Страница:
Тогда ответил Соломон:
-- Оставить. Живая собака лучше мертвого льва.
И когда теперь, после слов первосвященника, вспомнил он это, то сердце
его сжалось от печали и страха.
Ничего не ответив первосвященнику, он пошел дальше, в залу судилища.
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на
циновках, по обе стороны трона, держа наготове свертки папируса, тростник и
чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сел
на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на
спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал:
316
-- Пишите!
"Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень на руке твоей,
потому что крепка, как смерть, любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы
ее -- стрелы огненные".
И, помолчав так долго, что писцы в тревоге затаили дыхание, он сказал:
-- Оставьте меня одного.
И весь день, до первых вечерних теней, оставался
царь один на один со своими мыслями, и никто не
осмелился войти в громадную, пустую залу судилища.
Море в гавани было грязно-зеленого цвета, а дальняя песчаная коса,
которая врезалась в него на горизонте, казалась нежно-фиолетовой. На молу
пахло тухлой рыбой и смоленым канатом. Было шесть часов вечера.
На палубе прозвонили в третий раз. Пароходный гудок засипел, точно он
от простуды никак не мог сначала выдавить из се.бя настоящего звука. Наконец
ему удалось прокашляться, и он заревел таким низким, мощным голосом, что все
внутренности громадного судна задрожали в своей темной глубине.
Он ревел нескончаемо долго. Женщины на пароходе, зажав уши ладонями,
смеялись, жмурились и наклоняли вниз головы. Разговаривающие кричали, но
казалось, что они только шевелят губами и улыбаются. И когда гудок перестал,
всем вдруг сделалось так легко и так возбужденно-весело, как это бывает
только в последние секунды перед отходом парохода.
-- Ну, прощайте, товарищ Елена, -- сказал Васю-тинский.--Сейчас будут
убирать сходни. Иду.
-- Прощайте, дорогой, -- сказала Травина, подавая ему руку. -- Спасибо
вам за все, за все. В вашем кружке прямо душой возрождаешься.
318
-- И вам спасибо, милая. Вы нас разогрели. Мы, знаете, больше
теоретики, книгоеды, а вы нас как живой водой вспрыснули.
Он, по обыкновению, тряхнул ее руку, точно действовал насосом, больно
сжав ей пальцы обручальным кольцом.
-- А качки вы все-таки не бойтесь, -- сказал он. -- У Тарханкута вас
действительно немного поваляет, но вы ложитесь заранее на койку, и все будет
чудесно. Супругу и повелителю поклон. Скажите ему, что все мы с нетерпением
ждем его брошюрку. Если здесь не удастся тиснуть, отпечатаем за границей...
Соскучились небось? -- спросил он, не выпуская ее-руки и с фамильярным
ласковым лукавством заглядывая ей в глаза.
Елена улыбнулась.
-- Да. Есть немножко.
-- То-то. Я уж вижу. Шутка ли, помилуйте -- десять дней не видались!
Ну, addio, mio carissimo amico'. Всем знакомым ялтинцам привет. Чудесная вы,
ей-богу, человечица. Прощайте. Всего хорошего.
Он сошел на мол и стал как раз напротив того места, где стояла Елена,
облокотившаяся на буковые перила борта. Ветер раздувал его серую крылатку, и
сам он, со своим высоким ростом и необычайной худобой, с остренькой бородкой
и длинными седеющими волосами, которые трепались из-под широкополой, черной
шляпы, имел в наружности что-то добродушно-и комично-воинственное,
напоминавшее Дон-Кихота, одетого по моде радикалов семидесятых годов.
И когда Елена, глядя на него сверху вниз, подумала о бесконечной
доброте и душевной детской чистоте этого смешноватого человека, о долгих
годах каторги, перенесенной им; о его стальной непоколебимости в деле, о его
безграничной вере в близость освобождения, о его громадном влиянии на
молодежь -- она почувствовала в этой комичности что-то бесконечно ценное,
умиляющее и прекрасное. Васютинский был первым руководителем ее и ее мужа на
революцион-
1 Прощайте, мой дорогой товарищ (мал.).
319
ном поприще. И теперь, улыбаяоь ему сверху и кивая головой, она жалела,
что не поцеловала на прощанье у него руку и не назвала его учителем. Как бы
он сконфузился, бедный!
Кран паровой лебедки поднялся в последний раз кверху, точно гигантская
удочка, таща на конце цепи раскачивающуюся и вращающуюся массу чемоданов и
сундуков.
-- Все готово! -- крикнули снизу.
-- Убирай сходни! -- ответили наверху из рубки и засвистали.
Н'осилыцики в синих блузах подняли с обеих сторон сходн-ю на плечи и
отнесли ее в сторону. Под пароходом что-то забурлило и заклокотало.
По молу проходила грязнолицая, оборванная девочка с корзиной цветов,
которые она тоном нищенки предлагала провожающим:
-- Бя-я-рин, купите цветучков!
Васютинский выбрал у нее небольшой букетик полуувядших фиалок и бросил
его кверху, через борт, задев по шляпе почтенного седого господина, который
от неожиданности извинился. Елена подняла цветы и, глядя с улыбкой на
Васютинского, приложила их к губам.
А пароход, повинуясь свисткам и команде и выплевывая из боковых нижних
отверстий каскады пенной воды, уже заметно отделился от пристани. Он, точно
большое мудрое животное, сознающее свою непомерную силу и боящееся ее,
осторожно, боком отваливал от берега, выбираясь на свободное пространство.
Елена долго еще видела Васютинского, возвышавшегося головой над соседями. Он
ритмически подымал и опускал над головой свою бандитскую шляпу. Елена
отвечала ему, размахивая платком., Но мало-помалу все люди на пристани
слились в одну темную, сплошную массу, над которой, точно рой
пестрых-бабочек, колебались платки, шляпы и зонтики.
В Ялте теперь был разгар пасхального сезона, и поэтому с пароходом
ехало необыкновенно много народа. Вся корма, все проходы между бортами и
пассажирскими помещениями, все скамейки и шпили, все
320
коридоры и диваны в салонах были завалены и затисканы людьми, тюками,
чемоданами, верхней одеждой. Назойливо и скучно кричали грудные дети,
пароходные официанты увеличивали толкотню, носясь по пароходу взад и вперед
без всякой нужды; женщины, как и всегда они делают в публичных местах,
застревали со своей болтовней именно там, где всего сильнее кипела суета, --
в дверях, в узких переходах; они заграждали обще.е движение и упорно не
давали никому дороги. Трудно было себе вообразить, как разместится вся эта
масса. Но мало-помалу все утолклось, улеглось, пришло в порядок, и когда
пароход, выйдя на середину гавани и не стесняясь больше своей осторожностью,
взял полный ход, -- на палубе уже стало просторно.
