Страница:
была устроена внутренняя подземная гипостильная зала для молящихся. Ее
мозаичный пол весь был украшен искусными изображениями рыб, зверей,
земноводных и пресмыкающихся. Потолок же был покрыт голубой глазурью, и на
нем сияло золотое солнце, светилась серебряная луна, мерцали бесчисленные
звезды, и парили на распростертых крыльях .птицы. Пол был-землею, потолок --
небом, а их соединяли, точно могучие древесные стволы, круглые и
многогранные колонны. И так как все колонны завершались
302
капителями в виде нежных цветов лотоса или тонких свертков папируса, то
лежавший на них потолок действительно казался легким и воздушным, как небо.
Стены до высоты человеческого роста были обложены красными гранитными
плитами, вывезенными, по желанию царицы Астис, из Фив, где местные мастера
умели придавать граниту зеркальную гладкость и изумительный блеск. Выше, до
самого потолка, стены так же, как и колонны, пестрели резными и
раскрашенными изображениями с символами богов обоих Египтов. Здесь был
Себех, чтимый в Фаюмэ под видом крокодила, и Тоот, бог луны, изображаемый,
как ибис, в городе Хмуну, и солнечный бог Гор, которому в Эдфу был посвящен
копчик, и Баст из Бубаса, под видом кошки, Шу, бог воздуха -- лев, Пта --
Апис, Гатор -- богиня веселья -- корова, Анубис, бог бальзамирования, с
головою шакала, и Монту из Гермона, и коптский Мину, и богиня неба Нейт из
Саиса, и, наконец, в виде овна, страшный бог, имя которого не произносилось
и которого называли Хентиементу, что значит "Живущий на Западе".
Полутемный алтарь возвышался над всем храмом, и в глубине его тускло
блестели золотом стены святилища, скрывавшего изображения Изиды. Трое ворот
-- большие, средние и двое боковых маленьких -- вели в святилище. Перед
средними стоял жертвенник со священным каменным ножом из эфиопского
обсидиана. Ступени вели к алтарю, и на них расположились младшие жрецы и
жрицы с тимпанами, систрами, флейтами и бубнами.
Царица Астис возлежала в маленьком потайном покое. Небольшое квадратное
отверстие, искусно скрытое тяжелым занавесом, выходило прямо к алтарю и
позволяло, не выдавая своего присутствия, следить за всеми подробностями
священнодействия. Легкое узкое платье из льняного газа, затканное серебром,
вплотную облегало тело царицы, оставляя обнаженными руки до плеч и ноги до
половины икр. Сквозь прозрачную материю розово светилась ее кожа и видны
были все чистые линии и возвышения ее стройного тела, которое до сих пор,
несмотря на
303
тридцатилетний возраст царицы, не утеряло своей гибкости, красоты и
свежести. Волосы ее, выкрашенные в синий цвет, были распущены по плечам и по
спине, и концы их убраны бесчисленными ароматическими шариками. Лицо было
сильно нарумянено и набелено, а тонко обведенные тушью глаза казалис'-,
громадными и горели в темноте, как у сильного зверя кошачьей породы. Золотой
священный уреус спускался у нее от шеи вниз, разделяя полуобнаженные грудк.
С тех пор как Соломон охладел к царице Астис, утомленный ее
необузданной чувственностью, она со всем пылом южного сладострастия и со
всей яростью оскорбленной женской ревности предалась тем тайным оргиям
извращенной похоти, которые входили в высший культ скопческого служения
Изиде. Она всегда показывалась окруженная жрецами-кастратами, и даже теперь,
когда один из них мерно обвевал ее голову опахалом из павлиньих перьев,
другие сидели на полу, впиваясь в царицу безумно-блаженными глазами. Ноздри
их расширялись и трепетали от веявшего на них аромата ее тела, и дрожащими
пальцами они старались незаметно прикоснуться к краю ее чуть колебавшейся
легкой одежды. Их чрезмерная, никогда не удовлетворявшаяся страстность
изощряла их воображение до крайних пределов. Их изобретательность в
наслаждениях Кибелы и Ашеры переступала все человеческие возможности. И,
ревнуя царицу друг к другу, ко всем женщинам, мужчинам и детям, ревнуя даже
к ней самой, они поклонялись ей больше, чем Изиде, и, любя, ненавидели ее,
как бесконечный огненный источник сладостных и жестоких страданий.
Темные, злые, страшные и пленительные слухи ходили о царице Астис в
Иерусалиме. Родители красивых мальчиков и девушек прятали детей от ее
взгляда; ее имя боялись произносить на супружеском ложе, как знак
осквернения и напасти. Но волнующее, опьяняющее любопытство влекло к ней
души и отдавало г о власть ей тела. Те, кто испытал хоть однажды ei свирепые
кровавые ласки, те уже не могли ее забыть никогда и делались навеки ее
жалкими, отвергнутыми рабами. Готовые ради нового обладания ею на всякий
грех, на всжое унижение и преступление, они становились похожими на тех
несчастных, которые, попробовав однажды горькое маковое питье из страны
Офир., дающее сладкие грезы, уже никогда не отстанут от него и только ему
одному поклоняются и одно его чтут, пока истощение и безумие не прервут их
жизни.
Медленно колыхалось в жарком воздухе опахало. В безмолвном восторге
созерцали жрецы свою ужасную повелительницу. Но она точно забыла об их
присутствии. Слегка отодвинув занавеску, она неотступно глядела напротив, по
ту сторону алтаря, где когда-то из-за темных изломов старинных златокованных
занавесок показывалось прекрасное, светлое лицо израильского царя. Его
одного любила всем своим пламенным и порочным сердцем отвергнутая царица,
жестокая и сладострастная Астис. Его мимолетного взгляда, ласкового слова,
прикосновения его руки искала она повсюду и не находила. На торжественных
выходах, на дворцовых обедах и в дни суда оказывал Соломон ей
почтительность, как царице и дочери царя, но душа его была мертва для нее. И
часто гордая царица приказывала в урочные часы проносить себя мимо дома
Ливанского, чтобы хоть издали, незаметно, сквозь тяжелые ткани носилок,
увидеть среди придворной толпы гордое, незабвенно прекрасное лицо Соломона.
