Страница:
Мы с Шурой однажды были у одного жутко богатого мужика в его собственном доме в Репино. Шура был с ним знаком давным-давно. Они ещё студентами вместе на практике в «Ленинградской правде» месяца три ошивались. А потом этот мужик, не будь дурак, ушёл в какой-то сначала нелегальный бизнес, а потом в открытый. Времена поменялись. Мы с Шурой всё только играли в «Если бы у тебя был миллион…», а этот мужик эти самые миллионы пёк, как блины! И, как говорил Шура, не в рублях, а в долларах.
И у этого мужика была какая-то особая Кошка, вывезенная из Египта. Наступила весна – Кошке приспичило. Она уже все персидские ковры в доме на заднице изъездила, орёт – житья нету, а приведут ей Кота – не даёт, и всё! Ну не сволочь ли?! Отшила она Котов семь-восемь, а сама вопит, дорогие ковры пачкает, мебель красного дерева и карельской берёзы исцарапала, шёлковую французскую обивку в клочья измочалила…
Этот мужик моего Шуру случайно где-то встретил, пожаловался. «Я бы, говорит, эту Кошку выбросил на хер, но боюсь – жена на меня так наедет, что меня потом по чертежам не соберут…» Шура ему и говорит: «Есть у меня Кот Мартын, он любую Кошку в три минуты „развязывает“». А мужик отвечает: „Куда там! Знаешь, какие ухари за мою брались?! Всем отсечь дала…“ А Шура был поддавший. И говорит этому мужику: „Спорим на сто баксов, что мой Мартын твою „египтянку“ за раз оприходует?» А мужик говорит: «Спорим». Он же не знал, что у моего Плоткина отродясь ста баксов не было…
Шура наутро проспался, рассказывает мне об этом споре, кается, просит прощения.
– Да ладно тебе убиваться, – говорю. – Не боись!
Звонит этот мужик. Присылает за нами машину с охраной – два таких бычка в кожаных курточках. Оружием от них за версту разит. Едем в Репино по Приморскому шоссе. Бычки всю дорогу молчат, словно говна в рот набрали. А может, служба у них такая…
Приехали. Стоит в лесу домина в три этажа за каменным забором, и просто лопается от денег! Уж на что я ни хрена в этом не понимаю, а вижу, что всё тут шёлковое, плюшевое и золотое. И мебель вся старинная, но разная. По запахам – только-только отреставрированная. Богатство невиданное прёт из каждого уголка. На столиках журналы иностранные, бутылки с яркими наклейками. А книжки – ни одной! Зачем ему был университет, думаю?.. И всё пропахло этой Кошкой. Ну всё, стерва, изгадила. В самом прямом смысле этого слова.
Приводят её. Вот, говорят, знакомьтесь – египетская Миу. Бешеных бабок, говорят, стоила!.. Но я вам скажу – ничего особенного. Рядовой вариантик. Только уши гораздо больше, чем у наших. И вся пышет злобой.
Короче, прихватил я её за шкирятник, придавил её египетскую морду к персидскому ковру и оттрахал за милую душу по самое некуда!.. Она, правда, лезла потом лизаться и всякое такое, но мне уже это всё было «до фени», как обычно говорит Шура Плоткин.
Мужик с Шурой на радостях треснули по нескольку рюмашек чего-то заграничного, получили мы сотню долларов, и нас уже без охраны, только с одним шофёром, повезли домой в Петербург. Мы с Шурой потом так смеялись!..
Так вот, я вам скажу – тот трехэтажный домина нашего русского миллионера, упиханный хрусталём, старинной мебелью, картинами в золотых рамах, обоссанными персидскими коврами, воняющий Кошачьим дерьмом, – тот дом и в подмётки не годился удивительному дому Фридриха фон Тифенбаха!..
Тут нас, ну точно как в одном кино, все выскочили встречать! И шофёр-секретарь, и садовник – за всё про всё, и кухарка-консерватор, и польская девушка для домашней чистоты и половых упражнений.
– Вылезай, Кыся, – прекрасно произнося моё имя, говорит фон Тифенбах. – Сейчас я тебе всех представлю.
– Да не надо, Фридрих, – говорю. – Не трудись. Я и сам допёр – кто есть кто.
Но тут Фридрих очень твёрдо говорит:
– Я тоже, вроде вас с Шурой, проповедую некоторые принципы. Я спокойно могу наплевать в физиономию равного себе или стоящего выше. В чём меня постоянно и упрекает так называемая элита. Я для них – некий «enfant terrible» – позор высокородной фамилии. Однако в отношении людей, стоящих ниже или по каким-либо причинам зависящим от меня, я обязан соблюдать все правила приличия. Поэтому, Кыся, будь любезен вылезти из машины и принять участие в маленькой торжественной церемонии.
– Нет проблем, – сказал я и выпрыгнул из машины. Фридрих остался у дверцы «роллс-ройса», стоит, улыбается. Я вспрыгнул на капот, уселся, грею хвост и задницу, разглядываю стоящих передо мной.
– Боже! – восклицает кухарка. – Это же он!!! Тот котик из телевизора!..
– Точно!.. Это я о нём читал в «Абендцайтунге»… – удивился шофёр-секретарь.
– Дорогие друзья! – гордо и торжественно произносит фон Тифенбах. – Я хочу представить вам нового обитателя этого дома – русского кота с удивительной биографией. Имя его – КЫСЯ. Я знаю, что для нас, немцев, это достаточно сложнопроизносимое имя. Однако я надеюсь, что со временем вы научитесь называть его правильно. А теперь, с вашего разрешения, я представлю вас коту Кысе. Фрау Ингрид Розенмайер – шеф кухни и страж здоровья наших желудков…
Фрау Розенмайер, тётка лет сорока пяти, совершенно серьёзно сделала передо мной книксен и поклонилась мне. Я чуть не поклонился ей в ответ, да вовремя спохватился. А про книксен я от Шуры слышал. Он одной нашей девке показывал, а я был рядом…
– Фрау Барбара Ковальска, – слегка иронично представил мне Фридрих молоденькую и жутко фигуристую польку. – Надеюсь, она не очень огорчится, когда узнает, что за тобой ничего не надо будет убирать! Как у меня записано… – Фон Тифенбах вынул из кармана куртки блокнот и заглянул в него: – Кыся все свои дела совершает только на свежем воздухе. Даже в петербургские морозы! Фрау Ковальска сегодня же сочинит для Кыси хорошую временную постель, а завтра мы поедем в одну из лучших фирм Кошачье-Собачьей атрибутики и закажем там всё, что нужно. Самого высшего качества.