а
Травина стояла на корме, глядя назад, на уходящий город, который белым
амфитеатром подымался вверх по горам и венчался полукруглой беседкой из
тонких колонн. Глазу было ясно заметно то место, где спокойный, глубокий
синий цвет моря переходил в жидкую и грязную зелень гавани. Далеко у берега,
как голый лес, возвышались трубы, мачты и реи судов. Море зыбилось. Внизу,
под винтом, вода кипела белыми, как вспененное молоко, буграми, и далеко за
пароходом среди ровной широкой синевы тянулась, чуть змеясь, узкая зеленая
гладкая дорожка, изборожденная, как мрамор, пенными, белыми причудливыми
струйками. Белые чайки, редко и тяжело маша крыльями, летели навстречу
пароходу к земле.
Еще не.качало, но Елена, которая не успела пообедать в городе и
рассчитывала поесть на пароходе, вдруг почувствовала, что потеряла аппетит.
Тогда она спустилась вниз, в глубину каютных отделений, и попросила у
горничной дать ей койку. Оказалось, однако, что все места заняты. Краснея от
стыда за себя и за другого человека, она вынула из портмоне рубль и неловко
протянула его горничной. Та отказалась.
321
'- Я бы, барышня, с моим удовольствием, только, ей-богу, ни одного
местечка. Даже свое помещение уступила одной даме. Вот в Севастополе будет
посвободнее.
Елена опять вышла на палубу. Сильный ьетер, дувший навстречу пароходу,
облеплял вокруг ее ног платье и заставлял ее нагибаться вперед и
придерживать рукой край шляпы.
Старый, маленький, красноносый боцман прилаживал к правому борту кормы
какой-то медный цилиндрический инструмент с циферблатом и стрелкой. В левой
руке у него был бунт из белого плотного шнура, свернутого правильными
спиралями и оканчивавшегося медной гирькой с лопастями по бокам.
Прикрепив прочно медный инструмент к борту, боцман пустил гирьку на
отвес, быстро развертел ее правой рукой, так что она вместе с концом шнура
образовала сплошной мреющий круг, и вдруг далеко метнул ее назад, туда, куда
уходила зелено-белая дорожка из-под винта. И в том, как гирька со свистом
описывала длинную дугу, в той скорости, с которой потом сбегали с левой руки
боцмана свернутые круги, а главное -- в деловой небрежности, с какой он это
делал, Елена почувствовала особенное, специальное морское щегольство. У нее
был необыкновенно зоркий глаз на эти мелочи.
Затем, когда гирька, скрывшись из глаз, бултых-' нула далеко за
пароходом. в воду, боцман вставил оставшийся у него в руке свободный конец с
крючком в заднюю стенку инструмента.
-- Что это такое? -- спросила Травина.
-- Лаг! -- сердито ответил боцман. Но, обернувшись и увидев ее милое
детское лицо, он добавил мягче:
-- Это лаг, барышня. Стало быть, перо в воде вертится, потому как с
крыльями, стало быть, и лаглинь вертится. А тут вот жубчатки и стрелка. Мы,
стало быть, смотрим на стрелку и знаем, сколько узлов прошли. Потому как
этот берег скроем, а тот откроем только утром.' Это у нас называется лаг,
--барышня.
322
Елена была уже два года замужем, но ее очень часто называли барышней,
что иногда льстило ей, а иногда причиняло досаду. Она и в самом деле была
похожа на восемнадцатилетнюю девушку со своей тонкой, гибкой фигурой,
маленькой грудью и узкими бедрами, в простом костюме из белой, чуть
желтоватой шершавой кавказской материи, в простой английской-соломенной
шляпе с черной бархаткой.
Помощник капитана, коренастый, широкогрудый, толстоногий молодой брюнет
в белом коротком кителе с золотыми пуговицами, проверял билеты. Елена за-
метила его, еще входя на пароход. Он тогда стоял на палубе по одну сторону
сходни, а по другую стоял юнга, ученик мореходных классов, тонкий, ловкий и
стройный в своей матросской курточке мальчишка, подвижной, как молодая
обезьянка. Они оба- провожали глазами всех подымавшихся женщин и делали за
их спинами друг другу веселые гримасы, кивая головами, дергая бровями в их
сторону и прищуривая один глаз. Елена еще издали заметила это. Она до дрожи
отвращения ненавидела такие восточные красивые лица, как у этого помощника
капитана, очевидно, грека, с толстыми, почти не закрывающимися, какими-то
оголенными губами, с подбородком, синим от бритья и сильной растительности,
с тоненькими усами колечком, с глазами черно-коричневыми, как пережженные
кофейные зерна, и притом всегда томными, точно в любовном экстазе, и
многозначительно бессмысленными. Но она также считала для себя унизительным
проходить в таких случаях мимо незнакомых мужчин, опустив глаза, краснея и
делая вид, что ничего не замечает. И потому, когда Елена переступила со
сходни на палубу и ей загородили дорогу -- с одной стороны этот самый моряк,
а с другой толстая старая женщина с кульками в обеих руках, которая,
задохнувшись от подъема, толклась и переваливалась на одном месте, она
равнодушно поглядела на победоносного брюнета и сказала, как говорят
нерасторопной прислуге:
-- Потрудитесь посторониться.
И она с удовольствием увидела, как игривая молодцеватость мгновенно
слиняла с его лица от ее уверен-
323
ного пренебрежительного тона и как он суетливо, без всякого ломанья,
отскочил в сторону.
Теперь он подошел к Елене, которая стояла, прислонившись к борту, и,
возвращая ей билет, нарочно -- это она сразу поняла -- прикоснулся горячей
щекочу- щей кожей своих пальцев к ее ладони и задержал руку, может быть,
только на четверть секунды долее, чем это было нужно. И, переведя глаза с ее
обручального кольца на ее лицо и искательно улыбаясь, он спросил с
вежливостью, которая должна была быть светской:
-- Виноват-с. Вы, кажется, с супругом изволите ехать?
-- Нет, я одна, -- ответила Елена и отвернулась от него к борту, лицом
в море.
Но в этот момент у нее слегка закружилась голова, потому что палуба под
ее ногами вдруг показалась ей странно неустойчивой, а собственное тело
необыкновенно легким. Она села на край скамейки.
Город едва белел вдали в золотисто-пыльном .сиянии, и теперь уже нельзя
было себе представить, что он стоит на горе. Налево плоско тянулся и
пропадал в море низкий, чуть розоватый берег.
III
Помощник капитана несколько раз проходил мимо нее, сначала один, потом
со своим товарищем, тоже моряком, в кителе с золотыми пуговицами. И хоть она
не глядела на него, но каждый раз каким-то боковым чутьем видела, как он
закручивал усы и подолгу оглядывал ее тающим бараньим взглядом черных глаз.