И давно уже ее пламенная любовь к царю так тесно срослась с жгучей
ненавистью, что сама Астис не умела отличить их.
Прежде и Соломон посещал храм Изиды в дни великих празднеств и приносил
жертвы богине и даже принял титул ее верховного жреца, второго после
египетского фараона. Но страшные таинства "Кровавой жертвы Оплодотворения"
отвратили его ум и сердце от служения матери богов.
-- Оскопленный по неведению, или насилием, или случайно, или по болезни
-- не унижен перед богом, -- сказал царь. --Но горе тому, кто сам изуродует
себя.
И вот уже целый год ложе его в храме оставалось пустым. И напрасно
пламенные глаза царицы жадно глядели теперь на неподвижные занавески.
305
11 А. Куприя, т. 4
Между тем вино, сикера и одуряющие курения уже оказывали заметное
действие на собравшихся в храме. Чаще слышались крик и смех и звон падающих
на каменный пол серебряных сосудов. Приближалась великая, таинственная
минута кровавой жертвы. Экстаз овладевал верующими.
Рассеянным взором оглядела царица храм и верующих. Много здесь было
почтенных и знаменитых людей из свиты Соломоновой и из его военачальников:
Бен-Гевер, властитель области Арговии, и Ахи-маас, женатый на дочери царя
Васемафи, и остроумный Бен-Декер, и Зовуф, носивший, по восточным обычаям,
высокий титул "друга царя", и брат Соломона от первого брака Давидова --
Далуиа, расслабленный, полумертвый человек, преждевременно впавший в
идиотизм от излишеств и пьянства. Все они были -- иные по вере, иные по
корыстным расчетам, иные из подражания, а иные из сластолюбивых целей --
поклонниками Изиды.
И вот глаза царицы остановились долго и внимательно, с напряженной
мыслью, на красивом юношеском лице Элиава, одного из начальников царских
телохранителей.
Царица знала, отчего горит такой яркой краской его смуглое лицо, отчего
с такою страстной тоской устремлены его горячие глаза сюда, на занавески,
которые едва движутся от прикосновения прекрасных белых рук царицы. Однажды,
почти шутя, повинуясь минутному капризу, она заставила Элиава провести у нее
целую длинную блаженную ночь. Утром она отпустила его, но с тех пор уже
много дней подряд видела она повсюду -- во дворце, в храме, на улицах -- два
влюбленных, покорных, тоскующих глаза, которые покорно провожали ее.
Темные брови царицы сдвинулись, и ее зеленые длинные глаза вдруг
потемнели от страшной мысли. Едва заметным движением руки она приказала
кастрату опустить вниз опахало и сказала тихо:
-- Выйдите все. Хушай, ты пойдешь и позовешь ко мне Элиава, начальника
царской стражи. Пусть он придет один.
305
Десять жрецов в белых одеждах, испещренных красными пятнами, вышли на
середину алтаря. Следом за ними шли еще двое жрецов, одетых в женские
одежды. Они должны были изображать сегодня Неф-тис и Изиду, оплакивающих
Озириса. Потом из глубины алтаря вышел некто в белом хитоне без единого
украшения, и глаза всех женщин и мужчин с жадностью приковались к нему. Это
был- тот садаый пустынник, который провел десять лет в тяжелом
подвижническом искусе на горах Ливана и нынче должен был принести великую
добровольную кровавую жертву Изиде. Лицо его, изнуренное голодом,
обветренное и обожженное, было строго и бледно, глаза сурово опущены вниз, и
сверхъестественным ужасом повеяло от него на толпу.
Наконец вышел и главный жрец храма, столетний старец с тиарой на
голове, с тигровой шкурой на плечах, в парчовом переднике, украшенном
хвостами шакалов.
Повернувшись к молящимся, он старческим голо* сом, кротким и дрожащим,
произнес:
-- Сутон-ди-готпу. (Царь приносит жертву.) И затем, обернувшись к
жертвеннику, он принял из рук помощника белого голубя с красными лапками,
отрезал птице голову, вынул у нее из груди сердце и кровью ее окропил
жертвенник и священный нож. После небольшого молчания он возгласил:
-- Оплачемте Озириса, бога Атуму, великого Ун-Нофер-Онуфрия, бога Она!
Два кастрата в женских одеждах -- Изида и Неф-тис- тотчас же начали
плач гармоничными тонкими голосами:
"Возвратись в свое жилище, о прекрасный юноша. Видеть тебя -
блаженство.
Изида заклинает тебя, Изида, которая была зачата с тобою в одном чреве,
жена твоя и сестра.
Покажи нам снова лицо твое, светлый бог. Вот Нефтис, сестра твоя. Она
обливается слезами и в го- рести рвет свои волосы.
11"
307
В смертельной тоске разыскиваем мы прекрасное тело твое. Озирис,
возвратись в дом свой!"
Двое других жрецов присоединили к первым свои голоса. Это Гор и Анубис
оплакивали Озириса, и каждый раз, когда они оканчивали стих, хор,
расположившийся на ступенях лестницы, повторял его торжественным и печальным
мотивом.
Потом, с тем же пением, старшие жрецы вынесли из святилища статую
богини, теперь уже не закрытую наосом. Но черная мантия, усыпанная золотыми*
звездами, окутывала богиню с ног до головы, оставляя видимыми только ее
серебряные ноги, обвитые змеей, а над головою серебряный диск, включенный в
коровьи рога. И медленно, под звон кадильниц и систр, со скорбным плачем
двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в храм, вдоль его
стен, между колоннами.
Так собирала богиня разбросанные члены своего супруга, чтобы оживить
его при помощи Тоота и Ану-биса:
"Слава городу Абидосу, сохранившему прекрасную голову твою, Озирис.
Слава тебе, город Мемфис, где нашли мы правую руку великого бога, руку
войны и защиты.
И тебе, о город Саис, скрывший левую руку светлого бога, руку
правосудия.
И ты будь благословен, город Фивы, где покоилось сердце
Ун-Нофер-Онуфрия".
