Страница:
-- Аки пес...
-- Каки!
-- Аки пес смердящий...
Наконец ему удается справиться с текстом. При этом он не обнаруживает
ни замешательства, ни сму-
1-38
щения. Но со мной -- я в это время стоял около трона -- вдруг случился
неудержимый припадок смеха. Ведь всегда так бывает: когда знаешь, что нельзя
смеяться, -- тогда именно и овладевает тобою этот сотрясающий, болезненный
смех. Я быстро сообразил, что лучше всего спрятаться за высокой спинкой
трона и там высмеяться вдоволь. Поворачиваюсь; иду торжественной боярской
походкой, едва удерживаясь от хохота; захожу за трон и... вижу, что там
прижались к спинке и трясутся и давятся от беззвучного смеха две артистки,
Волкова и Богучарская. Это было выше моего терпения. Я выбежал за кулисы,
упал на бутафорский диван, на мой диван, и стал по нему кататься..,
Самойленко, всегда ревниво следивший за мною, оштрафовал меня за это на пять
рублей.
Да и вообще этот спекталь изобиловал приключениями. Я забыл сказать,
что у нас был актер Романов, очень красивый, высокий, представительный
молодой человек на громкие и величественные второстепенные роли. К
сожалению, он отличался чрезвычайною близорукостью, так что даже носил
стекла по какому-то особенному заказу. На сцене, без пенсне, он вечно
натыкался на что-нибудь, опрокидывал колонны, вазы и кресла, путался в
коврах и падал. Он уже был давно известен тем, что в другом городе и в
другой труппе, играя в "Принцессе Грезе" зеленого рыцаря, он упал и
покатился в своих жестяных латах к рампе, громыхая, как огромный самовар. В
"Смерти Иоанна Грозного" Романов, однако, превзошел самого себя. Он ворвался
в дом Шуйского, где собрались заговорщики, с такой стремительностью, что
опрокинул на пол длинную скамью вместе с сидевшими на ней боярами.
Эти бояре были очаровательны. Все они были набраны из молодых
караимчиков, служивших на местной табачной фабрике. Я выводил их на сцену. Я
небольшого роста, но самый высокий из них приходился мне по плечо. Притом
половина из этих родовитых бояр была в кавказских костюмах с газырями, а
другая половина -- в кафтанах, взятых напрокат из местного архиерейского
хора. Прибавьте еще к этому мальчишеские лица с подвязанными черными
бородами,
139
блестящие черные глаза, восторженно раскрытые рты и застенчиво-неловкие
движения. Публика приветствовала наш торжественный выход дружным ржанием.
Благодаря тому, что мы ставили ежедневно новые пьесы, театр наш
довольно охотно посещался. Офицеры и помещики ходили из-за актрис. Кроме
того, ежедневно посылался Харитоненке билет на ложу. Сам он бывал редко --
не более двух раз за весь сезон, но каждый раз присылал по сту рублей.
Вообще театр делал недурные дела, и если младшим актерам не платили
жалованья, то тут у Валерьянова был такой же тонкий расчет, как у того
извозчика, который вешал впереди морды своей голодной клячи кусок сена для
того, чтобы она скорее бежала.
XII
Однажды -- не помню почему -- спектакля не было. Стояла. скверная
погода. В десять часов вечера я уже лежал на моем диване и в темноте
прислушивался, как дождь барабанит в деревянную крышу.
Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги, потом грохот падающих
стульев. Я засветил огарог, пошел навстречу и увидел пьяного
Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и
стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился:
-- К'кого ч-черта вы тут делаете?
Я объяснил ему в двух словах. Заложив руки в карманы панталон и кивая
длинным носом, он некоторое время раскачивался с носков на каблуки. Потом
вдруг потерял равновесие, но удержался, сделав несколько шагов вперед, и
сказал:
-- А п'чему не ко мне?
-- Мы с вами так мало знакомы...
-- Чепуха. Пойдем!
О" взял меня под руку, и мы пошли к нему. С этого часа и до самого
последнего дня моего актерства я разделял с ним его крошечную полутемную
комнатенку, которую он снимал у бывшего с -- ого исправника.
140
Этот пьяница и скандалист, предмет лицемерного презрения всей труппы,
оказался кротким, тихим человеком, с большим запасом внутренней
деликатности, и отличным товарищем. Но у него была в душе какая-то
болезненная, незалечимая трещина, нанесенная женщиной. Я никогда, впрочем,
не мог понять, в чем суть его неудачного романа. Будучи пьяным, он часто
вытаскивал из своей дорожной корзинки портрет какой-то женщины, не очень
красивой,' но и не дурной, немного косенькой, со вздернутым вызывающим
носиком, несколько провинциальной наружности. Он то целовал эту фотографию,
то швырял ее на пол, прижимал ее к сердцу и плевал на нее, ставил ее в угол
на образ и потом капал на нее стеарином. Я не мог также разо-браться, кто из
них кого бросил и о чьих детях шла речь: его, ее или кого-то третьего.
Ни у него, ни у меня денег не было. Он уже давно забрал у Валерьянова
крупную сумму, чтобы послать ей, и теперь находился в состоянии крепостной
зависимости, порвать которую ему мешала простая порядочность. Изредка он
подрабатывал несколько копеек у местного живописца вывесок. Но этот
заработок был большим секретом от труппы: помилуйте, разве Лара-Ларский
вытерпел бы такое надругание над искусством!
Наш хозяин -- отставной исправник -- толстый, румяный мужчина в усах и
с двойным подбородком, был человеком большого благодушия. Каждое утро и
вечер, после того когда в доме у него отпивали чай, нам приносили вновь
долитый самовар, чайник со спитым чаем и сколько угодно черного хлеба. Мы
бывали .сыты. .
После послеобеденного сна отставной исправник выходил в халате" и с
трубкой на улицу и садился на крылечко. Перед тем как идти в театр, и мы
подсаживались к нему. Разговор у нас шел всегда один и тот же- о его
служебных злоключениях, о несправедливости высшего начальства и о гнусных
интригах врагов. Он все советовался с нами, как бы это ему написать такое
письмо в столичные газеты, чтобы его невинность восторжествовала и чтобы
губернатор с вице-губерна-
141
тором, с нынешним исправником и с подлецом-приставом второй части,
который и был главной причиной всех бед, полетели со своих мест. Мы давали
ему разные советы, но он только вздыхал, морщился, покачивал головой и
твердил:
-- Эх, не то... Не то, не то... Вот если бы мне найти человека с пером!
Перо бы мне найти! Никаких денег
не пожалею.
