Страница:
пух, и прикосновение его к пылавшим щекам было свежо, щекотно и сладостно.
Только на углу мальчики остановились. Городовой и не думал за ними
гнаться.
Так они обошли весь квартал. Заходили к лавочникам, к подвальным
жителям, в дворницкие. Благодаря тому, что выхоленное лицо и изящный костюм
Дани обращали общее внимание, он старался держаться позади. Но пел он,
кажется, усерднее всех, с разгоревшимися щеками и блестящими глазами,
опьяненный воздухом, движением и необыкновенностью этого ночного
бродяжничества. В эти блаженные, веселые, живые минуты он совершенно
искренно забыл и о позднем времени, и о доме, и о мисс Дженерс, и обо всем
на свете, кроме волшебной колядки и красной звезды. И с каким наслаждением
ел он на ходу кусок толстой холодной
389
малороссийской колбасы с чесноком, от которой мерз-ди зубы. Никогда в
жизни не приходилось ему есть ничего более вкусного!
И потому при выходе из булочной,' где звезду угостили теплыми витушками
и сладкими крендельками, он только слабо и удивленно ахнул, увидя перед
собою нос к носу тетю Нину и мисс Дженерс в сопровождении лакея, швейцара,
няньки и горничной.
-- Слава тебе, господи, нашелся наконец!.. Боже мой, в каком виде! Без
калош и без башлыка! Весь дом с ног сбился из-за тебя, противный мальчишка!
Славильщиков давно уже не было вокруг. Как недавно от городового, так и
теперь они прыснули в разные стороны, едва только почуяли опасность, и вдали
слышался лишь дробный звук их торопливых ног.
Тетя Нина -- за одну руку, мисс Дженерс -- за другую повели беглеца
домой. Мама была в слезах -- бог знает, какие мысли приходили ей за эти два
часа, когда все домашние потеряв головы бегали по всем закоулкам дома, по
соседям и по ближним улицам. Отец напрасно притворялся разгневанным и
суровым и совсем неудачно скрывал свою радость, увидев сына живым и
невредимым. Он не меньше жены был взволнован исчезновением Дани и уже успел
за это время поставить на ноги всю городскую полицию.
С обычной прямотой Даня подробно рассказал свои приключения. Ему
пригрозили назавтра тяжелым наказанием и послали переодеться.
Он вышел к своим маленьким гостям вымытый, свежий, в новом красивом
костюме. Щеки его горели от недавнего возбуждения, и глаза весело блестели
после мороза. Очень скучно было притворяться благовоспитанным мальчиком, с
хорошими манерами и английским языком, но, добросовестно заглаживая свою
недавнюю вину, он ловко шаркал ножкой, целовал ручку у пожилых дам и
снисходительно развлекал самых маленьких малышей.
-- А ведь Дане полезен воздух, -- сказал отец, наблюдавший за ним
издали, из кабинета. -- Вы дома его слишком много держите взаперти.
Посмотрите, мальчик
зэо
пробегался, и какой у него здоровый вид! Нельзя держать мальчика все
время в вате.
Но дамы так дружно накинулись на него и наговорили сразу такую кучу
ужасов о микробах, дифтеритах, ангинах и о дурных манерах, что отец только
замахал руками и воскликнул, весь сморщившись:
-- Довольно, довольно! Будет... будет... Делайте, как хотите... Ох, уж
эти мне женщины!..
Было это... право, теперь мне кажется порой, что это было триста лет
тому назад: так много событий, лиц, городов, удач, неуспехов, радостей и
горя легло между нынешним и тогдашним временем. Я жил тогда в Киеве, в самом
начале Подола, под Александровской горкой, в номерах "Днепровская гавань",
содержимых бывшим пароходным поваром, уволенным за пьянство, и его женою
Анной Петровной -- сущей гиеной по коварству, жадности и злобе.
Нас, постоянных жильцов, было шестеро, все -- люди одинокие. В первом
номере обитал самый старинный постоялец. Когда-то он был купцом, имел
ортопедический и корсетный магазин, потом втянулся в карточную игру и
проиграл все свое предприятие; служил одно время приказчиком, но страсть к
игре совершенно выбила его из колеи. Теперь он жил бог знает каким нелепым и
кошмарным образом. Днем спал, а поздно вечером уходил в какие-то тайные
игорные притончики, которых множество на берегу Днепра, около большого
речного порта. Был он -- как все игроки не по расчету, а по страсти --
широким, вежливым и фатальным человеком.
В номере третьем жил инженер Бутковский. Если верить ему, то он окончил
лесной, горный, путейский и технологический институты, не считая заграничной
выс-
392
шей школы. И правда, в смысле всевозможных знаний он был похож на
фаршированную колбасу или на чемодан, куда, собираясь в путь, напихали
всякого тряпья сверх меры, придавили верхнюю крышку животом и с трудом
заперли чемодан на ключ, но если откроешь, то все лезет наружу. Он свободно
и даже без просьбы говорил о лоции, об авиации, ботанике, статистике,
дендрологии, политике, об ископаемых бронтозаврах, астрономии, фортификации,
септаккордах и доминантах, о птицеводстве, огородничестве, облесении оврагов
и городской канализации. Он запивал раз в месяц на три дня, когда говорил
исключительно по-французски и по-французски же писал в это время коротенькие
записочки о деньгах своим бывшим коллегам- --инженерам. Потом дней пять он
отлеживался под синим английским клетчатым пледом и потел. Больше он ничего
не делал, если не считать писем в редакцию, которые он писал всюду и по
всяким поводам: по случаю осушения болот Полесья, открытия новой звезды,
артезианских ко'лодцев и т. д. Если у него бывали деньги, он их рассовывал в
разные книги, стоявшие у него на этажерке, и потом находил их, как сюрпризы.
И, помню, часто он говорил (он картавил):
-- Дгуг мой. Возьмите, пгошу вас, с полки Элизе Геклю, том четвегтый.
Там между двухсотой и тгех-сотой стганицами должны быть пять гублей, котогые
я вам должен.
Собою же он был совсем лыс, с белой бородой и седыми бакенбардами
веером.
В восьмом номере жил я. В седьмом -- студент с толстым безусым лицом,
заика и паинька (теперь он прокурор с большой известностью). В шестом --
немец Карл, шоссейный техник, жирный остзеец, трясущийся пивопийца. А пятый
номер нанимала проститутка Зоя, которую хозяйка уважала больше, чем нас всех
осталь-,ных, вместе взятых. Во-первых, она платила за номер дороже, чем мы,
во-вторых, -- платила всегда вперед, а в-третьих, -- от нее не было никакого
шума, так как к себе она водила -- и то лишь изредка -- только гостей
солидных, пожилых и тихих, а больше ночевала на стороне, в чужих гостиницах,
393
Надо сказать, что все мы были и знакомы и как будто бы незнакомы.