Так обошла богиня весь храм, возвращаясь назад к алтарю, и все
страстнее и громче становилось пение хора. Священное воодушевление
овладевало жрецами и молящимися. Все части тела Озириса нашла Изида, кроме
одной, священного' Фаллуса, оплодотворяющего материнское чрево, созидающего
новую вечную жизнь. Теперь приближался самый великий акт в мистерии .Озириса
и Изиды...
-- Это ты, Элиав? -- спросила царица юношу, который тихо вошел в дверь.
В темноте ложи он беззвучно опустился к ее ногам и прижал к губам край
ее платья. И царица почувствовала, что он плачет от восторга, стыда и же-
308
лания. Опустив руку на его курчавую жесткую голову, царица произнесла:
-- Расскажи мне, Элиав, все, что ты знаешь о царе и об этой девочке из
виноградника.
-- О, как ты его любишь, царица! -- сказал Элиав с горьким стоном.
-- Говори... --.приказала Астис.
-- Что я могу тебе сказать, царица? Сердце мое разрывается от ревности.
-- Говори!
-- Никого еще не любил царь, как ее. Он не расстается с ней ни на миг.
Глаза его сияют счастьем. Он расточает вокруг себя милости и дары. Он,
авимелех и мудрец, он, как раб, лежит около ее "or и, как собака, не
спускает с нее глаз своих.
-- Говори!
-- О, как ты терзаешь меня, царица! И она... она -- вся любовь, вся
нежность и ласка! Она кротка и стыдлива, она ничего не видит и не знает,
кроме своей любви. Она не возбуждает ни в ком ни злобы, ни ревности, ни
зависти...
-- Говори! -- яростно простонала царица, и, вцепившись своими гибкими
пальцами в черные кудри Элиава, она притиснула его голову к своему телу,
царапая его лицо серебряным шитьем своего прозрачного хитона.
А в это время в алтаре вокруг изображения богини, покрытой черным
покрывалом, носились жрецы и жрицы в священном исступлении, с криками,
похожими на лай, под звон тимпанов и дребезжание систр.
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи носорога,
другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные кровавые
раны, третьи пальцами разрывали себе рты, надрывали себе уши и царапали лица
ногтями. В середине этого бешеного хоровода у самых ног богини кружился на
одном месте с непостижимой быстротой отшельник с гор Ливана в белоснежной
развевающейся одежде. Один верховный жрец оставался неподвижным. В руке он
держал священный жертвенный
* 309
нож из эфиопского обсидиана, готовый передать его в последний страшный
момент.
-- Фаллус! Фаллус! Фаллус! -- кричали в экстазе обезумевшие жрецы. --
Где твой Фаллус, о светлый бог! Приди, оплодотвори богиню! Грудь ее томится
от желания! Чрево ее, как пустыня в жаркие летние месяцы!
И вот страшный, безумный, пронзительный крик на мгновение заглушил весь
хор. Жрецы быстро расступились, и все бывшие в храме увидели ливанского
отшельника, совершенно обнаженного, ужасного своим высоким, костлявым,
желтым телом. Верховный жрец протянул ему нож. Стало невыносимо тихо в
храме. И он, быстро нагнувшись, сделал какое-то движение, выпрямился и с
воплем боли и восторга вдруг бросил к ногам богини бесформенный кровавый
кусок мяса.
Он шатался. Верховный жрец осторожно поддержал его, обвив рукою за
спину, подвел его к изображению Изиды, бережно накрыл его черным покрывалом
и оставил так на несколько мгновений, чтобы он втайне, невидимо для других,
мог запечатлеть на устах оплодотворенной богини свой поцелуй.
Тотчас же вслед за этим его положили на носилки и унесли из алтаря.
Жрец-привратник вышел из храма. Он ударил деревянным молотком в громадный
медный круг, возвещая всему миру о том, что свершилась великая тайна
оплодотворения богини. И высокий поющий звук меди понесся над Иерусалимом.
Царица Астис, еще продолжая содрогаться всем телом, откинула назад
голову Элиава. Глаза ее горели напряженным красным огнем. И она сказала
медленно, слово.за словом:
-- Элиав, хочешь, я сделаю тебя царем Иудеи и Израиля? Хочешь быть
властителем над всей Сирией и Месопотамией, над Финикией и Вавилоном?
-- Нет, царица, я хочу только тебя...
-- Да, ты будешь моим властелином. Все мои ночи будут принадлежать
тебе. Каждое мое слово, каждый мой взгляд, каждое дыхание будут твоими. Ты
знаешь пропуск. Ты пойдешь сегодня во дворец и убьешь их. Ты убьешь их
обоих! Ты убьешь их обоих!
310
Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула его к себе и прильнула
к его рту своими жаркими губами и языком. Это продолжалось' мучительна
долго. Потом, внезапно оторвав юношу от себя, она сказала коротко и
повелительно:
-- Иди;
-- Я иду, -- ответил покорно Элиав.
XII
И была седьмая ночь великой любви Соломона.
Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи.
Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное
предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и объятия.
Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догорающий вечер, Суламифь
остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая трепетала кротко
и нежно.
-- Как называется эта звезда, мой возлюбленный? -- спросила она.
-- Это звезда Сопдит, -- ответил царь. -- Это священная звезда.
Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти
тела.
-- Ты веришь этому, царь?
Соломон не ответил. Правая рука его была под головою Суламифи, а левою
он обнимал ее, и она чувствовала его ароматное дыхание на себе, на волосах,
на виске. .
-- Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрем? --
спросила тревожно Суламифь.
Царь опять промолчал.
! -- Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, -- робко попросила Суламифь.
Тогда царь сказал:
1 -- Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество
бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю, земля
вскарм-
311
ливает колос, колос приносит зерно; человек поглощает хлеб и питает им
свое тело. Проходят тьмы и тьмы-тем веков, все в мире повторяется, --
повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте
времени и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это так же
верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским
гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая
много раз из мешка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоценность.
Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с
восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже
встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним
этого.
-- Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал
меня: "Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!" -- я узнала
тебя, я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне,
мой царь, скажи, Соломон: вог, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать
свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволнованный:
-- Не говори так никогда... Не говори так, о Сула-мкфь1 Ты избранная
богом, ты настоящая, ты царица души моей.... Смерть не коснется тебя...
