Страница:
— Я единолично ангажирую ее на следующие две недели и запечатлею на ней самую существенную часть осенней коллекции. И обложку я сделаю с ней. — Она говорила нарочито бесстрастным голосом, ничем не выдав себя, но ее пожирало предвкушение. Она была возбуждена: ощущение собственного могущества и власти распаляло ее жаром, словно в желудок ей поместили раскаленный камень.
— Я готов к бою, — радостно сказал Спайдер. — Я все смогу закончить и успею к сроку.
— Да? Вот как? — Ее голос прозвучал слегка иронично, но и с долей замешательства.
— Хэрриет! Хэрриет! Ведь это я нашел ее! И вы намереваетесь дать эту работу именно мне, не так ли? — Спайдер не мог себе представить, что она возьмет Мелани и не пригласит его.
Тонкие ярко-красные губы Хэрриет скривились в улыбке, отнюдь не радостной. Она выждала, соображая, и перед тем, как заговорить, старательно затушила сигарету в пепельнице из желто-зеленого камня.
— Спайдер, вы хороши, не отрицаю. Но вы такой новый, такой непроверенный. Что вы для нас делали? Лифчики? Ботинки? Детские пижамы? Не забывайте, сентябрьский номер у нас самый важный. Я не могу позволить себе ошибиться. — Из бронзовой шкатулки в стиле ампир она взяла еше одну сигарету и тщательно раскурила ее, всем своим видом дав понять, что разговор закончен.
Спайдер едва сдерживал ярость, но постарался говорить спокойно:
— Вы не должны упускать шанс, Хэрриет. Я понимаю, я не могу рассчитывать на ангажемент только потому, что первым делом принес Мелани вам, а не в «Вог» или «Базар». Вы хотите работать с Мелани? Она ваша. Но не думаю, что она будет работать с кем-то еще так же хорошо, как со мной. Она совсем зеленая, никогда раньше не снималась. А ведь вы это даже не заметили, правда? Этого не видно на снимках, хотя я снял ее в повседневной одежде, без грима и прически. Поверьте в меня, Хэрриет! Я готов к этой работе. Более чем готов.
Хэрриет с отсутствующим видом уставилась в потолок и рассеянно забарабанила ногтями но столу. Она вновь не спеша просмотрела снимки, вынуждая его ждать, упиваясь переполнявшим ее ощущением власти. О работах Спайдера уже говорят, причем куда больше, чем о любом другом новоявленном фотографе последних лет. Если она позволит ему выскользнуть из своих рук, его тут же перехватят. А он справится с такой работой, она сообразила это с самого начала. Но она терпеть не могла, чтобы ее к чему-то подталкивали… правда, в некоторых случаях…
— Хорошо, я подумаю… нет… возможно… Ладно, Спайдер, хорошенько поразмыслив, я решилась пойти на риск. Я поручаю вам сделать эти снимки.
Никогда прежде Спайдер не знал, что значит находиться в чьей-то власти. Смысл ее слов не сразу дошел до него. Его трясло от ярости, он с изумлением постигал этот феномен неправедного удовольствия, с которым она издевалась над ним. Хэрриет внимательно смотрела на него. Испугался ли он наконец? Обычно страх был несвойствен Спайдеру — это она знала и ценила в нем с самого начала, но тем интереснее ей было экспериментировать над ним.
— Благодарю вас. — Спайдер окинул ее взглядом, значение которого даже она при всей ее хитрости не сумела сразу разгадать: в нем отразились презрение, обида, удивление, отвращение пополам с благодарностью и подступившее скрытое волнение. Но только не страх. Это она поняла мгновенно. Он собрал фотографии и молча вышел из кабинета. Хэрриет задумчиво курила. Этому мальчику еще много чему предстоит научиться.
Пока готовили сентябрьский номер, студия Спайдера была полна народу, и каждый старался внести свою лепту в столь важное дело. Подле крутилась и Хэрриет с двумя ассистентами; приходили и уходили редактор по аксессуарам и редактор по обуви, нагруженные сумками и коробками, словно итальянские ослики, бредущие с рынка; собственный ассистент Спайдера, недавно нанятый веселый парень из Йеля, всегда вертелся под рукой; все прибывал поток гонцов от разных модельеров — на вытянутых руках они вносили бесценные уникальные модели. Раздраженно поглядывая на часы, поставщики нарядов ожидали конца съемки, чтобы доставить платья обратно в выставочные залы, а ассистенты Хэрриет ворчливо требовали, чтобы они убрались с дороги, или безуспешно пытались убедить их вернуться за костюмами к концу дня. Люди от Дэвида Уэбба и Картйе приносили коробки со взятыми напрокат драгоценностями и внимательно следили за своим товаром, пока им не позволяли забрать украшения, а ученицу ассистента редактора по обуви, очаровательную юную дебютантку, свежеиспеченную выпускницу Вассара, гоняли, заставив разносить кофе с сандвичами и убирать полупустые чашки и бумажные тарелки. В костюмерной лучший парикмахер со своими подмастерьями и гример с помощником трудились не только над Мелани, но и над командой мужчин, нанятых, чтобы позировать вместе с ней. То и дело входил художественный директор «Фэшн энд Интериорз», наблюдал какое-то время, что-то ворчал себе под нос и исчезал, чтобы через час опять вернуться.
Спайдер работал, как в гипнотическом трансе. Для него в студии существовала только Мелани, камера и тень его верного ассистента.
Мелани была сосредоточена не меньше, чем он. Ее одевали, раздевали, подкрашивали, причесывали, велели встать, сесть, повернуться, принять позу, улыбнуться, и все это время где-то внутри у нее зрел тугой бутон какого-то громадного вопроса, и постепенно возникало понимание чего-то, что само по себе скорее составляло новый вопрос, но не ответ. Несмотря на неопытность, ей показалось нетрудным позировать целые часы подряд. Все воспринималось как само собой разумеющееся, естественное, необходимое. Чем больше от нее требовали, тем больше она отдавала, счастливая, как никогда.
В конце каждого дня Хэрриет и художественный директор, заключив временное перемирие, просматривали небольшие тридцатипятимиллиметровые слайды, проецируя их на белую стену. Они ни разу не поспорили, что лучше всяких слов доказывало: оба понимают, насколько все идет хорошо. Тем не менее ни один из них не желал доставить другому удовольствие, выказав одобрение, а так как жаловаться было не на что, то и говорить им было не о чем. Благодаря многолетнему опыту они уже сейчас могли предсказать, что большинство снимков окажутся самыми безупречными и модными из опубликованных ими. Станут классикой. Поэтическая, непостижимая красота модели придавала каждому платью значимость, которой творение никогда не обладало, разве что при первом порыве вдохновения, на заре замысла модельера.
