Норман Джон. Рабыня Гора

   Сколько времени потребуется на то, чтобы воткнуть в землю факел и отсчитать двести ударов сердца? Пожалуй, в погоню за нами пустятся минуты через три. Я взглянула на девушку. Губы чуть приоткрыты. Я разозлилась. Млеет под рукой мужчины! Даже слегка прижалась к нему спиной! Значит, сердце будет биться быстрее. В конце концов, она рабыня, как и мы. Взяли бы боска, считали бы удары его сердца! А то вон как возбудилась, нам совсем не останется времени прятаться! Пожалуй, больше двух минут и не получится. К тому же, как только закончат отсчет времени, как только тело ее сослужит свою службу в качестве секундомера в вечернем состязании, она будет принадлежать ему, так что неудивительно, что она так возбудилась. По-моему, это нечестно. Но что сетовать! Что честно, что нечестно — решают мужчины. Как им нравится — так и сделают. Мужчины решают. Женщины подчиняются. Хозяин есть хозяин. Рабыня есть рабыня.
   У правого края выстроенной вдоль линии шеренги стояла Этта. Рядом — Марла, потом Донна. Я — между Донной и Бусинкой. Дальше — Чанда, и у левого края — Лена.
   — Не хочу я бегать на потеху деревенщине, — твердила Бусинка. — Я была свободной.
   — Я тоже была свободной, — сказала я.
   — Но теперь ты рабыня.
   — Ты тоже! — выпалила я.
   — Бусинка хочет еще кнута? — спросила Лена.
   — Нет, госпожа, — поспешно ответила та. Лену Бусинка боялась. Почти с самого начала ее — в основном из практических соображений — поручили заботам Лены. Впереди Лены ставили на цепи, под ее надзором Бусинка обычно выполняла то, что ей прикажут.
   Захватив леди Сабину, мы вернулись в лагерь, укрытый в ложбине, куда не так давно привел меня, свою новую рабыню-варварку, мой хозяин. В первый же вечер леди Сабину, сорвав с нее одежду, опрокинув навзничь, привязали, как до этого и меня, вниз головой к стволу поваленного дерева с белесой корой. В тот самый миг, когда от ее тела отняли раскаленное железное клеймо, она утратила какую бы то ни было политическую ценность. Отныне она рабыня. Отвязав, ее швырнули к ногам хозяина.
   — Надо дать тебе имя. Сабина… Сабина… — задумчиво проговорил он. — А! Твое прежнее прекрасно подходит для рабыни.
   — О, нет, нет, хозяин! — разрыдалась она.
   — У тебя было очень удачное имя. Казалось бы, имя свободной женщины, но в нем пряталось имя рабыни. Теперь его секрет раскрыт, ты можешь, не таясь, носить свое истинное имя, то, которое подходит тебе лучше некуда. И я властью хозяина нарекаю тебя…
   — Прошу тебя, хозяин! — Ее душили слезы.
   — …Бина! — провозгласил он.
   Она рыдала, спрятав лицо в ладонях. Горианское слово «бина» означает бусы рабынь.
   — Надеть на рабыню Бусинку сирик! — приказал хозяин. И тут же на шее его новой рабыни защелкнули легкий блестящий ошейник. С него свешивалась цепь с наручниками — их надели на ее тонкие запястья — и на скользящем кольце изящные браслеты для щиколоток, в которые и заключили прелестные ножки рабыни Бусинки. Теперь она совершенно беспомощна, скована в движениях и очень красива. На меня сирик никогда не надевали.
   Обнаженная, спутанная сириком, она пала на колени перед хозяином и подняла на него глаза. На ноге ее красовалось свежее клеймо — обычное на Горе, изображающее будто бы вычерченную от руки первую букву слова «кайира», что по-го-риански значит «рабыня». Ее била дрожь. Теперь от тысяч сестер по несчастью ее не отличает ничто. Она в рабстве, как и они.
   — Здравствуй, рабыня Бусинка, — проговорил хозяин.
   — Здравствуй, хозяин, — как и подобает, она откликнулась на свое имя.
   Они смотрели друг на друга: он, улыбаясь, — сверху вниз, она, дрожа, — снизу вверх. Он ее хозяин.