Резкий медный звук вдруг пронесся над Иерусалимом. Он долго заунывно
дрожал и колебался в воздухе, и когда замолк, то долго еще плыли его
трепещущие отзвуки.
-- Это в храме Изиды окончилось таинство, -- сказал царь.
-- Мне страшж>, прекрасный мой! -- прошептала Суламифь. -- Темный ужас
проник в мою душу... Я не хочу -- смерти... Я еще не успела насладиться
твоими объятиями... Обоими меня... Прижми меня к себе крепче... Положи меня,
как печать, на'сердце твоем, как печать на мышце твоей!..
312
-- Не бойся смерти, Суламифь! Так же сильна, как и смерть, любовь...
Отгони грустные мысли... Хочешь, я расскажу тебе о войнах Давида, о пирах и
охотах фараона Суссакима? Хочешь ты услышать одну из тех сказок, которые
складываются в стране Офир?.. Хочешь, я расскажу тебе о чудесах
Вакрамадитья?
-- Да, мой царь. Ты сам знаешь, что, когда я слушаю тебя, сердце мое
растет от радости! Но я хочу тебя попросить о чем-то...
-- О Суламифь, -- все, что хочешь! Попроси у меня мою жизнь -- я с
восторгом отдам ее тебе. Я буду только жалеть, что слишком малой ценой
заплатил за твою любовь.
Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками,
прошептала ему на ухо:
-- Прошу тебя, когда наступит утро, пойдем вместе туда... на
виноградник... Туда, где зелень и кипарисы и кедры, где около каменной
стенки ты взял руками мою душу... Прошу тебя об этом, возлюбленный... Там
снова окажу я тебе ласки мои...
В упоении поцеловал царь губы своей милой.
Но Суламифь вдруг встала на своем ложе и прислушалась.
-- Что с тобою, дитя мое?.. Что испугало тебя? -- спросил Соломон.
-- Подожди, мой милый... сюда идут... Да... Я слышу шаги...
Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец.
Легкий шорох послышался за дверью, и вдруг она распахнулась быстро и
беззвучно.
-- Кто там? -- воскликнул Соломон.
Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу
темной фигуре человека с блестящим мечом в руке. И тотчас же, пораженная
насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивленным криком
упала на пол.
Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет ночной
лампады. Он увидал Элиава, который стоял у двери, слегка наклонившись над
телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин
313
под взглядом Соломона поднял голову и, встретившись глазами с гневными,
страшными глазами царя, побледнел и застонал. Выражение отчаяния и ужаса
исказило' его черты. И вдруг, согнувшись, спрятав в плащ голову, он робко,
точно испуганный шакал, стал выползать из комнаты. Но царь остановил его,
сказав только три слова:
-- Кто принудил тебя?'
Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от страха, молодой
воин уронил глухо:
-- Царица Астис...
-- Выйди, -- приказал Соломон. -- Скажи очередной страже, чтобы она
стерегла тебя.
Скоро по бесчисленным комнатам дворца забегали люди с огнями. Все покои
осветились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья царя.
Старший врач сказал:
-- Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечем меч,
оставленный в ее груди, она тотчас же умрет.
Но в это время Суламифь очнулась и сказала со спокойною улыбкой:
-- Я хочу пить.
И, когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкою остановила свои
глаза на царе и уже больше не отводила их; а он стоял на коленях перед ее
ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее
крови и что руки его обагрены алою кровью.
Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом
прекрасная Суламифь:
-- Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту,
за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому
источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех
пор., пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет
женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой
прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем
Суламифи.
314
И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:'
-- До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и
тела будут самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь
тебе, Суламифь, имя твое во многие века будет произноситься с умилением и
благодарностью.
К утру Суламифи не стало.
Тогда царь встал, велел дать себе умыться и надел самый роскошный
пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабеями, и возложил на свою голову
венец из кроваво-красных рубинов. После этого он подозвал к себе Ванею и
сказал спокойно:
-- Ванея, ты пойдешь и умертвишь Элиава. Но старик закрыл лицо руками и
упал ниц перед царем.
-- Царь, Элиав -- мой внук!
-- Ты слышал меня, Ванея?
-- Царь, прости меня, не угрожай мне своим гневом, прикажи это сделать
кому-нибудь другому. Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм и схватился за
рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я не смею взять на свою душу
этого двойного преступления.
Но царь возразил:
-- Однако, когда я поручил тебе умертвить моего брата Адонию, также
схватившегося за священные рога жертвенника, разве ты ослушался меня, Ванея?
-- Прости меня! Пощади меня, царь!
-- Подними лицо твое, -- приказал Соломон.
И когда Ванея поднял голову и увидел глаза царя, он быстро встал с пола
и послушно направился к выходу.
Затем, обратившись к Ахиссару, начальнику и смотрителю дворца, он
приказал:
-- Царицу я не хочу предавать смерти, пусть она живет, как хочет, и
умирает, где хочет. Но никогда она не увидит более моего лица. Сегодня,
Ахиссар, ты снарядишь караван и проводишь царицу до гавани в Иаффе, а оттуда
в Египет, к фараону Суссакиму. Теперь пусть все выйдут.
315
И, оставшись один лицом к лицу с телом Сула-мифи, он долго глядел на ее
прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при
ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон,
улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали
из-под них.
Долго глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся
пальцами к ее лбу, уже "ачавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами
вышел из покоя.
За дверями его дожидался первосвященник Аза-рия, сын Садокии.
Приблизившись к царю, он спросил:
-- Что нам делать с телом этой женщины? Теперь суббота.
И вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его отец и лежал на
песке, и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные запахом падали,
уже бродили вокруг него с горящими от голода и жадности глазами. И, как и
теперь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый старик:
-- Вот лежит твой отец, собаки могут растерзать его труп... Что нам
делать? Почтить ли память царя и осквернить субботу, или соблюсти субботу,
но оставить труп твоего отца на съедение собакам?
мозаичный пол весь был украшен искусными изображениями рыб, зверей,
земноводных и пресмыкающихся. Потолок же был покрыт голубой глазурью, и на
нем сияло золотое солнце, светилась серебряная луна, мерцали бесчисленные
звезды, и парили на распростертых крыльях .птицы. Пол был-землею, потолок --
небом, а их соединяли, точно могучие древесные стволы, круглые и
многогранные колонны. И так как все колонны завершались
302
капителями в виде нежных цветов лотоса или тонких свертков папируса, то
лежавший на них потолок действительно казался легким и воздушным, как небо.