К концу весны и в продолжение лета деятельность Мелани приостановилась. Хэрриет посоветовала ей не браться ни за какую коммерческую работу, пока в конце августа не выйдет сентябрьский номер: при появлении в мире моды ее лицо должно было выглядеть абсолютно новым. Все летние месяцы Мелани по указанию Хэрриет работала для будущих номеров «Фэшн», не имея возможности сотрудничать с другими журналами, которые выходили одновременно. Обычно редактор модного журнала подолгу работает с полюбившейся ему моделью, делая номер за номером. Он ревниво прячет эту модель от других редакторов, ибо она придает его журналу определенный стиль.
Мелани безоговорочно следовала всем указаниям Хэрриет и не появлялась в агентствах Форда, общаясь с боссом только по телефону. Инстинкт подсказывал ей, что именно Хэрриет, а не кто-то другой из ее знакомых, способна найти ответ на ее еще не оформившийся вопрос и сообщить о том, что же именно ей так хочется узнать. Сделанные Спайдером фотографии пленяли ее. Она часами рассматривала их с напряженным любопытством. Иногда, оставшись одна, она, подойдя к зеркалу, держала свой снимок в натуральную величину рядом с собой и подолгу всматривалась в свое отражение. Фотографии рассказывали ей неизвестные дотоле вещи о том, какой видят ее другие, но они так и не смогли удовлетворить ее жгучий голод, требовавший окончательного насыщения познанием. Фотографии Спайдера, демонстрировавшие, какой видит ее он, содержали тайну и еще больше усугубляли ее растерянность. Может быть, лучше, чтобы ее фотографировал другой, думала она, но Хэрриет все не раскрывала карты и не хотела, чтобы до сентября Мелани работала с кем бы то ни было, кроме Спайдера.
— Дорогая, дорогая Мелани, ты совсем не рассказываешь о себе. — Они сидели за кухонным столом на чердаке Спайдера, поедая огромные сандвичи с колбасой и сыром.
— Спайдер, ты очень любезен со мной, но любопытнее тебя нет никого на свете. Я рассказала тебе все, что могла. Чего еще ты хочешь?
— Бог мой, но ведь ты дала мне только наметки — похоже на арматуру для архитектора волшебной сказки: красивый богатый отец, прелестная общительная мать, ни сестер, ни братьев, родители все еще безумно любят друг друга, и им завидует весь Луисвилл. У тебя было счастливое детство. Полтора года ты провела в школе Софи Ньюкоб, а потом уговорила любящего папу отпустить тебя в Нью-Йорк попытать счастья. Конец. И ты хочешь сказать, что это все?
— А что плохого в том, что у меня было счастливое детство?
— Ничего. Я просто не вижу в этом повествовании никаких человеческих качеств его персонажей. Все красивы, все любят друг друга, все так чертовски мило. Я не могу ощутить это, пощупать. Все слишком лучезарно, чтобы быть правдой.
— Да, но все так и было. Честно, Спайдер, я не понимаю, чего ты от меня ждешь. Мне кажется, ты в детстве тоже не горевал — ну так что из этого? По-твоему, я что-то скрываю? Тебя осчастливит, если я опишу тебе последовательно каждое па моего первого танца в старших классах? Это будет просто повесть о кошмарах Средневековья. — Мелани не выказывала нетерпения, она привыкла к тем, кто хотел докопаться до ее сути. Она рассказывала этим людям правду, какой ее себе представляла. Свою тайную фантазию — взглянуть на себя со стороны — она так ни разу и не облекала в слова и не собиралась никому поведать об этом.
Спайдер наблюдал за ней, возмущаясь и одновременно благоговея. Она, кажется, понятия не имеет, что сводит его с ума. Не похоже, что она его дразнит, вряд ли нарочно скрывает что-то, но должно же быть нечто большее, чтобы он понял: вот она в ответ на его любовь сообщила о себе такое, чего никто не знает. Она дьявольски непостижима, словно он влюблен в красивейшую в мире глухонемую. А больше всего его мучило то обстоятельство, что, чем меньше она давала, тем больше он хотел, чем чаще отклоняла его вопросы вежливым молчанием, тем сильнее он убеждался, что она не желает раскрыть какую-то ключевую подробность в себе, которую ему непременно нужно знать.
Раньше, до того как влюбиться, Спайдер охотно, с ленивым добродушием выслушивал бесконечные излияния своих мимолетных подруг об их душе, о подсознании, детских травмах, об отсутствии взаимопонимания с родителями, даже об астрологических предсказаниях их судеб. Его пленяло и восхищало, как женщины копаются в себе, извлекая крохи, чтобы раскрыться перед ним. Он дарил им себя не в большей степени, чем обещал, но сейчас ему хотелось понять душу этой женщины и шире открыть ей свой внутренний мир, однако ее окружала какая-то непроницаемая таинственность. Он сгорал от желания обнять, окутать, оградить ее, вызнать самые потаенные желания, надежды и страхи, выведать самые далеко идущие амбиции, самые мелкие и низменные помыслы, проведать о самых печальных ее днях, самых глупых проступках — узнать все!
Даже занимаясь любовью с ней, он не чувствовал, что она здесь, целиком принадлежит ему. В первый раз они стали близки на следующий день после окончания съемок для сентябрьского номера. Мелани оказалась не девственницей, но Спайдер не догадывался об этом — стольких трудов стоило ему уговорить ее лечь в постель. Наконец, видимо, только потому, что согласиться было проще, чем продолжать отказываться, она позволила ему, обезумевшему от любви и желания, привести ее к себе домой. Он был заботлив, терпелив и изощрен, обуздывал свою страсть, стремясь больше доставить удовольствие ей, чем себе. Спайдер привык к женщинам, которые хотели его и вожделели не меньше, чем он, шли ему навстречу, сами прыгали в постель, возбужденные и обуреваемые жаждой близости. Мелани в любви была убийственно холодна. Она отвечала на поцелуи и прикосновения, как ребенок, которого приласкали. Она старалась продлить предваряющие ласки, удерживая его у своих губ и сосков, пока он не испугался, что она больше ничего ему не позволит. Но наконец как-то безрадостно, почти разочарованно, она позволила ему войти в себя. Она торопила его, как ему казалось, сгорая от страсти, но выяснилось, что она лишь хотела, чтобы он побыстрее получил удовлетворение.
