Кунин Владимир Владимирович. Дорога к звездам

   Наивный и Мудрый, Маленький и Взрослый.
   Девять лет жил страшной российской, кровавой жизнью и только три года нормальной – американско-мальчишечьей. И сумел из двух таких разных Жизней вобрать в себя только лучшее.
   Если, конечно, не считать того, что в родимом матерном он может переплюнуть и Шуру Плоткина, и Водилу, вместе взятых!
   Пауза слегка затянулась, и поэтому я торопливо сказал:
   – Если хорошо попросить – обязательно возьмут!
   Я попытался сказать это с максимально выразительной уверенностью, хотя уверенности у меня не было ни на грош.
   – Мало того, – сказал я, – сейчас мы приедем в порт, найдём сначала «Академика Абрама…». Не пугайся, так моё судно называется. Я попрошу Мастера Алексея Ивановича, и он нам, то есть тебе, поможет! Он как-то говорил, что старые Капитаны всех стран хорошо знают друг друга. Может, у него и найдётся здесь какой нибудь израильский кореш!..
   – Ну, отпад! – восхитился Тимур. – Фантастика!..

* * *

   Когда идёт полоса непрухи, так кажется, что она никогда не кончится…
   НЕ БЫЛО НИКАКОГО «АКАДЕМИКА АБРАМА…» НА КОНТЕЙНЕРНОМ ПРИЧАЛЕ!
   Стоял вместо него какой-то турецкий пароходишко, втрое меньше моего «Академика…», а у причала, вдоль железнодорожных рельсов – штук двести наших контейнеров.
   Их я узнал и по запаху, и по виду.
   Мы с Тимуром обегали обе стороны Элизабетинского канала, куда швартуются корабли из разных стран, обследовали все прилегающие к каналу улочки, начиная с Терминал-стрит.
   Мы побывали почти во всех кабачках и забегаловках Арабиа-стрит, Бомбей-стрит, Кадис-стрит, Дакар-стрит, Мак-Лестера, на улицах Египта, Формозы… Мы даже до Измир-стрит доскакали! А это уже в самом конце канала.
   Мало ли, думали мы, – может, Шура не нашёл, как и мы, наше судно и сейчас сидит где-нибудь в кафе и с горя водку трескает. Но Шуры не было нигде.
   Не было и «Академика Абрама Ф. Иоффе»…
   Тимур предложил смотаться на автобусе в соседний порт Ньюарк. Может быть, туда моё судно перегнали? Но что-то подсказывало мне, что судна нету и там. И я попросил Тимура зайти в какую-нибудь портовую контору – к тем же диспетчерам, о которых мне вчера ещё говорил Мастер, и выяснить, где же наш «Академик Абрам…»? А заодно узнать – не пришёл ли в порт какой-нибудь пароход из Израиля?
   – Ну, ты голова, Мартын! – с уважением сказал Тимур.