Стены до высоты человеческого роста были обложены красными гранитными
плитами, вывезенными, по желанию царицы Астис, из Фив, где местные мастера
умели придавать граниту зеркальную гладкость и изумительный блеск. Выше, до
самого потолка, стены так же, как и колонны, пестрели резными и
раскрашенными изображениями с символами богов обоих Египтов. Здесь был
Себех, чтимый в Фаюмэ под видом крокодила, и Тоот, бог луны, изображаемый,
как ибис, в городе Хмуну, и солнечный бог Гор, которому в Эдфу был посвящен
копчик, и Баст из Бубаса, под видом кошки, Шу, бог воздуха -- лев, Пта --
Апис, Гатор -- богиня веселья -- корова, Анубис, бог бальзамирования, с
головою шакала, и Монту из Гермона, и коптский Мину, и богиня неба Нейт из
Саиса, и, наконец, в виде овна, страшный бог, имя которого не произносилось
и которого называли Хентиементу, что значит "Живущий на Западе".
Полутемный алтарь возвышался над всем храмом, и в глубине его тускло
блестели золотом стены святилища, скрывавшего изображения Изиды. Трое ворот
-- большие, средние и двое боковых маленьких -- вели в святилище. Перед
средними стоял жертвенник со священным каменным ножом из эфиопского
обсидиана. Ступени вели к алтарю, и на них расположились младшие жрецы и
жрицы с тимпанами, систрами, флейтами и бубнами.
Царица Астис возлежала в маленьком потайном покое. Небольшое квадратное
отверстие, искусно скрытое тяжелым занавесом, выходило прямо к алтарю и
позволяло, не выдавая своего присутствия, следить за всеми подробностями
священнодействия. Легкое узкое платье из льняного газа, затканное серебром,
вплотную облегало тело царицы, оставляя обнаженными руки до плеч и ноги до
половины икр. Сквозь прозрачную материю розово светилась ее кожа и видны
были все чистые линии и возвышения ее стройного тела, которое до сих пор,
несмотря на
303
тридцатилетний возраст царицы, не утеряло своей гибкости, красоты и
свежести. Волосы ее, выкрашенные в синий цвет, были распущены по плечам и по
спине, и концы их убраны бесчисленными ароматическими шариками. Лицо было
сильно нарумянено и набелено, а тонко обведенные тушью глаза казалис'-,
громадными и горели в темноте, как у сильного зверя кошачьей породы. Золотой
священный уреус спускался у нее от шеи вниз, разделяя полуобнаженные грудк.
С тех пор как Соломон охладел к царице Астис, утомленный ее
необузданной чувственностью, она со всем пылом южного сладострастия и со
всей яростью оскорбленной женской ревности предалась тем тайным оргиям
извращенной похоти, которые входили в высший культ скопческого служения
Изиде. Она всегда показывалась окруженная жрецами-кастратами, и даже теперь,
когда один из них мерно обвевал ее голову опахалом из павлиньих перьев,
другие сидели на полу, впиваясь в царицу безумно-блаженными глазами. Ноздри
их расширялись и трепетали от веявшего на них аромата ее тела, и дрожащими
пальцами они старались незаметно прикоснуться к краю ее чуть колебавшейся
легкой одежды. Их чрезмерная, никогда не удовлетворявшаяся страстность
изощряла их воображение до крайних пределов. Их изобретательность в
наслаждениях Кибелы и Ашеры переступала все человеческие возможности. И,
ревнуя царицу друг к другу, ко всем женщинам, мужчинам и детям, ревнуя даже
к ней самой, они поклонялись ей больше, чем Изиде, и, любя, ненавидели ее,
как бесконечный огненный источник сладостных и жестоких страданий.
Темные, злые, страшные и пленительные слухи ходили о царице Астис в
Иерусалиме. Родители красивых мальчиков и девушек прятали детей от ее
взгляда; ее имя боялись произносить на супружеском ложе, как знак
осквернения и напасти. Но волнующее, опьяняющее любопытство влекло к ней
души и отдавало г о власть ей тела. Те, кто испытал хоть однажды ei свирепые
кровавые ласки, те уже не могли ее забыть никогда и делались навеки ее
жалкими, отвергнутыми рабами. Готовые ради нового обладания ею на всякий
грех, на всжое унижение и преступление, они становились похожими на тех
несчастных, которые, попробовав однажды горькое маковое питье из страны
Офир., дающее сладкие грезы, уже никогда не отстанут от него и только ему
одному поклоняются и одно его чтут, пока истощение и безумие не прервут их
жизни.
Медленно колыхалось в жарком воздухе опахало. В безмолвном восторге
созерцали жрецы свою ужасную повелительницу. Но она точно забыла об их
присутствии. Слегка отодвинув занавеску, она неотступно глядела напротив, по
ту сторону алтаря, где когда-то из-за темных изломов старинных златокованных
занавесок показывалось прекрасное, светлое лицо израильского царя. Его
одного любила всем своим пламенным и порочным сердцем отвергнутая царица,
жестокая и сладострастная Астис. Его мимолетного взгляда, ласкового слова,
прикосновения его руки искала она повсюду и не находила. На торжественных
выходах, на дворцовых обедах и в дни суда оказывал Соломон ей
почтительность, как царице и дочери царя, но душа его была мертва для нее. И
часто гордая царица приказывала в урочные часы проносить себя мимо дома
Ливанского, чтобы хоть издали, незаметно, сквозь тяжелые ткани носилок,
увидеть среди придворной толпы гордое, незабвенно прекрасное лицо Соломона.
И давно уже ее пламенная любовь к царю так тесно срослась с жгучей
ненавистью, что сама Астис не умела отличить их.
Прежде и Соломон посещал храм Изиды в дни великих празднеств и приносил
жертвы богине и даже принял титул ее верховного жреца, второго после
египетского фараона. Но страшные таинства "Кровавой жертвы Оплодотворения"
отвратили его ум и сердце от служения матери богов.
