялись с безукоризненной точностью. Чантл смогла даже воспроизвести оригинальную американскую интонацию песни.
Я поискал глазами родителей этого вундеркинда. Ага, вот ее мать. Рядом с нею сидел мальчик лет пяти-шести. Обыкновенный мальчик, ерзающий на своем месте, вертя головой во все стороны. Вся энергия его маленького тела протестовала против навязанной ему неподвижности.
А мать… О! Она заслуживала не меньшего внимания, чем ее маленькая дочь. Нельзя сказать, что это была женщина в возрасте или даже «средних лет». Но ее молодость словно вытекла из нее прежде времени. Пепельные, коротко стриженные волосы были зачесаны за уши.
Когда дочь пела, мать не отрывала от нее взгляд, безмолвно двигая губами. Нет, она не проговаривала текст, как это делают некоторые родители, пытаясь дирижировать детьми со стороны. Эта женщина, казалось, была полностью захвачена песней, растворена, потеряна в ней, как может быть захвачена нежнейшая из душ величайшим из артистов. Но держу пари, ни Мадонна, ни Лондонский симфонический оркестр не смогли бы произвести на нее и половины того впечатления. Даже мое каменное сердце размякло, ибо невозможно оставаться бесстрастным при виде столь беззаветной любви.
Песня закончилась. Прокатилась волна стандартных аплодисментов, и на лице маленькой артистки вспыхнула, как лампочка, улыбка. Она горела ровно две секунды, и малышка вернулась на свое место. Мать склонилась к ней, шепча что-то, а меня отвлек металлический лязг — человек с видеокамерой складывал треногу. Папаша, — решил я. Сердце мое вновь окаменело. Мне неприятны родители, открыто демонстрирующие безразличие к усилиям других детей. Конечно, большинство из нас волнуется только по поводу своих чад, но правила элементарной вежливости требуют сделать вид, что это не так. Однако на любом школьном концерте или шоу вы встречаете людей, которые не смотрят на сцену, бесцельно шуршат программками и не дают себе труда присоединиться к аплодисментам. Они пришли сюда исключительно ради того, чтобы полюбоваться своим дитятей, все остальное для них — лишь назойливый шум.
И стало слышно, как он уходит в темноту.
Сеньор Мендоса никогда не делал неприличных надписей. Он был слишком морален для этого. Более того, он украшал своими надписями греховодников, словно те были дорожными знаками. Однажды эпохальная кисть сеньора Мендосы обрушилась и на меня.
Было это летом, в августе, месяце Бонифасио. Август в Росарио всегда стоит жаркий, настолько жаркий, что каймановые черепахи свариваются заживо, если оказываются на мелководье. Тогда их зеленое мясо становится серым, отслаивается и уносится вниз по вечной реке Балуарте. Мне всегда хотелось пройтись вдоль берега вниз по течению. Во время разливов река уносила с собой сотни интересных предметов, и я был уверен, что где-то там внизу они все вместе собираются. Временами река напоминала сумасшедшего покупателя, сметающего на своем пути все подряд. Река забирала у земли то, что ей нравилось. Никого не удивляло, когда по реке проносились на безумной скорости деревья, куры и коровы. Но иногда там можно было увидеть совершенно чудесные вещи: зеленый автомобиль с зажженным, и фарами, стиральную машину со статуей какого-то святого внутри, который, казалось, управляет круглой лодкой, светлый парик, похожий на огромного кальмара, таинственный предмет в форме звезды, едва видимый на поверхности.
Балуарте имела надо мною власть. Я там плавал, рыбачил, ловил черепах. Я мечтал, что где-то далеко внизу река делает поворот, и именно там я найду все эти сплавленные по воде сокровища, собранные в аккуратные стопки. Может быть, это будет корабль, набитый драгоценными камнями, или мокрая прелестница лет пятнадцати в красном платье, которую нужно спасти.
И все это испещрено маленькими серыми частичками черепашьей кожи.
Как я расстроился, когда обнаружил, что река ведет всего лишь в болота, откуда просачивается в море. Все те сокровища были навсегда потеряны, а мне пришлось искать в моей реке новую магию. За этим занятием и застал меня сеньор Мендоса. Я лежал на берегу Балуарты, лишившейся волшебного ореола, и вместе с Хайме любовался сквозь частый камыш на новое чудо.