Одолжались друг у друга заваркой чая, иголкой, ниткой, кипятком, газетой,
чернилами, конвертами и бумагой.
Всех номеров было в нашем прибежище девять. Остальные три занимались на
ночь или на время случайными парочками. Мы не сердились. Мы ко всему
привыкли.
Наступила быстрая южная весна. Прошел лед по Днепру: река разлилась так
мощно, что до самого горизонта затопила левый, низменный черниговский берег.
Стояли теплые темные ночи, и перепадали короткие, но обильные дожди. Вчера
деревья едва зеленовато серели от почек, а наутро проснулся -- и видишь, как
они вдруг заблестели нежными, яркими первыми листиками.
Тут подошла и пасха с ее прекрасной, радостной, великой ночью. Мне
некуда было пойти разговеться, и я просто в одиночестве бродил по городу,
заходил в церкви, смотрел на крестные ходы, иллюминацию, слушал звон и
пение, любовался милыми детскими и женскими лицами, освещенными снизу
теплыми огнями свечек. Была у меня в душе какая-то упоительная грусть --
сладкая, легкая и тихая, точно я жалел без боли об утраченной чистоте и
ясности моего детства.
Когда я вернулся в номера, меня встретил наш курносый коридорный
Васька, шустрый и лукавый мальчуган. Мы похристосовались. Улыбаясь до ушей и
обнаруживая все свои зубы и десны, Васька сказал мне:
-- Барышня с пятого номера велела, чтобы вы зашли до ее.
Я немного удивился. Мы с этой барышней совсем не были знакомы.
-- Она и записку вам прислала, -- продолжал Васька. -- Вон на столе
лежит.
Я взял разграфленный листок, вырванный из записной книжки, и под
печатной рубрикой "Приход" прочитал следующее:
391
"Глубокожамый No 8.
Если вам свободно и не по Брезгуете очень прошу вас зати ко мне У номер
разговеца свяченой пасхой.
Извесная вам Зоя Крамаренкова".
Я постучал к инженеру, чтобы посоветоваться с ним. Он стоял перед
зеркалом и с упорством всеми десятью пальцами приводил в порядок 'свои
жесткие, запущенные седины. На нем был лоснившийся сюртук, видавший виды, и
белый галстук вокруг заношенного, порыжевшего с краю воротничка.
Оказывается, он тоже получил пригласительную записку. Мы пошли вместе.
Зоя встретила нас на пороге, извиняясь и краснея. У нее было самое
заурядное, самое типичное лицо русской проститутки: мягкие, добрые,
безвольные губы, нос немного картофелем и безбровые серые глаза навыкате --
"лупетки". Но ее улыбка -- нынешняя, домашняя, безыскусственная улыбка,
такая застенчивая, тихая и женственная -- вдруг на мгновение делала лицо Зои
прелестным.
У нее уже сидели игрок и шоссейный Карл. Таким образом, за исключением
студента, здесь собрались все постоянные обитатели номеров "Днепровская
гавань".
Комната у нее была именно такая, какой я себе ее представлял. На комоде
пустые бомбоньерки, налепные картинки, жирная пудра и щипцы для волос. На
стенах линялые фотографии безусых и курчавых фармацевтов, гордых актеров в
профиль и грозных прапорщиков с обнаженными саблями. На кровати гора подушек
под тюлевой накидкой, но на столе, покрытом бумагой, вырезанной, как
кружево, красовались пасхи, кулич, яйца, нога ветчины и две бутылки
какого-то таинственного вина.
Мы похристосовались с ней щека об щеку, целомудренно и манерно, и сели
закусывать. Надо сказать, что все мы в этот час представляли собою странное
и редкое зрелище: четверо мужчин, в конец изжеванных и изглоданных неудачной
жизнью, четверо старых кляч,
395
которым в общей сложности было во всяком случае больше двухсот лет, и
пятая -- наша хозяйка -- уже немолодая русская проститутка, то есть самое
несчастное, самое глупое и наивное, самое безвольное существо на всей нашей'
планете.
Но как она была неуклюже мила, как. застенчиво гостеприимна, как
дружески и деликатно проста!
-- Получайте, -- ласково говорила она, протягивая кому-нибудь из нас
тарелку, -- получайте и кушайте, пожалуйста. Номер шестой, вы, я знаю,
больше пиво пьете. Мне Вася рассказывал. Так достаньте около вас под столом.
А вам, господа, я налью вина. Это очень хорошее вино. Тенериф. У меня есть
один знакомый пароходчик, так он его постоянно пьет.
Мы четверо знали все в жизни и, конечно, знали, на какие деньги был
устроен весь этот пасхальный стол вместе с пивом и "тенерифом". Но это
знание, однако, совсем не коробило и не угнетало нас.
Зоя рассказывала о своих ночных впечатлениях. В Братстве, где она
отстояла заутреню, была страшная теснота, но Зое удалось занять хорошее
место. Чудесно пел академический хор, а евангелие читали сами студенты, и
читали поочередно на всех языках, какие только есть на свете: по-французски,
по-немецки, по-гречески, и даже на арабском языке. А когда святили на дворе
пасхи и куличи, то сделалась такая толкотня, что богомольцы перепутали свои
припасы и перессорились.
Потом Зоя задумалась, развздыхалась и стала мечтательно вспоминать
великую неделю у себя в деревне.
-- Такие мы цветочки собирали, называются "сон", _ синенькие такие, они
первые из земли выходят. Мы делали из них отвар и красили яйца. Чудесный
выходил синий цвет.
А чтобы желтый был цвет, так мы луком яйца обертывали, шелухой, -- ив
кипяток. А то еще разноцветными тряпочками красили. А потом целую неделю
ходили по селу и били яйцо об яйцо. Сначала носиком, потом ж..кой, кто
перебьет другого, тот забирает себе. Один парнишка достал где-то в городе
каменное яйцо -- так он всех перекокал. Но когда дознались, в
396
чем дело, то у него все яйца отняли, а самого поколотили.
И целую святую неделю у нас качели. Одни -- большие посередь села: это
общественные. А то еще отдельно у каждых ворот маленькие качели -- дощечка и
пара веревок. Так всю неделю качаются все -- мальчишки и девчонки, и все
поют: Христос воскресе. Хорошо у нас!