А у него -- канальи -- были деньги. Войдя однажды к нему в комнату, я
застал его за стрижкой купонов. Он немного смутился, встал и загородил
бумаги спиной и распахнутым халатом. Я твердо уверен, что во время службы за
ним водились: и взяточничество, и вымогательство, и превышение власти, и
другие поступки.
По ночам, после спектакля, мы иногда бродили с Нелюбовым по саду. В
тихой, освещенной огнями зелени повсюду уютно стояли белые столики, свечи
горели не колеблясь в стеклянных колпачках. Женщины и мужчины как-то
по-праздничному, кокетливо и значительно улыбались и наклонялись друг к
другу. Шуршал песок под легкими женскими ножками...
-- Хорошо бы нам найти карася! -- говорил иногда сиплым баском Нелюбов
и поглядывал на меня лукаво
сбоку.
Меня сначала коробило. Я всегда ненавидел эту жадную и благородную
готовность садовых актеров примазываться к чужим обедам и завтракам, эти
собачьи, ласковые, влажные и голодные глаза, эти неестественно-развязные
баритоны за столом, это гастрономическое всезнайство, эту усиленную
внимательность, эту привычно-фамильярную повелительность с прислугой. Но
потом, ближе узнав Нелюбова, я понял, что он шутит. Этот чудак был по-своему
горд и
очень щекотлив.
Но вышел один смешной и чуть-чуть постыдный
случай, когда сам карась поймал меня с моим другом
в кулинарную сеть. Вот это как было.
Мы с ним выходили последними из уборной после
представления, и вдруг откуда-то из-за кулис выскочил
на сцену некто Альтшиллер.., местный Ротшильд,
142
еврей, этакий молодой, но уже толстый, очень развязный, румяный
мужчина, сладострастного типа, весь в кольцах, цепях и брелоках. Он бросился
к нам.
-- Ах, боже мой... я уже вот полчаса везде бегаю...
сбился с ног... Скажите, ради бога, вы не видели Вол
кову и Богучарскую? :
Мы действительно видели, как эти артистки сейчас же после спектакля
уехали кататься с драгунскими офицерами, и любезно сообщили об этом
Альт-шиллеру. Он схватился за голову и заметался по сцене.
-- Но это же безобразие! У меня заказан ужин! Нет, это просто бог знает
что такое: дать слово, обещаться и... Как это называется, господа, я вас
спрашиваю?
Мы молчали.
Он еще покрутился по сцене, потом остановился, помялся, почесал нервно
висок, почмокал в раздумье губами и вдруг сказал решительно:
-- Господа, я вас покорнейше прошу отужинать со мной.
Мы отказались.
Но не тут-то было. Он прилип к нам, как клей синдетикон. Он кидался то
к Нелюбову, то ко мне, тряс нам руки, заглядывал умильно в глаза и с жаром
уверял, что он любит искусство. Нелюбов первый дрогнул.
-- А, черт! Пойдем, в самом деле. Чего там!
Меценат повел нас на главную эстраду и засуетился. Выбрал наиболее
видное место, усадил нас, а сам все время вскакивал, бегал вслед за
прислугой, размахивал руками и, выпив рюмку доппель-кюммеля, притворялся
отчаянным кутилой. Котелок у "его был для лихости на боку.
-- Может быть, огуречика? Как это по-русски говорится? Значит, эфто без
огуречика никакая пишшыя не роходит. Так? А водочки? Пожалуйста, кушайте...
купайте до конца, прошу вас. А может быть, беф-стро-анов? Здесь отлично
готовят... Пест! Человек!
От большого куска горячего жареного мяса я опьянел, как от вина. Глаза
у меня смыкались. Веранда с
143
огнями, с синим табачным дымом и с пестрой скачкой болтовни, плыла
куда-то вбок, мимо меня, и я точно сквозь сон слышал:
. -- Пожалуйста, кушайте еще, господа.'.. Не стесняйтесь. Ну, что я
могу с собой поделать, когда я так люблю искусство!..
XIII
Но приближался момент развязки. Питание одним чаем с черным хлебом
отзывалось на мне болезненно. . Я стал раздражителен и часто, чтобы сдержать
себя, убегал с репетиций куда-нибудь подальше в сад. Кроме того, я давно уже
распродал все мое белье.
Самойленко 'продолжал терзать меня. Знаете, иногда бывает в закрытых
учебных заведениях, что учитель вдруг ни с того ни с сего возненавидит
какого-нибудь замухрышку-ученика: возненавидит за бледность лица, за
торчащие уши, за неприятную манеру дергать плечом, -- и эта ненависть
продолжается целые года. Так именно относился ко мне Самойленко. Он уже
успел оштрафовать меня в общей сложности на пятнадцать рублей и на
репетициях обращался со мною по крайней мере как начальник тюрьмы с
арестантом. Иногда, слушая его грубые замечания, я опускал веки и видел у
себя перед глазами огненные круги. Валерьянов теперь уже совсем не
разговаривал со мной и при встречах убегал от меня со скоростью страуса. Я
служил уже полтора месяца и до сих пор получил всего-навсего один рубль.
Однажды утром я проснулся с больной головой, с металлическим вкусом во
рту и с тяжелой, черной, беспричинной злобой в душе. В таком настроении я
пошел
на репетицию.
Не помню, что мы ставили, но помню хорошо, что в моей руке была
толстая, сложенная трубкой тетрадь. Роль свою я знал, как и всегда,
безукоризненно. В ней, между прочим-, стояли слова: "Я это заслужил".
И вот пьеса доходит до этого места.
-- Я это заслужил, -- говорю я.
Но Самойленко подбегает ко мне и вопит:
144
-- Ну кто же так говорит по-русски? Кто так говорит? Я это заслужил!
Надо говорить: я на это заслужил! Без-здарность!
Побледнев, я протянул было к нему тетрадку со словами:
-- Извольте справиться с текстом... Но он выкрикнул горлом:
-- Плевать я на ваш текст! Я сам для вас текст! Не хотите служить --
убирайтесь к черту!
Я быстро поднял на него глаза. Он вдруг понял все, побледнел так же,
как и я, и быстро отступил на два шага. Но было уже поздно. Тяжелым свертком
я больно и громко ударил его по левой щеке, и по правой, и потом опять по
левой, и опять по правой, и еще, и еще. Он не сопротивлялся, даже не
нагнулся, даже не пробовал бежать, а только при каждом ударе дергал туда и
сюда головой, как клоун, разыгрывающий удивление. Затем я швырнул тетрадь
ему в лицо и ушел со сцены в сад. Никто не остановил меня.
И вот случилось чудо! Первый, кого я увидел в саду, был
мальчишка-рассыльный из местного отделения Волжске-Камского банка. Он
спрашивал, кто здесь Леонтович, и вручил мне повестку на пятьсот рублей.