Девочки. Мы нашли девочек. Небольшая группа этих только что обнаруженных нами созданий покинула душные классы подготовительной школы и отправилась на реку выкупаться. У них было свое постоянное место, небольшой изгиб русла с покатым песчаным берегом и естественным ограждением из деревьев и камыша. Мы с Хайме понимали, что находимся на пороге величайшего открытия последних лет, о котором не зазорно будет рассказать и мужчинам.
— Как они удивятся, когда услышат, — прошептал я.
— Это новый мир, — отозвался он.
Мы устроились в камышах, не обращая внимания на промочившую нам коленки грязь. Мы едва сдерживали свою радость и волнение. Когда девочки начали скидывать форму, демонстрируя нам сначала комбинашки, потом ослепительно белые лифчики и просторные хлопковые панталоны, я думал, что сейчас зарыдаю.
— Не могу поверить, — выдохнул я.
— На наших глазах творится история, — сказал он. Сброшены лифчики. Девочки нырнули в реку.
— Перед нами все, о чем мы всегда мечтали, — сказал я.
— Сама жизнь, — сказал он.
— О, какие красотки! — прошептал я.
— Прямо из моих снов! — подхватил он, и тут сеньор Мендоса впился нам в плечи своими когтями.
Нас проволокли сотню метров вдоль берега реки, не переставая немилосердно костерить.
— Дикари! — кричал он. — Нечего пялиться, куда не след! Сластолюбцы! Никакого уважения к правам личности!
Я бы расхохотался, если бы не заметил ужасную кисть сеньора Мендосы, торчавшую из только что открытой банки с черной краской.
— Ой-ой, — сказал я.
— Нам конец, — сказал Хайме.
Сеньор Мендоса швырнул меня на землю и уселся сверху. Он был костляв и худ, но я все равно не сумел его сбросить.
Я брыкался, точно как один из тех ослов, что испугались грома, а сеньор Мендоса с важным видом припечатал меня к земле. Он приступил к делу, написав на лице Хайме:
Я ПОГАНЕЦ
Потом он завернул рубаху кузена и украсил его грудь словами:
Я ЖИВУ РАДИ СЕКСА И УДОВОЛЬСТВИЙ
После чего содрал с Хайме штаны и вывел у него на заднице:
ДАЙ МНЕ ПИНКА
Настала моя очередь.
На лице:
ИЗВРАЩЕНЕЦ
На груди:
МОЯ МАТЬ СГОРАЕТ ОТ СТЫДА
На заднице:
ЭТО ТО, ЧТО Я ЕСТЬ
До меня вдруг дошло, что девочки с реки успели быстро одеться и теперь хихикают, глядя, как я прыгаю голый по камням. Никакой справедливости! А потом, чтобы совсем нас доконать, сеньор Мендоса погнал нас по всей деревне, и люди смеялись над нами и обзывали обидными словами.
Две недели мы планировали месть, но постепенно обо всем забыли. Хайме благодаря фразе «я живу ради секса» даже стал чем-то вроде знаменитости, этакий местный мачо. Его потом долго называли Эль Секси. И надо же такому случиться, что много лет спустя он женился на одной из тех самых девчонок, за которыми мы подглядывали.
Только одно меня порадовало во всем этом печальном деле: скоро от улицы, где я познал такое унижение, не осталось и следа.
Спустя годы, как Бонифасио построил свою церковь в Росарио, и уже после того, как он умер и был надежно спрятан в церковной стене (откуда вывалился на моего дядю Хорхе в 1958-м), начали строить шахты. Одна серебряная жила вела к другой. Весь район стал сетью рудоносных артерий.
Сначала прорывали туннели, потом о них забывали, когда жила истощалась и разветвлялась. Очень часто шахтеры прорубали ход в скалистой стене и оказывались в заброшенной шахте, прорытой в обратном направлении. Иногда им попадались скелеты.
Однажды они клялись, что наткнулись на гигантского паука, ловившего в свою огромную паутину летучих мышей. Во многие из этих шахт просачивалась речная вода, образуя подземные озера, где водились толстые белые лягушки и аллигатор-альбинос, который плавал в темной воде, поджидая, что какой-нибудь невезучий шахтер споткнется и упадет.