   — Может, помнишь, Бусинка, — заговорил он, — как несколько дней назад в один прекрасный вечер некая свободная женщина сурово наказала рабыню?
   — Ты знаешь об этом? — удивилась она.
   — Мы следили за лагерем, все видели, — пояснил хозяин, поглядывая на коленопреклоненную, скованную сириком девушку. — Выпороли ее как следует.
   — Да, хозяин, — прошептала Бусинка.
   — Насколько я помню, преступление рабыни заключалось в том, что ей захотелось мужских объятий.
   Выпрямив спину, как и положено прелестной рабыне, Лена стояла рядом.
   — Да, хозяин, — подтвердила Бусинка.
   — Безусловно, — продолжал Клитус, — свободная женщина вольна наказывать рабынь.
   — Да, хозяин.
   — Но с тех пор свободная женщина сама стала рабыней. И теперь находится здесь, в лагере.
   — Да, хозяин.
   — И наказанная ею рабыня тоже здесь.
   — Да, хозяин, — отвечала, дрожа, скованная цепями девушка.
   — А тебе хочется оказаться в объятиях мужчины? — спросил он.
   — О, нет! Нет, хозяин! — вскричала Бусинка.
   — Так, — протянул хозяин. — Значит, и в этом лагере есть рабыня, виновная в преступлении.
   — Кто она, хозяин? — спросила Бусинка.
   — Ты!
   — Нет! — вырвалось у нее.
   — Ты! — повторил он.
   — В чем мое преступление?
   — В том, что не желаешь мужских объятий. Она ошеломленно воззрилась на него.
   — Видишь ли, — продолжал он, — в нашем лагере не желать мужчин — преступление для девушки.
   Хозяин обратился к одному из мужчин: — Принеси Лене плеть! — И, повернувшись к Бусинке, объявил: — Рабыня, за свое преступление ты будешь наказана.
   — Я готова, хозяин, — отчеканила Лена.
   — Не забывай эту порку, — выговаривал Бусинке хозяин, — ты должна хотеть мужчин. К тому же тебе полезно на себе испытать, что значит быть битой. Как ты поступила с Леной — так она теперь поступит с тобой. Может, получше осознаешь, что ты ей сделала. Может, пожалеешь, что не была добрее.
   — Она пожалеет, хозяин, — пообещала Лена, облизнув губы.
   — А теперь оставляю тебя на милость Лены, — объявил хозяин. — Будем надеяться, что твои будущие хозяева и хозяйки будут относиться к тебе добрее, чем относилась к своим рабыням леди Сабина из Крепости Сафроникус.
   — Не оставляй меня с ней, хозяин! — закричала Бусинка. — Она убьет меня! Убьет!
   — Вполне возможно, — бросил хозяин, уже совсем было собираясь уйти, но вдруг снова повернулся к испуганной коленопреклоненной рабыне. — А еще, — добавил он, — памятуя о твоем характере и о твоем прошлом, надеюсь, что эта порка станет для тебя чем-то вроде посвящения в рабыни. — Он бросил на нее суровый взгляд.
   — Да, хозяин, — не отрывая от него глаз, проронила она.
   — Когда тебя высекут, тебя снова спросят, хочешь ли ты мужских объятий. Полагаю, ты дашь утвердительный ответ. Если же нет — тебя высекут опять, а потом снова и снова — и будут бить всю ночь.
   — Я дам утвердительный ответ, хозяин, — прошептала Бусинка.
   Хозяин повернулся и пошел прочь. Ушли и все мы, оставив ее наедине с Леной.
   — Ну а теперь ты хочешь мужчину? — схватив Бусинку за волосы, спросил ее хозяин немного погодя.
   — Да, да, да, да, хозяин! — рыдая, твердила несчастная. С нее сняли сирик.
   — Иди к мужчинам! — приказал хозяин.
   — Да, хозяин.
   И она поползла на четвереньках, протянула руки к одному из воинов, подняла на него полные слез глаза, моля: «Прошу тебя, хозяин, возьми Бусинку».