Через час я и Нелюбов были уже опять в саду и заказывали себе
чудовищный завтрак, а через два часа вся труппа чокалась со мною шампанским
и поздравляла меня. Честное слово: это не я, а Нелюбов пустил слух, что мне
досталось наследство в шестьдесят тысяч. Я не опровергал его. Валерьянов
потом клялся, что дела с антрепризой ужасно плохи, и я подарил ему сто
рублей.
В пять часов вечера я садился в поезд. В кармане у меня, кроме билета
до Москвы, было не более семидесяти рублей, но я чувствовал себя Цезарем.
Когда, после второго звонка, я поднимался в вагон, ко мне подошел
Самойленко, который до сих пор держался в отдалении.
-- Простите меня, я погорячился, -- сказал он театрально.
Я пожал протянутую руку и ответил любезно:
-- Простите, я тоже погорячился.
145
6 А. Куприн, т. 4
Мне прокричали "ура" на прощанье. Последним теплым взглядом я обменялся
с Нелюбовым. Пошел поезд, и все ушло иазад, навсегда, безвозвратно. И когда
стали скрываться из глаз последние голубые избенки Заречья и потянулась
унылая, желтая, выгоревшая степь' -- странная грусть сжала мне сердце. Точно
там, в этом месте моих тревог, страданий, голода и унижений, осталась навеки
частица моей души.
Рота капитана Маркова ехала на соединение с карательным отрядом.
Усталые, раздраженные солдаты, утомленные длинным передвижением в неудобных
вагонах, были молчаливы и пасмурны. На какой-то станции со странным, не
по-русски звучавшим названием их поили водкой и пивом какие-то люди в
поддевках. Солдаты кричали "ура!", пели песни и плясали с каменным
выражением лиц.
Потом началось дело. Рота не могла обременять себя пленными, и потому
всех подозрительных и даже просто беспаспортных людей, захваченных по
дороге, немедленно расстреливали. Капитан Марков не ошибся в своем
психологическом расчете: он знал, что постепенно нараставшая озлобленность
солдат найдет некоторое удовлетворение в кровавых расправах над жителями.
Вечером 31 декабря рота остановилась на ночлег в полуразрушенной
баронской ферме. До города оставалось пятнадцать верст, и капитан
рассчитывал прийти туда завтра к трем часам. Он был уверен, что его роте
завтра же придется принять участие в серьезном и продолжительном деле, и
потому хотел, чтобы люди, размещенные в разных амбарах, конторах и службах,
хоть немного отдохнули, успокоились и подкрепились.
6" 147
(приноровленные детьми для родителей)
О ДУМЕ
Раз был праздник. Благородные дети играли в песочек. И все у них шло
хорошо, и сами они были такие умные, и костюмчики на них изрядные, и ручки
чистенькие. Вдруг приходит уличный мальчишка: волосы сосульками, рыжие, нос
вверх ноздрями смотрит, босой да корявый. И гнусит:
-- Прими-ите в игру-у. Благородные дети ему и говорят:
-- Нет, нет, уходи. Ты нас еще гадким словам изучишь.
-- Ей-богу, не научу. Вот лопни глаза... Прими-ите...
-- Нет, уходи, уходи. У тебя коклюш и дифтерит. Нам мама не велит с
тобой водиться.
-- Да она не узнает. Ей-богу. А я вас научу гнезда разорять. И еще я
умею муравьев рыть... И лягушек надувать умею соломинкой.
-- Ну? А не врешь?
-- Ей-богу.
И приняли его благородные мальчики в игру. А он взял да нарочно всем и
напакостил. Одному благородному ребенку крапивы в панталончики натолкал,
дру-
195
тому синяк подставил под глазом, а самого главного генеральского
ребенка завел в лужу, да там и посадил и оставил сидеть. А потом всех
выбранил дурными словами и убежал.
Прибежали на их крик родители и очень разгневались. Всех благородных
мальчиков по домам развели и по пустым комнатам рассажали. А про уличного
мальчишку сказали:
-- Ладно! Попадись ты в другой раз! А он стоит за забором, кажет язык,
вертит кукиш и дразнится:
Это все, милые родители, присказка. Сказка еще впереди.
II
О КОНСТИТУЦИИ
Жил-был мальчик. И жила-была большая дворовая собака. Она ж'ила в
конуре на цепи. Она была добрая-предобрая, но голодная. И мальчик ее все
дразнил.
Вот он раз однажды привязал на длинную веревку кусок жирной говядины.
Потом подошел к конуре и опрашивает:
-- Бабачка, а бабачка, хочешь ньям-ньям?,
-- Гав!
-- Очень хочешь? ;
-- Гав, гав!
Тогда мальчик кинул ей мясо. Тогда собака хам! -- и проглотила мясо. А
мальчик взял за конец веревку и вытащил мясо назад. И опять спрашивает:
-- Бабачка, а бабачка, хочешь кушать?
-- Гав! гав! гав!
Он опять ей кинул мясо, собака опять проглотила, а он опять взял да
вытащил назад. И опять опрашивает:
196 "-'
-- Не боюся никого, Кроме бога одного...
-- Бабачка, говядинки хочешь?
Тогда собака рассердилась. Кинулась, оборвала цепь и разодрала на
мальчике новые штанишки сверху донизу. Мальчик убежал, а собака взяла 'да и
съела все мясо, и с веревкой.
Заплакал мальчик горькими слезами. Стал жаловаться папе-маме,
дяде-тете. А папа-мама, дядя-тетя и говорят:
-- А ты бы не дразнил собаку. Она голодная. Теперь вот ее и на цепь не
посадишь.
Ложи, партер и хоры большой, в два света, залы губернского дворянского
собрания были битком набиты, и, несмотря на это, публика сохраняла такую
тишину, что, когда оратор остановился, чтобы сделать глоток воды, всем
было слышно, как в окне бьется одинокая, поздняя муха.
Среди белых, розовых и голубых платьев дам, среди их роскошных
обнаженных плечей и нежных головок сияло шитье мундиров, чернели фраки и
золотились Густые эполеты.
Оратор, в форме министерства народного просвещения, -- высокий, худой
человек, желтое лицо которого, казалось, состояло только из черной бороды и
черных сверкающих очков, -- стоял на эстраде, опираясь рукою на стол.
Но внимательные глаза публики были обращены не
на него, а на какой-то странный, массивный, гораздо
выше человеческого роста предмет в парусиновом чехле,
широкий снизу и узкий вверху, возвышавшийся серой
. пирамидой тут же, на эстраде, возле самой рампы.