Она даже услышала раз его слова, сказанные, наверное, в расчете, чтобы она
услышала:
-- Черт! Вот это женщина! Это я понимаю!
-- Да-а, бабец!--сказал другой.
Она встала, чтобы переменить место и сесть напротив, но ноги плохо ее
слушались, и ее понесло вдруг вбок, к запасному компасу, обмотанному
парусиной. Она еле-еле успела удержаться за него. Тут только она
324
заметила, что началась настоящая, ощутимая качка. Она с трудом
добралась до скамейки на противоположном борту и упала на нее.
Стемнело. На самом верху мачты вспыхнул одинокий желтый электрический
свет, и тотчас же на всем пароходе зажглись лампочки. Стеклянная будка над
салоном первого класса и курительная комната тепло и уютно засияли огнями.
На палубе сразу точно сделалось прохладнее. Сильный ветер дул с той стороны,
где сидела Елена, мелкие соленые брызги изредка долетали до ее лица и
прикасались к губам, но вставать ей не хотелось.
Мучительное, долгое, тянущее чувство какой-то отвратительной щекотки
начиналось у нее в груди и в животе, и от него холодел лоб и во рту
набиралась жидкая щиплющая слюна. Палуба медленно-медленно поднималась
передним концом кверху, останавливалась на секунду в колеблющемся равновесии
и вдруг, дрогнув, начинала опускаться вниз все быстрее и быстрее, и вот,
точно шлепнувшись о воду, шла опять вверх. Казалось, она дышала -- то
распухая, то опадая, и в зависимости от этих движений Елена ощу-' щала, как
ее тело то становилось тяжелым и при-плюскивалось к скамейке, то вслед затем
приобретало необычайную, противную легкость и неустойчивость. И эта
чередующаяся перемена была болезненнее всего, что Елене приходилось
испытывать в жизни.
Город и берег давно уже скрылись из виду. Глаз свободно, не встречая
препятствий, охватывал кругообразную черту, замыкавшую небо и море. Вдали
бежали неровными грядами белые барашки, а внизу, около парохода, вода
раскачивалась взад и вперед длинными скользящими ямами и, взмывая наверх,
заворачивалась белыми пенными раковинами.
-- Пардон, мадам, -- услышала Елена над собою голос.
Она оглянулась и увидела все того-же черномазого помощника капитана. Он
глядел на нее сладкими, тающими, закатывающимися глазами и говорил:
-- Извините, если я вам позволю дать совет. Не глядите вниз, это
гораздо хуже, от этого происходит
325
кружение головы. Лучше всего глядеть на какую-нибудь неподвижную точку.
Например, на звезду. А лучше бы всего вам лечь.
-- Благодарю вас, мне ничего не нужно, -- сказала Елена, отвернувшись
от него.
Но он не уходил и продолжал заискивающим, изнеженным голосом, в котором
слышался привычный тон пароходного соблазнителя:
-- Вы меня простите, пожалуйста, что я так подошел к вам, не имея
чести... Но мне необыкновенно знакома ваша личность. Позвольте узнать, вы не
ехали ли прошлым рейсом с нами- до Одессы? Э-э-э... можно присесть?
-- Благодарю вас, -- сказала она, подымаясь с места и не глядя на него.
-- Вы очень заботливы, но предупреждаю вас: если вы еще хоть один раз
попробуете предложить мне ваши советы или услуги, я тотчас же по приезде в
Севастополь телеграфирую Василию Эдуардовичу, чтобы вас немедленно убрали из
Русского общества пароходства и торговли. Слышали?
Она назвала первое попавшееся на язык имя и отчество. Это был старый,
уморительный прием, "трюк", которым когда-то спасся один из ее друзей от
преследования сыщика. Теперь она употребила его почти бессознательно, и это
подействовало ошеломляющим образом на первобытный ум грека. Он поспешно
вскочил со скамейки, приподнял над головой белую фуражку, и даже при слабом
свете, падавшем сквозь стекла над салоном, она увидела, как он быстро и
густо покраснел.
-- . Ради бога... Не истолкуйте превратно... Честное слово... Вы, может
быть, подумали? Ей-богу...
Но в эту секунду палуба, начавшая скользить вниз, вдруг круто качнулась
вбок, налево, и Елена, наверно, упала бы, если бы моряк вовремя ловко и
деликатно не подхватил ее за талию. В этом объятии не было ничего
умышленного, и она сказала ему несколько мягче:
-- Благодарю вас, но только оставьте меня. Мне нехорошо.
326
Он приложил руку к козырьку, сказал по-морскому: "Есть!" -- и поспешно
ушел.
Елена забралась с ногами на скамейку, положила локти на буковые перила
и, угнездив между ними голову, закрыла глаза. Моряк вдруг стал в ее глазах
ничуть не опасным, а смешным и жалким трусом. Ей вспомнились какие-то глупые
куплеты о пароходном капитане, которые пел ее брат, студент Аркадий --
"сумасшедший студент", как его звали в семье. Там что-то говорилось о даме,
плывшей на пароходе в Одессу, о внезапно поднявшейся буре и морской болезни.
Но.кап-питан любезный был, В каюту пригласил, Он лечь в постель мне дал
совет И расстегнуть корсет...
Шик, блеск, иммер элеган...
Ей уже вспомнился мотив и серьезное длинное лицо Аркадия,
произносившего говорком дурацкие слова. В другое время она рассмеялась бы
воспоминанию, но теперь ей было все равно, все в мире для "ее было как-то
скучно, неинтересно " вяло. Чтобы испытать себя, она нарочно подумала о
Васютинском и его кружке, о муже, о приятной работе для него на ремингтоне,
старалась представить давно жданную радость свидания с ним, которая казалась
такой яркой и сладостной там, на берегу, -- нет, все выходило каким-то
серым, далеким, равнодушным, не трогающим сердца. Во всем ее теле и в
сознании осталось только тягучее, раздражающее, расслабленное состояние
полуобморока. Ее кожа с ног до головы обливалась липким холодным потом.
Невозможно было сжать влажных, замиравших пальцев в кулак -- так они обмякли
и обессилели. Казалось, что вот-вот сейчас наступит полный обморок и
забвение. Она ждала этого и боялась.
Но вдруг в глазах ее стало мутно и зелено, раздражающая щекотка
подступила к горлу, сердце бессильно затрепыхалось где-то глубоко внизу, в
животе. Елена едва успела вскочить и наклониться над бортом.
327
На минуту ей стало как будто легче.
-- Вы бы лучше походили, сударыня, -- сказал ей участливо тот самый
старичок, которого Васютинский задел цветами по шляпе.
Он сидел на соседней скамье и видел, как Елене сделалось дурно.