* * *

   Совет был действительно неплохим. Он исключал нашу неквалифицированную беготню по причалам.
   В управлении портом Элизабет Тимур повёл себя так настойчиво и чётко, что всякие ответные хихиканья прекратились уже после второй его фразы.
   К нам вышел какой-то большой начальник и сказал, что русский контейнеровоз «Академик Абрам Ф. Иоффе» был вынужден ночью уйти в Бостон, в Массачусетский залив, так как основная часть грузов была необходима в том порту, а не в этом.
   И добавил, что уже много лет знает Капитана этого судна и искренне сожалеет о том, что здесь этот Капитан потерял своего любимого Кота. Капитан даже хотел было оставить судно у причала хотя бы до утра, в надежде, что к утру Кот вернётся.
   Но выяснилось, что задержка груза для Бостона обойдётся судну в такую сумму, что Капитан, полностью отвечая за свой экипаж и их семьи, позволить себе этого не смог.
   Я так огорчился, так огорчился, что чуть ли не наполовину высунулся из рюкзака, встал там на задние лапы, а передние положил на плечи Тимура.
   – Тот самый Кот? – спросил начальник.
   – Да, сэр, – сказал Тимур.
   – Превосходно! – обрадовался начальник. – Я сегодня же отправлю его в Бостон. Через час один мой сотрудник едет туда по делам, а по хайвею это практически три часа пути. Он и передаст Кота на русское судно. А тебе за Кота выплачивается премия!
   Начальник достал из кармана десять долларов и протянул их Тимуру:
   – Держи. Твоя десятка.
   – Благодарю вас, сэр, – ответил Тимур, но не взял доллары. – Дело в том, что у этого Кота ещё куча дел в Нью-Йорке. И он просто хотел попрощаться с капитаном. Но если этот капитан ещё раз приплывёт в Нью-Йорк…
   – Моряки говорят – «придёт», а не «приплывёт»! – поправил я его по-шелдрейсовски.
   – То есть придёт в Нью-Йорк… – повторил Тимур, и я видел, как все вокруг улыбнулись, а начальник насторожился.
   Неужели он просёк нашу незримую связь?
   – …то, пожалуйста, передайте ему наш номер телефона.
   Тимур продиктовал номер своего телефона и добавил:
   – Но если вас что-то не устраивает, сэр, вы можете позвонить в Квинс в сто двенадцатый полицейский участок и попросить сержанта Рут Истлейк. Это моя мама. Она вам подтвердит мои слова. Кстати, и телефон участка тоже можете передать капитану. Вдруг он ещё раз приплы… придёт в Штаты, а нас не окажется дома.
   – Разумно. Диктуй, сынок, – сказал начальник.
   Тимур продиктовал телефон участка. Начальник записал.
   – На всякий случай, как тебя зовут?
   – Тим Истлейк, сэр.
   Начальник опять протянул десять долларов Тимуру:
   – Твоя десятка. Ты её честно заработал.
   – Спасибо, сэр. – Не ломаясь и без малейшего стеснения Тимур спокойно взял десять долларов и спросил: – Мы можем идти?
   – Конечно, Тим. – Начальник пожал руку Тимуру и погладил меня по голове, чего я, не скрою, ужасно не люблю.
   – Ты что, сдурел?! – прошептал я на ухо Тимуру. – А Израиль?!
   – Ох, сэр! – спохватился Тимур. – Совсем из головы выскочило… Скажите, пожалуйста, нет ли у вас в порту сейчас какого-нибудь парохода из Израиля?
   – Нет, сынок. И в ближайшее время не предвидится. А тебе очень нужно?
   – Да, сэр.
   Начальник достал из бумажника свою визитную карточку (у Шуры тоже были такие. Он ими ужасно хвастал!..) и протянул её Тимуру:
   – Позвони мне через месяц. Может быть, я сумею тебе чем-нибудь помочь.
   И тут мне в голову неожиданно пришла здравая мыслишка!
   – Спроси, нельзя ли поговорить с русским капитаном по радио или телефону? – прошипел я по шелдрейсовски в ухо Тимуру.
   – Простите, сэр, – сказал Тимур. – А нельзя ли связаться с русским капитаном каким-нибудь способом? Мы заплатим.
   – Не надо платить, – коротко сказал начальник. – Пошли ко мне.
   В кабинете начальника у окна, в углу стоял американский флаг. На столе, в красивой рамочке – фотография женщины и трех девочек. Кроме компьютера и обычного телефона, стоял пульт с кнопками размером с Шурину пишущую машинку.
   Начальник нажал на пульте одну кнопку и сказал в какую-то решёточку на пульте:
   – Бостон. Порт. «Академик Иоффе». Каюту капитана или мостик. Если отсутствует – старшего помощника.
   Внутри пульта что-то щёлкнуло, нежно взвыло и послышалась негромкая ритмическая трескотня. Затем – пауза, короткий слабый гудочек и сразу же хрипловатый голос моего Мастера по-английски:
   – Хелло! «Академик Иоффе». Слушаю.
   – Мастер! Элизабет приветствует тебя, – сказал начальник в решёточку и поманил нас с Тимуром к столу. – Тут с тобой хотят поговорить…
   Я моментально выпрыгнул из рюкзака и дрожащим от волнения шелдрейсовским голосом сказал в решёточку на пульте:
   – Мастер… Это я – Мартын… Кыся.
   – Кыся!!! Друг ты мой бесценный!.. Да где же ты, мать твою? Я уже не знал, что подумать… – закричал Мастер по-русски.
   Краем глаза я видел, что хозяин кабинета был слегка охреневшим: он думал, что с Мастером будет говорить Тимур. Тем более что меня он НЕ СЛЫШАЛ, но чувствовал, что я что-то говорю. А тут капитан «Академика…» ещё и кричит что-то по-русски!
   Начальник растерянно посмотрел на Тимура, а тот в ответ только руками развёл – дескать, и такое бывает, сэр…
   – Мастер, пожалуйста, говорите со мной по-английски, а то здесь, кажется, небольшой перепуг, – сказал я. – И вообще не волнуйтесь. У меня всё в порядке…
   – О'кей, о'кей!.. – Мастер перешёл на английский. – Стив! Я тебе очень признателен за эту связь!.. Мне это было чрезвычайно важно…
   – Я это вчера видел, – сказал начальник. – Говорите друг с другом. Не теряйте времени.
   – Кыся! Как ты там? Что ты там? Встретил своего Шуру?
   – Нет, Мастер. Но в это дело мы уже подключили полицию Квинса. – Мне показалось, что так мой ответ будет звучать весомее.
   Тимур не выдержал и добавил в решётчатый микрофон пульта:
   – А они, наверное, свяжутся потом с Бруклином. С их полицией. Потому что…
   – Это ещё кто? – удивился Мастер.
   – Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдём Шуру.
   Тимур снова влез в разговор:
   – Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что если в следующий раз…
   – Понял, – уже спокойным голосом прервал его Мастер. – Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И маслопупы, и рогачи, и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует…
   Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.
   – Кысичка! Лапочка моя…
   – Ну, всё, всё! – строго оборвал её Мастер. – Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там… Помоги Мартыну.
   – Не волнуйтесь, сэр. Всё будет о'кей.
   – Мартын! Спасибо тебе за всё! Ты меня понимаешь?
   – Да. И вам, спасибо, Мастер. До свидания…
   – Стив! – крикнул Мастер из решёточки пульта. – У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок «Джека Дэниельса»!.. Конец связи.