   Тот, схватив за волосы, поволок ее в темноту. В этот вечер мы не ложились, пока Бусинка на коленях не попросила каждого из воинов обладать ею. Последним, вняв ее мольбам, ею овладел хозяин. А потом, снова надев сирик, ее швырнули к скале. К ней пробралась Этта и, укрыв попоной, принялась баюкать и утешать, приговаривая: «Бедная рабыня».
   А мы, рабыни, отправились спать.
 
   — Бегите! — крикнул, опуская факел, мужчина.
   Мы бросились врассыпную.
   Бешено озираясь в темноте, хватая ртом воздух, я остановилась среди стоящих на сваях соломенных хижин, ярдах в пятидесяти от линии.
   Факел уже воткнули в землю. Рабыня Турнуса с затянутой на шее вместо ошейника веревкой, закрыв глаза, откинулась назад, прижавшись к держащему ее мужчине. Голова ее покоилась у него на плече. Его рука крепко прижата к ее телу. Он отсчитывал удары сердца, но голоса его я не слышала.
   Оглянувшись, я бросилась дальше по длинному проходу между хижинами. Рука наткнулась на бревна частокола. Я прижалась щекой к гладко оструганной древесине. Не отрывая ладоней от дерева, отступила на шаг, глянула вверх. Футов на восемь над головой — остроконечные вершины кольев. Прижавшись к ограде спиной, я вгляделась в темноту. Узкая немощеная улочка. Ближе к центру, на пятачке вокруг костра сидят мужчины, лица освещены сполохами пламени. Но вот юноши уже нетерпеливо поднимаются на ноги.
   — Некуда бежать! — стенала очутившаяся рядом со мной Бусинка.
   — Мы рабыни, — отрывисто бросила я. — Все равно попадемся.
   Поплевав на ладони, парни вытирали их о себя — чтобы руки не скользили, когда придется хватать добычу.
   На меня — я знала — охотников хватало. Зрители заключали пари: кому удастся притащить меня в круг, очерченный у факела. Спорили и на других девушек. Двое — рыжий громила и юркий темноволосый — поспорили, кто добудет Бусинку.
   Я увидела вползающую в хижину Чанду.
   Бусинка, отвернувшись от меня, бросилась бежать вдоль частокола.
   Я кинулась следом, свернула к хижинам и вдруг обмерла от страха — совсем рядом, меньше чем в футе от меня, послышалась бешеная возня. Вскрикнув, я зажала руками рот. Из-за мощных перекладин на меня смотрели десятки налитых кровью глаз — я попала в один из поселковых загонов для слинов. Прижимаясь мордами к бревнам, звери грызли перекладины. Оступаясь и спотыкаясь, я попятилась назад. И снова бросилась бежать.
   Ни Марлу, ни Этту, ни Лену я не видела. Исчезла куда-то и Бусинка.
   Вдруг из-под брошенного куска рогожи показалась белая лодыжка. Донна.
   — Прикройся, рабыня, а то вмиг найдут! — сердито крикнула я, натягивая на нее рогожу. Донна скорчилась, дрожа, прикрыв руками голову. Тоненькая, с маленькой грудью и стройными ногами, темноглазая, темноволосая, Донна, хоть и носила земное имя, родилась, как успела я понять, на Горе. Немало горианских имен, как и многие слова в языке Гора, явно пришли сюда с Земли. Прежде Донну звали Таис. Рабыней она стала в восемь лет, но пригодной для мужчин ее сочли лишь в семнадцать, тогда на ее тело поставили клеймо. Имя Донна было сначала ее рыночным именем. Выставляя девушек на продажу, им часто дают имена — так аукционисту проще расхваливать товар. К тому же, когда у стоящей на помосте девушки есть имя, торги идут оживленнее. Я думаю, имя придает процессу купли-продажи остроту, делает товар менее обезличенным. «Взгляните-ка, щедрые покупатели, на Донну! Какое тело! Ну разве Донна не красавица? Встань прямо, Донна. Ну, почтенные покупатели, какую цену мы назначим за Донну?» Возможно, первую Донну в ошейнике и в цепях привезли сюда с Земли. Имя ее понравилось хозяевам, показалось вполне подходящим для рабыни, и с тех пор время от времени так называют невольниц — иногда местных, иногда рожденных на Земле. Таис — слишком изысканное имя для рабыни. Потому прелестную семнадцатилетнюю горианскую девушку и продали в