— Но, дорогая, ты не кончила, пожалуйста, позволь мне… я так много могу сделать.
— Спайдер, не надо, мне хорошо и так. Я счастлива, мне не нужно кончать, я почти никогда не кончаю, просто обними меня, поцелуй и приласкай еще, представь, что я твой маленький ребенок — это мне нравится больше всего.
Но даже в эти долгие нежные, сладкие минуты он ощущал ее замкнутость, отказ от общения, чувствовал, что ее внимание направлено куда-то в сторону рт них двоих, хотя их тела так тесно переплетались, что разделить их казалось невозможным. И тем не менее они были вместе.
После того первого раза он применял все свое искусство, чтобы довести ее до оргазма, словно это помогло бы ему подобрать ключик, который отопрет разделявшую их дверь. Иногда она достигала легкого трепещущего спазма, но он не догадывался, что она вызывает его в себе одной и той же все повторявшейся сексуальной фантазией. Мысленно она лежала с незнакомым любовником на низкой кровати, а вокруг кольцом стояли мужчины и жадно смотрели на нее, брюки у них были расстегнуты, они наблюдали, как любовник трудится над ней, и члены их становились все тверже и больше, ее отклик на ласку увлекал их. Для этих наблюдателей, возбужденных, с огромными пенисами, готовыми взорваться, все происходящее было как в кино. Если Мелани удавалось как следует сосредоточиться мыслью на проблеме их возбуждения и неудовлетворенности, она могла кончить.
Однако все искатели доказательств смотрели не в ту сторону, озабоченные обнаружением тривиального подтверждения, то есть наличия связи между Хэрриет и какой-нибудь юной красавицей.
Откуда им было знать, что Хэрриет является членом самой скрытой группы из всех сексуальных меньшинств — международной сети могущественных лесбиянок средних лет, женщин в возрасте от почти сорока до шестидесяти с небольшим, занимающих высокое положение, обладающих властью или славой. Все они знали друг друга или о существовании друг друга, где бы ни жили, в Нью-Йорке, Лондоне, Париже или Лос-Анджелесе. Среди этих женщин числились легендарные актрисы, знаменитые литературные агенты, блестящие промышленные и бытовые дизайнеры, удачливые театральные продюсеры, руководители рекламных отделов, творческие личности многих направлений. Они составляли слабо связанную, но сплоченную группу, никому не ведомую, в отличие от клана высокопоставленных мужчин-гомосексуалистов тех же профессий. Многие из них долгие годы были замужем за солидными людьми, некоторые являлись любящими матерями и бабушками. Если вам не удается увидеть подобную женщину без маски, то вы не поверите: будучи с ней знакомы лет двадцать, вы могли даже и не подозревать о ее истинной сексуальной ориентации.
В целях самозащиты эти женщины строго разделяли свою лесбийскую и деловую жизнь. Их сексуальными партнершами становились такие же женщины, как они, наделенные такой же властью. Иногда партнершами служили и незнакомые, совершенно незначительные девочки из баров для лесбиянок, но такие авантюры всегда опасны. Для женщин их положении бравирующий, щегольской, радостный стиль жизни светских гомосексуалистов-мужчин неприемлем, он чреват потерей власти и уважения окружающих. Женщины этого рода действуют с той же молчаливой скрытностью, что и президент, имеющий любовницу, или конгрессмен, неравнодушный к спиртному. Конечно, кое-кто из людей важных и осведомленных знает о них, но это считается знанием не для широкой публики. Лесбиянство, как среди простых, так и среди высокопоставленных женщин, все еще вызывает большую неприязнь, чем мужской гомосексуализм, и огромное большинство удачливых лесбиянок вынуждены скрываться.
Естроившись в мир моды в качестве ассистента редактора по обуви, Хэрриет взяла за правило никогда не иметь никаких дел с моделью, даже если модель сама в корыстных целях шла на близость. В двадцать с небольшим сексуальный опыт Хэрриет ограничивался общением с женщинами тридцати-сорока лет, но со временем она была принята во всемирную сеть. Когда Хэрриет впервые увидела фотографии Мелани, она находилась в связи с главой рекламного агентства с Мэдисон-авеню, дамой года на два старше ее. Связь их длилась давно, была удобной, не доставляла хлопот и соответствовала своему предназначению. Те, кто считает, что «бесполые» мужчины и женщины живут без секса, почти всегда ошибаются.
Теперь, после стольких лет железного опыта и постоянного самоконтроля, магические, далекие глаза Мелани и образ ее тонкого, изящного тела неотступно преследовали Хэрриет во сне и наяву. Раньше она ненадолго влюблялась в некоторых моделей, но ни одним движением не выдавала себя, никогда не искала благоприятного аванса. Риск слишком велик. Немыслимо непозволительно, чтобы хоть одна из девушек, которых она может осчастливить простым указанием пальца и фразой «Я беру ее», узнала нечто такое, что позволило бы ей проникнуть в тайну Хэрриет. Она наблюдала за отношениями между Мелани и Спайдером и мгновенно уловила момент, когда они стали любовниками. Она привыкла к роли зрителя гетеросексуальных романов и воспитала в себе свинцовое безразличие к ним, но на этот раз ей стало больно. Боль, несомненно, была вызвана ревностью, а Хэрриет, женщина столь же гордая, сколь и суровая, не подозревала, что ревновать тяжело, а еще хуже узнать, что она слишком слаба для этого чувства. Она наблюдала за ними всю весну и лето, неотступно следя за Спайдером, сиявшим от счастья, и Мелани, жаловавшей его сдержанными, нещедрыми, поэтичными улыбками, таившими полускрытое приглашение.
Лейс жил в округе Ферфилд, неподалеку от Ферфилдского охотничьего клуба, его поместье раскинулось на двадцати пяти гектарах зеленых полей и лесов. Дом был построен в 1730-х годах и с тех пор любовно содержался и перестраивался. В день праздника на огромных вековых деревьях мигали тысячи белых огоньков, превращая каждую картинку в декорированную мизансцену из «Сна в летнюю ночь». Гости слетались из Далласа и Хьюстона, из Чикаго, Бель-Эйр и с Гавайев. Хозяйки Файр-Айленда, Хэмптона и «Мартаз Вайнъярд», проклиная издателя, были вынуждены планировать собственные праздничные вечера так, чтобы не ссориться с ним, и оставались без главных гостей, ради которых приходили все остальные. Фотографы не делали снимков для страниц светской хроники, редакторы отделов светской жизни не писали заметок. Это был сугубо приватный вечер для настоящей и будущей элиты мира моды, театра, танца, рекламы, торговли, издательского дела и дизайна.