: Некоторые из этих туннелей змеились под деревней. Иногда с гулким уханьем пропадали целые участки Росарио. Мне повезло увидеть, как улица, по которой меня гнал сеньор Мендоса, вздрогнув, провалилась сквозь землю. Магазин и шесть домов рухнули как один. Мне особенно отрадно было видеть, как Антония Боррего с удивленным видом ушла под землю, хотя еще секунду назад сидела на крыльце и истошно вопила, посылая в мой адрес оскорбления. Из ее горла вырвался жуткий вопль, отозвавшийся под землей громким эхом, пока она летела вниз. Когда ее в конце концов вытащили (с помощью лебедки, коровищу этакую), она успела сморщиться от вонючей воды и в волосах ее шевелились белые головастики.
Улица исчезла, а из моего окна открылся бесконечный вид на Эль Яуко. Так называется гора, которая возвышается за рекой Балуарте. Ее вершина похожа на профиль Джона Ф. Кеннеди. Единственный недостаток этого географического чуда в том, что нос у профиля не в ту сторону загнут.
Когда мы с Хайме с большим трудом забрались на гору, чтобы как следует рассмотреть нос, то обнаружили там следующее послание:
ПРИРОДА-МАТЬ ТОЖЕ НЕ ПИТАЕТ НИКАКОГО УВАЖЕНИЯ
— К ПРЕЗИДЕНТАМ ЯНКИ!
Однако ничто не могло сравниться с тем фурором, который вызвала следующая серия его посланий. Все началось однажды в воскресенье с пробежавшего по деревне поросенка. На его боках идеальным почерком было выведено:
ВО ВТОРНИК МННДОСА ОТПРАВЛЯЕТСЯ В РАЙ
На заборе:
МЕНДОСА СПАСАЕТСЯ ИЗ ЭТОГО АДА
На отцовской машине:
С МЕНЯ ДОВОЛЬНО!
Я УХОЖУ!
Поползли слухи. Неизвестно почему, но споры по поводу последних творений сеньора Мендосы разгорались жаркие, бурные и нередко заканчивались драками. Он что, задумал убить себя? Он умирает? Его собираются похитить летающие тарелки или унести в небеса ангелы? Те, кто были уверены, что прежняя надпись «Мендоса никогда здесь не смыкал век» представляла собой строго философское изречение, не сомневались в предстоящем самоубийстве. На их лицах появилось таинственное выражение — они действительно надеялись, что он убьет себя, просто чтобы поддержать status quo, просто чтобы подтвердить, что все когда-нибудь умрут.
По деревне прокатилась волна слухов о его здоровье: рак, сумасшествие (тоже мне новость, мы и без того это знали), одержимость дьяволом, сглаз, проклятие черной магии с помощью любовных зелий и медленно действующих ядов и самый ужасный недуг — сифилис. Некоторые местные хлыщи прозвали публичный дом раем, но сеньор Мендоса был слишком морален, чтобы даже приблизиться к нему, не то чтобы объявлять об этом на всю деревню.
Я работал в баре Криспина, принимал заказы и таскал подносы с бутылками пива. Я слышал все версии. Больше других мне пришлось по душе утверждение о сифилисе — ведь в юности всегда испытываешь болезненную тягу ко всему мрачному и жуткому, тем более если речь идет о преисподней.
— От сифилиса эта штука отваливается, — пояснил Хайме. Я не хотел, чтобы он догадался о том, что я точно не знаю, какая именно «штука» отваливается, была ли она тем самым, что я думал, или чем-то другим. Настоящий мачо уже давно должен все знать, причем настолько досконально, что ему даже скучно от этих знаний.
— Да, — небрежно бросил я, — конечно, отваливается.
— Целиком, — продолжал Хайме.
— Прямо на землю, — подтвердил я.
В тот самый вечер, когда обсуждались «райские» теории, в бар зашел сеньор Мендоса. Мужчины сразу прекратили все споры и начали его подкалывать: «Поглядите-ка! К нам явился святой Мендоса!», «Эй, Мендоса! Не видал ли где ангелов?» Мендоса лишь ухмыльнулся, затем, расправив худые плечи, подошел, прямой как палка, к стойке бара.