-- Вы походите по воздуху и старайтесь дышать как можно реже и глубже.
Это помогает.
Но она только покачала отрицательно головой и опять, улегшись лицом на
локоть, закрыла глаза.
Ей с трудом удалось заснуть. Проспала она, должно быть, часа два и
проснулась от внезапного всплеска пенной воды, которая, взмыв из-за борта,
окатила ей волосы и шею. Была глубокая ночь -- темная, облачная, безлунная и
ветреная. Пароход валяло с носа на корму и с боку на бок. Шел мелкий косой
дождь. На палубе было .пусто, только в проходах у стен рубок, куда не
достигали брызги, лежали спящие люди.
За левым бортом в бесконечно далекой черноте ночи, точно на краю света,
загорелась вдруг яркая, белая, светящаяся точка маяка; продержавшись с
секунду, она мгновенно гасла, а через несколько секунд опять вспыхивала, и
опять гасла, и опять вспыхивала через точные промежутки. Смутное нежное
чувство прикоснулось вдруг к душе Елены.
"Вот, -- подумала юна, -- где-то в одиночестве, на пустынном мысе,
среди ночи и бури, сидит человек и следит внимательно за этими вспышками
огня, и, может быть, вот сейчас, когда я думаю о нем, может быть, и он
мечтает о сердце, которое в это мгновение за много верст на невидимом
пароходе думает о нем с благодарностью".
И ей припомнилось, как прошлой зимой ее и ее мужа вез со станции Тумы
самонадеянный рязанский мальчишка. Была ночь и вьюга. Не прошло и получаса,
как мальчишка потерял дорогу, и они втроем кружили по какому-то дикому
сугробному полю, перерезанному канавами, возвращаясь на свои следы,
328
только что прорытые в целине. Кругом, куда бы ни глядел глаз, была одна
и та же тусклая, мертвая, белесая муть, в которой сливались однотонно снег и
небо. Когда лошадь попадала в канавы, всем троим приходилось вылезать из
саней и идти по пояс в снегу. 'Ноги у Елены окоченели и уже начали терять
чувствительность.
Тихое беззлобное отчаяние овладело ею. Муж молчал, боясь заразить ее
своей тревогой. Мальчишка на козлах уже больше не дергал веревочными вожжами
и не чмокал на лошадь. Она шла покорным шагом, низко опустив голову.
И вдруг мальчишка закричал радостно:
-- Вешка!
Елена сначала ничего не поняла, так как была впервые в такой глубокой
деревенской глуши. Но когда она увидела большую сосновую ветку, торчавшую из
снега, и другую ветку, смутно темневшую вдали сквозь ночную серую муть, и
когда она узнала, что таким порядком мужики обозначают дорогу на случай
метели, -- она почувствовала теплое, благодарное умиление. Кто-то, кого она,
вероятно, ни разу ц жизни не увидит и не услышит, шел днем вдоль этой-дороги
и. заботливо втыкал налево и направо эти первобытные маяки. Пусть он даже
вовсе не думал тогда о заблудившихся путниках, как, может быть, не думает
теперь сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода и
глядящей на вспышки далекого белого огня, -- но как радостно сблизить в
мыслях две души, из которых одна оставила за собою бережный, нежный и
бескорыстный след, а другая принимает этот дар с бесконечной любовью и
преклонением.
И она с восторгом подумала о великих словах, о глубоких мыслях, о
бессмертных книгах, оставленных потомству: "Разве это не те же вешки на
загадочном пути человечества?"
Знакомый старый красноносый боцман в клеенчатом желтом пальто, с
надвинутым на голову капюшо-,ном, с маленьким фонариком в руке, торопливо
пробежал по палубе к лагу и нагнулся над ним, осветив
329
его циферблат. На обратном пути он узнал Елену и остановился около нее.
-- Не спите, барышня? Закачало? Здесь всегда так. Тарханкут. Самое
поганое место.
-- Почему?
-- Н-ну! Тут сколько авариев было. С одной стороны мыс, а с другой вода
кружится, как в котле. Остается только узенькое место. Вот тут и угадайте.
Вот как раз, где мы сейчас идем, тут "Владимир" пошел ко дну, когда его
"Колумбия" саданула в бок. Так и покатился вниз. И не нашли... Здесь ямища
сажен в четыреста...
Наверху на капитанском мостике засвистали. Боцман рванулся было туда,
но остановился и добавил торопливо:
-- Эх, вижу я, барышня, мутит вас. Нехорошо это. А вы, знаете, лимончик
пососите. А то раскиснете. Да.
Елена встала и пошла по палубе, стараясь все время держаться руками за
борта и за ручки дверей. Так она дошла до палубы третьего класса. Тут всюду
в проходах, на брезенте, покрывавшем люк, на ящи-' ках и тюках, почти
навалившись друг на друга, лежали, спутавшись в кучу, мужчины, женщины и
дети.
Иногда на них падал свет лампочек, и их лица от нездорового сна и от
мучений после морской болезни казались синевато-мертвенно-бледными.
Она пошла дальше. Ближе к носу парохода на свободном пространстве,
разделенном пополам коновязью, стояли маленькие, хорошенькие лошадки с
выхоленною шерстью и с подстриженными хвостами и гривами. Их везли в
Севастополь в цирк. И жалко и трогательно, было видеть, как бедные умные
животные стойко подавали тело то на передние, то на задние ноги,
сопротивляясь качке, как они прищуривали уши и косили недоумевающими глазами
назад, на бушующее море.
Затем она сошла вниз по крутой железной лестнице во второй класс. Там
заняты были все места; даже в обеденной зале на диванах, шедших вдоль по
стенам, лежали одетыми бледные, стонущие люди.
339
Морская болезнь всех уравняла и заставила забыть все приличия. И часто
нога еврейского комиссионера со сползающим башмаком и грязным бельем,
выглядывавшим из-под панталон, почти касалась головы красивой, нарядной
женщины.
Но в спертом воздухе закрытого со всех сторон помещения так
отвратительно пахло людьми, человеческим сонным дыханием, запахом
извергнутой пищи, что Елена тотчас же быстро поднялась наверх, едва
удерживая приступ тошноты.
Теперь качка стала еще сильнее. Каждый раз, когда нос корабля,
взобравшись на волну и на мгновение задержавшись на ней, вдруг решительно, с
возрастающей скоростью врывался в воду, Елена слышала, как его борта с
уханьем погружались в море и как шипели вокруг него точно рассерженные
волны.
И опять зеленая противная муть поплыла перед ее глазами. Лбу стало
холодно, и тошно-томительное ощущение обморока овладело ее телом и всем ее
существом. Она нагнулась над бортом, думая, как давеча, получить облегчение,
-- Оставить. Живая собака лучше мертвого льва.