Практичная жена Джейкоба Лейса давно решила проблему угощения для сотни гостей — прибывшим предлагалась, как она говорила, «традиционная американская еда»: гамбургеры, булочки с сосиской, пицца и тридцать один сорт мороженого «Баскин-Роббинс». В год двухсотлетнего юбилея такое меню сочли выбранным как нельзя более удачно. Согласно американским традициям в красно-бело-синих полосатых шатрах на лужайке и у бассейна размещались четыре хорошо укомплектованных бара.
Хэрриет Топпинхэм любила выпить. Она никогда не пила в рабочее время, но по вечерам, едва добравшись до своей квартиры, сразу наливала себе двойной бурбон со льдом, затем еще разок, а иногда и еще, и лишь после этого садилась за ужин, приготовленный молчаливым поваром. Она не любила вина и никогда не пила за обедом или после ужина, потому что это могло повлиять на работоспособность, но привычная пара стаканчиков перед обедом за двадцать лет стала необходимостью. Она опасалась пить с людьми, не принадлежавшими к кругу близких друзей, потому что знала, что, выпив, становится другой. Когда она была одна или с женщиной из разряда себе подобных, это не имело значения — все равно никто посторонний не заметит, — но она понимала, что лучше не рисковать.
Она приехала на вечер к Лейсу без сопровождения, в лимузине с шофером. Подобно большинству ньюйоркцев, Хэрриет не имела машины. Обычно она приглашала себе в кавалеры кого-нибудь из мужчин, с которыми встречалась по работе, но в этом году не нашлось никого, кому бы она пожелала оказать честь прийти с ней. Хэрриет знала почти всех присутствовавших, некоторые приветствовали ее как равную, остальные — как звезду. Она переходила от группы к группе, блистая, как матадор, в коллекционном, почти карнавальном платье из ужасающего розово-черного атласа, густо расшитом золотой тесьмой, — наряде, уместном только среди экспонатов музея или на Хэрриет Топпинхэм. Слоняясь туда-сюда со стаканом тоника, она вдруг заметила Спайдера и Мелани, которые бродили вдвоем, держась за руки, и в восхищении смотрели по сторонам. Они знали очень немногих из гостей, а это был не тот вечер, на котором заводят знакомства — гости здесь предоставлены сами себе. Спайдер с золотистым загаром и пшенично-золотыми волосами был великолепен, словно чемпион по десятиборью в миг триумфа. И он, и Мелани оделись в белое, и все оглядывались им вслед.
Едва завидев Хэрриет, оба поспешили приветствовать ее; Мелани искрение обрадовалась, увидев в блестящей толпе гостей знакомое лицо. Они поболтали немного втроем, и им показалось, что они почему-то неловко чувствуют себя в нерабочей обстановке. Потом неугомонный Спайдер увел Мелани, чтобы показать ей конюшни — гордость Лейса. Глядя им вслед, Хэрриет попросила официанта принести двойной бурбон со льдом. Через час, к тому времени, когда тропки, пути лабиринта и круговороты перемещавшегося многолюдья вновь вывели их троих к павильону у бассейна, Хэрриет успела выпить еще два двойных бурбона и съесть стаканчик мороженого.
— Спайдер, оставьте Мелани со мной ненадолго. — Она не просила, а приказывала. — Я представлю ее людям, которых ей необходимо знать, а они не станут с ней разговаривать, если вы будете околачиваться рядом. Пойдите поговорите с кем-нибудь из брошенных вами красавиц, Спайдер. Бог свидетель, их тут наберется на целый бордель.
Мелани умоляюще взглянула на него:
— У меня ноги гудят, Спайдер, и мне кажется, я выпила слишком много шампанского. Я лучше побуду немного с Хэрриет. А ты пойди повеселись. Мне скоро станет лучше.
Спайдер повернулся на каблуках и ушел.
— Вы думаете, он рассердился? — спросила Хэрриет.
Женщины вошли в павильон и присели на угол плетеной кушетки с парусиновыми подушками. Мелани сбросила туфли и с облегчением вздохнула:
— Честно говоря, Хэрриет, меня это не волнует. Я ему не принадлежу, хоть ему и хотелось бы этого. Он очень мил, это так, и я ему признательна, но всему есть пределы… пределы… пределы.
— Мне казалось, вы со Спайдером оба влюблены по уши? — Раньше Хэрриет никогда не задавала Мелани личных вопросов. Она ожидала, что девушка ответит в своей обычной манере, не скрывая равнодушия.
— С чего вы взяли? — С Мелани вдруг свалилась вся ее пассивность. — Я никогда не была влюблена по уши, ненавижу это выражение, и не думаю, что когда-нибудь влюблюсь, я этого не хочу. Если я отдам кому-то часть себя, от меня ничего не останется. Я не могу сказать: «Да, я люблю тебя» — только потому, что кто-то испытывает любовь ко мне.
— Да, но вы живете вместе, а это означает нечто большее, чем благодарность, даже в наши дни. — Хэрриет понимала, что ей пора прекратить это прощупывание, она становится чересчур любопытной, но она не могла остановиться.
— Мы не живем! Я не провела у Спайдера ни одной ночи и не позволю дотронуться до меня в моем доме. Я очень серьезно отношусь к этому — я берегу свое уединение! Боже, ужасно, отвратительно представить, что вы подумали, будто мы живем вместе — это так противно. Может быть, в Нью-Йорке так принято, но это не по мне. Мне так стыдно. Если вы так подумали, другие тоже могут подумать.
На глазах у Мелани от возмущения выступили слезы. Говоря это, она приподнялась с подушек и подалась к собеседнице. Хэрриет смутно сознавала опасность, грозную опасность, но не могла обуздать себя. Она обвила девушку руками, притянула к себе и придвинулась ближе. Губами она легко коснулась волос Мелани, так осторожно, что та и не почувствовала ласки.
— Я готов к бою, — радостно сказал Спайдер. — Я все смогу закончить и успею к сроку.
— Да? Вот как? — Ее голос прозвучал слегка иронично, но и с долей замешательства.