— Мальчик, — сказал он мне, — пива.
Когда я передавал бутылку, мне хотелось поклясться: я изменюсь! Я больше никогда не буду подглядывать за девочками!
Мендоса развернулся и, стоя лицом к толпе, выпил свое пиво, опустошив бутылку залпом. Когда наконец из его рта потекла пена, он грохнул бутылкой о прилавок и выдохнул «Ух!». После чего отрыгнул. Громко. Это сильно оскорбило собравшийся люд, и все принялись ему выговаривать. Но он, не обращая ни на кого внимания, выкрикнул:
— Что, не понравилось? Отрыжка — это крик буйвола или кабана. Я посылаю ее вам, потому что это единственная философия, какую вы способны понять!
Еще больше оскорбившись, толпа начала роптать. Тогда сеньор Мендоса повернулся ко мне и произнес:
— Я вижу здесь очень много дрыгающих лапок.
— Этот человек безумен, — сказал Криспин. Сеньор Мендоса продолжал:
— Я для того жил на земле, чтобы изменить общество и пощипать самодовольные задницы. Кто из вас станет отрицать, что мы с моей кистью составляем идеальную пару? Кто из вас может надеяться сотворить кистью больше, чем это сделал я?
Он выдернул из-за пазухи кисть. Несколько человек попятились.
— Вот что я вам скажу, — произнес он. — Это ключ в рай. Мендоса кивнул мне и направился к дверям. Но прежде чем уйти в ночь, он сказал:
— Моя работа закончена.
Во вторник мы поднялись на рассвете. Накануне Хайме обнаружил прореху в новой крыше дома толстухи Антонии. Через эту щель можно было заглянуть прямехонько в ее спальню. Мы смотрели, как она одевается. Она колыхалась, как тучное грозовое облако.
— Любопытное зрелище, — прошептал я.
— Обильный урожай, — снисходительно бросил Хайме.
Ритуал одевания подошел к концу, и мы спустились на улицу. Услышали голоса, увидели людей, направлявшихся к площади, и только тогда неожиданно вспомнили.
— Сегодня! — завопили мы в один голос.
За сеньором Мендосой следовала растущая толпа. Его темная кожа подчеркивала яркость белой шевелюры. Одет он был в пыльный черный костюм, свой похоронный костюм. Подойдя к краю площади, он опустился на колени и сорвал крышку с новой банки краски. Потом с преувеличенной важностью достал кисть и поднял ее вверх, чтобы всем было видно. Толпа одобрительно загудела, раздались редкие аплодисменты. Он повернулся к банке и погрузил кисть в краску. Наступила тишина. Сеньор Мендоса нарисовал на земле, вымощенной плитняком, черный завиток, а потом принялся наносить круговые мазки своей легендарной кистью, пока завиток не превратился в ровный черный круг. Затем, не переставая улыбаться, он виртуозно взмахнул кистью, оторвав ее от земли, и провел в воздухе черту, которая зависла, блестя мокрой краской. Мы охнули. Мы зааплодировали. Тем временем сеньор Мендоса провел в воздухе горизонтальную линию, соединив ее под прямым углом с первой чертой. Мы издали приветственные возгласы. Мы засвистели. Он продолжал рисовать линии вверх и вбок, вверх и вбок, пока хватало роста. Вскоре все стало ясно. Мы снова принялись аплодировать, на этот раз с чувством. Сеньор Мендоса обернулся к нам и один раз махнул рукой — мы так никогда и не узнаем, то ли это был прощальный жест, то ли приказ расходиться, — после чего поднял ногу и поставил ее на первую горизонтальную черту. «Нет», — раздалось в толпе. Он поднялся на следующую ступень. Толстуха Антония упала в обморок. Мальчишки бросились заглядывать ей под подол, когда она свалилась, но мы с Хайме не двинулись с места, как настоящие мачо, мы ведь уже все видели. А сеньор Мендоса тем временем шагал все выше. Он рисовал свою лестницу, возносившую его над площадью, над всей деревней, над осыпающейся церковью Бонифасио, над кладбищем, где он никогда не смыкал век и уже явно никогда не сомкнет. Криспин получил отличный навар, продавая пиво в толпе. Сеньор Мендоса, превратившийся к этому времени в маленькую точку, не больше высоко летящей вороны, карабкался ввысь, над рекой Балуарте и ее смертоносным мостом, над Эль Яуко и перевернутым носом Кеннеди, и вскоре почти скрылся из виду. Лестница покачивалась, как струйка дыма на легком ветерке. Людям стало скучно, они начали разбредаться, кто вернулся к работе, а кто к обычным сплетням. Тем же вечером мы с Хайме снова оказались на крыше толстухи Антонии.