Мы слушали ее молча. Жизнь так долго и ожесточенно колотила нас по
головам, что, казалось, навеки выбила из нас всякие воспоминания о детстве,
о семье, о матери, о прежних пасхах.
Между тем коленкоровая занавеска на окне холодно поголубела от
рассвета, потом стала темнеть и переходить в желтый тон и вдруг незаметно
стала розовой от отраженного солнца.
-- Вы не боитесь, господа, я открою окно? -- сказала Зоя.
Она подняла занавеску и распахнула раму. Вслед за нею и мы все подошли
к окну.
Было такое светлое, чистое праздничное утро, как будто кто-то за ночь
взял и вымыл заботливыми руками и бережно расставил по местам и это голубое
небо, и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи, трепетавшие
молодой, клейкой, благоухающей листвой. Днепр расстилался под нами на
необозримое пространство -- синий и страшный у берегов, спокойный и
серебряный вдали. На всех городских колокольнях звонили.
И вдруг все мы невольно обернулись. Инженер плакал. Ухватившись руками
за косяк оконной рамы и прижавшись к нему лбом, он качал головой и весь
вздрагивал от рыданий. Бог весть, что делалось в его старческой,
опустошенной и израненной душе неудачника. Я знал его прежнюю жизнь' только
слегка, .по случайным намекам: тяжелая женитьба на распутной бабенке,
растрата казенных денег, стрельба из револьвера в любовника жены, тоска по
детям, ушедшим к матери...
Зоя жалостно ахнула, обняла инженера и положила его седую, с красной
бугристо;"! плешью голову себе на грудь и стала тихо гладить его плечи и
щеки.
397
-- Ах, миленький, ах вы, мой бедненький, -- говорила она певуче. --
Сама ведь я знаю, как трудно вам жить. Все вы, как песики заброшенные...
старенькие... одинокие. Ну, ничего, ничего... потерпите, голубчики мои...
Бог даст, все пройдет, и дела поправятся, и все пойдет по-хорошему... Ах вы,
родненький мой...
С трудом инженеру удалось справиться. Веки у него набрякли, белки
покраснели, а распухший нос стал почти синим.
-- Чегт! Негвы пгоклятые! Чегт! -- говорил он сердито, отворачиваясь к
стене.
И по его голосу я слышал, что у него в горле, во рту и в носу еще стоят
едкие невылившиеся слезы.
Через пять минут мы стали прощаться и все почтительно поцеловали руку у
Зои. Мы с инженером вышли последними, и как раз у самых дверей Зонного
номера на нас наскочил возвращавшийся из гостей студент.
-- Ага! -- воскликнул он, улыбаясь и многозначительно вздернув брови.
-- Вы в-вон откуда? Гм... раззз-говелись, значит?
В тоне его голоса мы услышали определенную гнусность. Но инженер
великолепно и медленно смерил его взглядом от сапог до верха фуражки и
после длинной паузы сказал через плечо тоном непередаваемого презрения:
-- Сссуслик!
-- Вот вы все говорите: случай, случай... Да ведь в том-то и дело, что
на всякий пустячный случай можно взглянуть поглубже.
Позвольте заметить, что мне теперь уже шестьдесят лет. А это -- как раз
такой возраст, когда человеку, после всех его мьжаний, страстей и бурления,
остаются три пути: стяжательство, честолюбие и философия. Даже, собственно,
два. Честолюбие, как-никак, а все-таки состоит в стяжании, накоплении и
расширении мирских или небесных возможностей.
Философом я себя назвать, конечно, не смею: слишком громоздкий титул
и... как-то не к лицу-с. К тому же всегда .на меня можете цыкнуть: "А покажи
твой багаж и твой аттестат!" Но зато прожил я жизнь чрезвычайно большую и
весьма пеструю. Видел богатство, и нищету, и болезнь, и войну, и утрату
близких, и тюрьму, и любовь, и падение, и веру, и безверие. И даже -- хотите
верьте, хотите нет, -- даже людей видел. Это немудрено, по-вашему?
Мудрено-с. Чтобы другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом
уметь совершенно забыть о собственной персоне: о том, какое пленительное
впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы.
А это мало кто умеет, уверяю вас.
И вот, грешный человек, люблю я на склоне моих дней поразмышлять над
жизнью. К тому же я теперь
412
одинок и стар; ночи-то наши, стариковские, знаете, какие длинные? А
память и сердце сохранили мне живьем тысячи событий -- своих и всяческих. Но
одно дело пережевывать воспоминания, как корова крапиву, а другое --
сопоставлять их умно и с толком. Что я и называю философией.
Вот мы с вами коснулись случая и судьбы. Охотно соглашусь с вами:
случай бестолков, капризен, слеп, бесцелен, попросту глуп. Но над жизнью, то
есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует -- я в этом твердо
уверен -- непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из
малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает
вниз, и опять приходит, и опять, и опять, точно обвиваясь спирально вокруг
бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний
оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый
завиток -- спираль спиралей... И так без конца.
Вы, конечно, возразите мне, что если бы этот закон на самом деле
существовал, -- люди давным-давно открыли бы его и читали бы будущее, как по
какой-нибудь картограмме. Нет, не то. Мы, люди, знаете ли, похожи на ткачей,
посаженных вплотную около бесконечно длинной и бесконечно широкой основы.
Какие-то краски перед глазами, цветочки, лазурь, пурпур, зелень, и все это
бежит, бежит и уходит... но рисунка, по близости расстояния, нам не
разобрать. Только людям, стоящим выше жизни, над нами, -- гениальным ученым,
пророкам,. сновидцам, блаженным, юродивым и поэта!М иногда удается уловить в
жизненной суматохе острым и вдохновенным взором начало гармоничного узора и
предсказать его конец.
Вы находите, что я пышно выражаюсь? Не правда ли? Подождите, дальше
будет еще курчавее. Конечно, если вам не скучно... Впрочем, что же и делать
в 'вагоне, как не болтать?..
С законом, управляющим одинаково мудро как течением созвездий, так и
пищеварением таракана, я охотно мирюсь, верю ему и благословляю его. Но есть
Некто или Нечто, что сильнее судьбы <и мира. Если оно
413
Нечто, то я назвал бы его законом логической нелепости или нелепой
логичности, как хотите... Я не умею выразиться. Если же это Некто, то это
такой Дух, перед которым наш библейский дьявол и романтический сатана
оказываются маленькими шутниками и совсем незлобивыми проходимцами.