* * *

   Я никогда в жизни не был в полиции.
   Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург – Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена – Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома…
   Вот в милиции я бывал!
   Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.
   Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьёз заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца – собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать, что я думаю в этот момент и что произойдёт в следующее мгновение.
   Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоём. Тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом всё наладилось. Не сразу, но наладилось.
   Следующим этапом моего образования было – постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.
   Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал её, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.
   Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти всё очень нравится! Я на ней всё-всё понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.
   Когда же Шура, захлёбываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть её нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике «пуантилизма», то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, – я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что ещё не дорос до понимания подлинного искусства…
   Моё тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мной от какого-то своего далёкого Кошачьего предка-хама.
   Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал и то, что я умудрился заснуть в своём кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..
   На этом с музыкой было покончено.
   Но и это не остановило Шуру в своём просветительском стремлении.
   Венцом Шуриных попыток сыграть в «Пигмалиона и Галатею» – когда-то он пересказал мне этот незамысловатый сюжетец – был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.
   Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель – польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в «ненасытную глотку социализма»!
   Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я на всякий случай взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.
   На третий день я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий.
   И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратно одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал свёрток с запахом жратвы.
   – Мартышка-а-а-а… – попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. – Мартынчи-и-и-к!..
   Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегчённо вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.
   – Всё, всё, Мартышка… – виновато забормотал Шура. – Денег – ни хуя, пьянству – бой, начинаем культурную программу… Все идём в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже – и ни разу в Лувре… Пятый раз прилетает в Ленинград – и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, пробы ставить негде!..
   – Ты на себя посмотри, – в упор сказал я ему.
   – Да ты что?! Мартын, окстись!.. О чём ты говоришь?.. Я по сравнению с ним – новорождённый Котёнок…