Ко-ро-ба, дав ей имя Донна — рабские имена подзадоривают покупателей. Кстати сказать, многие земные имена на Горе дают только рабыням. С точки зрения мужчин Гора, земные женщины годятся лишь в рабыни. Но Донна, хоть ее и признали вполне подходящей для мужчин, была продана в Ко-ро-ба заезжему торговцу Клеоменесу из Крепости Сафроникус — он взял ее с собой и подарил леди Сабине, своей избалованной дочери. Так она стала рабыней женщины. До той ночи, когда над ней, прикованной на цепь вместе с нами, надругались двое воинов моего хозяина, Донна была девственницей. С тех пор время от времени ей приходилось удовлетворять мужскую похоть, но из всех девушек Клитуса Вителлиуса больше всего от мужчин доставалось Марле, Этте и, как ни странно, мне. Чем красивее я становилась, тем чаще меня насиловали, а чем чаще меня насиловали, тем красивее я становилась. Мне кажется, я понимала, что мешает Донне. Она боялась мужчин. Конечно, рабыня должна их бояться — в разумных пределах, но, кроме того, в них нужно видеть источник наслаждения. Робость и неуверенность в себе, от которых все никак не могла избавиться Донна, порождались, мне кажется, страхом, что она не сумеет доставить мужчине удовольствие. Одно дело, когда, опрокинув навзничь, тебя насилуют, и совсем другое, когда тебе лениво бросают: «Сделай мне приятно!» Часто вся ответственность за это «приятно» ложится на нежные, хрупкие плечи рабыни. Ей — и именно ей, зависимой, подневольной — приходится изо всех сил стараться, ублажая господ. Едва поняв, насколько течение моей жизни на Горе зависит от умения доставлять мужчинам наслаждение, я бросилась к Этте, умоляя научить меня. Помощь ее была неоценима, она научила меня многому, до чего сама я в жизни не додумалась бы. Ей довелось, обучаясь женским премудростям, провести несколько недель в бараках Ара, куда, недовольный такой недотепой, отправил ее Клитус Вителлиус. Училась она усердно и когда вернулась, к утру стало ясно — продавать ее не придется. Азами искусства рабынь она овладела. Искусство это, надо заметить, непросто, весьма замысловато и многогранно, в нем причудливо переплелись множество тонкостей — и бытовых, и сексуальных, и психологических. А еще — изыски в области кулинарии, косметики, пластики. Не чуждо оно и некоторого артистизма. Точно художник или музыкант, рабыня непрестанно совершенствуется, творя красоту и радость — для себя и своего хозяина. Я усвоила основы быстро. Донна — нет. Может быть, я более практична. А может, я по натуре рабыня, а она — нет. Я — землянка. Мужчины Гора считают земных женщин прирожденными рабынями. Может, я и есть прирожденная рабыня. Наверно, в этом и заключается разница между Донной и мной. Хотя, как мне кажется, все женщины, как и я, прирожденные рабыни. Я уверена — Донна научится. Она красива. Ей бы только немного освоиться. Да еще, чтобы в женщине проявилась рабыня, нужен хороший хозяин.
   В центре поселка послышались крики. Погоня началась.
   — Не бойся, Донна, — зашептала я, — бить не будут. Ну, долго не будут, во всяком случае. По-настоящему стараться и не придется. Всего лишь крестьянские парни — толком и не знают, где у женщины что.
   И я бросилась бежать между темными хижинами.
   Так хотелось надеяться, что сказанные Донне слова окажутся правдой! Конечно, где уж крестьянам знать, как обращаться с рабынями! Ни терпения, ни умения не хватит, чтобы взять от девушки все. Не думаю, скажем, чтоб им оказалось по силам довести меня до смиренного, унизительного рабского экстаза. И все же неподдельный страх сжимал сердце. Они могут сделать мне больно. Как грубо, бесцеремонно ощупывали они мое тело тогда, у линии! Рядом с ними я такая слабая, хрупкая, к тому же они от похоти себя не помнят! Я для них — животное. Тут любого зверства жди. Могут сделать больно. Могут пустить по кругу. Могут отхлестать веревкой, если не понравлюсь.