Вообразите себе власть над миром, почти божескую, и рядом отчаянную
мальчишескую проказливость, не ведающую ни зла, ни добра, но всегда
беспощадно жестокую, остроумную и, черт возьми, как-то странно справедливую!
Может быть, вам непонятно? Тогда позвольте высказаться пообразнее.
Возьмем Наполеона: сказочная жизнь, невероятно грандиозная личность,
неистощимая власть, -- и, глядь, под конец: крошечный островишко, болезнь
мочевого пузыря, жалобы на пищу " докторов, старческое брюзжание в
одиночестве... Конечно, этот жалкий закат был только насмешкой, одной кривой
улыбкой моего таинственного Некто. Однако вдумайтесь хорошенько в эту
трагическую биографию, отбрасывая толкования ученых (у них ведь все
объясняется просто и законно), и вот, не знаю, как вы, но я ясно вижу, что в
ней уживаются рядом нелепость и логичность, а объяснить этото себе я не
могу.
Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и
какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью.
Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску,
какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот -- смерть на публичной
кровати, в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки. Опять
повторяю: нелепо, жестоко, но почему-то логично. Как будто обе эти жалкие
смерти своим контрастом округлили, оттенили, дорисовали два пышных
существования.
Древние знали этого таинственного Некто и боялись его (вспомните
Поликратов перстень), но они ошибоч- но принимали его шутки за зависть
судьбы.
Уверяю вас, то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что
когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно
прекрасною.
414
Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства,
собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не
будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, -- все
сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю
его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво
прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, -- и старой, доброй земли не
станет. Жалко прекрасной пла-иеты, не правда ли? Но подумайте только, к
какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая
добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.
Впрочем, к чему .нам такие пышные примеры, как наша земля, Наполеон и
древние греки? Я сам улавливал изредка проявление этого страшного,
неисповедимого закона при самых обыденных обстоятельствах. Хотите, я вам
расскажу об одном простом случае, где я въявь почувствовал насмешливое
дыхание этого бога?
Дело было так. Я ехал из Томска в общем вагоне первого класса. Со мной,
в числе соседей, был молодой путейский инженер, чудесный малый, добродушный
толстяк. Простоватое русское лицо, холеное и круглое, белобрысый, волосы
ежиком, и сквозь них просвечивает розовая кожа... этакий ласковый, добрый
йорк-.ширчик! И глаза у него были какого-то мутно-голубого поросячьего
цвета.
Он оказался очень приятным соседом. Я редко видел таких
предупредительных людей. Сразу он уступил мне нижнее место, сам помогал мне
взгромоздить (Мой чемодан на сетку и вообще был так любезен, что становилось
даже немного неловко. На станциях он запасался провизией и вином и с милым
радушием угощал попутчиков.
Я сразу же заметил, что в нем кипит и рвется наружу какое-то большое
внутреннее счастье и что ему хочется видеть вокруг себя людей также
счастливыми.
Так это и оказалось на самом деле. Через десять минут он уже начал
выкладывать предо мной свою душу. Правда, я заметил, что при первых же его
излияниях соседи как-то неловко заерзали на своих
415
о
местах и уж слишком преувеличенно-усердно начали наблюдать дорожные
пейзажи. Впоследствии я узнал, что они слышали этот рассказ по крайней мере
по десяти раз каждый. Их участи не избег и я.
Ехал этот инженер с Дальнего Востока, где провел пять л'ет, и, стало
быть, не виделся пять лет со своей семьей, оставленной в Петербурге. Он,
собственно, рассчитывал пробыть в командировке самое большее год, но сначала
задержала казенная работа, потом подвернулось выгодное частное предприятие,
потом оказалось невозможным оставить дело, которое стало уж чересчур большим
и прибыльным. Теперь, ликвидировав все дела, он возвращался домой. Где же
тут было обвинять его за болтливость: пробыть пять лет вдали от любимой
семьи и возвращаться домой молодым, здоровым, с большой удачей и с
неиспользованным запасом любви! Какой человек мог бы подавить в себе
молчание, .смирить этот страшный зуд нетерпения, которое возрастает с каждым
часом, с каждой сотнею пройденных верст?
Я скоро от него узнал все семейные подробности. Его жену зовут
Сусанной, или "Оанночкой", а дочь носит странное имя "Юрочка". Он оставил
дочку трехлетним ребенком. "Воображаю, -- восклицал он, -- теперь совсем уж
барышня, -- невеста!" Узнал я и девическую фамилию его жены, и все бедствия,
которые они испытали вдвоем, когда он женился, будучи студентом последнего
курса, не имея даже двух пар панталон, и каким прекрасным товарищем,
нянькой, матерью и сестрой была в это время для него жена.
Он бил себя в грудь кулаком, краснел от гордости, сиял глазами и
кричал:
-- Если бы вы знали! Кр-расавица!.. Будете в Петербурге, я вас
познакомлю. Непременно заходите ко мне, непременно. Без всяких церемоний и
отговорок, Кирочная, сто пятьдесят шесть. Я вас познакомлю, и вот вы сами
увидите мою старуху. Королева! У нас на путейских балах всегда была
королевой бала. Ей-богу же, приходите, иначе обидите.
И всем нам он раздавал свои визитные карточки, где карандашом
зачеркивал свой маньчжурский адрес и
416
надписывал петербургский, и тут же сообщал, что эта шикарная квартира
была нанята его женою всего лишь год тому назад по его настоянию, когда дела
шибко пошли в гору.
Да... водопадом из него било! Раза по четыре в день на больших станциях
он посылал домой телеграммы с ответом, уплаченным на другую большую станцию
или
просто в поезд номер такой-то, пассажиру первого
класса такому-то. И надо было видеть его в тот момент,
когда входил кондуктор и возглашал нараспев: "Телеграмма пассажиру
первого класса такому-то". Уверяю вас, у него вокруг лица образовывался
сияющий
нимб, как у святых угодников. Кондукторов он награждал по-царски;
впрочем, не одних только кондукторов. У него была непреодолимая потребность
всех обласкать, осчастливить, одарить. Он и нам совал на память разные
безделушки из сибирских и уральских камней, вроде брелоков, запонок и
булавок, китайских колечек, нефритовых божков и другие мелочи. Были между
ними вещи очень ценные как по стоимости, так и по редкой
Только на углу мальчики остановились. Городовой и не думал за ними
гнаться.