Посмотрел я на эту гиперсексапильную (по Человеческим параметрам) польку и вдруг увидел, как она мне нахально, по-блядски подмигнула. А вслух сказала:
– Ничего!.. Мы с ним оба славяне – договоримся. Да, Кыся?..
Надо отдать этой Баське должное: «Кыся» она произнесла безошибочно. Очень симпатичная девка! Была бы она Кошкой, я бы её… Тьфу, чёрт!.. Что за бредятина в голову лезет?!
Фон Тифенбах вдруг удивлённо посмотрел на меня и даже головой помотал, будто хотел стряхнуть с себя какое-то наваждение.
Неужели он понял, что я подумал о Баське?! Вот это да… Мамочки родные! Тут надо держать ушки на макушке. Такой восприимчивости я ещё никогда не встречал. Это доступно только Коту, и только с очень высокоразвитой нервной организацией!
А может быть, Фридрих фон Тифенбах в ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ был Котом? Шура же говорил, что существует такая теория – любое Живое Существо когда-то, до своего рождения, уже имело ПРОШЛУЮ ЖИЗНЬ, в которой оно было совсем другим Живым Существом. Но время от времени во ВТОРОЙ ЖИЗНИ этого Существа проявляются признаки его ПЕРВОЙ ЖИЗНИ…
К счастью, Фридрих не поверил в то, что ему померещилось, и продолжил представление:
– Герр Эгон Лемке – человек с золотыми руками, Кыся! Именно он сделает для тебя маленькие окошечки внизу всех выходных дверей, включая гаражные ворота, чтобы ты мог входить в дом и выходить из дому тогда, когда это будет тебе необходимо.
– Сегодня же и займусь, – улыбнулся мне этот Лемке, и я, не скрою, сразу же почувствовал к нему тепло и расположение. На что Фридрих, чёрт его побери, мгновенно отреагировал.
– Убеждён, что вы подружитесь, – сказал он слегка тревожно, будто чувствовал, что насильно вторгается в чьё-то сознание.
Но взял себя в руки и широким жестом указал на хорошо одетого человека лет пятидесяти:
– Ну и герр Франц Мозер – мой секретарь, шофёр, мой добрый поверенный и спутник во всех поездках. За редким исключением, вроде моего сегодняшнего выезда. Герр Мозер очень не любит, когда я сам сажусь за руль. Он служит в этом доме уже двадцать лет…
– Двадцать один год, – уточнил негромко герр Мозер.
– Прошу прощения! – улыбнулся Фридрих. – Двадцать один год, и считает себя целиком ответственным за мою жизнь и моё благополучие.
А вот тут…
Тут я был вынужден изо всех сил сдержать себя, чтобы не напугать Фридриха!..
Ибо, глядя на Франца Мозера, я всей своей Котовой сущностью, всем Богом данным мне ощущением ПРЕДВИДЕНИЯ и чётким восприятием БУДУЩЕГО увидел перед собой улыбающегося, с мягкими и добрыми, слегка стёртыми округлыми чертами лица, страшного Человека – неукротимо жаждущего смерти Фридриха фон Тифенбаха!..
Но Фридрих всё-таки что-то почувствовал, вдруг занервничал и МЫСЛЕННО спросил меня:
«Что с тобой, Кыся? Тебе плохо?..»
«Неважненько, – ответил я как можно спокойнее. – Наверное, не нужно мне было есть то пирожное с кремом…»
«Ах, только-то? – успокоился Фридрих. – А мне уже чёрт знает что померещилось».
И сказал всем вслух:
– Итак, дипломатические церемонии закончены. Всё остальное – в ходе совместного существования. А сейчас – Бася делает Кысе славянскую постель, герр Лемке – маленькие окошечки в дверях для свободного перемещения Кыси в пространстве…
– Маленькими не обойдёшься, – рассмеялся Лемке. – Вон какой здоровый Котяра! Я таких не встречал.
– Я тоже, – сказал Фридрих. – Фрау Розенмайер занимается обедом, а вы, Франц, идёте за мной и Кысей в кабинет. Машину в гараж поставите позже.
И мы все пошли в дом. Каждый, куда ему было велено.
В кабинете, от величины которого у меня просто крыша поехала, Фридрих негромко приказал Мозеру:
– Свяжитесь с представителем фирмы Терезы Орловских и перенесите приезд тех двух филиппинок на следующую неделю. Это раз. Затем созвонитесь с администрацией «Тантриса» и от моего имени закажите на сегодняшний вечер стол для шести персон.
– На который час? – спросил Мозер.
– Часов на восемь, – ответил Фридрих.
Фридрих ещё отдавал какие-то распоряжения по дому, но я уже ни во что не врубался, а только смотрел на доброе, расплывчатое лицо Франца Мозера и видел перед собой убийцу Фридриха фон Тифенбаха!..
А за Францем Мозером… Но мне это уже наверняка причудилось на нервной почве!.. Стояла чья-то неразличимая тень – то ли Человека, то ли Явления, то ли – сгустка ещё не произошедших событий…
О, чёрт подери!.. Да что же это?! Ну как же Фридрих – такой умный, с такой потрясающей Контактной способностью – ничего не чувствует? Неужели двадцать один год ежедневного общения с Мозером напрочь притупили в нём всё инстинкты самосохранения?.. И он по привычке скользит по поверхности сознания своего «шофёрского секретаря», не давая себе труда заглянуть туда хотя бы немного поглубже…
Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы… А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие – чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал наоборот…
Но что это за тень позади Мозера?..
Нет, братцы, пока я таким путём попаду в Петербург, я определённо свихнусь в этом чудесном доме.
По старой домашней привычке я впрыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.
– Ты что, нервничаешь? – спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.
Я промолчал. Улёгся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, – дескать, «ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать…»
– Кстати! – тут же откликнулся на моё враньё Фридрих. – Где бы ты хотел спать?