— Хэрриет! Хэрриет! Ведь это я нашел ее! И вы намереваетесь дать эту работу именно мне, не так ли? — Спайдер не мог себе представить, что она возьмет Мелани и не пригласит его.
Тонкие ярко-красные губы Хэрриет скривились в улыбке, отнюдь не радостной. Она выждала, соображая, и перед тем, как заговорить, старательно затушила сигарету в пепельнице из желто-зеленого камня.
— Спайдер, вы хороши, не отрицаю. Но вы такой новый, такой непроверенный. Что вы для нас делали? Лифчики? Ботинки? Детские пижамы? Не забывайте, сентябрьский номер у нас самый важный. Я не могу позволить себе ошибиться. — Из бронзовой шкатулки в стиле ампир она взяла еше одну сигарету и тщательно раскурила ее, всем своим видом дав понять, что разговор закончен.
Спайдер едва сдерживал ярость, но постарался говорить спокойно:
— Вы не должны упускать шанс, Хэрриет. Я понимаю, я не могу рассчитывать на ангажемент только потому, что первым делом принес Мелани вам, а не в «Вог» или «Базар». Вы хотите работать с Мелани? Она ваша. Но не думаю, что она будет работать с кем-то еще так же хорошо, как со мной. Она совсем зеленая, никогда раньше не снималась. А ведь вы это даже не заметили, правда? Этого не видно на снимках, хотя я снял ее в повседневной одежде, без грима и прически. Поверьте в меня, Хэрриет! Я готов к этой работе. Более чем готов.
Хэрриет с отсутствующим видом уставилась в потолок и рассеянно забарабанила ногтями но столу. Она вновь не спеша просмотрела снимки, вынуждая его ждать, упиваясь переполнявшим ее ощущением власти. О работах Спайдера уже говорят, причем куда больше, чем о любом другом новоявленном фотографе последних лет. Если она позволит ему выскользнуть из своих рук, его тут же перехватят. А он справится с такой работой, она сообразила это с самого начала. Но она терпеть не могла, чтобы ее к чему-то подталкивали… правда, в некоторых случаях…
— Хорошо, я подумаю… нет… возможно… Ладно, Спайдер, хорошенько поразмыслив, я решилась пойти на риск. Я поручаю вам сделать эти снимки.
Никогда прежде Спайдер не знал, что значит находиться в чьей-то власти. Смысл ее слов не сразу дошел до него. Его трясло от ярости, он с изумлением постигал этот феномен неправедного удовольствия, с которым она издевалась над ним. Хэрриет внимательно смотрела на него. Испугался ли он наконец? Обычно страх был несвойствен Спайдеру — это она знала и ценила в нем с самого начала, но тем интереснее ей было экспериментировать над ним.
— Благодарю вас. — Спайдер окинул ее взглядом, значение которого даже она при всей ее хитрости не сумела сразу разгадать: в нем отразились презрение, обида, удивление, отвращение пополам с благодарностью и подступившее скрытое волнение. Но только не страх. Это она поняла мгновенно. Он собрал фотографии и молча вышел из кабинета. Хэрриет задумчиво курила. Этому мальчику еще много чему предстоит научиться.
Пока готовили сентябрьский номер, студия Спайдера была полна народу, и каждый старался внести свою лепту в столь важное дело. Подле крутилась и Хэрриет с двумя ассистентами; приходили и уходили редактор по аксессуарам и редактор по обуви, нагруженные сумками и коробками, словно итальянские ослики, бредущие с рынка; собственный ассистент Спайдера, недавно нанятый веселый парень из Йеля, всегда вертелся под рукой; все прибывал поток гонцов от разных модельеров — на вытянутых руках они вносили бесценные уникальные модели. Раздраженно поглядывая на часы, поставщики нарядов ожидали конца съемки, чтобы доставить платья обратно в выставочные залы, а ассистенты Хэрриет ворчливо требовали, чтобы они убрались с дороги, или безуспешно пытались убедить их вернуться за костюмами к концу дня. Люди от Дэвида Уэбба и Картйе приносили коробки со взятыми напрокат драгоценностями и внимательно следили за своим товаром, пока им не позволяли забрать украшения, а ученицу ассистента редактора по обуви, очаровательную юную дебютантку, свежеиспеченную выпускницу Вассара, гоняли, заставив разносить кофе с сандвичами и убирать полупустые чашки и бумажные тарелки. В костюмерной лучший парикмахер со своими подмастерьями и гример с помощником трудились не только над Мелани, но и над командой мужчин, нанятых, чтобы позировать вместе с ней. То и дело входил художественный директор «Фэшн энд Интериорз», наблюдал какое-то время, что-то ворчал себе под нос и исчезал, чтобы через час опять вернуться.
Спайдер работал, как в гипнотическом трансе. Для него в студии существовала только Мелани, камера и тень его верного ассистента.
Мелани была сосредоточена не меньше, чем он. Ее одевали, раздевали, подкрашивали, причесывали, велели встать, сесть, повернуться, принять позу, улыбнуться, и все это время где-то внутри у нее зрел тугой бутон какого-то громадного вопроса, и постепенно возникало понимание чего-то, что само по себе скорее составляло новый вопрос, но не ответ. Несмотря на неопытность, ей показалось нетрудным позировать целые часы подряд. Все воспринималось как само собой разумеющееся, естественное, необходимое. Чем больше от нее требовали, тем больше она отдавала, счастливая, как никогда.
В конце каждого дня Хэрриет и художественный директор, заключив временное перемирие, просматривали небольшие тридцатипятимиллиметровые слайды, проецируя их на белую стену. Они ни разу не поспорили, что лучше всяких слов доказывало: оба понимают, насколько все идет хорошо. Тем не менее ни один из них не желал доставить другому удовольствие, выказав одобрение, а так как жаловаться было не на что, то и говорить им было не о чем. Благодаря многолетнему опыту они уже сейчас могли предсказать, что большинство снимков окажутся самыми безупречными и модными из опубликованных ими. Станут классикой. Поэтическая, непостижимая красота модели придавала каждому платью значимость, которой творение никогда не обладало, разве что при первом порыве вдохновения, на заре замысла модельера.
К концу весны и в продолжение лета деятельность Мелани приостановилась. Хэрриет посоветовала ей не браться ни за какую коммерческую работу, пока в конце августа не выйдет сентябрьский номер: при появлении в мире моды ее лицо должно было выглядеть абсолютно новым. Все летние месяцы Мелани по указанию Хэрриет работала для будущих номеров «Фэшн», не имея возможности сотрудничать с другими журналами, которые выходили одновременно. Обычно редактор модного журнала подолгу работает с полюбившейся ему моделью, делая номер за номером. Он ревниво прячет эту модель от других редакторов, ибо она придает его журналу определенный стиль.