И когда теперь, после слов первосвященника, вспомнил он это, то сердце
его сжалось от печали и страха.
Ничего не ответив первосвященнику, он пошел дальше, в залу судилища.
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на
циновках, по обе стороны трона, держа наготове свертки папируса, тростник и
чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сел
на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на
спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал:
316
-- Пишите!
"Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень на руке твоей,
потому что крепка, как смерть, любовь, и жестока, как ад, ревность: стрелы
ее -- стрелы огненные".
И, помолчав так долго, что писцы в тревоге затаили дыхание, он сказал:
-- Оставьте меня одного.
И весь день, до первых вечерних теней, оставался
царь один на один со своими мыслями, и никто не
осмелился войти в громадную, пустую залу судилища.
Море в гавани было грязно-зеленого цвета, а дальняя песчаная коса,
которая врезалась в него на горизонте, казалась нежно-фиолетовой. На молу
пахло тухлой рыбой и смоленым канатом. Было шесть часов вечера.
На палубе прозвонили в третий раз. Пароходный гудок засипел, точно он
от простуды никак не мог сначала выдавить из се.бя настоящего звука. Наконец
ему удалось прокашляться, и он заревел таким низким, мощным голосом, что все
внутренности громадного судна задрожали в своей темной глубине.
Он ревел нескончаемо долго. Женщины на пароходе, зажав уши ладонями,
смеялись, жмурились и наклоняли вниз головы. Разговаривающие кричали, но
казалось, что они только шевелят губами и улыбаются. И когда гудок перестал,
всем вдруг сделалось так легко и так возбужденно-весело, как это бывает
только в последние секунды перед отходом парохода.
-- Ну, прощайте, товарищ Елена, -- сказал Васю-тинский.--Сейчас будут
убирать сходни. Иду.
-- Прощайте, дорогой, -- сказала Травина, подавая ему руку. -- Спасибо
вам за все, за все. В вашем кружке прямо душой возрождаешься.
318
-- И вам спасибо, милая. Вы нас разогрели. Мы, знаете, больше
теоретики, книгоеды, а вы нас как живой водой вспрыснули.
Он, по обыкновению, тряхнул ее руку, точно действовал насосом, больно
сжав ей пальцы обручальным кольцом.
-- А качки вы все-таки не бойтесь, -- сказал он. -- У Тарханкута вас
действительно немного поваляет, но вы ложитесь заранее на койку, и все будет
чудесно. Супругу и повелителю поклон. Скажите ему, что все мы с нетерпением
ждем его брошюрку. Если здесь не удастся тиснуть, отпечатаем за границей...
Соскучились небось? -- спросил он, не выпуская ее-руки и с фамильярным
ласковым лукавством заглядывая ей в глаза.
Елена улыбнулась.
-- Да. Есть немножко.
-- То-то. Я уж вижу. Шутка ли, помилуйте -- десять дней не видались!
Ну, addio, mio carissimo amico'. Всем знакомым ялтинцам привет. Чудесная вы,
ей-богу, человечица. Прощайте. Всего хорошего.
Он сошел на мол и стал как раз напротив того места, где стояла Елена,
облокотившаяся на буковые перила борта. Ветер раздувал его серую крылатку, и
сам он, со своим высоким ростом и необычайной худобой, с остренькой бородкой
и длинными седеющими волосами, которые трепались из-под широкополой, черной
шляпы, имел в наружности что-то добродушно-и комично-воинственное,
напоминавшее Дон-Кихота, одетого по моде радикалов семидесятых годов.
И когда Елена, глядя на него сверху вниз, подумала о бесконечной
доброте и душевной детской чистоте этого смешноватого человека, о долгих
годах каторги, перенесенной им; о его стальной непоколебимости в деле, о его
безграничной вере в близость освобождения, о его громадном влиянии на
молодежь -- она почувствовала в этой комичности что-то бесконечно ценное,
умиляющее и прекрасное. Васютинский был первым руководителем ее и ее мужа на
революцион-
1 Прощайте, мой дорогой товарищ (мал.).
319
ном поприще. И теперь, улыбаяоь ему сверху и кивая головой, она жалела,
что не поцеловала на прощанье у него руку и не назвала его учителем. Как бы
он сконфузился, бедный!
Кран паровой лебедки поднялся в последний раз кверху, точно гигантская
удочка, таща на конце цепи раскачивающуюся и вращающуюся массу чемоданов и
сундуков.
-- Все готово! -- крикнули снизу.
-- Убирай сходни! -- ответили наверху из рубки и засвистали.
Н'осилыцики в синих блузах подняли с обеих сторон сходн-ю на плечи и
отнесли ее в сторону. Под пароходом что-то забурлило и заклокотало.
По молу проходила грязнолицая, оборванная девочка с корзиной цветов,
которые она тоном нищенки предлагала провожающим:
-- Бя-я-рин, купите цветучков!
Васютинский выбрал у нее небольшой букетик полуувядших фиалок и бросил
его кверху, через борт, задев по шляпе почтенного седого господина, который
от неожиданности извинился. Елена подняла цветы и, глядя с улыбкой на
Васютинского, приложила их к губам.
А пароход, повинуясь свисткам и команде и выплевывая из боковых нижних
отверстий каскады пенной воды, уже заметно отделился от пристани. Он, точно
большое мудрое животное, сознающее свою непомерную силу и боящееся ее,
осторожно, боком отваливал от берега, выбираясь на свободное пространство.
Елена долго еще видела Васютинского, возвышавшегося головой над соседями. Он
ритмически подымал и опускал над головой свою бандитскую шляпу. Елена
отвечала ему, размахивая платком., Но мало-помалу все люди на пристани
слились в одну темную, сплошную массу, над которой, точно рой
пестрых-бабочек, колебались платки, шляпы и зонтики.
В Ялте теперь был разгар пасхального сезона, и поэтому с пароходом
ехало необыкновенно много народа. Вся корма, все проходы между бортами и
пассажирскими помещениями, все скамейки и шпили, все
320
коридоры и диваны в салонах были завалены и затисканы людьми, тюками,
чемоданами, верхней одеждой. Назойливо и скучно кричали грудные дети,
пароходные официанты увеличивали толкотню, носясь по пароходу взад и вперед
без всякой нужды; женщины, как и всегда они делают в публичных местах,
застревали со своей болтовней именно там, где всего сильнее кипела суета, --
в дверях, в узких переходах; они заграждали обще.е движение и упорно не
давали никому дороги. Трудно было себе вообразить, как разместится вся эта
масса. Но мало-помалу все утолклось, улеглось, пришло в порядок, и когда
пароход, выйдя на середину гавани и не стесняясь больше своей осторожностью,
взял полный ход, -- на палубе уже стало просторно.