Утолив жажду, оратор откашлялся и продолжал:
-- Резюмирую кратко все сказанное. Итак, что мы видим, господа? Мы
видим, что поощрительная система отметок, наград и отличий ведет к.развитию
зависти и недоброжелательства в одних и нежелательного озлоб-
198
ления в других. Педагогические внушения теряют свою силу благодаря
частой повторяемости. Ставить на колени, в угол носом, у часов, под лампу и
тому подобное -- это часто служит не примером для прочих учеников, а чем-то
вроде общей потехи, смехотворного балагана. Заключение в карцере
положительно вредно, не говоря уже, о том, что оно бесплодно отнимает время
от учебных занятий. Принудительная работа лишает самую работу ее высокого
святого 'смысла. Наказание голодом вредно отзывается на мозговой
восприимчивости. Лишение отпуска в закрытых учебных заведениях только
озлобляет учеников и вызывает не-удовольствце ^родителей. Что же остается?
Исключить неспособного или шаловливого юношу из школы, памятуя святое
писание, советующее лучше отсечь, болящий член, нежели всему телу быть
зараженным? Да, увы! -- подобная мера бывает подчас так же неизбежна, как
неизбежна, к сожалению, смертная казнь в любом из благоустроенных
государств. Но прежде, чем прибегнуть к этому последнему, безвозвратному
средству, поищем...
-- А драть? -- густым басом сказал из первого ряда местный комендант,
седой, тучный, глухой старец, и тотчас же под его креслом сердито и хрипло
тявкнул мопс.
Генерал повсюду являлся с палкой, слуховым рожком и старым,
задыхающимся мопсом.
Оратор поклонился, приятно осклабившись.
-- Я не имел в виду выразиться так коротко и определенно, но в основе
его превосходительство угадали мою мысль. Да, милостивые государи и
милостивые государыни, мы еще не говорили об одной доброй, старой, исконно
русской мере -- о наказании на теле. Однако она лежит в самом духе истории
великого русского народа, мощного своей национальностью, патриотизмом и
глубокой верой в провидение! Еще апостол сказал: ему же урок -- урок, ему же
лоза -- лоза. Незабвенный исторический памятник средневековой письменности
--"Домострой"- с отеческой твердостью советует то же самое. Вспомним нашего
гениального царя-преобразователя -- Петра Великого с его знаме-
199
нитой дубинкой. Вспомните изречение бессмертного Пушкина,
воскликнувшего:
...Наши предки чем древнее, Тем больше съели батогов...
Вспомним, наконец, нашего удивительного Гоголя, сказавшего устами
простого, немудрящего крепостного слуги: мужика надо драть, потому что мужик
балуется... Да, господа, я смело утверждаю, что наказание розгами по телу
проходит красной нитью через все громадное течение русской истории и
коренится в самых глубоких недрах русской самобытности.
Но, погружаясь мыслью в прошедшее и/являясь таким образом
консерватором, я, милостивые государи и милостивые государыни, тем не менее
с распростертыми руками иду навстречу самым либеральнейшим из гуманистов. Я
открыто, громогласно признаю, что в телесном наказании, в том виде, как оно
до сих пор практиковалось, заключается много оскорбительного для наказуемого
и унизительного для наказующего. Непосредственное насилие человека над
человеком возбуждает неизбежно с обеих сторон ненависть, страх, раздражение,
мстительность, презрение и, наконец, зловредное взаимное упорство в
преступлении и в наказании, доходящее до какого-то зверского сладострастия.
Итак, вы скажете, господа, что я отвергаю телесное наказание? Да, я отвергаю
его, но только для того, чтобы снова утвердить, заменив человека машиной.
После многолетних трудов, размышлений и опытов я выработал, наконец, идею
механического правосудия и осуществил ее, -- хорошо или дурно -- это я
сейчас же предоставлю судить почтеннейшему собранию.
Оратор сделал знак головой в сторону, туда, где з дни любительских
спектаклей помещались кулисы. Тотчас же на эстраду выскочил бравый усатый
вахтер и быстро снял брезент со странного предмета, стоявшего у рампы.
Глазам присутствующих предстала, блестя новыми металлическими частями,
машина, несколько похожая на те самовесы, которые ставятся в увеселительных
садах для взвешивания публики за пять ко-, леек, только сложнее и
значительно больше размерами.
200
По залу дворянского собрания пронесся вздох удивления, головы заходили
влево и вправо.
Оратор широко простер руку, указывая на аппарат.
-- Вот мое детище! -- сказал он взволнованным голосом.-- Вот аппарат,
который по чести может быть назван орудием механического правосудия.
Устройство его необыкновенно просто и по цене доступно бюджету даже
скромного сельского училища. Прошу обратить внимание на его устройство.
Во-первых, вы замечаете горизонтальную площадку на пружинах и ведущую к ней
металлическую подножку. На площадке помещается узкая скамейка, егшнка
которой состоит также из весьма эластических пружин, обвитых мягкой кожей.
Под скамейкой, как вы видите, свободно вращается на шарнирах система
серповидных рычагов. От действия тяжести на пружины-скамейки и платформы
рычаги эти, выходя из состояния равновесия, описывают полукруг и смыкаются
попарно на высоте от пяти до восемнадцати вершков над поверхностью скамейки,
в зависимости от силы давления. Сзади скамейки возвышается вертикальный
чугунный столб, полый внутри, с квадратным поперечным сечением. В его
пустоте заключается мощный механизм, наподобие часового, приводящийся в
движение четырехпудовой гирей и спиральной пружиной. Сбоку столба устроена
небольшая дверца для чистки и выверивания механизма, но ключи от нее, числом
два, -- прошу это особенно отметить, господа, -- хранятся только у главного
инспектора механических самосекателей известного района и у начальника
данного учебного заведения России. Таким образом, этот аппарат, однажды
приведенный в действие, уже никак не может остановиться, не закончив своего
назначения; если только не будет насильственно поврежден, что, однако,
представляется маловероятным в виду исключительной простоты, прочности и
массивности всех частей машины.
Часовой механизм, пущенный в ход, сообщает посредством зубчатых колес
движение небольшому, находящемуся внутри столба, горизонтальному валу, на
поверхности которого, по спиральной линии,'составляющей неполный оборот,
вставлены в стальные зажимы,
201
перпендикулярно к оси, восемь длинных гибких камышовых или стальных
прутьев. В .случае изнашивания их можно заменять новыми. Необходимо также
пояснить, что вал имеет еще некоторое последовательное движение влево и
вправо по винтовому ходу, чем достигается разнообразие точек удара.
Итак, вал приведен в движение, и вместе с ним движутся, описывая
спиральные круги, прутья. Каждый прут совершенно свободно проходит внизу,
но, поднявшись вертикально наверх, он встречает препятствие -- перекладину,
-- Каки!