Случилось это пятого июня. Той самой ночью, в полночь, начались дожди. К утру всю краску смыло.
Маргарет Ллойд
Пять стихотворений
Пер. С. Степанова
Уроженка Уэльса Маргарет Ллойд преподает литературу в колледже Спрингфилда, штат Массачусетс. Ее работы публиковались в «Poetry East», «The New England Review», «The Minnesota Review», «The Gettysburg Review», «The Literary Review» и «Passages North». Она автор поэтического сборника «This Particular Earthly Scene», лауреат книжной премии имени Эллис Джеймс. В настоящее время Маргарет Ллойд работает над книгой, вдохновленной легендами о короле Артуре, как и публикуемые в настоящей антологии «Пять стихотворений».
Первая ночь с Ланселотом
В первую ночь всё
видел лишь
лунный свет.
Но едва он вошел,
свет померк,
словно в туче луна.
Как страдала я за него,
знавшего — я королева!
Воображенье на помощь
звала я, как всякий художник,
нет — не обман,
не притворство.
Мы сменяли одно на другое
под темным покровом крыл ночи.
Вторая ночь
В ночь вторую в меня
Бог вел его моею рукой.
Второй ночи предсказанью не надо,
мне — надо.
Гневом и рассудком его,
я рисковала,
ибо днем он не мог
в лицо мне смотреть. Проснувшись,
обезумел он, голым в лес убежал,
был забросан камнями
и брошен в телегу с мертвой свиньей.
Но признаюсь — не выходя из меня,
он немного поспал в эту ночь,
вздыхая во сне, словно мальчик.
Я, глупая, думала о себе теперь
будет любить мать своего ребенка.
Глядя со стены
И в последний раз
он был шут мой,
спящий в саду у колодца.
Как близки были мы к любви и безумью,
к тому, чего оба желали.
Теперь все так глупо и скучно.
Борьба женщин с мужчинами.
Обманы пророчеств.
Соблазн и моя красота.
За отъездом его со стены я следила,
с запада стадо плелось,
как ведется от веку. Я б могла быть
коровой. Долгие зимние ночи
спала б на соломе, не зная стыда.
Гвиневера: услышав о рождении Галахада
Я в горы пошла,
выше мест, где утесник растет,
пока не устала так,
что не в силах была
вспомнить голос его.
Не об этом ли он говорил,
мол, собой не владел он,
идя на свиданье с Элейн.
Мол, думал, она — это я.
Говорят, мол, эти я приняла извиненья.
Как бы не так! Он кругом виноват.
Что мне байки,
попытки его обелить,
лишь в любви ко мне, мол, он виновен.
Элейн сторожит Галахада
Из ночи в ночь над яслями стою,
Ты под ладонью моей, дышу
Ровно и тихо, чтоб спал.
На берегу сторожу,
Воробьиной лапки не больше
Ты издали.
Ровно дышу, чтоб сокола твоего
не спугнуть, море пенные пальцы
тянет к тебе.
Пена потери отца твоего,
Словно водорослей ком на песке.
Сторожа, что мне дать, дыханья ровного кроме?
Стивен Галагер
Поющая куколка
Пер. Н.Кулешевой
Стивен Галагер родился в 1954 году в английском городе Сетфорде, графство Ланкашир. Четыре года работал на телевидении, однако служебные обязанности отнюдь не способствовали занятиям литературным творчеством. Последующая работа на радио позволила Галагеру взяться за перо.Если вам выпало счастье оказаться родителем музыкально одаренного ребенка, то вам знакома вся эта фестивальная круговерть. Я не имею в виду тусовки международного уровня, нет. Я говорю о конкурсах, которые проводятся в школьных актовых залах или церковных холлах, насквозь продуваемых сквозняками, и где главная награда — мелочь в почтовом конверте. Я говорю о холодных субботних утрах, немногочисленной аудитории, состоящей главным образом из учителей пения, взволнованных родителей и, конечно, судей, профессионализм которых варьируется в зависимости от того, насколько их оценки отличаются от ваших. И о юных голосах, срывающихся от волнения.