а
Травина стояла на корме, глядя назад, на уходящий город, который белым
амфитеатром подымался вверх по горам и венчался полукруглой беседкой из
тонких колонн. Глазу было ясно заметно то место, где спокойный, глубокий
синий цвет моря переходил в жидкую и грязную зелень гавани. Далеко у берега,
как голый лес, возвышались трубы, мачты и реи судов. Море зыбилось. Внизу,
под винтом, вода кипела белыми, как вспененное молоко, буграми, и далеко за
пароходом среди ровной широкой синевы тянулась, чуть змеясь, узкая зеленая
гладкая дорожка, изборожденная, как мрамор, пенными, белыми причудливыми
струйками. Белые чайки, редко и тяжело маша крыльями, летели навстречу
пароходу к земле.
Еще не.качало, но Елена, которая не успела пообедать в городе и
рассчитывала поесть на пароходе, вдруг почувствовала, что потеряла аппетит.
Тогда она спустилась вниз, в глубину каютных отделений, и попросила у
горничной дать ей койку. Оказалось, однако, что все места заняты. Краснея от
стыда за себя и за другого человека, она вынула из портмоне рубль и неловко
протянула его горничной. Та отказалась.
321
'- Я бы, барышня, с моим удовольствием, только, ей-богу, ни одного
местечка. Даже свое помещение уступила одной даме. Вот в Севастополе будет
посвободнее.
Елена опять вышла на палубу. Сильный ьетер, дувший навстречу пароходу,
облеплял вокруг ее ног платье и заставлял ее нагибаться вперед и
придерживать рукой край шляпы.
Старый, маленький, красноносый боцман прилаживал к правому борту кормы
какой-то медный цилиндрический инструмент с циферблатом и стрелкой. В левой
руке у него был бунт из белого плотного шнура, свернутого правильными
спиралями и оканчивавшегося медной гирькой с лопастями по бокам.
Прикрепив прочно медный инструмент к борту, боцман пустил гирьку на
отвес, быстро развертел ее правой рукой, так что она вместе с концом шнура
образовала сплошной мреющий круг, и вдруг далеко метнул ее назад, туда, куда
уходила зелено-белая дорожка из-под винта. И в том, как гирька со свистом
описывала длинную дугу, в той скорости, с которой потом сбегали с левой руки
боцмана свернутые круги, а главное -- в деловой небрежности, с какой он это
делал, Елена почувствовала особенное, специальное морское щегольство. У нее
был необыкновенно зоркий глаз на эти мелочи.
Затем, когда гирька, скрывшись из глаз, бултых-' нула далеко за
пароходом. в воду, боцман вставил оставшийся у него в руке свободный конец с
крючком в заднюю стенку инструмента.
-- Что это такое? -- спросила Травина.
-- Лаг! -- сердито ответил боцман. Но, обернувшись и увидев ее милое
детское лицо, он добавил мягче:
-- Это лаг, барышня. Стало быть, перо в воде вертится, потому как с
крыльями, стало быть, и лаглинь вертится. А тут вот жубчатки и стрелка. Мы,
стало быть, смотрим на стрелку и знаем, сколько узлов прошли. Потому как
этот берег скроем, а тот откроем только утром.' Это у нас называется лаг,
--барышня.
322
Елена была уже два года замужем, но ее очень часто называли барышней,
что иногда льстило ей, а иногда причиняло досаду. Она и в самом деле была
похожа на восемнадцатилетнюю девушку со своей тонкой, гибкой фигурой,
маленькой грудью и узкими бедрами, в простом костюме из белой, чуть
желтоватой шершавой кавказской материи, в простой английской-соломенной
шляпе с черной бархаткой.
Помощник капитана, коренастый, широкогрудый, толстоногий молодой брюнет
в белом коротком кителе с золотыми пуговицами, проверял билеты. Елена за-
метила его, еще входя на пароход. Он тогда стоял на палубе по одну сторону
сходни, а по другую стоял юнга, ученик мореходных классов, тонкий, ловкий и
стройный в своей матросской курточке мальчишка, подвижной, как молодая
обезьянка. Они оба- провожали глазами всех подымавшихся женщин и делали за
их спинами друг другу веселые гримасы, кивая головами, дергая бровями в их
сторону и прищуривая один глаз. Елена еще издали заметила это. Она до дрожи
отвращения ненавидела такие восточные красивые лица, как у этого помощника
капитана, очевидно, грека, с толстыми, почти не закрывающимися, какими-то
оголенными губами, с подбородком, синим от бритья и сильной растительности,
с тоненькими усами колечком, с глазами черно-коричневыми, как пережженные
кофейные зерна, и притом всегда томными, точно в любовном экстазе, и
многозначительно бессмысленными. Но она также считала для себя унизительным
проходить в таких случаях мимо незнакомых мужчин, опустив глаза, краснея и
делая вид, что ничего не замечает. И потому, когда Елена переступила со
сходни на палубу и ей загородили дорогу -- с одной стороны этот самый моряк,
а с другой толстая старая женщина с кульками в обеих руках, которая,
задохнувшись от подъема, толклась и переваливалась на одном месте, она
равнодушно поглядела на победоносного брюнета и сказала, как говорят
нерасторопной прислуге:
-- Потрудитесь посторониться.
И она с удовольствием увидела, как игривая молодцеватость мгновенно
слиняла с его лица от ее уверен-
323
ного пренебрежительного тона и как он суетливо, без всякого ломанья,
отскочил в сторону.
Теперь он подошел к Елене, которая стояла, прислонившись к борту, и,
возвращая ей билет, нарочно -- это она сразу поняла -- прикоснулся горячей
щекочу- щей кожей своих пальцев к ее ладони и задержал руку, может быть,
только на четверть секунды долее, чем это было нужно. И, переведя глаза с ее
обручального кольца на ее лицо и искательно улыбаясь, он спросил с
вежливостью, которая должна была быть светской:
-- Виноват-с. Вы, кажется, с супругом изволите ехать?
-- Нет, я одна, -- ответила Елена и отвернулась от него к борту, лицом
в море.
Но в этот момент у нее слегка закружилась голова, потому что палуба под
ее ногами вдруг показалась ей странно неустойчивой, а собственное тело
необыкновенно легким. Она села на край скамейки.
Город едва белел вдали в золотисто-пыльном .сиянии, и теперь уже нельзя
было себе представить, что он стоит на горе. Налево плоско тянулся и
пропадал в море низкий, чуть розоватый берег.
III
Помощник капитана несколько раз проходил мимо нее, сначала один, потом
со своим товарищем, тоже моряком, в кителе с золотыми пуговицами. И хоть она
не глядела на него, но каждый раз каким-то боковым чутьем видела, как он
закручивал усы и подолгу оглядывал ее тающим бараньим взглядом черных глаз.