-- Оскопленный по неведению, или насилием, или случайно, или по болезни
-- не унижен перед богом, -- сказал царь. --Но горе тому, кто сам изуродует
себя.
И вот уже целый год ложе его в храме оставалось пустым. И напрасно
пламенные глаза царицы жадно глядели теперь на неподвижные занавески.
305
11 А. Куприя, т. 4
Между тем вино, сикера и одуряющие курения уже оказывали заметное
действие на собравшихся в храме. Чаще слышались крик и смех и звон падающих
на каменный пол серебряных сосудов. Приближалась великая, таинственная
минута кровавой жертвы. Экстаз овладевал верующими.
Рассеянным взором оглядела царица храм и верующих. Много здесь было
почтенных и знаменитых людей из свиты Соломоновой и из его военачальников:
Бен-Гевер, властитель области Арговии, и Ахи-маас, женатый на дочери царя
Васемафи, и остроумный Бен-Декер, и Зовуф, носивший, по восточным обычаям,
высокий титул "друга царя", и брат Соломона от первого брака Давидова --
Далуиа, расслабленный, полумертвый человек, преждевременно впавший в
идиотизм от излишеств и пьянства. Все они были -- иные по вере, иные по
корыстным расчетам, иные из подражания, а иные из сластолюбивых целей --
поклонниками Изиды.
И вот глаза царицы остановились долго и внимательно, с напряженной
мыслью, на красивом юношеском лице Элиава, одного из начальников царских
телохранителей.
Царица знала, отчего горит такой яркой краской его смуглое лицо, отчего
с такою страстной тоской устремлены его горячие глаза сюда, на занавески,
которые едва движутся от прикосновения прекрасных белых рук царицы. Однажды,
почти шутя, повинуясь минутному капризу, она заставила Элиава провести у нее
целую длинную блаженную ночь. Утром она отпустила его, но с тех пор уже
много дней подряд видела она повсюду -- во дворце, в храме, на улицах -- два
влюбленных, покорных, тоскующих глаза, которые покорно провожали ее.
Темные брови царицы сдвинулись, и ее зеленые длинные глаза вдруг
потемнели от страшной мысли. Едва заметным движением руки она приказала
кастрату опустить вниз опахало и сказала тихо:
-- Выйдите все. Хушай, ты пойдешь и позовешь ко мне Элиава, начальника
царской стражи. Пусть он придет один.
305
Десять жрецов в белых одеждах, испещренных красными пятнами, вышли на
середину алтаря. Следом за ними шли еще двое жрецов, одетых в женские
одежды. Они должны были изображать сегодня Неф-тис и Изиду, оплакивающих
Озириса. Потом из глубины алтаря вышел некто в белом хитоне без единого
украшения, и глаза всех женщин и мужчин с жадностью приковались к нему. Это
был- тот садаый пустынник, который провел десять лет в тяжелом
подвижническом искусе на горах Ливана и нынче должен был принести великую
добровольную кровавую жертву Изиде. Лицо его, изнуренное голодом,
обветренное и обожженное, было строго и бледно, глаза сурово опущены вниз, и
сверхъестественным ужасом повеяло от него на толпу.
Наконец вышел и главный жрец храма, столетний старец с тиарой на
голове, с тигровой шкурой на плечах, в парчовом переднике, украшенном
хвостами шакалов.
Повернувшись к молящимся, он старческим голо* сом, кротким и дрожащим,
произнес:
-- Сутон-ди-готпу. (Царь приносит жертву.) И затем, обернувшись к
жертвеннику, он принял из рук помощника белого голубя с красными лапками,
отрезал птице голову, вынул у нее из груди сердце и кровью ее окропил
жертвенник и священный нож. После небольшого молчания он возгласил:
-- Оплачемте Озириса, бога Атуму, великого Ун-Нофер-Онуфрия, бога Она!
Два кастрата в женских одеждах -- Изида и Неф-тис- тотчас же начали
плач гармоничными тонкими голосами:
"Возвратись в свое жилище, о прекрасный юноша. Видеть тебя -
блаженство.
Изида заклинает тебя, Изида, которая была зачата с тобою в одном чреве,
жена твоя и сестра.
Покажи нам снова лицо твое, светлый бог. Вот Нефтис, сестра твоя. Она
обливается слезами и в го- рести рвет свои волосы.
11"
307
В смертельной тоске разыскиваем мы прекрасное тело твое. Озирис,
возвратись в дом свой!"
Двое других жрецов присоединили к первым свои голоса. Это Гор и Анубис
оплакивали Озириса, и каждый раз, когда они оканчивали стих, хор,
расположившийся на ступенях лестницы, повторял его торжественным и печальным
мотивом.
Потом, с тем же пением, старшие жрецы вынесли из святилища статую
богини, теперь уже не закрытую наосом. Но черная мантия, усыпанная золотыми*
звездами, окутывала богиню с ног до головы, оставляя видимыми только ее
серебряные ноги, обвитые змеей, а над головою серебряный диск, включенный в
коровьи рога. И медленно, под звон кадильниц и систр, со скорбным плачем
двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в храм, вдоль его
стен, между колоннами.
Так собирала богиня разбросанные члены своего супруга, чтобы оживить
его при помощи Тоота и Ану-биса:
"Слава городу Абидосу, сохранившему прекрасную голову твою, Озирис.
Слава тебе, город Мемфис, где нашли мы правую руку великого бога, руку
войны и защиты.
И тебе, о город Саис, скрывший левую руку светлого бога, руку
правосудия.
И ты будь благословен, город Фивы, где покоилось сердце
Ун-Нофер-Онуфрия".
Так обошла богиня весь храм, возвращаясь назад к алтарю, и все
страстнее и громче становилось пение хора. Священное воодушевление
овладевало жрецами и молящимися. Все части тела Озириса нашла Изида, кроме
одной, священного' Фаллуса, оплодотворяющего материнское чрево, созидающего
новую вечную жизнь. Теперь приближался самый великий акт в мистерии .Озириса
и Изиды...
-- Это ты, Элиав? -- спросила царица юношу, который тихо вошел в дверь.