Так они обошли весь квартал. Заходили к лавочникам, к подвальным
жителям, в дворницкие. Благодаря тому, что выхоленное лицо и изящный костюм
Дани обращали общее внимание, он старался держаться позади. Но пел он,
кажется, усерднее всех, с разгоревшимися щеками и блестящими глазами,
опьяненный воздухом, движением и необыкновенностью этого ночного
бродяжничества. В эти блаженные, веселые, живые минуты он совершенно
искренно забыл и о позднем времени, и о доме, и о мисс Дженерс, и обо всем
на свете, кроме волшебной колядки и красной звезды. И с каким наслаждением
ел он на ходу кусок толстой холодной
389
малороссийской колбасы с чесноком, от которой мерз-ди зубы. Никогда в
жизни не приходилось ему есть ничего более вкусного!
И потому при выходе из булочной,' где звезду угостили теплыми витушками
и сладкими крендельками, он только слабо и удивленно ахнул, увидя перед
собою нос к носу тетю Нину и мисс Дженерс в сопровождении лакея, швейцара,
няньки и горничной.
-- Слава тебе, господи, нашелся наконец!.. Боже мой, в каком виде! Без
калош и без башлыка! Весь дом с ног сбился из-за тебя, противный мальчишка!
Славильщиков давно уже не было вокруг. Как недавно от городового, так и
теперь они прыснули в разные стороны, едва только почуяли опасность, и вдали
слышался лишь дробный звук их торопливых ног.
Тетя Нина -- за одну руку, мисс Дженерс -- за другую повели беглеца
домой. Мама была в слезах -- бог знает, какие мысли приходили ей за эти два
часа, когда все домашние потеряв головы бегали по всем закоулкам дома, по
соседям и по ближним улицам. Отец напрасно притворялся разгневанным и
суровым и совсем неудачно скрывал свою радость, увидев сына живым и
невредимым. Он не меньше жены был взволнован исчезновением Дани и уже успел
за это время поставить на ноги всю городскую полицию.
С обычной прямотой Даня подробно рассказал свои приключения. Ему
пригрозили назавтра тяжелым наказанием и послали переодеться.
Он вышел к своим маленьким гостям вымытый, свежий, в новом красивом
костюме. Щеки его горели от недавнего возбуждения, и глаза весело блестели
после мороза. Очень скучно было притворяться благовоспитанным мальчиком, с
хорошими манерами и английским языком, но, добросовестно заглаживая свою
недавнюю вину, он ловко шаркал ножкой, целовал ручку у пожилых дам и
снисходительно развлекал самых маленьких малышей.
-- А ведь Дане полезен воздух, -- сказал отец, наблюдавший за ним
издали, из кабинета. -- Вы дома его слишком много держите взаперти.
Посмотрите, мальчик
зэо
пробегался, и какой у него здоровый вид! Нельзя держать мальчика все
время в вате.
Но дамы так дружно накинулись на него и наговорили сразу такую кучу
ужасов о микробах, дифтеритах, ангинах и о дурных манерах, что отец только
замахал руками и воскликнул, весь сморщившись:
-- Довольно, довольно! Будет... будет... Делайте, как хотите... Ох, уж
эти мне женщины!..
Было это... право, теперь мне кажется порой, что это было триста лет
тому назад: так много событий, лиц, городов, удач, неуспехов, радостей и
горя легло между нынешним и тогдашним временем. Я жил тогда в Киеве, в самом
начале Подола, под Александровской горкой, в номерах "Днепровская гавань",
содержимых бывшим пароходным поваром, уволенным за пьянство, и его женою
Анной Петровной -- сущей гиеной по коварству, жадности и злобе.
Нас, постоянных жильцов, было шестеро, все -- люди одинокие. В первом
номере обитал самый старинный постоялец. Когда-то он был купцом, имел
ортопедический и корсетный магазин, потом втянулся в карточную игру и
проиграл все свое предприятие; служил одно время приказчиком, но страсть к
игре совершенно выбила его из колеи. Теперь он жил бог знает каким нелепым и
кошмарным образом. Днем спал, а поздно вечером уходил в какие-то тайные
игорные притончики, которых множество на берегу Днепра, около большого
речного порта. Был он -- как все игроки не по расчету, а по страсти --
широким, вежливым и фатальным человеком.
В номере третьем жил инженер Бутковский. Если верить ему, то он окончил
лесной, горный, путейский и технологический институты, не считая заграничной
выс-
392
шей школы. И правда, в смысле всевозможных знаний он был похож на
фаршированную колбасу или на чемодан, куда, собираясь в путь, напихали
всякого тряпья сверх меры, придавили верхнюю крышку животом и с трудом
заперли чемодан на ключ, но если откроешь, то все лезет наружу. Он свободно
и даже без просьбы говорил о лоции, об авиации, ботанике, статистике,
дендрологии, политике, об ископаемых бронтозаврах, астрономии, фортификации,
септаккордах и доминантах, о птицеводстве, огородничестве, облесении оврагов
и городской канализации. Он запивал раз в месяц на три дня, когда говорил
исключительно по-французски и по-французски же писал в это время коротенькие
записочки о деньгах своим бывшим коллегам- --инженерам. Потом дней пять он
отлеживался под синим английским клетчатым пледом и потел. Больше он ничего
не делал, если не считать писем в редакцию, которые он писал всюду и по
всяким поводам: по случаю осушения болот Полесья, открытия новой звезды,
артезианских ко'лодцев и т. д. Если у него бывали деньги, он их рассовывал в
разные книги, стоявшие у него на этажерке, и потом находил их, как сюрпризы.
И, помню, часто он говорил (он картавил):
-- Дгуг мой. Возьмите, пгошу вас, с полки Элизе Геклю, том четвегтый.
Там между двухсотой и тгех-сотой стганицами должны быть пять гублей, котогые
я вам должен.
Собою же он был совсем лыс, с белой бородой и седыми бакенбардами
веером.
В восьмом номере жил я. В седьмом -- студент с толстым безусым лицом,
заика и паинька (теперь он прокурор с большой известностью). В шестом --
немец Карл, шоссейный техник, жирный остзеец, трясущийся пивопийца. А пятый
номер нанимала проститутка Зоя, которую хозяйка уважала больше, чем нас всех
осталь-,ных, вместе взятых. Во-первых, она платила за номер дороже, чем мы,
во-вторых, -- платила всегда вперед, а в-третьих, -- от нее не было никакого
шума, так как к себе она водила -- и то лишь изредка -- только гостей
солидных, пожилых и тихих, а больше ночевала на стороне, в чужих гостиницах,
393
Надо сказать, что все мы были и знакомы и как будто бы незнакомы.
Одолжались друг у друга заваркой чая, иголкой, ниткой, кипятком, газетой,
чернилами, конвертами и бумагой.