* * *

   Потом Сташек с Шурой долго гадали – как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой и за пазуху меня тоже не спрячешь.
   Однако ещё не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная, большая, и кофр соответственно тоже серьёзных размеров.
   Было решено не жалеть редакционное имущество и прорезать в боковой стенке кофра круглую дыру для моей головы. Чтобы через эту дыру я мог легко и свободно наслаждаться наследием гениев, которому Лувр, где Сташек не был уже семь раз, и в подмётки не годится!
   Так с гордостью заявил Шура, и они со Сташеком проделали уродливую дыру в прекрасном кожаном японском кофре, принадлежавшем польскому Союзу журналистов.
   За их почти непосильные труды они были вознаграждены тем, что обнаружили в кофре полбутылки польской водки «Выборовой»!
   – О, пся крев! – счастливо воскликнул Сташек. – То та ж вудечка, ктуру не допилем в самолёте! Хвала пану Бугу!..
   Они тут же разлили водку по стаканам, немедленно выпили и стали заметно лучше соображать и координированно двигаться.
   Сташек закинул видеокамеру на плечо – там был такой специальный ремень. Шура, якобы его ассистент, нёс кофр с дыркой, из которой я созерцал окружающий мир. И мы втроём направились в Эрмитаж…
   …Перед входом в Эрмитаж стояла туча народу! Иностранцев заводили в боковую дверь, минуя озлобленную километровую очередь русских провинциальных туристов.
   Сташек тут же нацепил на куртку карточку в прозрачной пластмассе с одним большим словом – «Пресса» и тремя маленькими – «Польское радио и телевидение». А Шура привесил на свой пиджачишко чудом сохранившуюся с моих Котеночных времён старую табличку со словом «Жюри». Он действительно был когда-то в составе жюри на конкурсе детского самодеятельного творчества Ленинградского Дворца пионеров.
   Для понта Сташек подсуетился с камерой у входа, чтобы все видели, как он «снимает», а потом нагло раздвинул плечом группу робких китайцев и с криками «Пресса!!! Польское телевидение!..» прошёл сам в Эрмитаж и протащил нас с Шурой, отрекомендовав Шуру как своего ассистента.
   И всё шло прекрасно. Шура обнаружил глубокие и серьёзные познания, которыми щедро делился со мной и Сташеком, а у меня хватило сообразительности при переходах из зала в зал убирать свою голову из дырки кофра, чтобы меня не заметили старенькие и сонные служители в эрмитажной униформе.
   Всё произошло в «Рыцарском зале». И, каюсь, по моей вине…
   Правда, надо сказать, что к этому времени счастливо найденная бутылка «Выборовой» сделала своё чёрное дело.
   Как помнится, она была распита перед выездом из дома, без малейшей закуски, как сказал Шура – «на посошок», и взбодрила союз польских и русских журналистов всего лишь до определённого момента.
   Уже на подходе к «Рыцарскому залу» запас бодрости иссяк, «Выборовая» всколыхнула в Шуре и Сташеке всю предыдущую трехсуточную поддачу, и, повествуя нам заплетающимся языком о достоинствах рыцарских лат четырнадцатого века Инсбрукского периода, Шура был вынужден придерживаться за фигуру этого самого рыцаря, кстати, очень небольшого роста…
   А так как он изрядно устал таскать меня, то поставил кофр на пол. Сташек в это время делал вид, что снимает, и, чтобы не упасть, старался на кого-нибудь облокотиться.
   – Пардон… – говорил Сташек. – Ещё пардон!.. Кур-рррва мать!.. Екскюзе муа!.. Айм сори… Сори, блядь, говорю!..
   Но и это прошло бы, наверное, незамеченным в густой толпе, с гидами, щебечущими на разных языках. Если бы…
   Если бы я НЕ УВИДЕЛ МЫШЬ!!!
   Она вылезала из стального башмака этого рыцаря-недомерка, и тут я не выдержал!..
   Сейчас понимаю – был молод, несдержан, глуп и крайне импульсивен. Сегодня мне эта мышь – тьфу! Я бы на неё и внимания не обратил. Подумаешь – дерьма палата, как говорил Шурик.
   А тогда… Ну что возьмёшь с двухлетнего дурачка?
   Я пулей вылетел из своего кофра и, как идиот, бросился за этой мышью! Раздался многоголосый женский визг, началась дикая паника, суетня!.. Мышь – от меня, я – за мышью, дурак необученный…
   От неожиданности и с похмелюги Шура покачнулся, ещё крепче ухватился за этого железного мудака четырнадцатого века, а тот не выдержал повисшего на нём Шуры Плоткина и рухнул, рассыпаясь на все свои инсбрукские составные части! Естественно, вместе с членом жюри конкурса детского творчества двухлетней давности Александром Плоткиным!!!
   Я жутко перепугался грохота и лязга железа и, не помня себя от ужаса, взлетел на свисающую с потолка длиннющую занавеску, впоследствии оказавшуюся уникальным рыцарским штандартом-гобеленом, сотканным шестьсот лет тому назад.
   Древний гобелен затрещал, гнильё, на котором он был привязан к потолку, лопнуло, и я вместе с этой рухлядью, как потом нам объяснили, стоимостью в миллионы долларов, сверзился на пол…
   Что было!!! Зазвенели какие-то звонки!.. Замигали лампочки! Завыла сирена!!! Откуда-то набежал крепенький народ – все в штатском! Повязали Шуру и Сташека, а когда я увидел, что Шуре заламывают руки за спину, и бросился на его защиту, то и меня скрутили в одно мгновение. Очень были тренированные ребята!
   – Вот теперь – полный пиздец, – на весь «Рыцарский зал» очень отчётливо произнёс представитель польской прессы Сташек. – На хер нам нужен был этот Эрмитаж?..