В темноте ложи он беззвучно опустился к ее ногам и прижал к губам край
ее платья. И царица почувствовала, что он плачет от восторга, стыда и же-
308
лания. Опустив руку на его курчавую жесткую голову, царица произнесла:
-- Расскажи мне, Элиав, все, что ты знаешь о царе и об этой девочке из
виноградника.
-- О, как ты его любишь, царица! -- сказал Элиав с горьким стоном.
-- Говори... --.приказала Астис.
-- Что я могу тебе сказать, царица? Сердце мое разрывается от ревности.
-- Говори!
-- Никого еще не любил царь, как ее. Он не расстается с ней ни на миг.
Глаза его сияют счастьем. Он расточает вокруг себя милости и дары. Он,
авимелех и мудрец, он, как раб, лежит около ее "or и, как собака, не
спускает с нее глаз своих.
-- Говори!
-- О, как ты терзаешь меня, царица! И она... она -- вся любовь, вся
нежность и ласка! Она кротка и стыдлива, она ничего не видит и не знает,
кроме своей любви. Она не возбуждает ни в ком ни злобы, ни ревности, ни
зависти...
-- Говори! -- яростно простонала царица, и, вцепившись своими гибкими
пальцами в черные кудри Элиава, она притиснула его голову к своему телу,
царапая его лицо серебряным шитьем своего прозрачного хитона.
А в это время в алтаре вокруг изображения богини, покрытой черным
покрывалом, носились жрецы и жрицы в священном исступлении, с криками,
похожими на лай, под звон тимпанов и дребезжание систр.
Некоторые из них стегали себя многохвостыми плетками из кожи носорога,
другие наносили себе короткими ножами в грудь и в плечи длинные кровавые
раны, третьи пальцами разрывали себе рты, надрывали себе уши и царапали лица
ногтями. В середине этого бешеного хоровода у самых ног богини кружился на
одном месте с непостижимой быстротой отшельник с гор Ливана в белоснежной
развевающейся одежде. Один верховный жрец оставался неподвижным. В руке он
держал священный жертвенный
* 309
нож из эфиопского обсидиана, готовый передать его в последний страшный
момент.
-- Фаллус! Фаллус! Фаллус! -- кричали в экстазе обезумевшие жрецы. --
Где твой Фаллус, о светлый бог! Приди, оплодотвори богиню! Грудь ее томится
от желания! Чрево ее, как пустыня в жаркие летние месяцы!
И вот страшный, безумный, пронзительный крик на мгновение заглушил весь
хор. Жрецы быстро расступились, и все бывшие в храме увидели ливанского
отшельника, совершенно обнаженного, ужасного своим высоким, костлявым,
желтым телом. Верховный жрец протянул ему нож. Стало невыносимо тихо в
храме. И он, быстро нагнувшись, сделал какое-то движение, выпрямился и с
воплем боли и восторга вдруг бросил к ногам богини бесформенный кровавый
кусок мяса.
Он шатался. Верховный жрец осторожно поддержал его, обвив рукою за
спину, подвел его к изображению Изиды, бережно накрыл его черным покрывалом
и оставил так на несколько мгновений, чтобы он втайне, невидимо для других,
мог запечатлеть на устах оплодотворенной богини свой поцелуй.
Тотчас же вслед за этим его положили на носилки и унесли из алтаря.
Жрец-привратник вышел из храма. Он ударил деревянным молотком в громадный
медный круг, возвещая всему миру о том, что свершилась великая тайна
оплодотворения богини. И высокий поющий звук меди понесся над Иерусалимом.
Царица Астис, еще продолжая содрогаться всем телом, откинула назад
голову Элиава. Глаза ее горели напряженным красным огнем. И она сказала
медленно, слово.за словом:
-- Элиав, хочешь, я сделаю тебя царем Иудеи и Израиля? Хочешь быть
властителем над всей Сирией и Месопотамией, над Финикией и Вавилоном?
-- Нет, царица, я хочу только тебя...
-- Да, ты будешь моим властелином. Все мои ночи будут принадлежать
тебе. Каждое мое слово, каждый мой взгляд, каждое дыхание будут твоими. Ты
знаешь пропуск. Ты пойдешь сегодня во дворец и убьешь их. Ты убьешь их
обоих! Ты убьешь их обоих!
310
Элиав хотел что-то сказать. Но царица притянула его к себе и прильнула
к его рту своими жаркими губами и языком. Это продолжалось' мучительна
долго. Потом, внезапно оторвав юношу от себя, она сказала коротко и
повелительно:
-- Иди;
-- Я иду, -- ответил покорно Элиав.
XII
И была седьмая ночь великой любви Соломона.
Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи.
Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное
предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и объятия.
Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догорающий вечер, Суламифь
остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая трепетала кротко
и нежно.
-- Как называется эта звезда, мой возлюбленный? -- спросила она.
-- Это звезда Сопдит, -- ответил царь. -- Это священная звезда.
Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти
тела.
-- Ты веришь этому, царь?
Соломон не ответил. Правая рука его была под головою Суламифи, а левою
он обнимал ее, и она чувствовала его ароматное дыхание на себе, на волосах,
на виске. .
-- Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрем? --
спросила тревожно Суламифь.
Царь опять промолчал.
! -- Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, -- робко попросила Суламифь.
Тогда царь сказал:
1 -- Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество
бессмертно. Человек умирает и утучняет гниением своего тела землю, земля
вскарм-
311
ливает колос, колос приносит зерно; человек поглощает хлеб и питает им
свое тело. Проходят тьмы и тьмы-тем веков, все в мире повторяется, --
повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте
времени и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная. Это так же
верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским
гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая
много раз из мешка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоценность.
Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с
восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже
встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним
этого.
-- Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал
меня: "Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!" -- я узнала
тебя, я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне,
мой царь, скажи, Соломон: вог, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать
свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?
И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволнованный:
-- Не говори так никогда... Не говори так, о Сула-мкфь1 Ты избранная
богом, ты настоящая, ты царица души моей.... Смерть не коснется тебя...
Резкий медный звук вдруг пронесся над Иерусалимом. Он долго заунывно
дрожал и колебался в воздухе, и когда замолк, то долго еще плыли его
трепещущие отзвуки.
-- Это в храме Изиды окончилось таинство, -- сказал царь.