Издав свою первую книгу «Химера», Галагер уволился и отправился в США с намерением оставаться там, пока не кончатся деньги. Он много путешествовал и на некоторое время осел в Финиксе, штат Аризона, где написал детективно-мистический триллер «Долина огней». В 1981 году Стивен Галагер возвращается в Англию, но вскоре вновь отправляется в США, где пишет роман «Красный, красный Робин».
Перу Галагера принадлежит более дюжины повестей, в его творческом багаже множество сценариев, в том числе экранизация «Химеры». В 1998 году он написал и поставил мини-сериал по своему роману «Октябрь». Одна из последних работ — повесть «Белый Бизанго».
Галагер неоднократно публиковал свои произведения в периодических изданиях («The Magazine of Fantasy & Science Fiction»; «Azimov's SF Magazine»; «Weird Tales»), а также в сборниках («Shadows»; «The Dark»).
Рассказ «Поющая куколка» увидел свет в журнале «Weird Tales».
Как вы, наверное, уже догадались, и я там был. Не в качестве участника, упаси бог! Когда пою я, даже наша собака удирает из дому.
А юному дарованию поддержка взрослых необходима, как автогонщику — бригада механиков. В этом качестве выступали родители. Подвезти, подбодрить и все такое. Некоторых детей сопровождала целая куча родственников, и это в сущности была бесплатная клака среди не слишком щедрой на аплодисменты публики.
Но мы не такие.
Когда моей Вики — Виктории! — исполнилось двенадцать, ей стало лень заниматься и потребовалось некоторое принуждение, в пределах разумного конечно. Но мысль о сопроводительной команде, представляющей собой все живые листья семейного древа, приводила ее в ужас.
— Кто-то один из вас может прийти, — заявила она. — Но не надо усаживаться в первом ряду и мозолить мне глаза.
Это было в прошлом году. Вики любила петь и делала это неплохо, но не видела в этом занятии смысл жизни.
Дорога на очередной субботний конкурс заняла у нас около часа и привела в крошечный городок на побережье, название которого вам ни о чем не скажет. Вики взяла с собой ноты, бланк участницы и бутылку минералки.
Ежегодные певческие фестивали проводились в этом городке с 1948 года, и мы уже дважды здесь побывали. В этом году учительница Виктории заявила ее в четырех различных номинациях. На целый день. Помещение для первого выступления понравилось нам меньше всего — актовый зал с высоким потолком и крошечной сценой, об акустике говорить не приходилось. Собственно, говорить о ней вы могли, но вам пришлось бы кричать, чтобы быть услышанным. И в это время года там было так холодно, что пар шел изо рта.
Мы посидели в машине.
— Ну что ж, — сказал я, — тебе еще что-нибудь нужно? Дочка покачала головой.
Я знал, что у нее уже несколько дней побаливает горло, и она была не в лучшей форме. Мы вошли.
Конкурс уже начался. Мы дождались перерыва между выступлениями и, обойдя треногу с видеокамерой, заняли свои места.
Стол судьи стоял по центру, а место солистов — справа от рояля перед сценой. Задник сцены был задрапирован тканью, разрисованной по мотивам «Волшебника страны Оз». Судья оказалась женщиной далеко за пятьдесят, с прямой спиной, напудренная и немного угрюмая. Впрочем, я давно уже определил для себя, что бессмысленно пытаться оценить человека, пока он ничего вам не сказал.
Викино выступление было в середине программы. Сейчас выступали самые младшие. Низкое зимнее солнце проникало сквозь окна в конце зала, заставляя солистов щуриться.
Утро, детские голоса… Некоторые пели чисто, большинство — не очень, но каждый из них был чьим-то счастьем.