Я моментально насторожился:
– А где обычно спишь ты?
– В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там ещё не был?
– Нет.
– Пойдём покажу.
– Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, – сказал я и подумал: «На всякий случай…»
– У меня в спальне? – удивился Фридрих.
Он даже обрадовался этому, а я подумал – вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ – Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты – ОДИНОК!
Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате и если, не дай Бог, что-то начнёт происходить, я могу не успеть… Что «происходить» и чего «не успеть», я себе пока ещё не представлял.
– Нет, – сказал я. – Спать я буду по другую сторону двери.
Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:
– Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин – в одной комнате, а я в другой – у его дверей.
Фридрих весело рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!
– Потрясающая идея пришла мне в голову! – еле выговорил Фридрих. – Как только в моей постели окажется кто-то из дам и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!
Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: «Господи! Как говорится, „сохрани и помилуй!..“ Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!..»
Для того чтобы скрыть своё смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.
– Нравится? – продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.
– Очень! – искренне сказал я. – Это Матисс…
Фридрих покачнулся и чуть не рухнул на пол!
Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.
– Что ты сказал?! – прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.
Вот таких резких перепадов настроения у пожилых – что Котов, что Людей – я очень боюсь. Это просто невероятно опасно…
– Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник… – попытался я его успокоить.
– Я-то это знаю!.. – негромко и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. – А вот откуда это знаешь ТЫ?!
Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыли и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурины картинки…
Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя…
– Это подлинник, – слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.
Я понятия не имел, что такое «подлинник», но переспрашивать не стал. «Подлинник» и «подлинник»… Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен…
Почему я спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха так подробно рассказываю о первом… вернее, о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?
Наверное, потому, что новизна увиденного, ещё не притуплённая привычной будничностью, всегда требует некого выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своём пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..
А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: «…помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве…» И привет.
Ну а во-вторых, потому что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, а также обретение некой прямой информации захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме этого – грядущего, не видел и не слышал.
Признаюсь как на духу: я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать… Тут я неверно выразился. Не меньше – реже. Но с той же тоской, с тем же беспокойством.
Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный «выходной» пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, «в люди». Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и весёлого ритуала.
Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха – уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам? На что он легко ответил – эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое светски-общественное мнение ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери – Гельмуту Хартманну, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!
– Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе, придумать нельзя, – сказал Фридрих. – Увидишь – обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое…
– Нет, нет! – поспешил ответить я. – Мне лично ты во всём этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идёт…
Потом со второго этажа мы спустились на лифте (!) в широченный гараж, где, кроме «роллс-ройса», стояли ещё две машины – американский джип «гранд-чероки» и чёрный «Мерседес-500». Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..
За рулём «роллс-ройса» нас уже ждал герр Мозер.
Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор, в строгом чёрном пальто и «бабочке» вместо галстука, уже ждали нас на улице.
Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещён.
Дом был, прямо скажем, не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже тифенбаховского!
Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шёл ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать…) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе, и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна, величиной со всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нём можно спокойно проводить олимпийские соревнования по плаванию!
Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:
– Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?
– Я ещё не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, – сказал профессор.
– Прелестный ответ, – улыбнулся фон Тифенбах. – Да! Я позволил себе пригласить на ужин ещё и свою дочь с её мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более что Таня до сих пор с ними не знакома. Они приедут прямо в «Тантрис». Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.
Одно немаловажное и случайное наблюдение! При упоминании о дочери Фридриха и её мужа затылок герра Франца Мозера сказал мне гораздо больше, чем если бы я сейчас смотрел ему в глаза.
Глядя в затылок Мозера, уверенно ведущего машину, я вдруг почувствовал странную, неясную, недобрую связь между Мозером и мужем дочери Фридриха, которого я никогда в глаза не видел…
– Фолькмар, вы ещё не были с Таней в «Тантрисе»? – спросил Фридрих фон Тифенбах.
– Нет, туда мы ещё не добрались…
– Какое счастье! Значит, для Тани и Кыси я буду первооткрывателем этого роскошно-мещанского чуда света, этого парадиза нуворишей, заезжих голливудских гастролёров и членов королевских фамилий карликовых государств третьего сорта. Во всём мире ресторанов «Тантрис», кажется, всего четыре… Не помните, Фолькмар?
– По-моему, пять.
– Небольшая разница. Так вот, эти рестораны сами выращивают для себя продукты, скот, сами добывают в морях рыбу, лангустов, сами возделывают поля… Всё для себя делают сами! Поэтому цены у них невообразимые, порции – микроскопические, а тарелки такие огромные, что каждая из них могла бы служить взлётно-посадочной площадкой для среднего вертолёта. Так что, Таня и Кыся, приготовьтесь к ресторанному аттракциону. Это такой «Диснейленд» для богатых взрослых идиотов. Но вкусный «Диснейленд»… Франц!
– Слушаю вас, герр фон Тифенбах, – откликнулся Мозер.
– Вы предупредили администрацию «Тантриса», что, если в зале будет хоть один репортёр, я подам на них в суд?
– Предупредил.
– Превосходно, – сказал Фридрих и добавил, обращаясь к Тане и фон Дейну: – А то стало противно выходить из дому! Мне абсолютно всё равно, что обо мне напишут в очередной раз и как я буду выглядеть на фотографии, напечатанной, предположим, в «Бильде». Но сегодня со мной вы, Таня, и вы, Фолькмар, и мне совсем не хотелось бы, чтобы эти жалкие людишки трепали ваши имена в своих косноязычных репортажах.
– Не думайте об этом, Фридрих, – очень серьёзно сказала Таня. – Моё знакомство с вами, как и ваша дружба с Фолькмаром, делает нам честь, которой мы рады гордиться.
Фон Тифенбах всплеснул руками и спросил меня:
– Кыся! В России все женщины такие, как Таня?