   Мимо промчался мужчина. Отпрянув в тень, я схоронилась под хижиной, среди свай.
   Нет, им в руки лучше не даваться. Но вокруг частокол. Прятаться некуда.
   Вдалеке послышался крик. Кого-то поймали. Кого?
   Не хочу, чтоб на шею накинули веревку. Не хочу, чтоб волокли в освещенный факелом круг.
   Мимо прошли двое с факелами. Я затаилась между сваями.
   Вдруг в стойле, ярдах в пятидесяти, завозился, шипя и повизгивая, слин. Мужчины бросились к загону. Слина что-то встревожило. А вдруг девушка?
   Приближаются. Один высоко поднял факел. Снова, затаив дыхание, я прижалась к свае. Пронесло.
   Остановились в нескольких ярдах, у хижины. Свет от высоко поднятого факела упал на рогожу — на вид просто груда тряпья. Стоят у самой рогожи, едва не касаясь ее ногами. Стоят, мучители, не шелохнутся. Донна, наверно, слышала приближающиеся шаги. Не уходят. Девчонка обмирает, наверно, от страха — обнаружили ее, не обнаружили? Должно быть, предчувствуя дурное, напряглась от ужаса, сжалась в комок под рогожей. А они стоят и стоят, не двигаясь, уже чуть ли не минуту. Ей там, наверно, слышно потрескивание факела. Знают они, где она? Забавляются, растягивая пытку? Переглядываясь, постояли еще, и вдруг, издав торжествующий возглас, один из них сдернул рогожу и, подхватив за ногу и за руку отчаянно визжащую Донну, поднял ее над головой. Она беспомощно забилась в его руках. «Поймал!» — прокричал удачливый охотник. «Поймал!» — послышалось из загона, к которому минуту назад привлек преследователей потревоженный слин. Со стороны загона, толкая перед собой Лену, появился парень. Левой рукой он крепко держал ее левую руку, а правой, выворачивая за спиной, тянул вверх правую. Платье с нее почти стянули, оно болталось вокруг бедер. Голова запрокинута, лицо перекошено от боли.
   — Пожалуйста, хозяин! — плакала она. Лена — крупная женщина, гораздо выше меня. Из всех нас — самая сильная. На Бусинку она наводит ужас. Но в руках мужчины, пусть даже и просто полного сил мальчишки, она выглядела хрупкой, невесомой и беспомощной — рабыня как рабыня. Я прикусила губу. Мужчины — наши хозяева. За парнем, поймавшим Лену, шли еще четверо, двое несли факелы. Тем временем тот, которому досталась Донна, перебросил ее через левое плечо и крепко прижал мускулистой ручищей. Ее голова болталась за его спиной.
   — Ну-ка, посмотрим на твою добычу, — кинулся к нему один из четверых.
   — Свяжи ей ноги, — попросил тот, что держал на плече Донну.
   Один из парней обрывком веревки стянул лежащей на плече победителя Донне лодыжки.
   — Кто сегодня твой хозяин? — Парень, державший Лену, подтянул ее вывернутую за спину правую руку еще выше.
   — Ты! Ты, хозяин! — кричала она. — Сегодня мой хозяин ты!
   — Привяжите ее за щиколотку, — бросил он. К ее левой щиколотке привязали повод. Привязать девушку за лодыжку — жестокая мера. Стоит хозяину набить руку — сможет делать с несчастной все что угодно, скажем, в мгновение ока девушка окажется у его ног в любой позе, какая только ему заблагорассудится. После того как Донне связали ноги, парень с хохотом скинул ее с плеча. Кое-как смягчив падение руками, она грохнулась на землю. За ней через его плечо тащился длинный конец веревки, которой стянули ее лодыжки. Схватив веревку примерно в футе от ее связанных ног, победитель подтянул ее ступни дюймов на шесть вверх. Она лежала на животе.
   — Вот моя добыча, — похвастался он. — Перевернись! — Это уже Донне.
   Она повернулась на спину. Он не отпускал веревку. Ее связанные ноги поднялись на фут.
   — Вот, друзья. — Да он просто сияет от радости! — Вот моя добыча.