Всех номеров было в нашем прибежище девять. Остальные три занимались на
ночь или на время случайными парочками. Мы не сердились. Мы ко всему
привыкли.
Наступила быстрая южная весна. Прошел лед по Днепру: река разлилась так
мощно, что до самого горизонта затопила левый, низменный черниговский берег.
Стояли теплые темные ночи, и перепадали короткие, но обильные дожди. Вчера
деревья едва зеленовато серели от почек, а наутро проснулся -- и видишь, как
они вдруг заблестели нежными, яркими первыми листиками.
Тут подошла и пасха с ее прекрасной, радостной, великой ночью. Мне
некуда было пойти разговеться, и я просто в одиночестве бродил по городу,
заходил в церкви, смотрел на крестные ходы, иллюминацию, слушал звон и
пение, любовался милыми детскими и женскими лицами, освещенными снизу
теплыми огнями свечек. Была у меня в душе какая-то упоительная грусть --
сладкая, легкая и тихая, точно я жалел без боли об утраченной чистоте и
ясности моего детства.
Когда я вернулся в номера, меня встретил наш курносый коридорный
Васька, шустрый и лукавый мальчуган. Мы похристосовались. Улыбаясь до ушей и
обнаруживая все свои зубы и десны, Васька сказал мне:
-- Барышня с пятого номера велела, чтобы вы зашли до ее.
Я немного удивился. Мы с этой барышней совсем не были знакомы.
-- Она и записку вам прислала, -- продолжал Васька. -- Вон на столе
лежит.
Я взял разграфленный листок, вырванный из записной книжки, и под
печатной рубрикой "Приход" прочитал следующее:
391
"Глубокожамый No 8.
Если вам свободно и не по Брезгуете очень прошу вас зати ко мне У номер
разговеца свяченой пасхой.
Извесная вам Зоя Крамаренкова".
Я постучал к инженеру, чтобы посоветоваться с ним. Он стоял перед
зеркалом и с упорством всеми десятью пальцами приводил в порядок 'свои
жесткие, запущенные седины. На нем был лоснившийся сюртук, видавший виды, и
белый галстук вокруг заношенного, порыжевшего с краю воротничка.
Оказывается, он тоже получил пригласительную записку. Мы пошли вместе.
Зоя встретила нас на пороге, извиняясь и краснея. У нее было самое
заурядное, самое типичное лицо русской проститутки: мягкие, добрые,
безвольные губы, нос немного картофелем и безбровые серые глаза навыкате --
"лупетки". Но ее улыбка -- нынешняя, домашняя, безыскусственная улыбка,
такая застенчивая, тихая и женственная -- вдруг на мгновение делала лицо Зои
прелестным.
У нее уже сидели игрок и шоссейный Карл. Таким образом, за исключением
студента, здесь собрались все постоянные обитатели номеров "Днепровская
гавань".
Комната у нее была именно такая, какой я себе ее представлял. На комоде
пустые бомбоньерки, налепные картинки, жирная пудра и щипцы для волос. На
стенах линялые фотографии безусых и курчавых фармацевтов, гордых актеров в
профиль и грозных прапорщиков с обнаженными саблями. На кровати гора подушек
под тюлевой накидкой, но на столе, покрытом бумагой, вырезанной, как
кружево, красовались пасхи, кулич, яйца, нога ветчины и две бутылки
какого-то таинственного вина.
Мы похристосовались с ней щека об щеку, целомудренно и манерно, и сели
закусывать. Надо сказать, что все мы в этот час представляли собою странное
и редкое зрелище: четверо мужчин, в конец изжеванных и изглоданных неудачной
жизнью, четверо старых кляч,
395
которым в общей сложности было во всяком случае больше двухсот лет, и
пятая -- наша хозяйка -- уже немолодая русская проститутка, то есть самое
несчастное, самое глупое и наивное, самое безвольное существо на всей нашей'
планете.
Но как она была неуклюже мила, как. застенчиво гостеприимна, как
дружески и деликатно проста!
-- Получайте, -- ласково говорила она, протягивая кому-нибудь из нас
тарелку, -- получайте и кушайте, пожалуйста. Номер шестой, вы, я знаю,
больше пиво пьете. Мне Вася рассказывал. Так достаньте около вас под столом.
А вам, господа, я налью вина. Это очень хорошее вино. Тенериф. У меня есть
один знакомый пароходчик, так он его постоянно пьет.
Мы четверо знали все в жизни и, конечно, знали, на какие деньги был
устроен весь этот пасхальный стол вместе с пивом и "тенерифом". Но это
знание, однако, совсем не коробило и не угнетало нас.
Зоя рассказывала о своих ночных впечатлениях. В Братстве, где она
отстояла заутреню, была страшная теснота, но Зое удалось занять хорошее
место. Чудесно пел академический хор, а евангелие читали сами студенты, и
читали поочередно на всех языках, какие только есть на свете: по-французски,
по-немецки, по-гречески, и даже на арабском языке. А когда святили на дворе
пасхи и куличи, то сделалась такая толкотня, что богомольцы перепутали свои
припасы и перессорились.
Потом Зоя задумалась, развздыхалась и стала мечтательно вспоминать
великую неделю у себя в деревне.
-- Такие мы цветочки собирали, называются "сон", _ синенькие такие, они
первые из земли выходят. Мы делали из них отвар и красили яйца. Чудесный
выходил синий цвет.
А чтобы желтый был цвет, так мы луком яйца обертывали, шелухой, -- ив
кипяток. А то еще разноцветными тряпочками красили. А потом целую неделю
ходили по селу и били яйцо об яйцо. Сначала носиком, потом ж..кой, кто
перебьет другого, тот забирает себе. Один парнишка достал где-то в городе
каменное яйцо -- так он всех перекокал. Но когда дознались, в
396
чем дело, то у него все яйца отняли, а самого поколотили.
И целую святую неделю у нас качели. Одни -- большие посередь села: это
общественные. А то еще отдельно у каждых ворот маленькие качели -- дощечка и
пара веревок. Так всю неделю качаются все -- мальчишки и девчонки, и все
поют: Христос воскресе. Хорошо у нас!
Мы слушали ее молча. Жизнь так долго и ожесточенно колотила нас по
головам, что, казалось, навеки выбила из нас всякие воспоминания о детстве,
о семье, о матери, о прежних пасхах.
Между тем коленкоровая занавеска на окне холодно поголубела от
рассвета, потом стала темнеть и переходить в желтый тон и вдруг незаметно
стала розовой от отраженного солнца.
-- Вы не боитесь, господа, я открою окно? -- сказала Зоя.