Мелани безоговорочно следовала всем указаниям Хэрриет и не появлялась в агентствах Форда, общаясь с боссом только по телефону. Инстинкт подсказывал ей, что именно Хэрриет, а не кто-то другой из ее знакомых, способна найти ответ на ее еще не оформившийся вопрос и сообщить о том, что же именно ей так хочется узнать. Сделанные Спайдером фотографии пленяли ее. Она часами рассматривала их с напряженным любопытством. Иногда, оставшись одна, она, подойдя к зеркалу, держала свой снимок в натуральную величину рядом с собой и подолгу всматривалась в свое отражение. Фотографии рассказывали ей неизвестные дотоле вещи о том, какой видят ее другие, но они так и не смогли удовлетворить ее жгучий голод, требовавший окончательного насыщения познанием. Фотографии Спайдера, демонстрировавшие, какой видит ее он, содержали тайну и еще больше усугубляли ее растерянность. Может быть, лучше, чтобы ее фотографировал другой, думала она, но Хэрриет все не раскрывала карты и не хотела, чтобы до сентября Мелани работала с кем бы то ни было, кроме Спайдера.
— Дорогая, дорогая Мелани, ты совсем не рассказываешь о себе. — Они сидели за кухонным столом на чердаке Спайдера, поедая огромные сандвичи с колбасой и сыром.
— Спайдер, ты очень любезен со мной, но любопытнее тебя нет никого на свете. Я рассказала тебе все, что могла. Чего еще ты хочешь?
— Бог мой, но ведь ты дала мне только наметки — похоже на арматуру для архитектора волшебной сказки: красивый богатый отец, прелестная общительная мать, ни сестер, ни братьев, родители все еще безумно любят друг друга, и им завидует весь Луисвилл. У тебя было счастливое детство. Полтора года ты провела в школе Софи Ньюкоб, а потом уговорила любящего папу отпустить тебя в Нью-Йорк попытать счастья. Конец. И ты хочешь сказать, что это все?
— А что плохого в том, что у меня было счастливое детство?
— Ничего. Я просто не вижу в этом повествовании никаких человеческих качеств его персонажей. Все красивы, все любят друг друга, все так чертовски мило. Я не могу ощутить это, пощупать. Все слишком лучезарно, чтобы быть правдой.
— Да, но все так и было. Честно, Спайдер, я не понимаю, чего ты от меня ждешь. Мне кажется, ты в детстве тоже не горевал — ну так что из этого? По-твоему, я что-то скрываю? Тебя осчастливит, если я опишу тебе последовательно каждое па моего первого танца в старших классах? Это будет просто повесть о кошмарах Средневековья. — Мелани не выказывала нетерпения, она привыкла к тем, кто хотел докопаться до ее сути. Она рассказывала этим людям правду, какой ее себе представляла. Свою тайную фантазию — взглянуть на себя со стороны — она так ни разу и не облекала в слова и не собиралась никому поведать об этом.
Спайдер наблюдал за ней, возмущаясь и одновременно благоговея. Она, кажется, понятия не имеет, что сводит его с ума. Не похоже, что она его дразнит, вряд ли нарочно скрывает что-то, но должно же быть нечто большее, чтобы он понял: вот она в ответ на его любовь сообщила о себе такое, чего никто не знает. Она дьявольски непостижима, словно он влюблен в красивейшую в мире глухонемую. А больше всего его мучило то обстоятельство, что, чем меньше она давала, тем больше он хотел, чем чаще отклоняла его вопросы вежливым молчанием, тем сильнее он убеждался, что она не желает раскрыть какую-то ключевую подробность в себе, которую ему непременно нужно знать.
Раньше, до того как влюбиться, Спайдер охотно, с ленивым добродушием выслушивал бесконечные излияния своих мимолетных подруг об их душе, о подсознании, детских травмах, об отсутствии взаимопонимания с родителями, даже об астрологических предсказаниях их судеб. Его пленяло и восхищало, как женщины копаются в себе, извлекая крохи, чтобы раскрыться перед ним. Он дарил им себя не в большей степени, чем обещал, но сейчас ему хотелось понять душу этой женщины и шире открыть ей свой внутренний мир, однако ее окружала какая-то непроницаемая таинственность. Он сгорал от желания обнять, окутать, оградить ее, вызнать самые потаенные желания, надежды и страхи, выведать самые далеко идущие амбиции, самые мелкие и низменные помыслы, проведать о самых печальных ее днях, самых глупых проступках — узнать все!
Даже занимаясь любовью с ней, он не чувствовал, что она здесь, целиком принадлежит ему. В первый раз они стали близки на следующий день после окончания съемок для сентябрьского номера. Мелани оказалась не девственницей, но Спайдер не догадывался об этом — стольких трудов стоило ему уговорить ее лечь в постель. Наконец, видимо, только потому, что согласиться было проще, чем продолжать отказываться, она позволила ему, обезумевшему от любви и желания, привести ее к себе домой. Он был заботлив, терпелив и изощрен, обуздывал свою страсть, стремясь больше доставить удовольствие ей, чем себе. Спайдер привык к женщинам, которые хотели его и вожделели не меньше, чем он, шли ему навстречу, сами прыгали в постель, возбужденные и обуреваемые жаждой близости. Мелани в любви была убийственно холодна. Она отвечала на поцелуи и прикосновения, как ребенок, которого приласкали. Она старалась продлить предваряющие ласки, удерживая его у своих губ и сосков, пока он не испугался, что она больше ничего ему не позволит. Но наконец как-то безрадостно, почти разочарованно, она позволила ему войти в себя. Она торопила его, как ему казалось, сгорая от страсти, но выяснилось, что она лишь хотела, чтобы он побыстрее получил удовлетворение.
— Но, дорогая, ты не кончила, пожалуйста, позволь мне… я так много могу сделать.
— Спайдер, не надо, мне хорошо и так. Я счастлива, мне не нужно кончать, я почти никогда не кончаю, просто обними меня, поцелуй и приласкай еще, представь, что я твой маленький ребенок — это мне нравится больше всего.
Но даже в эти долгие нежные, сладкие минуты он ощущал ее замкнутость, отказ от общения, чувствовал, что ее внимание направлено куда-то в сторону рт них двоих, хотя их тела так тесно переплетались, что разделить их казалось невозможным. И тем не менее они были вместе.