   — Красотка! — похвалил кто-то.
   — Красотка! — подтвердил победитель. Он гордился Донной. И я его не осуждаю. Она и в самом деле была хороша. Завидная добыча.
   — Я хочу ее, — сказал один из парней.
   — Право первенства за мной, — ответил герой дня, — но я не жадный, со всеми поделюсь!
   Широкая душа! В ответ его приятели шумно возликовали. Лежа на спине со связанными, подтянутыми веревкой вверх ногами, Донна беспомощно извивалась.
   — Ну, а как вам моя добыча? — спросил тот, что у загона слинов поймал Лену. Зажав в кулаке привязанный к ее лодыжке повод, он отступил на шаг и, наклонившись, повел рукой, приглашая полюбоваться полуобнаженной Леной. Должна признать, тут тоже было чем хвастаться. Такие девушки этим увальням попадаются не каждый день. Как-никак собственность воина.
   — Ну и как же нам судить, хороша она или нет? — спросил кто-то из зрителей.
   — А вот так! — сдернув с ее бедер остатки одежды, предложил другой. Взрыв смеха. Лена была дивно хороша.
   — Но она стоит! — все упорствовал первый.
   — На живот или на спину? — с готовностью откликнулся удачливый охотник.
   — И так, и так! — закричали несколько голосов.
   Одно ловкое движение — и, послушная привязанному к лодыжке поводу, Лена уже в горизонтальном положении. Победитель с гордостью демонстрирует ее стати в разных ласкающих мужской взгляд позах. Гориане говорят, что оценить по достоинству красоту женщины можно, лишь когда она распростерта у ног мужчины. Юнцы с возгласами восхищения захлопали себя по бедрам. Но вот они повернулись к Донне. Та вскрикнула. С нее тоже сорвали одежду. Лодыжки по-прежнему связаны.
   — В круг, к факелу! — закричал кто-то.
   — Вставай, девка! — скомандовал Лене ее повелитель. Вся в грязи, она кое-как поднялась на ноги.
   — Еще троих поймать осталось, — послышался голос. Одну — я знала — поймали еще до этого. Я сама слышала крик несчастной. Кто она? Донна и Лена попались на моих глазах. Если осталось всего трое, значит, где-то успели схватить еще одну из нас — неизвестно кого.
   — Давайте оттащим этих к факелу, — предложил кто-то из юнцов, — свяжем хорошенько и поищем остальных.
   Двое, у которых добыча была уже в руках, заколебались.
   — Можете их угольком пометить, — увещевал, указывая на Донну и Лену, их товарищ.
   — Ладно! — решился первый.
   — Согласен! — гаркнул второй.
   Лену, дергая за привязанный к левой лодыжке поводок и придерживая за правую руку, повели прочь. Донне повезло меньше: ее, со связанными ногами, просто поволокли по земле на веревке. И вот уже вся процессия — и преследователи, и угодившие к ним в лапы беспомощные жертвы — исчезла в проеме улочки.
   Дрожа, я замерла в темноте среди свай. Не хочу, чтоб меня поймали!
   В мозгу созрел отчаянный план. Крадучись, стараясь держаться в тени, где бегом, где ползком, я двинулась в темноту, пытаясь по возможности пробираться под хижинами, между сваями. Дважды совсем рядом прошли люди с факелами. Каждый раз я испуганно кидалась во тьму. Потом пришлось броситься на землю ничком. Не дальше чем в десяти ярдах я увидела Чанду. Пролетела мимо как сумасшедшая, кинулась вдоль по улице. На запястье — обрывок веревки. Около фута длиной, с петлей на конце — видно, привязали, чтобы вести в круг. Я замерла, вжавшись в землю. Следом за ней появились двое с факелами.
   — Я первый ее заметил, там, в хижине, — говорил один. — Первый прижал ее к полу и надел веревку. — Подняв факел, он оглядывался по сторонам.
   — Хватит спорить, — отвечал другой, — ловить давай.
   — Ладно.
   Да, воины девушку так просто не упустили бы. От воинов девушки не убегают.
   Надеюсь, Чанде удастся скрыться.