Эндрю Ллойд Уэббер пользовался подавляющим успехом. За полчаса мы три раза прослушали «Свист на ветру», за которым последовало «Я просто девушка, которая не может сказать «нет». Я узнал нескольких конкурсантов прошлого года.
Дошла очередь до Вики. Она исполнила свою песню и, вернувшись, произнесла:
— Это было отвратительно.
Это не было отвратительно, но мы-то знали, что она может лучше. А я к тому же полагал, как, вероятно, и большинство из присутствующих здесь родителей, что только мой ребенок и заслуживал внимания, а все остальные могли бы уже разъезжаться по домам.
Вот кто-то пропел сценку из «Энни», сольную партию из «Отверженных», вслед за этим снова «Свист на ветру», судья что-то черкнула в своем блокноте и вызвала следующую конкурсантку.
Имя было какое-то экзотическое, я толком не расслышал и заглянул в программку. Чантл. Девочку звали Чантл. Это выделяло ее среди множества Эмм и Дженни. На другом конце ряда произошло какое-то движение, и я вытянул шею, чтобы разглядеть это чудо.
Маленькая девочка лет восьми-девяти в кардигане и платье, напоминающем занавеси в конторе ритуальных услуг.
Девочка встала у рояля, ожидая кивка судьи. Аккомпаниатор сыграл вступление, и мы услышали изумительную интерпретацию темы «Не плачь по мне, Аргентина».
Если позволите, вот мое впечатление. Это было совершенно и вместе с тем — ужасно. Причину такой двойственности я и сейчас не могу объяснить. Дикция певицы была четкой, интонация — безупречной. Чантл выводила мелодию строго по нотам и сопровождала сюжетные повороты песни приличествующими жестами, как актриса.
Но видеть восьмилетнего ребенка, так точно передающего взрослые, я бы даже сказал матерые, движения души, было все равно, что наблюдать за прожженной вертихвосткой, имитирующей эротическое возбуждение. Юная конкурсантка пела с пугающим старанием. Если на первый такт она прижимала ладони к сердцу, а на следующий простирала руки к зрителям, то, когда соответствующие такты проигрывались вновь, жесты повторялись с безукоризненной точностью. Чантл смогла даже воспроизвести оригинальную американскую интонацию песни.
Я поискал глазами родителей этого вундеркинда. Ага, вот ее мать. Рядом с нею сидел мальчик лет пяти-шести. Обыкновенный мальчик, ерзающий на своем месте, вертя головой во все стороны. Вся энергия его маленького тела протестовала против навязанной ему неподвижности.
А мать… О! Она заслуживала не меньшего внимания, чем ее маленькая дочь. Нельзя сказать, что это была женщина в возрасте или даже «средних лет». Но ее молодость словно вытекла из нее прежде времени. Пепельные, коротко стриженные волосы были зачесаны за уши.
Когда дочь пела, мать не отрывала от нее взгляд, безмолвно двигая губами. Нет, она не проговаривала текст, как это делают некоторые родители, пытаясь дирижировать детьми со стороны. Эта женщина, казалось, была полностью захвачена песней, растворена, потеряна в ней, как может быть захвачена нежнейшая из душ величайшим из артистов. Но держу пари, ни Мадонна, ни Лондонский симфонический оркестр не смогли бы произвести на нее и половины того впечатления. Даже мое каменное сердце размякло, ибо невозможно оставаться бесстрастным при виде столь беззаветной любви.
Песня закончилась. Прокатилась волна стандартных аплодисментов, и на лице маленькой артистки вспыхнула, как лампочка, улыбка. Она горела ровно две секунды, и малышка вернулась на свое место. Мать склонилась к ней, шепча что-то, а меня отвлек металлический лязг — человек с видеокамерой складывал треногу. Папаша, — решил я. Сердце мое вновь окаменело. Мне неприятны родители, открыто демонстрирующие безразличие к усилиям других детей. Конечно, большинство из нас волнуется только по поводу своих чад, но правила элементарной вежливости требуют сделать вид, что это не так. Однако на любом школьном концерте или шоу вы встречаете людей, которые не смотрят на сцену, бесцельно шуршат программками и не дают себе труда присоединиться к аплодисментам. Они пришли сюда исключительно ради того, чтобы полюбоваться своим дитятей, все остальное для них — лишь назойливый шум.