После того первого раза он применял все свое искусство, чтобы довести ее до оргазма, словно это помогло бы ему подобрать ключик, который отопрет разделявшую их дверь. Иногда она достигала легкого трепещущего спазма, но он не догадывался, что она вызывает его в себе одной и той же все повторявшейся сексуальной фантазией. Мысленно она лежала с незнакомым любовником на низкой кровати, а вокруг кольцом стояли мужчины и жадно смотрели на нее, брюки у них были расстегнуты, они наблюдали, как любовник трудится над ней, и члены их становились все тверже и больше, ее отклик на ласку увлекал их. Для этих наблюдателей, возбужденных, с огромными пенисами, готовыми взорваться, все происходящее было как в кино. Если Мелани удавалось как следует сосредоточиться мыслью на проблеме их возбуждения и неудовлетворенности, она могла кончить.
* * *
Естественно, в мире моды ходило много слухов о сексуальной жизни Хэрриет Топпинхэм. Многие полагали, что она лесбиянка, но никому не удавалось добыть какие-либо доказательства этому, и посему, принимая во внимание ее необоримое уродство, одинокую жизнь и колоссальные амбиции, общественное мнение пришло к выводу, что Хэрриет — бесполое существо, интересующееся только работой.Однако все искатели доказательств смотрели не в ту сторону, озабоченные обнаружением тривиального подтверждения, то есть наличия связи между Хэрриет и какой-нибудь юной красавицей.
Откуда им было знать, что Хэрриет является членом самой скрытой группы из всех сексуальных меньшинств — международной сети могущественных лесбиянок средних лет, женщин в возрасте от почти сорока до шестидесяти с небольшим, занимающих высокое положение, обладающих властью или славой. Все они знали друг друга или о существовании друг друга, где бы ни жили, в Нью-Йорке, Лондоне, Париже или Лос-Анджелесе. Среди этих женщин числились легендарные актрисы, знаменитые литературные агенты, блестящие промышленные и бытовые дизайнеры, удачливые театральные продюсеры, руководители рекламных отделов, творческие личности многих направлений. Они составляли слабо связанную, но сплоченную группу, никому не ведомую, в отличие от клана высокопоставленных мужчин-гомосексуалистов тех же профессий. Многие из них долгие годы были замужем за солидными людьми, некоторые являлись любящими матерями и бабушками. Если вам не удается увидеть подобную женщину без маски, то вы не поверите: будучи с ней знакомы лет двадцать, вы могли даже и не подозревать о ее истинной сексуальной ориентации.
В целях самозащиты эти женщины строго разделяли свою лесбийскую и деловую жизнь. Их сексуальными партнершами становились такие же женщины, как они, наделенные такой же властью. Иногда партнершами служили и незнакомые, совершенно незначительные девочки из баров для лесбиянок, но такие авантюры всегда опасны. Для женщин их положении бравирующий, щегольской, радостный стиль жизни светских гомосексуалистов-мужчин неприемлем, он чреват потерей власти и уважения окружающих. Женщины этого рода действуют с той же молчаливой скрытностью, что и президент, имеющий любовницу, или конгрессмен, неравнодушный к спиртному. Конечно, кое-кто из людей важных и осведомленных знает о них, но это считается знанием не для широкой публики. Лесбиянство, как среди простых, так и среди высокопоставленных женщин, все еще вызывает большую неприязнь, чем мужской гомосексуализм, и огромное большинство удачливых лесбиянок вынуждены скрываться.
Естроившись в мир моды в качестве ассистента редактора по обуви, Хэрриет взяла за правило никогда не иметь никаких дел с моделью, даже если модель сама в корыстных целях шла на близость. В двадцать с небольшим сексуальный опыт Хэрриет ограничивался общением с женщинами тридцати-сорока лет, но со временем она была принята во всемирную сеть. Когда Хэрриет впервые увидела фотографии Мелани, она находилась в связи с главой рекламного агентства с Мэдисон-авеню, дамой года на два старше ее. Связь их длилась давно, была удобной, не доставляла хлопот и соответствовала своему предназначению. Те, кто считает, что «бесполые» мужчины и женщины живут без секса, почти всегда ошибаются.
Теперь, после стольких лет железного опыта и постоянного самоконтроля, магические, далекие глаза Мелани и образ ее тонкого, изящного тела неотступно преследовали Хэрриет во сне и наяву. Раньше она ненадолго влюблялась в некоторых моделей, но ни одним движением не выдавала себя, никогда не искала благоприятного аванса. Риск слишком велик. Немыслимо непозволительно, чтобы хоть одна из девушек, которых она может осчастливить простым указанием пальца и фразой «Я беру ее», узнала нечто такое, что позволило бы ей проникнуть в тайну Хэрриет. Она наблюдала за отношениями между Мелани и Спайдером и мгновенно уловила момент, когда они стали любовниками. Она привыкла к роли зрителя гетеросексуальных романов и воспитала в себе свинцовое безразличие к ним, но на этот раз ей стало больно. Боль, несомненно, была вызвана ревностью, а Хэрриет, женщина столь же гордая, сколь и суровая, не подозревала, что ревновать тяжело, а еще хуже узнать, что она слишком слаба для этого чувства. Она наблюдала за ними всю весну и лето, неотступно следя за Спайдером, сиявшим от счастья, и Мелани, жаловавшей его сдержанными, нещедрыми, поэтичными улыбками, таившими полускрытое приглашение.
* * *
Каждый год в первый день праздника Четвертого июля Джейкоб Лейс, издатель «Фэшн энд Интериорз» и шести других родственных детищ, составлявших журнальную империю, давал вечера. То были не просто праздники для сотрудников; приглашения на эти вечера в мире моды были равноценны признанию дворянских прав. Хэрриет присутствовала всегда, отказываясь ради такого случая от своего принципа оставаться в стороне от делового общения. В этом году пригласили и Спайдера в знак признания его длительной работы для «Фэшн», и, конечно, он привел Мелани.Лейс жил в округе Ферфилд, неподалеку от Ферфилдского охотничьего клуба, его поместье раскинулось на двадцати пяти гектарах зеленых полей и лесов. Дом был построен в 1730-х годах и с тех пор любовно содержался и перестраивался. В день праздника на огромных вековых деревьях мигали тысячи белых огоньков, превращая каждую картинку в декорированную мизансцену из «Сна в летнюю ночь». Гости слетались из Далласа и Хьюстона, из Чикаго, Бель-Эйр и с Гавайев. Хозяйки Файр-Айленда, Хэмптона и «Мартаз Вайнъярд», проклиная издателя, были вынуждены планировать собственные праздничные вечера так, чтобы не ссориться с ним, и оставались без главных гостей, ради которых приходили все остальные. Фотографы не делали снимков для страниц светской хроники, редакторы отделов светской жизни не писали заметок. Это был сугубо приватный вечер для настоящей и будущей элиты мира моды, театра, танца, рекламы, торговли, издательского дела и дизайна.