Она даже услышала раз его слова, сказанные, наверное, в расчете, чтобы она
услышала:
-- Черт! Вот это женщина! Это я понимаю!
-- Да-а, бабец!--сказал другой.
Она встала, чтобы переменить место и сесть напротив, но ноги плохо ее
слушались, и ее понесло вдруг вбок, к запасному компасу, обмотанному
парусиной. Она еле-еле успела удержаться за него. Тут только она
324
заметила, что началась настоящая, ощутимая качка. Она с трудом
добралась до скамейки на противоположном борту и упала на нее.
Стемнело. На самом верху мачты вспыхнул одинокий желтый электрический
свет, и тотчас же на всем пароходе зажглись лампочки. Стеклянная будка над
салоном первого класса и курительная комната тепло и уютно засияли огнями.
На палубе сразу точно сделалось прохладнее. Сильный ветер дул с той стороны,
где сидела Елена, мелкие соленые брызги изредка долетали до ее лица и
прикасались к губам, но вставать ей не хотелось.
Мучительное, долгое, тянущее чувство какой-то отвратительной щекотки
начиналось у нее в груди и в животе, и от него холодел лоб и во рту
набиралась жидкая щиплющая слюна. Палуба медленно-медленно поднималась
передним концом кверху, останавливалась на секунду в колеблющемся равновесии
и вдруг, дрогнув, начинала опускаться вниз все быстрее и быстрее, и вот,
точно шлепнувшись о воду, шла опять вверх. Казалось, она дышала -- то
распухая, то опадая, и в зависимости от этих движений Елена ощу-' щала, как
ее тело то становилось тяжелым и при-плюскивалось к скамейке, то вслед затем
приобретало необычайную, противную легкость и неустойчивость. И эта
чередующаяся перемена была болезненнее всего, что Елене приходилось
испытывать в жизни.
Город и берег давно уже скрылись из виду. Глаз свободно, не встречая
препятствий, охватывал кругообразную черту, замыкавшую небо и море. Вдали
бежали неровными грядами белые барашки, а внизу, около парохода, вода
раскачивалась взад и вперед длинными скользящими ямами и, взмывая наверх,
заворачивалась белыми пенными раковинами.
-- Пардон, мадам, -- услышала Елена над собою голос.
Она оглянулась и увидела все того-же черномазого помощника капитана. Он
глядел на нее сладкими, тающими, закатывающимися глазами и говорил:
-- Извините, если я вам позволю дать совет. Не глядите вниз, это
гораздо хуже, от этого происходит
325
кружение головы. Лучше всего глядеть на какую-нибудь неподвижную точку.
Например, на звезду. А лучше бы всего вам лечь.
-- Благодарю вас, мне ничего не нужно, -- сказала Елена, отвернувшись
от него.
Но он не уходил и продолжал заискивающим, изнеженным голосом, в котором
слышался привычный тон пароходного соблазнителя:
-- Вы меня простите, пожалуйста, что я так подошел к вам, не имея
чести... Но мне необыкновенно знакома ваша личность. Позвольте узнать, вы не
ехали ли прошлым рейсом с нами- до Одессы? Э-э-э... можно присесть?
-- Благодарю вас, -- сказала она, подымаясь с места и не глядя на него.
-- Вы очень заботливы, но предупреждаю вас: если вы еще хоть один раз
попробуете предложить мне ваши советы или услуги, я тотчас же по приезде в
Севастополь телеграфирую Василию Эдуардовичу, чтобы вас немедленно убрали из
Русского общества пароходства и торговли. Слышали?
Она назвала первое попавшееся на язык имя и отчество. Это был старый,
уморительный прием, "трюк", которым когда-то спасся один из ее друзей от
преследования сыщика. Теперь она употребила его почти бессознательно, и это
подействовало ошеломляющим образом на первобытный ум грека. Он поспешно
вскочил со скамейки, приподнял над головой белую фуражку, и даже при слабом
свете, падавшем сквозь стекла над салоном, она увидела, как он быстро и
густо покраснел.
-- . Ради бога... Не истолкуйте превратно... Честное слово... Вы, может
быть, подумали? Ей-богу...
Но в эту секунду палуба, начавшая скользить вниз, вдруг круто качнулась
вбок, налево, и Елена, наверно, упала бы, если бы моряк вовремя ловко и
деликатно не подхватил ее за талию. В этом объятии не было ничего
умышленного, и она сказала ему несколько мягче:
-- Благодарю вас, но только оставьте меня. Мне нехорошо.
326
Он приложил руку к козырьку, сказал по-морскому: "Есть!" -- и поспешно
ушел.
Елена забралась с ногами на скамейку, положила локти на буковые перила
и, угнездив между ними голову, закрыла глаза. Моряк вдруг стал в ее глазах
ничуть не опасным, а смешным и жалким трусом. Ей вспомнились какие-то глупые
куплеты о пароходном капитане, которые пел ее брат, студент Аркадий --
"сумасшедший студент", как его звали в семье. Там что-то говорилось о даме,
плывшей на пароходе в Одессу, о внезапно поднявшейся буре и морской болезни.
Но.кап-питан любезный был, В каюту пригласил, Он лечь в постель мне дал
совет И расстегнуть корсет...
Шик, блеск, иммер элеган...
Ей уже вспомнился мотив и серьезное длинное лицо Аркадия,
произносившего говорком дурацкие слова. В другое время она рассмеялась бы
воспоминанию, но теперь ей было все равно, все в мире для "ее было как-то
скучно, неинтересно " вяло. Чтобы испытать себя, она нарочно подумала о
Васютинском и его кружке, о муже, о приятной работе для него на ремингтоне,
старалась представить давно жданную радость свидания с ним, которая казалась
такой яркой и сладостной там, на берегу, -- нет, все выходило каким-то
серым, далеким, равнодушным, не трогающим сердца. Во всем ее теле и в
сознании осталось только тягучее, раздражающее, расслабленное состояние
полуобморока. Ее кожа с ног до головы обливалась липким холодным потом.
Невозможно было сжать влажных, замиравших пальцев в кулак -- так они обмякли
и обессилели. Казалось, что вот-вот сейчас наступит полный обморок и
забвение. Она ждала этого и боялась.
Но вдруг в глазах ее стало мутно и зелено, раздражающая щекотка
подступила к горлу, сердце бессильно затрепыхалось где-то глубоко внизу, в
животе. Елена едва успела вскочить и наклониться над бортом.
327
На минуту ей стало как будто легче.
-- Вы бы лучше походили, сударыня, -- сказал ей участливо тот самый
старичок, которого Васютинский задел цветами по шляпе.
Он сидел на соседней скамье и видел, как Елене сделалось дурно.