-- Аки пес смердящий...
Наконец ему удается справиться с текстом. При этом он не обнаруживает
ни замешательства, ни сму-
1-38
щения. Но со мной -- я в это время стоял около трона -- вдруг случился
неудержимый припадок смеха. Ведь всегда так бывает: когда знаешь, что нельзя
смеяться, -- тогда именно и овладевает тобою этот сотрясающий, болезненный
смех. Я быстро сообразил, что лучше всего спрятаться за высокой спинкой
трона и там высмеяться вдоволь. Поворачиваюсь; иду торжественной боярской
походкой, едва удерживаясь от хохота; захожу за трон и... вижу, что там
прижались к спинке и трясутся и давятся от беззвучного смеха две артистки,
Волкова и Богучарская. Это было выше моего терпения. Я выбежал за кулисы,
упал на бутафорский диван, на мой диван, и стал по нему кататься..,
Самойленко, всегда ревниво следивший за мною, оштрафовал меня за это на пять
рублей.
Да и вообще этот спекталь изобиловал приключениями. Я забыл сказать,
что у нас был актер Романов, очень красивый, высокий, представительный
молодой человек на громкие и величественные второстепенные роли. К
сожалению, он отличался чрезвычайною близорукостью, так что даже носил
стекла по какому-то особенному заказу. На сцене, без пенсне, он вечно
натыкался на что-нибудь, опрокидывал колонны, вазы и кресла, путался в
коврах и падал. Он уже был давно известен тем, что в другом городе и в
другой труппе, играя в "Принцессе Грезе" зеленого рыцаря, он упал и
покатился в своих жестяных латах к рампе, громыхая, как огромный самовар. В
"Смерти Иоанна Грозного" Романов, однако, превзошел самого себя. Он ворвался
в дом Шуйского, где собрались заговорщики, с такой стремительностью, что
опрокинул на пол длинную скамью вместе с сидевшими на ней боярами.
Эти бояре были очаровательны. Все они были набраны из молодых
караимчиков, служивших на местной табачной фабрике. Я выводил их на сцену. Я
небольшого роста, но самый высокий из них приходился мне по плечо. Притом
половина из этих родовитых бояр была в кавказских костюмах с газырями, а
другая половина -- в кафтанах, взятых напрокат из местного архиерейского
хора. Прибавьте еще к этому мальчишеские лица с подвязанными черными
бородами,
139
блестящие черные глаза, восторженно раскрытые рты и застенчиво-неловкие
движения. Публика приветствовала наш торжественный выход дружным ржанием.
Благодаря тому, что мы ставили ежедневно новые пьесы, театр наш
довольно охотно посещался. Офицеры и помещики ходили из-за актрис. Кроме
того, ежедневно посылался Харитоненке билет на ложу. Сам он бывал редко --
не более двух раз за весь сезон, но каждый раз присылал по сту рублей.
Вообще театр делал недурные дела, и если младшим актерам не платили
жалованья, то тут у Валерьянова был такой же тонкий расчет, как у того
извозчика, который вешал впереди морды своей голодной клячи кусок сена для
того, чтобы она скорее бежала.
XII
Однажды -- не помню почему -- спектакля не было. Стояла. скверная
погода. В десять часов вечера я уже лежал на моем диване и в темноте
прислушивался, как дождь барабанит в деревянную крышу.
Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги, потом грохот падающих
стульев. Я засветил огарог, пошел навстречу и увидел пьяного
Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и
стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился:
-- К'кого ч-черта вы тут делаете?
Я объяснил ему в двух словах. Заложив руки в карманы панталон и кивая
длинным носом, он некоторое время раскачивался с носков на каблуки. Потом
вдруг потерял равновесие, но удержался, сделав несколько шагов вперед, и
сказал:
-- А п'чему не ко мне?
-- Мы с вами так мало знакомы...
-- Чепуха. Пойдем!
О" взял меня под руку, и мы пошли к нему. С этого часа и до самого
последнего дня моего актерства я разделял с ним его крошечную полутемную
комнатенку, которую он снимал у бывшего с -- ого исправника.
140
Этот пьяница и скандалист, предмет лицемерного презрения всей труппы,
оказался кротким, тихим человеком, с большим запасом внутренней
деликатности, и отличным товарищем. Но у него была в душе какая-то
болезненная, незалечимая трещина, нанесенная женщиной. Я никогда, впрочем,
не мог понять, в чем суть его неудачного романа. Будучи пьяным, он часто
вытаскивал из своей дорожной корзинки портрет какой-то женщины, не очень
красивой,' но и не дурной, немного косенькой, со вздернутым вызывающим
носиком, несколько провинциальной наружности. Он то целовал эту фотографию,
то швырял ее на пол, прижимал ее к сердцу и плевал на нее, ставил ее в угол
на образ и потом капал на нее стеарином. Я не мог также разо-браться, кто из
них кого бросил и о чьих детях шла речь: его, ее или кого-то третьего.
Ни у него, ни у меня денег не было. Он уже давно забрал у Валерьянова
крупную сумму, чтобы послать ей, и теперь находился в состоянии крепостной
зависимости, порвать которую ему мешала простая порядочность. Изредка он
подрабатывал несколько копеек у местного живописца вывесок. Но этот
заработок был большим секретом от труппы: помилуйте, разве Лара-Ларский
вытерпел бы такое надругание над искусством!
Наш хозяин -- отставной исправник -- толстый, румяный мужчина в усах и
с двойным подбородком, был человеком большого благодушия. Каждое утро и
вечер, после того когда в доме у него отпивали чай, нам приносили вновь
долитый самовар, чайник со спитым чаем и сколько угодно черного хлеба. Мы
бывали .сыты. .
После послеобеденного сна отставной исправник выходил в халате" и с
трубкой на улицу и садился на крылечко. Перед тем как идти в театр, и мы
подсаживались к нему. Разговор у нас шел всегда один и тот же- о его
служебных злоключениях, о несправедливости высшего начальства и о гнусных
интригах врагов. Он все советовался с нами, как бы это ему написать такое
письмо в столичные газеты, чтобы его невинность восторжествовала и чтобы
губернатор с вице-губерна-
141
тором, с нынешним исправником и с подлецом-приставом второй части,
который и был главной причиной всех бед, полетели со своих мест. Мы давали
ему разные советы, но он только вздыхал, морщился, покачивал головой и
твердил:
-- Эх, не то... Не то, не то... Вот если бы мне найти человека с пером!
Перо бы мне найти! Никаких денег
не пожалею.