Практичная жена Джейкоба Лейса давно решила проблему угощения для сотни гостей — прибывшим предлагалась, как она говорила, «традиционная американская еда»: гамбургеры, булочки с сосиской, пицца и тридцать один сорт мороженого «Баскин-Роббинс». В год двухсотлетнего юбилея такое меню сочли выбранным как нельзя более удачно. Согласно американским традициям в красно-бело-синих полосатых шатрах на лужайке и у бассейна размещались четыре хорошо укомплектованных бара.
Хэрриет Топпинхэм любила выпить. Она никогда не пила в рабочее время, но по вечерам, едва добравшись до своей квартиры, сразу наливала себе двойной бурбон со льдом, затем еще разок, а иногда и еще, и лишь после этого садилась за ужин, приготовленный молчаливым поваром. Она не любила вина и никогда не пила за обедом или после ужина, потому что это могло повлиять на работоспособность, но привычная пара стаканчиков перед обедом за двадцать лет стала необходимостью. Она опасалась пить с людьми, не принадлежавшими к кругу близких друзей, потому что знала, что, выпив, становится другой. Когда она была одна или с женщиной из разряда себе подобных, это не имело значения — все равно никто посторонний не заметит, — но она понимала, что лучше не рисковать.
Она приехала на вечер к Лейсу без сопровождения, в лимузине с шофером. Подобно большинству ньюйоркцев, Хэрриет не имела машины. Обычно она приглашала себе в кавалеры кого-нибудь из мужчин, с которыми встречалась по работе, но в этом году не нашлось никого, кому бы она пожелала оказать честь прийти с ней. Хэрриет знала почти всех присутствовавших, некоторые приветствовали ее как равную, остальные — как звезду. Она переходила от группы к группе, блистая, как матадор, в коллекционном, почти карнавальном платье из ужасающего розово-черного атласа, густо расшитом золотой тесьмой, — наряде, уместном только среди экспонатов музея или на Хэрриет Топпинхэм. Слоняясь туда-сюда со стаканом тоника, она вдруг заметила Спайдера и Мелани, которые бродили вдвоем, держась за руки, и в восхищении смотрели по сторонам. Они знали очень немногих из гостей, а это был не тот вечер, на котором заводят знакомства — гости здесь предоставлены сами себе. Спайдер с золотистым загаром и пшенично-золотыми волосами был великолепен, словно чемпион по десятиборью в миг триумфа. И он, и Мелани оделись в белое, и все оглядывались им вслед.
Едва завидев Хэрриет, оба поспешили приветствовать ее; Мелани искрение обрадовалась, увидев в блестящей толпе гостей знакомое лицо. Они поболтали немного втроем, и им показалось, что они почему-то неловко чувствуют себя в нерабочей обстановке. Потом неугомонный Спайдер увел Мелани, чтобы показать ей конюшни — гордость Лейса. Глядя им вслед, Хэрриет попросила официанта принести двойной бурбон со льдом. Через час, к тому времени, когда тропки, пути лабиринта и круговороты перемещавшегося многолюдья вновь вывели их троих к павильону у бассейна, Хэрриет успела выпить еще два двойных бурбона и съесть стаканчик мороженого.
— Спайдер, оставьте Мелани со мной ненадолго. — Она не просила, а приказывала. — Я представлю ее людям, которых ей необходимо знать, а они не станут с ней разговаривать, если вы будете околачиваться рядом. Пойдите поговорите с кем-нибудь из брошенных вами красавиц, Спайдер. Бог свидетель, их тут наберется на целый бордель.
Мелани умоляюще взглянула на него:
— У меня ноги гудят, Спайдер, и мне кажется, я выпила слишком много шампанского. Я лучше побуду немного с Хэрриет. А ты пойди повеселись. Мне скоро станет лучше.
Спайдер повернулся на каблуках и ушел.
— Вы думаете, он рассердился? — спросила Хэрриет.
Женщины вошли в павильон и присели на угол плетеной кушетки с парусиновыми подушками. Мелани сбросила туфли и с облегчением вздохнула:
— Честно говоря, Хэрриет, меня это не волнует. Я ему не принадлежу, хоть ему и хотелось бы этого. Он очень мил, это так, и я ему признательна, но всему есть пределы… пределы… пределы.
— Мне казалось, вы со Спайдером оба влюблены по уши? — Раньше Хэрриет никогда не задавала Мелани личных вопросов. Она ожидала, что девушка ответит в своей обычной манере, не скрывая равнодушия.
— С чего вы взяли? — С Мелани вдруг свалилась вся ее пассивность. — Я никогда не была влюблена по уши, ненавижу это выражение, и не думаю, что когда-нибудь влюблюсь, я этого не хочу. Если я отдам кому-то часть себя, от меня ничего не останется. Я не могу сказать: «Да, я люблю тебя» — только потому, что кто-то испытывает любовь ко мне.
— Да, но вы живете вместе, а это означает нечто большее, чем благодарность, даже в наши дни. — Хэрриет понимала, что ей пора прекратить это прощупывание, она становится чересчур любопытной, но она не могла остановиться.
— Мы не живем! Я не провела у Спайдера ни одной ночи и не позволю дотронуться до меня в моем доме. Я очень серьезно отношусь к этому — я берегу свое уединение! Боже, ужасно, отвратительно представить, что вы подумали, будто мы живем вместе — это так противно. Может быть, в Нью-Йорке так принято, но это не по мне. Мне так стыдно. Если вы так подумали, другие тоже могут подумать.
На глазах у Мелани от возмущения выступили слезы. Говоря это, она приподнялась с подушек и подалась к собеседнице. Хэрриет смутно сознавала опасность, грозную опасность, но не могла обуздать себя. Она обвила девушку руками, притянула к себе и придвинулась ближе. Губами она легко коснулась волос Мелани, так осторожно, что та и не почувствовала ласки.