* * *

   Милиция мне сразу не понравилась. Ещё с того момента, когда нас вывели из Эрмитажа и посадили в жёлто-голубой «уазик».
   Там внутри, прямо на ходу, три здоровенных милиционера сразу же отлупили и Шуру, и Сташека, да так здорово, что Шуру даже вырвало с кровью. За что его отлупили ещё раз.
   В отделении милиции было грязно – на полу коридора окурки, следы плевков, мусор… И пахло, как в общественном туалете, куда мы однажды заходили с Шурой. Хлоркой и паршивыми Человеческими запахами немытых и потных тел. И повсюду пахло оружием.
   Под потолком коридора висели тусклые, грязные лампочки без абажуров. Всё было выкрашено в омерзительный грязно-серый цвет, а двери кабинетов – в коричневый.
   Через час за Сташеком приехали из польского консульства и увезли его вместе с продырявленным кофром и видеокамерой.
   Какой-то тип в рукавицах, чтобы я его не оцарапал, подтащил меня к двери и вышвырнул на улицу – во двор какого-то дома, предварительно сообщив мне начальную скорость сильным пинком сапога под хвост. Больно было и обидно – до чёртиков!
   А Шуру Плоткина оставили.
   Я оказался в старопетербургском дворе-колодце, куда выходили «чёрные» лестницы отделения милиции и продуктового магазина. Пахло бензином, стухшим мясом и гнилыми овощами.
   Я решил дождаться Шуру во что бы то ни стало!
   Ждал я его довольно долго – до следующего утра.
   За это время познакомился с несколькими Крысами и двумя вполне приличными Котами, которые, как и Крысы, кормились в продуктовом магазине и поэтому были равнодушны друг к другу. Наоборот, между ними была заметна даже некая общность и, я бы не побоялся сказать, подобие дружелюбия…
   Уже под вечер один Кот куда-то смотался и привёл с собой парочку домашних Кошек. У одной даже бантик был на шее. Можете себе представить, что ночь мы все пятеро провели совсем недурно. К тому же второй Кот слямзил на складе магазина огромный кусок свежей трески. Как он его доволок – ума не приложу!..
   Короче, мы и перетрахались в доску, и треской этой обожрались, ещё и Крысам оставили хороший шмат! И если бы так не болела задница от милицейского пинка и не мучила бы совесть, что, пока я здесь жру и справляю всякие удовольствия, тут же рядом, за толстой кирпичной стеной, в грязной милиции томится мой дорогой и любимый друг Шура Плоткин, – всё было бы вообще в кайф!..
   Утром Шуру выпустили. Он вышел небритый, помятый, отлупленный и униженный. Увидел меня, вздохнул глубоко, посадил меня к себе на плечо, и мы поехали трамваем к себе домой.
   Так что в русской милиции я побывал.