А у него -- канальи -- были деньги. Войдя однажды к нему в комнату, я
застал его за стрижкой купонов. Он немного смутился, встал и загородил
бумаги спиной и распахнутым халатом. Я твердо уверен, что во время службы за
ним водились: и взяточничество, и вымогательство, и превышение власти, и
другие поступки.
По ночам, после спектакля, мы иногда бродили с Нелюбовым по саду. В
тихой, освещенной огнями зелени повсюду уютно стояли белые столики, свечи
горели не колеблясь в стеклянных колпачках. Женщины и мужчины как-то
по-праздничному, кокетливо и значительно улыбались и наклонялись друг к
другу. Шуршал песок под легкими женскими ножками...
-- Хорошо бы нам найти карася! -- говорил иногда сиплым баском Нелюбов
и поглядывал на меня лукаво
сбоку.
Меня сначала коробило. Я всегда ненавидел эту жадную и благородную
готовность садовых актеров примазываться к чужим обедам и завтракам, эти
собачьи, ласковые, влажные и голодные глаза, эти неестественно-развязные
баритоны за столом, это гастрономическое всезнайство, эту усиленную
внимательность, эту привычно-фамильярную повелительность с прислугой. Но
потом, ближе узнав Нелюбова, я понял, что он шутит. Этот чудак был по-своему
горд и
очень щекотлив.
Но вышел один смешной и чуть-чуть постыдный
случай, когда сам карась поймал меня с моим другом
в кулинарную сеть. Вот это как было.
Мы с ним выходили последними из уборной после
представления, и вдруг откуда-то из-за кулис выскочил
на сцену некто Альтшиллер.., местный Ротшильд,
142
еврей, этакий молодой, но уже толстый, очень развязный, румяный
мужчина, сладострастного типа, весь в кольцах, цепях и брелоках. Он бросился
к нам.
-- Ах, боже мой... я уже вот полчаса везде бегаю...
сбился с ног... Скажите, ради бога, вы не видели Вол
кову и Богучарскую? :
Мы действительно видели, как эти артистки сейчас же после спектакля
уехали кататься с драгунскими офицерами, и любезно сообщили об этом
Альт-шиллеру. Он схватился за голову и заметался по сцене.
-- Но это же безобразие! У меня заказан ужин! Нет, это просто бог знает
что такое: дать слово, обещаться и... Как это называется, господа, я вас
спрашиваю?
Мы молчали.
Он еще покрутился по сцене, потом остановился, помялся, почесал нервно
висок, почмокал в раздумье губами и вдруг сказал решительно:
-- Господа, я вас покорнейше прошу отужинать со мной.
Мы отказались.
Но не тут-то было. Он прилип к нам, как клей синдетикон. Он кидался то
к Нелюбову, то ко мне, тряс нам руки, заглядывал умильно в глаза и с жаром
уверял, что он любит искусство. Нелюбов первый дрогнул.
-- А, черт! Пойдем, в самом деле. Чего там!
Меценат повел нас на главную эстраду и засуетился. Выбрал наиболее
видное место, усадил нас, а сам все время вскакивал, бегал вслед за
прислугой, размахивал руками и, выпив рюмку доппель-кюммеля, притворялся
отчаянным кутилой. Котелок у "его был для лихости на боку.
-- Может быть, огуречика? Как это по-русски говорится? Значит, эфто без
огуречика никакая пишшыя не роходит. Так? А водочки? Пожалуйста, кушайте...
купайте до конца, прошу вас. А может быть, беф-стро-анов? Здесь отлично
готовят... Пест! Человек!
От большого куска горячего жареного мяса я опьянел, как от вина. Глаза
у меня смыкались. Веранда с
143
огнями, с синим табачным дымом и с пестрой скачкой болтовни, плыла
куда-то вбок, мимо меня, и я точно сквозь сон слышал:
. -- Пожалуйста, кушайте еще, господа.'.. Не стесняйтесь. Ну, что я
могу с собой поделать, когда я так люблю искусство!..
XIII
Но приближался момент развязки. Питание одним чаем с черным хлебом
отзывалось на мне болезненно. . Я стал раздражителен и часто, чтобы сдержать
себя, убегал с репетиций куда-нибудь подальше в сад. Кроме того, я давно уже
распродал все мое белье.
Самойленко 'продолжал терзать меня. Знаете, иногда бывает в закрытых
учебных заведениях, что учитель вдруг ни с того ни с сего возненавидит
какого-нибудь замухрышку-ученика: возненавидит за бледность лица, за
торчащие уши, за неприятную манеру дергать плечом, -- и эта ненависть
продолжается целые года. Так именно относился ко мне Самойленко. Он уже
успел оштрафовать меня в общей сложности на пятнадцать рублей и на
репетициях обращался со мною по крайней мере как начальник тюрьмы с
арестантом. Иногда, слушая его грубые замечания, я опускал веки и видел у
себя перед глазами огненные круги. Валерьянов теперь уже совсем не
разговаривал со мной и при встречах убегал от меня со скоростью страуса. Я
служил уже полтора месяца и до сих пор получил всего-навсего один рубль.
Однажды утром я проснулся с больной головой, с металлическим вкусом во
рту и с тяжелой, черной, беспричинной злобой в душе. В таком настроении я
пошел
на репетицию.
Не помню, что мы ставили, но помню хорошо, что в моей руке была
толстая, сложенная трубкой тетрадь. Роль свою я знал, как и всегда,
безукоризненно. В ней, между прочим-, стояли слова: "Я это заслужил".
И вот пьеса доходит до этого места.
-- Я это заслужил, -- говорю я.
Но Самойленко подбегает ко мне и вопит:
144
-- Ну кто же так говорит по-русски? Кто так говорит? Я это заслужил!
Надо говорить: я на это заслужил! Без-здарность!
Побледнев, я протянул было к нему тетрадку со словами:
-- Извольте справиться с текстом... Но он выкрикнул горлом:
-- Плевать я на ваш текст! Я сам для вас текст! Не хотите служить --
убирайтесь к черту!
Я быстро поднял на него глаза. Он вдруг понял все, побледнел так же,
как и я, и быстро отступил на два шага. Но было уже поздно. Тяжелым свертком
я больно и громко ударил его по левой щеке, и по правой, и потом опять по
левой, и опять по правой, и еще, и еще. Он не сопротивлялся, даже не
нагнулся, даже не пробовал бежать, а только при каждом ударе дергал туда и
сюда головой, как клоун, разыгрывающий удивление. Затем я швырнул тетрадь
ему в лицо и ушел со сцены в сад. Никто не остановил меня.
И вот случилось чудо! Первый, кого я увидел в саду, был
мальчишка-рассыльный из местного отделения Волжске-Камского банка. Он
спрашивал, кто здесь Леонтович, и вручил мне повестку на пятьсот рублей.