   Я снова тронулась в путь, по-прежнему стараясь пробираться под хижинами, по-прежнему то и дело пускаясь ползком. Ни к чему оставлять следы — изящную ножку рабыни узнают сразу. В какой-то миг я едва удержалась от крика: путь к желанному убежищу лежал через погруженную во тьму улицу, ведущую к центру поселка, и, взглянув вдоль нее, ярдах в ста я увидела костер. Вокруг сидели мужчины — и местные, и мой хозяин со своими людьми. Распластавшись по земле, я переползла на другую сторону и, вздохнув с облегчением, скользнула в спасительную тень под хижинами.
   Снова в безопасности. Надолго ли?
   Пожалуй, по следам вряд ли найдут. Тут по всей деревне следы босых женских ног — не только моих, здешних рабынь — тоже.
   В таком многонаселенном, вдоль и поперек исхоженном поселке проследить девушку по следам, особенно ночью, при свете факела, почти невозможно — на наше счастье, натасканные охотничьи слины в погоне не используются. Таковы условия игры: не сумеют преследователи сами нас разыскать — не смогут потешиться с нами этой ночью. Наш выигрыш — спасение от их грубых рук. И я решила — надо бежать.
   Наконец, таясь во тьме, я добралась до вожделенной цели — той окраины села, где стал лагерем мой хозяин со своими людьми, — и поползла среди мехов — на этот раз шатров не разбивали.
   Невдалеке послышались неверные шаги и женские рыдания.
   — А ну, шевелись, женщина! — раздался голос.
   — Да, хозяин, — прозвучало в ответ.
   Я застыла едва дыша, сжалась в комок, не смея шелохнуться. Справа, всего в нескольких ярдах, показались какие-то фигуры — человека три. Взгляни они в мою сторону — наверняка бы заметили. Но нет, прошли мимо. Я решилась чуть приподнять голову. Обогнули лагерь, прошли вдоль частокола, повернули к центральному пятачку. Вот она, Чанда. Еле ковыляет, руки связаны за спиной — веревка, что висела на запястье, теперь использована по назначению. Сдернутое платье болтается на бедрах. Плачет. В волосы вцепилась мужская рука, тянет ее вперед что есть мочи. Не терпится им. Тащат волоком, и дела нет, что бедняжка еле поспевает перебирать ногами. Да, ей не позавидуешь. Вырвалась от них, убежала — вот они и взбеленились. Сомневаться не приходится — за такую дерзость они с нее семь шкур спустят. Мужчины строптивости не прощают. Надеюсь, слишком сильно бить не будут. Я видела, как ее притащили в очерченный у факела круг, как связали по рукам и ногам. Потом обгорелой деревяшкой намалевали что-то на ее теле — видно, пометили свою добычу. Этой ночью она будет принадлежать им.
   Я заползла в меха, что служили ложем моему хозяину, и наконец вздохнула свободнее.
   Неподалеку перекликались мужские голоса.
   — Сколько еще сучек на свободе?
   — Две.
   Значит, кроме меня, не поймана еще одна. Кто же? Я зарылась в меха с головой. Здесь не найдут. Кому придет в голову, что рабыня осмелится прятаться в хозяйских мехах? Да и не решатся эти деревенские увальни шарить по мехам воина. Нет, им жизнь дорога. Так что я спасена. Может быть, во всем поселке это единственное безопасное место. Молодец я! Меха хранили пьянящий запах его тела. Эта волшебная аура обволакивала, кружила голову. Я пригрелась, почувствовала себя защищенной. Нахлынуло возбуждение. Был бы он сейчас со мной! Какими изысканными рабскими ласками одарила бы я его! Как самозабвенно служила бы ему — как лишь ничтожной рабыне под силу. Да, я люблю его. Потому ли я его рабыня, что люблю, или люблю, потому что рабыня? Я улыбнулась. Люблю я его или нет — я рабыня. Принадлежу ему целиком и полностью. Таковы законы этого мира. В его власти делать со мной что угодно. Я бесправна. Все решает он. Он — все. Я — ничто. Он — хозяин. Я — рабыня. Нет тут причины, нет следствия. Я — рабыня, и я люблю. Но наверно, не будь он так силен и властен и не будь я так беспомощна в его руках, вряд ли я смогла бы его так любить.