Она подняла занавеску и распахнула раму. Вслед за нею и мы все подошли
к окну.
Было такое светлое, чистое праздничное утро, как будто кто-то за ночь
взял и вымыл заботливыми руками и бережно расставил по местам и это голубое
небо, и пушистые белые облака на нем, и высокие старые тополи, трепетавшие
молодой, клейкой, благоухающей листвой. Днепр расстилался под нами на
необозримое пространство -- синий и страшный у берегов, спокойный и
серебряный вдали. На всех городских колокольнях звонили.
И вдруг все мы невольно обернулись. Инженер плакал. Ухватившись руками
за косяк оконной рамы и прижавшись к нему лбом, он качал головой и весь
вздрагивал от рыданий. Бог весть, что делалось в его старческой,
опустошенной и израненной душе неудачника. Я знал его прежнюю жизнь' только
слегка, .по случайным намекам: тяжелая женитьба на распутной бабенке,
растрата казенных денег, стрельба из револьвера в любовника жены, тоска по
детям, ушедшим к матери...
Зоя жалостно ахнула, обняла инженера и положила его седую, с красной
бугристо;"! плешью голову себе на грудь и стала тихо гладить его плечи и
щеки.
397
-- Ах, миленький, ах вы, мой бедненький, -- говорила она певуче. --
Сама ведь я знаю, как трудно вам жить. Все вы, как песики заброшенные...
старенькие... одинокие. Ну, ничего, ничего... потерпите, голубчики мои...
Бог даст, все пройдет, и дела поправятся, и все пойдет по-хорошему... Ах вы,
родненький мой...
С трудом инженеру удалось справиться. Веки у него набрякли, белки
покраснели, а распухший нос стал почти синим.
-- Чегт! Негвы пгоклятые! Чегт! -- говорил он сердито, отворачиваясь к
стене.
И по его голосу я слышал, что у него в горле, во рту и в носу еще стоят
едкие невылившиеся слезы.
Через пять минут мы стали прощаться и все почтительно поцеловали руку у
Зои. Мы с инженером вышли последними, и как раз у самых дверей Зонного
номера на нас наскочил возвращавшийся из гостей студент.
-- Ага! -- воскликнул он, улыбаясь и многозначительно вздернув брови.
-- Вы в-вон откуда? Гм... раззз-говелись, значит?
В тоне его голоса мы услышали определенную гнусность. Но инженер
великолепно и медленно смерил его взглядом от сапог до верха фуражки и
после длинной паузы сказал через плечо тоном непередаваемого презрения:
-- Сссуслик!
-- Вот вы все говорите: случай, случай... Да ведь в том-то и дело, что
на всякий пустячный случай можно взглянуть поглубже.
Позвольте заметить, что мне теперь уже шестьдесят лет. А это -- как раз
такой возраст, когда человеку, после всех его мьжаний, страстей и бурления,
остаются три пути: стяжательство, честолюбие и философия. Даже, собственно,
два. Честолюбие, как-никак, а все-таки состоит в стяжании, накоплении и
расширении мирских или небесных возможностей.
Философом я себя назвать, конечно, не смею: слишком громоздкий титул
и... как-то не к лицу-с. К тому же всегда .на меня можете цыкнуть: "А покажи
твой багаж и твой аттестат!" Но зато прожил я жизнь чрезвычайно большую и
весьма пеструю. Видел богатство, и нищету, и болезнь, и войну, и утрату
близких, и тюрьму, и любовь, и падение, и веру, и безверие. И даже -- хотите
верьте, хотите нет, -- даже людей видел. Это немудрено, по-вашему?
Мудрено-с. Чтобы другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом
уметь совершенно забыть о собственной персоне: о том, какое пленительное
впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы.
А это мало кто умеет, уверяю вас.
И вот, грешный человек, люблю я на склоне моих дней поразмышлять над
жизнью. К тому же я теперь
412
одинок и стар; ночи-то наши, стариковские, знаете, какие длинные? А
память и сердце сохранили мне живьем тысячи событий -- своих и всяческих. Но
одно дело пережевывать воспоминания, как корова крапиву, а другое --
сопоставлять их умно и с толком. Что я и называю философией.
Вот мы с вами коснулись случая и судьбы. Охотно соглашусь с вами:
случай бестолков, капризен, слеп, бесцелен, попросту глуп. Но над жизнью, то
есть над миллионами сцепившихся случаев, господствует -- я в этом твердо
уверен -- непреложный закон. Все проходит и опять возвращается, рождается из
малого, из ничего, разгорается, мучит, радует, доходит до вершины и падает
вниз, и опять приходит, и опять, и опять, точно обвиваясь спирально вокруг
бега времени. А этот спиральный путь, сделав в свою очередь многолетний
оборот, возвращается назад и проходит над прежним местом и делает новый
завиток -- спираль спиралей... И так без конца.
Вы, конечно, возразите мне, что если бы этот закон на самом деле
существовал, -- люди давным-давно открыли бы его и читали бы будущее, как по
какой-нибудь картограмме. Нет, не то. Мы, люди, знаете ли, похожи на ткачей,
посаженных вплотную около бесконечно длинной и бесконечно широкой основы.
Какие-то краски перед глазами, цветочки, лазурь, пурпур, зелень, и все это
бежит, бежит и уходит... но рисунка, по близости расстояния, нам не
разобрать. Только людям, стоящим выше жизни, над нами, -- гениальным ученым,
пророкам,. сновидцам, блаженным, юродивым и поэта!М иногда удается уловить в
жизненной суматохе острым и вдохновенным взором начало гармоничного узора и
предсказать его конец.
Вы находите, что я пышно выражаюсь? Не правда ли? Подождите, дальше
будет еще курчавее. Конечно, если вам не скучно... Впрочем, что же и делать
в 'вагоне, как не болтать?..
С законом, управляющим одинаково мудро как течением созвездий, так и
пищеварением таракана, я охотно мирюсь, верю ему и благословляю его. Но есть
Некто или Нечто, что сильнее судьбы <и мира. Если оно
413
Нечто, то я назвал бы его законом логической нелепости или нелепой
логичности, как хотите... Я не умею выразиться. Если же это Некто, то это
такой Дух, перед которым наш библейский дьявол и романтический сатана
оказываются маленькими шутниками и совсем незлобивыми проходимцами.
Вообразите себе власть над миром, почти божескую, и рядом отчаянную
мальчишескую проказливость, не ведающую ни зла, ни добра, но всегда
беспощадно жестокую, остроумную и, черт возьми, как-то странно справедливую!
Может быть, вам непонятно? Тогда позвольте высказаться пообразнее.