Я предусмотрительно промолчал. Фон Тифенбах благодарно поцеловал Тане руку, и на этой благостной ноте мы подъехали к «Тантрису»…
В ресторане я не был никогда в жизни. Наша шашлычная на проспекте Науки с её хозяином и шеф-поваром Суреном Гургеновичем, где я частенько промышлял жратву для себя и для случайных приятельниц-Кошек, конечно, ни в какое сравнение с таким рестораном идти не могла! Как бы там Сурен Гургенович ни тужился…
Один подъезд к «Тантрису» чего стоил! В маленьком дохлом закутке, рядом с широченной и прекрасной Леопольдштрассе – главной улицей Швабинга, одного из самых престижных районов Мюнхена, – стояло специально выстроенное здание ресторана «Тантрис» со своей автомобильной стоянкой.
Въезд на стоянку и вход в «Тантрис» были «украшены» группой огромных, величиной в человеческий рост, уродливых цементных чудовищ с крыльями.
Спустя несколько дней, когда мы с Фридрихом вспоминали этот поход в «Тантрис», Фридрих объяснил мне, что это сильно уменьшенные и очень плохо исполненные копии с парижских химер и пифий, стоящих на соборе Парижской Богоматери. И даже показал фотографии этих отвратительных штук в одной большой книге про Францию.
…То ли полная смена обстановки, то ли неожиданный и резкий переход в другой жизненный ранг, то ли моё неподтверждённое и подозрительное Открытие Франца Мозера и Явление неясной Тени за его спиной, причудившееся мне сегодня в кабинете фон Тифенбаха, то ли всё, вместе взятое, помноженное на дикую нервную усталость от напряжённо прожитого дня, но к «Тантрису» я уже подъехал в таком взвинченном состоянии, что задние лапы мелко дрожали, уши невольно прижимались к затылку, по спине волнами пробегал холодок, а клыки обнажались сами собой…
А тут ещё эти мерзкие и страшные чудища с крыльями!
В тот момент, когда мы все вышли из машины, из-за этих жутких французских крылатых гадов навстречу нам выскакивает какой-то тип и сдавленным голосом вопит:
– Фон Тифенбах!..
Краем глаза я вижу, как этот тип двумя руками поднимает на уровень своего лица какое-то оружие, что-то сверкает молнией, и я, ослеплённый вспышкой и яростью, наугад взвиваюсь навстречу выстрелу, как тогда на автобане – на Алика и его бесшумный пистолет!..
Я лечу вперёд всеми четырьмя лапами, с когтями, выпущенными на всю длину, с одной мыслью в воспалённом мозгу: «Не промахнуться!.. И сразу задними лапами – по горлу!.. По горлу!!!»
Но уже в воздухе я натыкаюсь на что-то металлическо-стеклянно-пластмассовое, успеваю передней левой лапой располосовать этому типу шею, а правой намертво вцепляюсь в его одежду…
Эта хреновина, пахнущая не оружием, а чем-то вроде этого, падает на камни, и я одновременно слышу звук разбивающегося стекла, хруст пластмассы, панический визг этого типа и Танин истошный крик по-русски:
– Кыся!!! Отпусти этого идиота!.. Кыся, родненький, не трогай его!..
А у меня в глазах – автобан, Водила с пулей в животе, залитый кровью Алик и его пистолет с глушителем, из которого продолжают сверкать смертоносные вспышки…
Я чувствую, как Таня двумя руками отрывает меня от этого визжащего болвана, и в ту же секунду понимаю, что принял вспышку фотоаппарата за выстрел из пистолета с глушителем…
Сады меня покидают, и я безвольно повисаю в Таниных руках, как мокрая тряпка.
С разных сторон одна за другой следуют ещё несколько таких вспышек, но я уже ни на что не реагирую. Даже на то, что фон Тифенбах забирает меня у Тани, гладит меня, прижимает к себе, успокаивает.
А в это время разражается скандал с репортёрами, профессор фон Дейн грозится вызвать полицию, а Фридрих ещё ласковее прижимает меня к себе и тихо шепчет мне на ухо:
И у этого мужика была какая-то особая Кошка, вывезенная из Египта. Наступила весна – Кошке приспичило. Она уже все персидские ковры в доме на заднице изъездила, орёт – житья нету, а приведут ей Кота – не даёт, и всё! Ну не сволочь ли?! Отшила она Котов семь-восемь, а сама вопит, дорогие ковры пачкает, мебель красного дерева и карельской берёзы исцарапала, шёлковую французскую обивку в клочья измочалила…
Этот мужик моего Шуру случайно где-то встретил, пожаловался. «Я бы, говорит, эту Кошку выбросил на хер, но боюсь – жена на меня так наедет, что меня потом по чертежам не соберут…» Шура ему и говорит: «Есть у меня Кот Мартын, он любую Кошку в три минуты „развязывает“». А мужик отвечает: „Куда там! Знаешь, какие ухари за мою брались?! Всем отсечь дала…“ А Шура был поддавший. И говорит этому мужику: „Спорим на сто баксов, что мой Мартын твою „египтянку“ за раз оприходует?» А мужик говорит: «Спорим». Он же не знал, что у моего Плоткина отродясь ста баксов не было…
Шура наутро проспался, рассказывает мне об этом споре, кается, просит прощения.
– Да ладно тебе убиваться, – говорю. – Не боись!
Звонит этот мужик. Присылает за нами машину с охраной – два таких бычка в кожаных курточках. Оружием от них за версту разит. Едем в Репино по Приморскому шоссе. Бычки всю дорогу молчат, словно говна в рот набрали. А может, служба у них такая…
Приехали. Стоит в лесу домина в три этажа за каменным забором, и просто лопается от денег! Уж на что я ни хрена в этом не понимаю, а вижу, что всё тут шёлковое, плюшевое и золотое. И мебель вся старинная, но разная. По запахам – только-только отреставрированная. Богатство невиданное прёт из каждого уголка. На столиках журналы иностранные, бутылки с яркими наклейками. А книжки – ни одной! Зачем ему был университет, думаю?.. И всё пропахло этой Кошкой. Ну всё, стерва, изгадила. В самом прямом смысле этого слова.
Приводят её. Вот, говорят, знакомьтесь – египетская Миу. Бешеных бабок, говорят, стоила!.. Но я вам скажу – ничего особенного. Рядовой вариантик. Только уши гораздо больше, чем у наших. И вся пышет злобой.
Короче, прихватил я её за шкирятник, придавил её египетскую морду к персидскому ковру и оттрахал за милую душу по самое некуда!.. Она, правда, лезла потом лизаться и всякое такое, но мне уже это всё было «до фени», как обычно говорит Шура Плоткин.