Через час я и Нелюбов были уже опять в саду и заказывали себе
чудовищный завтрак, а через два часа вся труппа чокалась со мною шампанским
и поздравляла меня. Честное слово: это не я, а Нелюбов пустил слух, что мне
досталось наследство в шестьдесят тысяч. Я не опровергал его. Валерьянов
потом клялся, что дела с антрепризой ужасно плохи, и я подарил ему сто
рублей.
В пять часов вечера я садился в поезд. В кармане у меня, кроме билета
до Москвы, было не более семидесяти рублей, но я чувствовал себя Цезарем.
Когда, после второго звонка, я поднимался в вагон, ко мне подошел
Самойленко, который до сих пор держался в отдалении.
-- Простите меня, я погорячился, -- сказал он театрально.
Я пожал протянутую руку и ответил любезно:
-- Простите, я тоже погорячился.
145
6 А. Куприн, т. 4
Мне прокричали "ура" на прощанье. Последним теплым взглядом я обменялся
с Нелюбовым. Пошел поезд, и все ушло иазад, навсегда, безвозвратно. И когда
стали скрываться из глаз последние голубые избенки Заречья и потянулась
унылая, желтая, выгоревшая степь' -- странная грусть сжала мне сердце. Точно
там, в этом месте моих тревог, страданий, голода и унижений, осталась навеки
частица моей души.
Рота капитана Маркова ехала на соединение с карательным отрядом.
Усталые, раздраженные солдаты, утомленные длинным передвижением в неудобных
вагонах, были молчаливы и пасмурны. На какой-то станции со странным, не
по-русски звучавшим названием их поили водкой и пивом какие-то люди в
поддевках. Солдаты кричали "ура!", пели песни и плясали с каменным
выражением лиц.
Потом началось дело. Рота не могла обременять себя пленными, и потому
всех подозрительных и даже просто беспаспортных людей, захваченных по
дороге, немедленно расстреливали. Капитан Марков не ошибся в своем
психологическом расчете: он знал, что постепенно нараставшая озлобленность
солдат найдет некоторое удовлетворение в кровавых расправах над жителями.
Вечером 31 декабря рота остановилась на ночлег в полуразрушенной
баронской ферме. До города оставалось пятнадцать верст, и капитан
рассчитывал прийти туда завтра к трем часам. Он был уверен, что его роте
завтра же придется принять участие в серьезном и продолжительном деле, и
потому хотел, чтобы люди, размещенные в разных амбарах, конторах и службах,
хоть немного отдохнули, успокоились и подкрепились.
6" 147
(приноровленные детьми для родителей)
О ДУМЕ
Раз был праздник. Благородные дети играли в песочек. И все у них шло
хорошо, и сами они были такие умные, и костюмчики на них изрядные, и ручки
чистенькие. Вдруг приходит уличный мальчишка: волосы сосульками, рыжие, нос
вверх ноздрями смотрит, босой да корявый. И гнусит:
-- Прими-ите в игру-у. Благородные дети ему и говорят:
-- Нет, нет, уходи. Ты нас еще гадким словам изучишь.
-- Ей-богу, не научу. Вот лопни глаза... Прими-ите...
-- Нет, уходи, уходи. У тебя коклюш и дифтерит. Нам мама не велит с
тобой водиться.
-- Да она не узнает. Ей-богу. А я вас научу гнезда разорять. И еще я
умею муравьев рыть... И лягушек надувать умею соломинкой.
-- Ну? А не врешь?
-- Ей-богу.
И приняли его благородные мальчики в игру. А он взял да нарочно всем и
напакостил. Одному благородному ребенку крапивы в панталончики натолкал,
дру-
195
тому синяк подставил под глазом, а самого главного генеральского
ребенка завел в лужу, да там и посадил и оставил сидеть. А потом всех
выбранил дурными словами и убежал.
Прибежали на их крик родители и очень разгневались. Всех благородных
мальчиков по домам развели и по пустым комнатам рассажали. А про уличного
мальчишку сказали:
-- Ладно! Попадись ты в другой раз! А он стоит за забором, кажет язык,
вертит кукиш и дразнится:
Это все, милые родители, присказка. Сказка еще впереди.
II
О КОНСТИТУЦИИ
Жил-был мальчик. И жила-была большая дворовая собака. Она ж'ила в
конуре на цепи. Она была добрая-предобрая, но голодная. И мальчик ее все
дразнил.
Вот он раз однажды привязал на длинную веревку кусок жирной говядины.
Потом подошел к конуре и опрашивает:
-- Бабачка, а бабачка, хочешь ньям-ньям?,
-- Гав!
-- Очень хочешь? ;
-- Гав, гав!
Тогда мальчик кинул ей мясо. Тогда собака хам! -- и проглотила мясо. А
мальчик взял за конец веревку и вытащил мясо назад. И опять спрашивает:
-- Бабачка, а бабачка, хочешь кушать?
-- Гав! гав! гав!
Он опять ей кинул мясо, собака опять проглотила, а он опять взял да
вытащил назад. И опять опрашивает:
196 "-'
-- Не боюся никого, Кроме бога одного...
-- Бабачка, говядинки хочешь?
Тогда собака рассердилась. Кинулась, оборвала цепь и разодрала на
мальчике новые штанишки сверху донизу. Мальчик убежал, а собака взяла 'да и
съела все мясо, и с веревкой.
Заплакал мальчик горькими слезами. Стал жаловаться папе-маме,
дяде-тете. А папа-мама, дядя-тетя и говорят:
-- А ты бы не дразнил собаку. Она голодная. Теперь вот ее и на цепь не
посадишь.
Ложи, партер и хоры большой, в два света, залы губернского дворянского
собрания были битком набиты, и, несмотря на это, публика сохраняла такую
тишину, что, когда оратор остановился, чтобы сделать глоток воды, всем
было слышно, как в окне бьется одинокая, поздняя муха.
Среди белых, розовых и голубых платьев дам, среди их роскошных
обнаженных плечей и нежных головок сияло шитье мундиров, чернели фраки и
золотились Густые эполеты.
Оратор, в форме министерства народного просвещения, -- высокий, худой
человек, желтое лицо которого, казалось, состояло только из черной бороды и
черных сверкающих очков, -- стоял на эстраде, опираясь рукою на стол.
Но внимательные глаза публики были обращены не
на него, а на какой-то странный, массивный, гораздо
выше человеческого роста предмет в парусиновом чехле,
широкий снизу и узкий вверху, возвышавшийся серой
. пирамидой тут же, на эстраде, возле самой рампы.