-- Вы походите по воздуху и старайтесь дышать как можно реже и глубже.
Это помогает.
Но она только покачала отрицательно головой и опять, улегшись лицом на
локоть, закрыла глаза.
Ей с трудом удалось заснуть. Проспала она, должно быть, часа два и
проснулась от внезапного всплеска пенной воды, которая, взмыв из-за борта,
окатила ей волосы и шею. Была глубокая ночь -- темная, облачная, безлунная и
ветреная. Пароход валяло с носа на корму и с боку на бок. Шел мелкий косой
дождь. На палубе было .пусто, только в проходах у стен рубок, куда не
достигали брызги, лежали спящие люди.
За левым бортом в бесконечно далекой черноте ночи, точно на краю света,
загорелась вдруг яркая, белая, светящаяся точка маяка; продержавшись с
секунду, она мгновенно гасла, а через несколько секунд опять вспыхивала, и
опять гасла, и опять вспыхивала через точные промежутки. Смутное нежное
чувство прикоснулось вдруг к душе Елены.
"Вот, -- подумала юна, -- где-то в одиночестве, на пустынном мысе,
среди ночи и бури, сидит человек и следит внимательно за этими вспышками
огня, и, может быть, вот сейчас, когда я думаю о нем, может быть, и он
мечтает о сердце, которое в это мгновение за много верст на невидимом
пароходе думает о нем с благодарностью".
И ей припомнилось, как прошлой зимой ее и ее мужа вез со станции Тумы
самонадеянный рязанский мальчишка. Была ночь и вьюга. Не прошло и получаса,
как мальчишка потерял дорогу, и они втроем кружили по какому-то дикому
сугробному полю, перерезанному канавами, возвращаясь на свои следы,
328
только что прорытые в целине. Кругом, куда бы ни глядел глаз, была одна
и та же тусклая, мертвая, белесая муть, в которой сливались однотонно снег и
небо. Когда лошадь попадала в канавы, всем троим приходилось вылезать из
саней и идти по пояс в снегу. 'Ноги у Елены окоченели и уже начали терять
чувствительность.
Тихое беззлобное отчаяние овладело ею. Муж молчал, боясь заразить ее
своей тревогой. Мальчишка на козлах уже больше не дергал веревочными вожжами
и не чмокал на лошадь. Она шла покорным шагом, низко опустив голову.
И вдруг мальчишка закричал радостно:
-- Вешка!
Елена сначала ничего не поняла, так как была впервые в такой глубокой
деревенской глуши. Но когда она увидела большую сосновую ветку, торчавшую из
снега, и другую ветку, смутно темневшую вдали сквозь ночную серую муть, и
когда она узнала, что таким порядком мужики обозначают дорогу на случай
метели, -- она почувствовала теплое, благодарное умиление. Кто-то, кого она,
вероятно, ни разу ц жизни не увидит и не услышит, шел днем вдоль этой-дороги
и. заботливо втыкал налево и направо эти первобытные маяки. Пусть он даже
вовсе не думал тогда о заблудившихся путниках, как, может быть, не думает
теперь сторож маяка о признательности женщины, сидящей на борту парохода и
глядящей на вспышки далекого белого огня, -- но как радостно сблизить в
мыслях две души, из которых одна оставила за собою бережный, нежный и
бескорыстный след, а другая принимает этот дар с бесконечной любовью и
преклонением.
И она с восторгом подумала о великих словах, о глубоких мыслях, о
бессмертных книгах, оставленных потомству: "Разве это не те же вешки на
загадочном пути человечества?"
Знакомый старый красноносый боцман в клеенчатом желтом пальто, с
надвинутым на голову капюшо-,ном, с маленьким фонариком в руке, торопливо
пробежал по палубе к лагу и нагнулся над ним, осветив
329
его циферблат. На обратном пути он узнал Елену и остановился около нее.
-- Не спите, барышня? Закачало? Здесь всегда так. Тарханкут. Самое
поганое место.
-- Почему?
-- Н-ну! Тут сколько авариев было. С одной стороны мыс, а с другой вода
кружится, как в котле. Остается только узенькое место. Вот тут и угадайте.
Вот как раз, где мы сейчас идем, тут "Владимир" пошел ко дну, когда его
"Колумбия" саданула в бок. Так и покатился вниз. И не нашли... Здесь ямища
сажен в четыреста...
Наверху на капитанском мостике засвистали. Боцман рванулся было туда,
но остановился и добавил торопливо:
-- Эх, вижу я, барышня, мутит вас. Нехорошо это. А вы, знаете, лимончик
пососите. А то раскиснете. Да.
Елена встала и пошла по палубе, стараясь все время держаться руками за
борта и за ручки дверей. Так она дошла до палубы третьего класса. Тут всюду
в проходах, на брезенте, покрывавшем люк, на ящи-' ках и тюках, почти
навалившись друг на друга, лежали, спутавшись в кучу, мужчины, женщины и
дети.
Иногда на них падал свет лампочек, и их лица от нездорового сна и от
мучений после морской болезни казались синевато-мертвенно-бледными.
Она пошла дальше. Ближе к носу парохода на свободном пространстве,
разделенном пополам коновязью, стояли маленькие, хорошенькие лошадки с
выхоленною шерстью и с подстриженными хвостами и гривами. Их везли в
Севастополь в цирк. И жалко и трогательно, было видеть, как бедные умные
животные стойко подавали тело то на передние, то на задние ноги,
сопротивляясь качке, как они прищуривали уши и косили недоумевающими глазами
назад, на бушующее море.
Затем она сошла вниз по крутой железной лестнице во второй класс. Там
заняты были все места; даже в обеденной зале на диванах, шедших вдоль по
стенам, лежали одетыми бледные, стонущие люди.
339
Морская болезнь всех уравняла и заставила забыть все приличия. И часто
нога еврейского комиссионера со сползающим башмаком и грязным бельем,
выглядывавшим из-под панталон, почти касалась головы красивой, нарядной
женщины.
Но в спертом воздухе закрытого со всех сторон помещения так
отвратительно пахло людьми, человеческим сонным дыханием, запахом
извергнутой пищи, что Елена тотчас же быстро поднялась наверх, едва
удерживая приступ тошноты.
Теперь качка стала еще сильнее. Каждый раз, когда нос корабля,
взобравшись на волну и на мгновение задержавшись на ней, вдруг решительно, с
возрастающей скоростью врывался в воду, Елена слышала, как его борта с
уханьем погружались в море и как шипели вокруг него точно рассерженные
волны.
И опять зеленая противная муть поплыла перед ее глазами. Лбу стало
холодно, и тошно-томительное ощущение обморока овладело ее телом и всем ее
существом. Она нагнулась над бортом, думая, как давеча, получить облегчение,