Мужик с Шурой на радостях треснули по нескольку рюмашек чего-то заграничного, получили мы сотню долларов, и нас уже без охраны, только с одним шофёром, повезли домой в Петербург. Мы с Шурой потом так смеялись!..
Так вот, я вам скажу – тот трехэтажный домина нашего русского миллионера, упиханный хрусталём, старинной мебелью, картинами в золотых рамах, обоссанными персидскими коврами, воняющий Кошачьим дерьмом, – тот дом и в подмётки не годился удивительному дому Фридриха фон Тифенбаха!..
* * *
Подкатили мы к дому, но в гараж заезжать не стали. Остановились у самой веранды.Тут нас, ну точно как в одном кино, все выскочили встречать! И шофёр-секретарь, и садовник – за всё про всё, и кухарка-консерватор, и польская девушка для домашней чистоты и половых упражнений.
– Вылезай, Кыся, – прекрасно произнося моё имя, говорит фон Тифенбах. – Сейчас я тебе всех представлю.
– Да не надо, Фридрих, – говорю. – Не трудись. Я и сам допёр – кто есть кто.
Но тут Фридрих очень твёрдо говорит:
– Я тоже, вроде вас с Шурой, проповедую некоторые принципы. Я спокойно могу наплевать в физиономию равного себе или стоящего выше. В чём меня постоянно и упрекает так называемая элита. Я для них – некий «enfant terrible» – позор высокородной фамилии. Однако в отношении людей, стоящих ниже или по каким-либо причинам зависящим от меня, я обязан соблюдать все правила приличия. Поэтому, Кыся, будь любезен вылезти из машины и принять участие в маленькой торжественной церемонии.
– Нет проблем, – сказал я и выпрыгнул из машины. Фридрих остался у дверцы «роллс-ройса», стоит, улыбается. Я вспрыгнул на капот, уселся, грею хвост и задницу, разглядываю стоящих передо мной.
– Боже! – восклицает кухарка. – Это же он!!! Тот котик из телевизора!..
– Точно!.. Это я о нём читал в «Абендцайтунге»… – удивился шофёр-секретарь.
– Дорогие друзья! – гордо и торжественно произносит фон Тифенбах. – Я хочу представить вам нового обитателя этого дома – русского кота с удивительной биографией. Имя его – КЫСЯ. Я знаю, что для нас, немцев, это достаточно сложнопроизносимое имя. Однако я надеюсь, что со временем вы научитесь называть его правильно. А теперь, с вашего разрешения, я представлю вас коту Кысе. Фрау Ингрид Розенмайер – шеф кухни и страж здоровья наших желудков…
Фрау Розенмайер, тётка лет сорока пяти, совершенно серьёзно сделала передо мной книксен и поклонилась мне. Я чуть не поклонился ей в ответ, да вовремя спохватился. А про книксен я от Шуры слышал. Он одной нашей девке показывал, а я был рядом…
– Фрау Барбара Ковальска, – слегка иронично представил мне Фридрих молоденькую и жутко фигуристую польку. – Надеюсь, она не очень огорчится, когда узнает, что за тобой ничего не надо будет убирать! Как у меня записано… – Фон Тифенбах вынул из кармана куртки блокнот и заглянул в него: – Кыся все свои дела совершает только на свежем воздухе. Даже в петербургские морозы! Фрау Ковальска сегодня же сочинит для Кыси хорошую временную постель, а завтра мы поедем в одну из лучших фирм Кошачье-Собачьей атрибутики и закажем там всё, что нужно. Самого высшего качества.
Посмотрел я на эту гиперсексапильную (по Человеческим параметрам) польку и вдруг увидел, как она мне нахально, по-блядски подмигнула. А вслух сказала:
– Ничего!.. Мы с ним оба славяне – договоримся. Да, Кыся?..
Надо отдать этой Баське должное: «Кыся» она произнесла безошибочно. Очень симпатичная девка! Была бы она Кошкой, я бы её… Тьфу, чёрт!.. Что за бредятина в голову лезет?!
Фон Тифенбах вдруг удивлённо посмотрел на меня и даже головой помотал, будто хотел стряхнуть с себя какое-то наваждение.
Неужели он понял, что я подумал о Баське?! Вот это да… Мамочки родные! Тут надо держать ушки на макушке. Такой восприимчивости я ещё никогда не встречал. Это доступно только Коту, и только с очень высокоразвитой нервной организацией!
А может быть, Фридрих фон Тифенбах в ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ был Котом? Шура же говорил, что существует такая теория – любое Живое Существо когда-то, до своего рождения, уже имело ПРОШЛУЮ ЖИЗНЬ, в которой оно было совсем другим Живым Существом. Но время от времени во ВТОРОЙ ЖИЗНИ этого Существа проявляются признаки его ПЕРВОЙ ЖИЗНИ…
К счастью, Фридрих не поверил в то, что ему померещилось, и продолжил представление:
– Герр Эгон Лемке – человек с золотыми руками, Кыся! Именно он сделает для тебя маленькие окошечки внизу всех выходных дверей, включая гаражные ворота, чтобы ты мог входить в дом и выходить из дому тогда, когда это будет тебе необходимо.
– Сегодня же и займусь, – улыбнулся мне этот Лемке, и я, не скрою, сразу же почувствовал к нему тепло и расположение. На что Фридрих, чёрт его побери, мгновенно отреагировал.
– Убеждён, что вы подружитесь, – сказал он слегка тревожно, будто чувствовал, что насильно вторгается в чьё-то сознание.
Но взял себя в руки и широким жестом указал на хорошо одетого человека лет пятидесяти:
– Ну и герр Франц Мозер – мой секретарь, шофёр, мой добрый поверенный и спутник во всех поездках. За редким исключением, вроде моего сегодняшнего выезда. Герр Мозер очень не любит, когда я сам сажусь за руль. Он служит в этом доме уже двадцать лет…
– Двадцать один год, – уточнил негромко герр Мозер.
– Прошу прощения! – улыбнулся Фридрих. – Двадцать один год, и считает себя целиком ответственным за мою жизнь и моё благополучие.