* * *

   Участок же американской полиции в Квинсе произвёл на меня совершенно иное впечатление. Это отнюдь не означает, что Тимур привёл меня в некое подобие полицейского рая, где летают ангелы в форме и штатском с дубинками, наручниками и пистолетами, пахнущими одеколоном «Арамис».
   Нет, в полицейском участке Квинса работали нормальные Люди. И в форме, и в штатском, и пахли они нормальными Человеческими и оружейными запахами…
   Если вы заметили, я много и часто говорю о запахах. Кого это будет слегка раздражать, я прошу сразу же вспомнить, что в эту секунду вы общаетесь не с Человеком – вам подобным, а с КОТОМ, для которого запахи являются одним из важнейших признаков постижения мира и окружающей действительности.
   Итак, американский полицейский участок был совершенно не похож на ленинградское отделение милиции, куда четыре года тому назад нас с Шурой и Сташеком приволокли из Эрмитажа.
   Там был грязный заплёванный коридор и наглухо закрытые двери кабинетов, за которыми ни черта не было видно.
   Здесь всё было открыто – практически никаких кабинетов. Лишь в углу большого зала с письменными столами друг против друга, за которыми работали сотрудники, большой стеклянной стенкой с поднятыми пластмассовыми жалюзи был отгорожен кабинет, наверное, начальника участка. Потому что у него в углу тоже стоял флаг Соединённых Штатов Америки. Как и у того начальника из Управления порта Элизабет в Нью Джерси.
   Думаю, что это было очень удобно: начальник мог видеть, что делают его подчинённые, а подчинённые постоянно могли наблюдать, чем занят их начальник. Конечно, пока тот не опустит жалюзи…
   На каждом столе был свой телефон, на многих столах – компьютеры. Сзади и сбоку письменных столов расставлены невысокие железные шкафы с глубокими ящиками. Там хранились разные дела, картотеки, фотографии…
   Как вы сами понимаете, всю эту информацию я получил от Тимура, который в этом участке был со всеми на дружеской ноге.
   А уже сам я заметил, что на всех письменных столах в общем зале, кроме служебных бумаг, телефонов и компьютеров, обязательно стояло ещё что-то, совершенно не имеющее отношения к службе в полиции: что-то очень личное и собственное хозяина этого служебного стола. Это могла быть заводная игрушка, резиновый Микки-Маус, нестандартная настольная лампа, фотография в рамочке – чаще всего детская, маленький школьный глобусик, разрисованный фломастером, с изображённой весёлой мультяшной рожицей…
   На стенах приколоты временные записи, бумажки с телефонами, памятки с кучей восклицательных знаков. Висели и объявления о розыске преступников с двумя фотографиями – в профиль и анфас. Или с рисунком. Тимур объяснил, что это называется «фоторобот».
   Напротив, на другой стене – большая карта района этого участка полиции.
   Дальний угол зала был отгорожен нормальной тюремной решёткой, за которой стояли, сидели и валялись временно задержанные в ожидании разборок.
   У некоторых столов сбоку сидели Люди, уже дождавшиеся своего часа выяснения отношений с законодательством США. Как мне объяснил Тимур, это были мелкие торговцы крэгом (наркотиками), проститутки – ценнейший источник информации, воришки невысокого ранга, взломщики автомобилей и прочая шушера.
   У одного стола сидела роскошная молодая дама невероятной красоты, вся в дорогих мехах. На ней были серебряные туфли с высоченными золотыми каблуками. Она курила длинную коричневую сигарету и очень ловко пускала в потолок синие колечки дыма.