-- Мне страшж>, прекрасный мой! -- прошептала Суламифь. -- Темный ужас
проник в мою душу... Я не хочу -- смерти... Я еще не успела насладиться
твоими объятиями... Обоими меня... Прижми меня к себе крепче... Положи меня,
как печать, на'сердце твоем, как печать на мышце твоей!..
312
-- Не бойся смерти, Суламифь! Так же сильна, как и смерть, любовь...
Отгони грустные мысли... Хочешь, я расскажу тебе о войнах Давида, о пирах и
охотах фараона Суссакима? Хочешь ты услышать одну из тех сказок, которые
складываются в стране Офир?.. Хочешь, я расскажу тебе о чудесах
Вакрамадитья?
-- Да, мой царь. Ты сам знаешь, что, когда я слушаю тебя, сердце мое
растет от радости! Но я хочу тебя попросить о чем-то...
-- О Суламифь, -- все, что хочешь! Попроси у меня мою жизнь -- я с
восторгом отдам ее тебе. Я буду только жалеть, что слишком малой ценой
заплатил за твою любовь.
Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками,
прошептала ему на ухо:
-- Прошу тебя, когда наступит утро, пойдем вместе туда... на
виноградник... Туда, где зелень и кипарисы и кедры, где около каменной
стенки ты взял руками мою душу... Прошу тебя об этом, возлюбленный... Там
снова окажу я тебе ласки мои...
В упоении поцеловал царь губы своей милой.
Но Суламифь вдруг встала на своем ложе и прислушалась.
-- Что с тобою, дитя мое?.. Что испугало тебя? -- спросил Соломон.
-- Подожди, мой милый... сюда идут... Да... Я слышу шаги...
Она замолчала. И было так тихо, что они различали биение своих сердец.
Легкий шорох послышался за дверью, и вдруг она распахнулась быстро и
беззвучно.
-- Кто там? -- воскликнул Соломон.
Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу
темной фигуре человека с блестящим мечом в руке. И тотчас же, пораженная
насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивленным криком
упала на пол.
Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет ночной
лампады. Он увидал Элиава, который стоял у двери, слегка наклонившись над
телом девушки, шатаясь, точно пьяный. Молодой воин
313
под взглядом Соломона поднял голову и, встретившись глазами с гневными,
страшными глазами царя, побледнел и застонал. Выражение отчаяния и ужаса
исказило' его черты. И вдруг, согнувшись, спрятав в плащ голову, он робко,
точно испуганный шакал, стал выползать из комнаты. Но царь остановил его,
сказав только три слова:
-- Кто принудил тебя?'
Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от страха, молодой
воин уронил глухо:
-- Царица Астис...
-- Выйди, -- приказал Соломон. -- Скажи очередной страже, чтобы она
стерегла тебя.
Скоро по бесчисленным комнатам дворца забегали люди с огнями. Все покои
осветились. Пришли врачи, собрались военачальники и друзья царя.
Старший врач сказал:
-- Царь, теперь не поможет ни наука, ни бог. Когда извлечем меч,
оставленный в ее груди, она тотчас же умрет.
Но в это время Суламифь очнулась и сказала со спокойною улыбкой:
-- Я хочу пить.
И, когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкою остановила свои
глаза на царе и уже больше не отводила их; а он стоял на коленях перед ее
ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее
крови и что руки его обагрены алою кровью.
Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом
прекрасная Суламифь:
-- Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту,
за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому
источнику. Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех
пор., пока последнее дыхание не отлетит от меня. Никогда не было и не будет
женщины счастливее меня. Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой
прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем
Суламифи.
314
И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:'
-- До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и
тела будут самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь
тебе, Суламифь, имя твое во многие века будет произноситься с умилением и
благодарностью.
К утру Суламифи не стало.
Тогда царь встал, велел дать себе умыться и надел самый роскошный
пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабеями, и возложил на свою голову
венец из кроваво-красных рубинов. После этого он подозвал к себе Ванею и
сказал спокойно:
-- Ванея, ты пойдешь и умертвишь Элиава. Но старик закрыл лицо руками и
упал ниц перед царем.
-- Царь, Элиав -- мой внук!
-- Ты слышал меня, Ванея?
-- Царь, прости меня, не угрожай мне своим гневом, прикажи это сделать
кому-нибудь другому. Элиав, выйдя из дворца, побежал в храм и схватился за
рога жертвенника. Я стар, смерть моя близка, я не смею взять на свою душу
этого двойного преступления.
Но царь возразил:
-- Однако, когда я поручил тебе умертвить моего брата Адонию, также
схватившегося за священные рога жертвенника, разве ты ослушался меня, Ванея?
-- Прости меня! Пощади меня, царь!
-- Подними лицо твое, -- приказал Соломон.
И когда Ванея поднял голову и увидел глаза царя, он быстро встал с пола
и послушно направился к выходу.
Затем, обратившись к Ахиссару, начальнику и смотрителю дворца, он
приказал:
-- Царицу я не хочу предавать смерти, пусть она живет, как хочет, и
умирает, где хочет. Но никогда она не увидит более моего лица. Сегодня,
Ахиссар, ты снарядишь караван и проводишь царицу до гавани в Иаффе, а оттуда
в Египет, к фараону Суссакиму. Теперь пусть все выйдут.
315
И, оставшись один лицом к лицу с телом Сула-мифи, он долго глядел на ее
прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при
ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон,
улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали
из-под них.
Долго глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся
пальцами к ее лбу, уже "ачавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами
вышел из покоя.
За дверями его дожидался первосвященник Аза-рия, сын Садокии.
Приблизившись к царю, он спросил:
-- Что нам делать с телом этой женщины? Теперь суббота.
И вспомнил царь, как много лет тому назад скончался его отец и лежал на
песке, и уже начал быстро разлагаться. Собаки, привлеченные запахом падали,
уже бродили вокруг него с горящими от голода и жадности глазами. И, как и
теперь, спросил его первосвященник, отец Азарии, дряхлый старик:
-- Вот лежит твой отец, собаки могут растерзать его труп... Что нам
делать? Почтить ли память царя и осквернить субботу, или соблюсти субботу,
но оставить труп твоего отца на съедение собакам?