А вот тут…
Тут я был вынужден изо всех сил сдержать себя, чтобы не напугать Фридриха!..
Ибо, глядя на Франца Мозера, я всей своей Котовой сущностью, всем Богом данным мне ощущением ПРЕДВИДЕНИЯ и чётким восприятием БУДУЩЕГО увидел перед собой улыбающегося, с мягкими и добрыми, слегка стёртыми округлыми чертами лица, страшного Человека – неукротимо жаждущего смерти Фридриха фон Тифенбаха!..
Но Фридрих всё-таки что-то почувствовал, вдруг занервничал и МЫСЛЕННО спросил меня:
«Что с тобой, Кыся? Тебе плохо?..»
«Неважненько, – ответил я как можно спокойнее. – Наверное, не нужно мне было есть то пирожное с кремом…»
«Ах, только-то? – успокоился Фридрих. – А мне уже чёрт знает что померещилось».
И сказал всем вслух:
– Итак, дипломатические церемонии закончены. Всё остальное – в ходе совместного существования. А сейчас – Бася делает Кысе славянскую постель, герр Лемке – маленькие окошечки в дверях для свободного перемещения Кыси в пространстве…
– Маленькими не обойдёшься, – рассмеялся Лемке. – Вон какой здоровый Котяра! Я таких не встречал.
– Я тоже, – сказал Фридрих. – Фрау Розенмайер занимается обедом, а вы, Франц, идёте за мной и Кысей в кабинет. Машину в гараж поставите позже.
И мы все пошли в дом. Каждый, куда ему было велено.
В кабинете, от величины которого у меня просто крыша поехала, Фридрих негромко приказал Мозеру:
– Свяжитесь с представителем фирмы Терезы Орловских и перенесите приезд тех двух филиппинок на следующую неделю. Это раз. Затем созвонитесь с администрацией «Тантриса» и от моего имени закажите на сегодняшний вечер стол для шести персон.
– На который час? – спросил Мозер.
– Часов на восемь, – ответил Фридрих.
Фридрих ещё отдавал какие-то распоряжения по дому, но я уже ни во что не врубался, а только смотрел на доброе, расплывчатое лицо Франца Мозера и видел перед собой убийцу Фридриха фон Тифенбаха!..
А за Францем Мозером… Но мне это уже наверняка причудилось на нервной почве!.. Стояла чья-то неразличимая тень – то ли Человека, то ли Явления, то ли – сгустка ещё не произошедших событий…
О, чёрт подери!.. Да что же это?! Ну как же Фридрих – такой умный, с такой потрясающей Контактной способностью – ничего не чувствует? Неужели двадцать один год ежедневного общения с Мозером напрочь притупили в нём всё инстинкты самосохранения?.. И он по привычке скользит по поверхности сознания своего «шофёрского секретаря», не давая себе труда заглянуть туда хотя бы немного поглубже…
Ведь почувствовал же Фридрих, когда я на мгновение нечаянно представил себе эту польскую Баську Кошкой, которую я мог бы… А это куда более тонкий и сложный процесс, чем проникновение в сознание Человека, с которым общаешься двадцать один год. Вот ведь поразительное несоответствие – чем дольше общаешься, тем меньше чувствуешь! Я всегда считал наоборот…
Но что это за тень позади Мозера?..
Нет, братцы, пока я таким путём попаду в Петербург, я определённо свихнусь в этом чудесном доме.
По старой домашней привычке я впрыгнул в кресло, покрутился там, перепрыгнул на подоконник, а затем снова вернулся в кресло.
– Ты что, нервничаешь? – спросил меня Фридрих, когда Мозер, записав все поручения, вышел из кабинета.
Я промолчал. Улёгся в кресле и даже слегка прикрыл глаза, – дескать, «ни хрена я не нервничаю, думаю, как бы подремать…»
– Кстати! – тут же откликнулся на моё враньё Фридрих. – Где бы ты хотел спать?
Я моментально насторожился:
– А где обычно спишь ты?
– В своей спальне, на втором этаже. Рядом с ванной. Ты там ещё не был?
– Нет.
– Пойдём покажу.
– Не нужно. Потом. Просто скажи Басе, чтобы она постелила мне там же, – сказал я и подумал: «На всякий случай…»
– У меня в спальне? – удивился Фридрих.
Он даже обрадовался этому, а я подумал – вот ведь странная штука наша жизнь: сколько бы ни было вокруг тебя живых существ – Собак, Кошек, Котов, но если нет настоящей привязанности, я не говорю уже о любви, ты – ОДИНОК!
Я подраскинул умишком и сообразил, что если я соглашусь спать в его комнате и если, не дай Бог, что-то начнёт происходить, я могу не успеть… Что «происходить» и чего «не успеть», я себе пока ещё не представлял.
– Нет, – сказал я. – Спать я буду по другую сторону двери.
Не желая объяснять истинных причин моего отказа спать с ним в его спальне, я прибавил, не солгав ни слова:
– Мы так всегда в Петербурге жили. Плоткин – в одной комнате, а я в другой – у его дверей.
Фридрих весело рассмеялся. Я даже и не думал, что в таком возрасте можно хохотать так самозабвенно!
– Потрясающая идея пришла мне в голову! – еле выговорил Фридрих. – Как только в моей постели окажется кто-то из дам и я, как обычно, к сожалению, буду вынужден признать себя несостоятельным, я же всегда смогу призвать тебя на помощь! А, Кыся? По-моему, замечательная идея!
Я вежливо похихикал в ответ, а сам подумал: «Господи! Как говорится, „сохрани и помилуй!..“ Как было бы прекрасно, если бы моя помощь понадобилась только в этом случае!..»
Для того чтобы скрыть своё смятение, я сделал вид, что разглядываю висящую на стене небольшую картинку, кстати, действительно оказавшуюся мне знакомой.
– Нравится? – продолжая улыбаться, спросил меня Фридрих.
– Очень! – искренне сказал я. – Это Матисс…
Фридрих покачнулся и чуть не рухнул на пол!
Он ухватился за спинку высокого кожаного кресла, стоявшего у письменного стола, и неловко упал в него, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники кресла.
– Что ты сказал?! – прошептал он, и я испугался, что его сейчас хватит кондрашка.