Возьмем Наполеона: сказочная жизнь, невероятно грандиозная личность,
неистощимая власть, -- и, глядь, под конец: крошечный островишко, болезнь
мочевого пузыря, жалобы на пищу " докторов, старческое брюзжание в
одиночестве... Конечно, этот жалкий закат был только насмешкой, одной кривой
улыбкой моего таинственного Некто. Однако вдумайтесь хорошенько в эту
трагическую биографию, отбрасывая толкования ученых (у них ведь все
объясняется просто и законно), и вот, не знаю, как вы, но я ясно вижу, что в
ней уживаются рядом нелепость и логичность, а объяснить этото себе я не
могу.
Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и
какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью.
Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску,
какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот -- смерть на публичной
кровати, в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки. Опять
повторяю: нелепо, жестоко, но почему-то логично. Как будто обе эти жалкие
смерти своим контрастом округлили, оттенили, дорисовали два пышных
существования.
Древние знали этого таинственного Некто и боялись его (вспомните
Поликратов перстень), но они ошибоч- но принимали его шутки за зависть
судьбы.
Уверяю вас, то есть не уверяю, а я сам глубоко в этом уверен, что
когда-нибудь, лет тысяч через тридцать, жизнь на нашей земле станет дивно
прекрасною.
414
Дворцы, сады, фонтаны... Прекратится тяготение над людьми рабства,
собственности, лжи и насилия... Конец болезням, безобразию, смерти... Не
будет больше ни зависти, ни пороков, ни ближних, ни дальних, -- все
сделаются братьями. И вот тогда-то Он (заметьте, я даже в разговоре называю
его с большой буквы), пролетая однажды сквозь мироздание, посмотрит, лукаво
прищурясь, на землю, улыбнется и дохнет на нее, -- и старой, доброй земли не
станет. Жалко прекрасной пла-иеты, не правда ли? Но подумайте только, к
какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая
добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.
Впрочем, к чему .нам такие пышные примеры, как наша земля, Наполеон и
древние греки? Я сам улавливал изредка проявление этого страшного,
неисповедимого закона при самых обыденных обстоятельствах. Хотите, я вам
расскажу об одном простом случае, где я въявь почувствовал насмешливое
дыхание этого бога?
Дело было так. Я ехал из Томска в общем вагоне первого класса. Со мной,
в числе соседей, был молодой путейский инженер, чудесный малый, добродушный
толстяк. Простоватое русское лицо, холеное и круглое, белобрысый, волосы
ежиком, и сквозь них просвечивает розовая кожа... этакий ласковый, добрый
йорк-.ширчик! И глаза у него были какого-то мутно-голубого поросячьего
цвета.
Он оказался очень приятным соседом. Я редко видел таких
предупредительных людей. Сразу он уступил мне нижнее место, сам помогал мне
взгромоздить (Мой чемодан на сетку и вообще был так любезен, что становилось
даже немного неловко. На станциях он запасался провизией и вином и с милым
радушием угощал попутчиков.
Я сразу же заметил, что в нем кипит и рвется наружу какое-то большое
внутреннее счастье и что ему хочется видеть вокруг себя людей также
счастливыми.
Так это и оказалось на самом деле. Через десять минут он уже начал
выкладывать предо мной свою душу. Правда, я заметил, что при первых же его
излияниях соседи как-то неловко заерзали на своих
415
о
местах и уж слишком преувеличенно-усердно начали наблюдать дорожные
пейзажи. Впоследствии я узнал, что они слышали этот рассказ по крайней мере
по десяти раз каждый. Их участи не избег и я.
Ехал этот инженер с Дальнего Востока, где провел пять л'ет, и, стало
быть, не виделся пять лет со своей семьей, оставленной в Петербурге. Он,
собственно, рассчитывал пробыть в командировке самое большее год, но сначала
задержала казенная работа, потом подвернулось выгодное частное предприятие,
потом оказалось невозможным оставить дело, которое стало уж чересчур большим
и прибыльным. Теперь, ликвидировав все дела, он возвращался домой. Где же
тут было обвинять его за болтливость: пробыть пять лет вдали от любимой
семьи и возвращаться домой молодым, здоровым, с большой удачей и с
неиспользованным запасом любви! Какой человек мог бы подавить в себе
молчание, .смирить этот страшный зуд нетерпения, которое возрастает с каждым
часом, с каждой сотнею пройденных верст?
Я скоро от него узнал все семейные подробности. Его жену зовут
Сусанной, или "Оанночкой", а дочь носит странное имя "Юрочка". Он оставил
дочку трехлетним ребенком. "Воображаю, -- восклицал он, -- теперь совсем уж
барышня, -- невеста!" Узнал я и девическую фамилию его жены, и все бедствия,
которые они испытали вдвоем, когда он женился, будучи студентом последнего
курса, не имея даже двух пар панталон, и каким прекрасным товарищем,
нянькой, матерью и сестрой была в это время для него жена.
Он бил себя в грудь кулаком, краснел от гордости, сиял глазами и
кричал:
-- Если бы вы знали! Кр-расавица!.. Будете в Петербурге, я вас
познакомлю. Непременно заходите ко мне, непременно. Без всяких церемоний и
отговорок, Кирочная, сто пятьдесят шесть. Я вас познакомлю, и вот вы сами
увидите мою старуху. Королева! У нас на путейских балах всегда была
королевой бала. Ей-богу же, приходите, иначе обидите.
И всем нам он раздавал свои визитные карточки, где карандашом
зачеркивал свой маньчжурский адрес и
416
надписывал петербургский, и тут же сообщал, что эта шикарная квартира
была нанята его женою всего лишь год тому назад по его настоянию, когда дела
шибко пошли в гору.
Да... водопадом из него било! Раза по четыре в день на больших станциях
он посылал домой телеграммы с ответом, уплаченным на другую большую станцию
или
просто в поезд номер такой-то, пассажиру первого
класса такому-то. И надо было видеть его в тот момент,
когда входил кондуктор и возглашал нараспев: "Телеграмма пассажиру
первого класса такому-то". Уверяю вас, у него вокруг лица образовывался
сияющий
нимб, как у святых угодников. Кондукторов он награждал по-царски;
впрочем, не одних только кондукторов. У него была непреодолимая потребность
всех обласкать, осчастливить, одарить. Он и нам совал на память разные
безделушки из сибирских и уральских камней, вроде брелоков, запонок и
булавок, китайских колечек, нефритовых божков и другие мелочи. Были между
ними вещи очень ценные как по стоимости, так и по редкой