Утолив жажду, оратор откашлялся и продолжал:
-- Резюмирую кратко все сказанное. Итак, что мы видим, господа? Мы
видим, что поощрительная система отметок, наград и отличий ведет к.развитию
зависти и недоброжелательства в одних и нежелательного озлоб-
198
ления в других. Педагогические внушения теряют свою силу благодаря
частой повторяемости. Ставить на колени, в угол носом, у часов, под лампу и
тому подобное -- это часто служит не примером для прочих учеников, а чем-то
вроде общей потехи, смехотворного балагана. Заключение в карцере
положительно вредно, не говоря уже, о том, что оно бесплодно отнимает время
от учебных занятий. Принудительная работа лишает самую работу ее высокого
святого 'смысла. Наказание голодом вредно отзывается на мозговой
восприимчивости. Лишение отпуска в закрытых учебных заведениях только
озлобляет учеников и вызывает не-удовольствце ^родителей. Что же остается?
Исключить неспособного или шаловливого юношу из школы, памятуя святое
писание, советующее лучше отсечь, болящий член, нежели всему телу быть
зараженным? Да, увы! -- подобная мера бывает подчас так же неизбежна, как
неизбежна, к сожалению, смертная казнь в любом из благоустроенных
государств. Но прежде, чем прибегнуть к этому последнему, безвозвратному
средству, поищем...
-- А драть? -- густым басом сказал из первого ряда местный комендант,
седой, тучный, глухой старец, и тотчас же под его креслом сердито и хрипло
тявкнул мопс.
Генерал повсюду являлся с палкой, слуховым рожком и старым,
задыхающимся мопсом.
Оратор поклонился, приятно осклабившись.
-- Я не имел в виду выразиться так коротко и определенно, но в основе
его превосходительство угадали мою мысль. Да, милостивые государи и
милостивые государыни, мы еще не говорили об одной доброй, старой, исконно
русской мере -- о наказании на теле. Однако она лежит в самом духе истории
великого русского народа, мощного своей национальностью, патриотизмом и
глубокой верой в провидение! Еще апостол сказал: ему же урок -- урок, ему же
лоза -- лоза. Незабвенный исторический памятник средневековой письменности
--"Домострой"- с отеческой твердостью советует то же самое. Вспомним нашего
гениального царя-преобразователя -- Петра Великого с его знаме-
199
нитой дубинкой. Вспомните изречение бессмертного Пушкина,
воскликнувшего:
...Наши предки чем древнее, Тем больше съели батогов...
Вспомним, наконец, нашего удивительного Гоголя, сказавшего устами
простого, немудрящего крепостного слуги: мужика надо драть, потому что мужик
балуется... Да, господа, я смело утверждаю, что наказание розгами по телу
проходит красной нитью через все громадное течение русской истории и
коренится в самых глубоких недрах русской самобытности.
Но, погружаясь мыслью в прошедшее и/являясь таким образом
консерватором, я, милостивые государи и милостивые государыни, тем не менее
с распростертыми руками иду навстречу самым либеральнейшим из гуманистов. Я
открыто, громогласно признаю, что в телесном наказании, в том виде, как оно
до сих пор практиковалось, заключается много оскорбительного для наказуемого
и унизительного для наказующего. Непосредственное насилие человека над
человеком возбуждает неизбежно с обеих сторон ненависть, страх, раздражение,
мстительность, презрение и, наконец, зловредное взаимное упорство в
преступлении и в наказании, доходящее до какого-то зверского сладострастия.
Итак, вы скажете, господа, что я отвергаю телесное наказание? Да, я отвергаю
его, но только для того, чтобы снова утвердить, заменив человека машиной.
После многолетних трудов, размышлений и опытов я выработал, наконец, идею
механического правосудия и осуществил ее, -- хорошо или дурно -- это я
сейчас же предоставлю судить почтеннейшему собранию.
Оратор сделал знак головой в сторону, туда, где з дни любительских
спектаклей помещались кулисы. Тотчас же на эстраду выскочил бравый усатый
вахтер и быстро снял брезент со странного предмета, стоявшего у рампы.
Глазам присутствующих предстала, блестя новыми металлическими частями,
машина, несколько похожая на те самовесы, которые ставятся в увеселительных
садах для взвешивания публики за пять ко-, леек, только сложнее и
значительно больше размерами.
200
По залу дворянского собрания пронесся вздох удивления, головы заходили
влево и вправо.
Оратор широко простер руку, указывая на аппарат.
-- Вот мое детище! -- сказал он взволнованным голосом.-- Вот аппарат,
который по чести может быть назван орудием механического правосудия.
Устройство его необыкновенно просто и по цене доступно бюджету даже
скромного сельского училища. Прошу обратить внимание на его устройство.
Во-первых, вы замечаете горизонтальную площадку на пружинах и ведущую к ней
металлическую подножку. На площадке помещается узкая скамейка, егшнка
которой состоит также из весьма эластических пружин, обвитых мягкой кожей.
Под скамейкой, как вы видите, свободно вращается на шарнирах система
серповидных рычагов. От действия тяжести на пружины-скамейки и платформы
рычаги эти, выходя из состояния равновесия, описывают полукруг и смыкаются
попарно на высоте от пяти до восемнадцати вершков над поверхностью скамейки,
в зависимости от силы давления. Сзади скамейки возвышается вертикальный
чугунный столб, полый внутри, с квадратным поперечным сечением. В его
пустоте заключается мощный механизм, наподобие часового, приводящийся в
движение четырехпудовой гирей и спиральной пружиной. Сбоку столба устроена
небольшая дверца для чистки и выверивания механизма, но ключи от нее, числом
два, -- прошу это особенно отметить, господа, -- хранятся только у главного
инспектора механических самосекателей известного района и у начальника
данного учебного заведения России. Таким образом, этот аппарат, однажды
приведенный в действие, уже никак не может остановиться, не закончив своего
назначения; если только не будет насильственно поврежден, что, однако,
представляется маловероятным в виду исключительной простоты, прочности и
массивности всех частей машины.
Часовой механизм, пущенный в ход, сообщает посредством зубчатых колес
движение небольшому, находящемуся внутри столба, горизонтальному валу, на
поверхности которого, по спиральной линии,'составляющей неполный оборот,
вставлены в стальные зажимы,
201
перпендикулярно к оси, восемь длинных гибких камышовых или стальных
прутьев. В .случае изнашивания их можно заменять новыми. Необходимо также
пояснить, что вал имеет еще некоторое последовательное движение влево и
вправо по винтовому ходу, чем достигается разнообразие точек удара.
Итак, вал приведен в движение, и вместе с ним движутся, описывая
спиральные круги, прутья. Каждый прут совершенно свободно проходит внизу,
но, поднявшись вертикально наверх, он встречает препятствие -- перекладину,