Вот таких резких перепадов настроения у пожилых – что Котов, что Людей – я очень боюсь. Это просто невероятно опасно…
– Я сказал, что это картина Матисса. Был такой французский художник… – попытался я его успокоить.
– Я-то это знаю!.. – негромко и почему-то очень тонким голосом прокричал фон Тифенбах. – А вот откуда это знаешь ТЫ?!
Наверное, с того момента, как я что-то понял про Франца Мозера, я тоже находился на таком нервном вздрюче, что как только посмотрел на эту картинку, так в башке у меня открылась какая-то створка, и в памяти неожиданно всплыли и картинка, и имя художника. У Шуры Плоткина было ужасно много очень красивых цветных альбомов, и мы с ним иногда рассматривали в них любимые Шурины картинки…
Я поспешил объяснить это Фридриху, и он понемногу стал приходить в себя…
– Это подлинник, – слабым голосом проговорил он, и я почувствовал, что он очень гордится этим словом.
Я понятия не имел, что такое «подлинник», но переспрашивать не стал. «Подлинник» и «подлинник»… Подумаешь, невидаль! У нас с Шурой таких подлинников в альбомах было несколько сотен…
Почему я спустя месяц после моего вселения в дом Фридриха фон Тифенбаха так подробно рассказываю о первом… вернее, о первых днях своего пребывания в Грюнвальде?
Наверное, потому, что новизна увиденного, ещё не притуплённая привычной будничностью, всегда требует некого выплеска на аудиторию. Начинаешь чувствовать свою исключительность. Вспомните время, когда поездка нашего Человека за границу была явлением редкостным и выдающимся. Этот же Человек, нашедший в себе силы вернуться домой, рта же не закрывал минимум в течение трех месяцев, рассказывая о своём пребывании ТАМ! От него же деваться было некуда!..
А некоторые не умолкали до глубокой старости и самым естественным образом уходили в мир иной со словами: «…помню, когда мы в шестьдесят девятом году были в Варшаве…» И привет.
Ну а во-вторых, потому что все мои последующие открытия и ожидание грядущих событий, а также обретение некой прямой информации захватили меня целиком и круглосуточно заставляли быть в таком нервном напряжении, что я вокруг себя практически ничего, кроме этого – грядущего, не видел и не слышал.
Признаюсь как на духу: я даже про Шуру Плоткина, даже про Водилу стал меньше думать… Тут я неверно выразился. Не меньше – реже. Но с той же тоской, с тем же беспокойством.
* * *
Вечером Фридрих переоделся в какой-то невзрачный костюмчик со свитерком, сверху натянул старую спортивную куртку весьма и весьма поношенного вида, сказал, что он эту куртку носит уже восемь лет и не представляет себе жизни зимой без этой куртки.Я вспомнил, как Шура истово отпаривал брюки, как тщательно завязывал галстук, как бережно доставал из шкафа свой единственный «выходной» пиджак в клеточку, когда собирался, по его выражению, «в люди». Эти сборы всегда носили характер маленького торжественного и весёлого ритуала.
Поэтому я спросил у Фридриха фон Тифенбаха – уверен ли он, что это та самая одежда, в которой нужно ходить вечерами по ресторанам? На что он легко ответил – эта одежда ему максимально удобна, а на так называемое светски-общественное мнение ему наплевать. Он не собирается уподобляться мужу своей дочери – Гельмуту Хартманну, который зимой ходит в норковой шубе мехом наружу, чтобы все видели, как он богат!
– Более пошлого зрелища, чем мужик в норковой шубе, придумать нельзя, – сказал Фридрих. – Увидишь – обхохочешься! Но если ты настаиваешь, я могу надеть что-нибудь другое…
– Нет, нет! – поспешил ответить я. – Мне лично ты во всём этом очень нравишься. И куртка тебе удивительно идёт…
Потом со второго этажа мы спустились на лифте (!) в широченный гараж, где, кроме «роллс-ройса», стояли ещё две машины – американский джип «гранд-чероки» и чёрный «Мерседес-500». Хорошо, что Шура когда-то выучил меня всем маркам автомобилей!..
За рулём «роллс-ройса» нас уже ждал герр Мозер.
Дом профессора фон Дейна действительно оказался совсем рядом. Очень красивая, прекрасно одетая Таня и профессор, в строгом чёрном пальто и «бабочке» вместо галстука, уже ждали нас на улице.
Профессорский дом я увидел только из машины. В отличие от забора фон Тифенбаха профессорский заборчик был чисто символической оградой, а небольшой участок перед домом ярко освещён.
Дом был, прямо скажем, не слабый. Раз в десять лучше дома Шредеров, но зато на несколько порядков пожиже тифенбаховского!
Затянутый на зиму голубым прорезиненным брезентом бассейнчик, конечно, не шёл ни в какое сравнение с фантастическим бассейном фон Тифенбаха. Я сегодня бегал пару раз гадить в сад (мне герр Лемке любезно показал, где это лучше всего делать…) и видел этот бассейн. Подогретая вода парит в морозном воздухе, и вплывать в этот бассейн можно прямо из домашнего бассейна, величиной со всю нашу с Шурой петербургскую квартиру. В саду же бассейн такой, что в нём можно спокойно проводить олимпийские соревнования по плаванию!
Когда Таня и профессор сели к нам в машину, Фридрих воскликнул:
– Таня, вы просто ослепительны! Интересно, Фолькмар понимает, какая женщина согласилась считать его своим другом?
– Я ещё не в полной мере осознал это, но уже беспредельно счастлив, – сказал профессор.
– Прелестный ответ, – улыбнулся фон Тифенбах. – Да! Я позволил себе пригласить на ужин ещё и свою дочь с её мужем. Надеюсь, вы не против? Тем более что Таня до сих пор с ними не знакома. Они приедут прямо в «Тантрис». Им очень полезно изредка общаться с интеллигентными людьми.
Одно немаловажное и случайное наблюдение! При упоминании о дочери Фридриха и её мужа затылок герра Франца Мозера сказал мне гораздо больше, чем если бы я сейчас смотрел ему в глаза.
Глядя в затылок Мозера, уверенно ведущего машину, я вдруг почувствовал странную, неясную, недобрую связь между Мозером и мужем дочери Фридриха, которого я никогда в глаза не видел…
– Фолькмар, вы ещё не были с Таней в «Тантрисе»? – спросил Фридрих фон Тифенбах.
– Нет, туда мы ещё не добрались…
– Какое счастье! Значит, для Тани и Кыси я буду первооткрывателем этого роскошно-мещанского чуда света, этого парадиза нуворишей, заезжих голливудских гастролёров и членов королевских фамилий карликовых государств третьего сорта. Во всём мире ресторанов «Тантрис», кажется, всего четыре… Не помните, Фолькмар?
– По-моему, пять.
– Небольшая разница. Так вот, эти рестораны сами выращивают для себя продукты, скот, сами добывают в морях рыбу, лангустов, сами возделывают поля… Всё для себя делают сами! Поэтому цены у них невообразимые, порции – микроскопические, а тарелки такие огромные, что каждая из них могла бы служить взлётно-посадочной площадкой для среднего вертолёта. Так что, Таня и Кыся, приготовьтесь к ресторанному аттракциону. Это такой «Диснейленд» для богатых взрослых идиотов. Но вкусный «Диснейленд»… Франц!
– Слушаю вас, герр фон Тифенбах, – откликнулся Мозер.
– Вы предупредили администрацию «Тантриса», что, если в зале будет хоть один репортёр, я подам на них в суд?
– Предупредил.
– Превосходно, – сказал Фридрих и добавил, обращаясь к Тане и фон Дейну: – А то стало противно выходить из дому! Мне абсолютно всё равно, что обо мне напишут в очередной раз и как я буду выглядеть на фотографии, напечатанной, предположим, в «Бильде». Но сегодня со мной вы, Таня, и вы, Фолькмар, и мне совсем не хотелось бы, чтобы эти жалкие людишки трепали ваши имена в своих косноязычных репортажах.
– Не думайте об этом, Фридрих, – очень серьёзно сказала Таня. – Моё знакомство с вами, как и ваша дружба с Фолькмаром, делает нам честь, которой мы рады гордиться.
Фон Тифенбах всплеснул руками и спросил меня:
– Кыся! В России все женщины такие, как Таня?
Я предусмотрительно промолчал. Фон Тифенбах благодарно поцеловал Тане руку, и на этой благостной ноте мы подъехали к «Тантрису»…
В ресторане я не был никогда в жизни. Наша шашлычная на проспекте Науки с её хозяином и шеф-поваром Суреном Гургеновичем, где я частенько промышлял жратву для себя и для случайных приятельниц-Кошек, конечно, ни в какое сравнение с таким рестораном идти не могла! Как бы там Сурен Гургенович ни тужился…
Один подъезд к «Тантрису» чего стоил! В маленьком дохлом закутке, рядом с широченной и прекрасной Леопольдштрассе – главной улицей Швабинга, одного из самых престижных районов Мюнхена, – стояло специально выстроенное здание ресторана «Тантрис» со своей автомобильной стоянкой.
Въезд на стоянку и вход в «Тантрис» были «украшены» группой огромных, величиной в человеческий рост, уродливых цементных чудовищ с крыльями.
Спустя несколько дней, когда мы с Фридрихом вспоминали этот поход в «Тантрис», Фридрих объяснил мне, что это сильно уменьшенные и очень плохо исполненные копии с парижских химер и пифий, стоящих на соборе Парижской Богоматери. И даже показал фотографии этих отвратительных штук в одной большой книге про Францию.
…То ли полная смена обстановки, то ли неожиданный и резкий переход в другой жизненный ранг, то ли моё неподтверждённое и подозрительное Открытие Франца Мозера и Явление неясной Тени за его спиной, причудившееся мне сегодня в кабинете фон Тифенбаха, то ли всё, вместе взятое, помноженное на дикую нервную усталость от напряжённо прожитого дня, но к «Тантрису» я уже подъехал в таком взвинченном состоянии, что задние лапы мелко дрожали, уши невольно прижимались к затылку, по спине волнами пробегал холодок, а клыки обнажались сами собой…
А тут ещё эти мерзкие и страшные чудища с крыльями!
В тот момент, когда мы все вышли из машины, из-за этих жутких французских крылатых гадов навстречу нам выскакивает какой-то тип и сдавленным голосом вопит:
– Фон Тифенбах!..
Краем глаза я вижу, как этот тип двумя руками поднимает на уровень своего лица какое-то оружие, что-то сверкает молнией, и я, ослеплённый вспышкой и яростью, наугад взвиваюсь навстречу выстрелу, как тогда на автобане – на Алика и его бесшумный пистолет!..
Я лечу вперёд всеми четырьмя лапами, с когтями, выпущенными на всю длину, с одной мыслью в воспалённом мозгу: «Не промахнуться!.. И сразу задними лапами – по горлу!.. По горлу!!!»
Но уже в воздухе я натыкаюсь на что-то металлическо-стеклянно-пластмассовое, успеваю передней левой лапой располосовать этому типу шею, а правой намертво вцепляюсь в его одежду…
Эта хреновина, пахнущая не оружием, а чем-то вроде этого, падает на камни, и я одновременно слышу звук разбивающегося стекла, хруст пластмассы, панический визг этого типа и Танин истошный крик по-русски:
– Кыся!!! Отпусти этого идиота!.. Кыся, родненький, не трогай его!..
А у меня в глазах – автобан, Водила с пулей в животе, залитый кровью Алик и его пистолет с глушителем, из которого продолжают сверкать смертоносные вспышки…
Я чувствую, как Таня двумя руками отрывает меня от этого визжащего болвана, и в ту же секунду понимаю, что принял вспышку фотоаппарата за выстрел из пистолета с глушителем…
Сады меня покидают, и я безвольно повисаю в Таниных руках, как мокрая тряпка.
С разных сторон одна за другой следуют ещё несколько таких вспышек, но я уже ни на что не реагирую. Даже на то, что фон Тифенбах забирает меня у Тани, гладит меня, прижимает к себе, успокаивает.
А в это время разражается скандал с репортёрами, профессор фон Дейн грозится вызвать полицию, а Фридрих ещё ласковее прижимает меня к себе и тихо шепчет мне на ухо: