Норман Джон. Рабыня Гора

   Но вдруг клинок замер. Отдернув кинжал, бородач отвернулся от меня, взглянул вдаль. Теперь и я услышала. Мужской голос звонко выводил мелодичную монотонную песню.
   В ярости бородач вскочил, сунул кинжал в ножны, поднял с земли щит и копье. Его приятель, уже в полном боевом облачении, даже в шлеме, правой рукой держа копье наперевес, обернулся к приближающемуся мужчине. Бородач шлем еще не надел, но стоял рядом наготове.
   Еле-еле двигаясь, я встала на четвереньки. Меня вырвало в траву. Я потянула цепь. Бесполезно. Убежать бы, уползти отсюда прочь! Но я прикована намертво к этой скале.
   Я оцепенело подняла голову. Неторопливо, мерным шагом к нам приближался человек. Казалось, незнакомец пребывал в благостном расположении духа. Словно радуясь дальней прогулке, он во весь голос распевал песню с незатейливым мотивом. Косматый, волосы черные. Как и первые двое, одет в красное. И экипирован точно так же: на левое бедро с плечевого ремня свешивается короткий меч, на поясном ремне — нож в ножнах, на ногах — тяжелые, как сапоги, сандалии. На левом плече — копье, он придерживает его рукой. На копье за левым плечом подвешены щит и шлем. На правом плече — сумка, наверно, с припасами. Слева от ножен к плечевому ремню приторочен бурдюк с жидкостью, скорее всего с водой. Напевая, шагает себе с улыбкой по высокой траве. Казалось, внешним обликом он в точности походил на первых двух — и одет в такую же тунику, но, судя по их реакции, его появление их отнюдь не обрадовало. Нет, туника немного отличается: у левого плеча — какой-то знак. У этих таких нет. С моей точки зрения — разница совсем незначительная, но, возможно, для человека, понимающего различие, намного весомее. Я потянула цепь. На меня никто не обращал внимания. Не будь проклятого ошейника — могла бы и улизнуть. Я тихонечко застонала. Что ж, подождем.
   Черноволосый смолк, остановился, ухмыляясь, ярдах в двадцати от нас. Теперь в левой руке он держал копье, а правую, ладонью внутрь, поднял в приветственном жесте.
   — Тал, рарии! — все еще ухмыляясь, прокричал он.
   — Тал, рариус, — ответил бородатый.
   Пришедший отстегнул бурдюк, сбросил сумку.
   Бородатый угрожающе замахал руками, что-то грубо прокричал. Видно, гнал его прочь. Указал на себя и своего приятеля. Их двое. Не переставая ухмыляться, вновь пришедший наклонил к земле копье, шлем и щит соскользнули.
   Бородатый водрузил на голову почти скрывший лицо шлем.
   Черноволосый, подхватив левой рукой щит, правой — копье и шлем, безмятежно шел навстречу.
   Снова бородатый замахал на него руками. Снова что-то раздраженно прокричал. А тот все ухмылялся.
   Потом заспорили, все трое. Я ничего не понимала. Черноволосый говорил невозмутимо, один раз даже с хохотом хлопнул себя по бедру. Двое других злились, безбородый потрясал копьем.
   Но пришедшему не было до них дела. Он смотрел мимо них, на меня.
   Теперь, немного оправившись от страха, я наконец в полной мере осознала, какое необычное состояние — и эмоциональное, и физиологическое — заставило меня умолять двух могучих мужчин сделать меня своей рабыней. Нет, не только смертельный страх двигал мною. К нему примешивалось странное, почти истерическое чувство облегчения, ощущение эмоционального всплеска. Никогда, даже в самом страшном сне, не привиделось бы мне, что у меня могут вырваться такие слова, а теперь кажется, что не вырваться они не могли. Да, я молила взять меня в рабство. Конечно, мной владел ужас, и все же в глубине души я понимала, что сказала это не только ради спасения своей жизни. Разумеется, за жизнь я отчаянно цеплялась. Разумеется, сказала бы что угодно! Но, произнося эти слова, я почувствовала такое, что потрясло меня, затронуло самые тайные, глубинные струны души. Вместе со страхом нахлынуло чувство высвобождения подавленных, затаенных инстинктов, я упивалась этой исповедью, возвращением к подлинности, искренности, собственному естеству. То, что я была испугана, готова любой ценой откупиться от гибели, — всего лишь случай, пришедшееся к месту оправдание моего порыва. Страхом не объяснить немыслимой, безграничной благодарности, ощущения, что рассыпались в прах все запреты, безудержного самозабвенного восторга, упоения, с которыми я предавала себя их власти, — всех этих чувств, которые, пусть и замутненные испугом, повергли меня в такой трепет. Нет, страх здесь ни при чем. Страх — лишь случайность. Не будь его — все могло бы обернуться точно так же. Важно то, что я чувствовала, умоляя их стать моими хозяевами. Моля о железной цепи, я словно отбросила тысячи незримых цепей, что не пускали меня к самой себе. Железная цепь привяжет меня к моему естеству, не пустит туда, куда в глубине души мне и не хочется, не даст изменить своей сути. Так что же такое женщина? Теперь я поняла: то, что захлестнуло меня с головой, было не только испугом. Это воля, освобождение, радость. Вот удивительно: несмотря на страх, меня переполняло возбуждение. Никогда еще так не захлестывала меня чувственность, ничто доселе так не возбуждало, как тот миг, когда, стоя на коленях, я молила двух могучих мужчин сделать меня своей рабыней. Теперь я смотрела на пришедшего, а он — на меня. Я вздрогнула. Нагое, скованное цепью тело изнывало от желания. Наверно, он познал немало женщин. Не отводя от меня глаз, он ухмыльнулся. Под бесцеремонным, оценивающим красоту моего обнаженного тела взглядом я покраснела, вдруг разозлилась. Опустила голову. Да за кого он меня принимает?! За скованную цепью рабыню, чья красота может принадлежать ему, потому что он самый сильный, самый могущественный, самый ловкий в бою или просто потому, что он может предложить самую высокую цену?
   Он указал на меня. Заговорил. Бородач возражал, размахивая руками. Пришедший рассмеялся. Махнув в мою сторону рукой, бородатый что-то сказал. В голосе звучало пренебрежение. Я взбесилась. Черноволосый взглянул повнимательнее. Заговорил со мной. Эти слова я уже слышала. Их, тыкая меня копьем, говорил тот, другой, после того, как избил меня перед тем, как, уже израненную, снова поставить меня на колени, перед тем, как прижать мне к горлу кинжал. Вздернув голову, я встала на колени. Цепь с ошейника свешивалась в траву. Я присела на пятки, выпрямила спину, руки — на бедрах, глядя прямо перед собой, высоко подняла голову. Отведя назад плечи, расправила грудь. Не забыла и о коленях. Раздвинула их так широко, как только могла. Я знала — им так хочется. И вот я снова стою перед ними на коленях в самой изысканной и беспомощной позе, в какую только могут мужчины поставить женщину, в позе горианских рабынь, которая, как узнаю я потом, зовется здесь позой наслаждения.
   Черноволосый решительно заговорил. Бородатый и его товарищ сердито отвечали. Краешком глаза я заметила: черноволосый указывает на меня. Он усмехался. Я дрожала. Он требовал меня! Хотел, чтобы они отдали меня ему! Наглое чудовище! Как же я ненавидела его! И как сладко мне было! Мужчины захохотали. Я испугалась. Их двое, а он один! Отступит! Сбежит, спасая свою жизнь! Скованная цепью, я стояла на коленях.
   — Кейджера канджелн! — проговорил черноволосый. Повелительно указывая на меня копьем, он смотрел на тех двоих. Теперь он не отводил от них взгляда.
   — Кейджера канджелн, — злобно посмотрев на него, согласился бородач.
   — Кейджера канджелн, — мрачно повторил второй.
   Черноволосый отступил на пару шагов. Присел, сорвал стебелек травы, пожевал.
   Бородатый подошел ко мне. Вытащил из-под туники два сплетенных из черной кожи тонких шнура, каждый дюймов восемнадцать длиной. Присел позади меня. Рывком завел мне руки за спину, крепко связал. Потом так же крепко стянул мне лодыжки. Шнуры впились в кожу. Я поморщилась. Присев у меня за спиной, он схватил меня за волосы. Я услышала, как в огромный замок под левым ухом входит тяжелый ключ — наверно, он достал его из туники. Ошейник с замком слева притиснулся к шее. Ключ повернулся. Лязгнул засов. Судя по звуку — мощный, тяжелый. Бросив ключ в траву, бородач обеими руками дернул засов и бросил ошейник вместе с цепью на землю. Ошейник сняли! Я впервые увидела его. Как я и предполагала, он оказался под стать цепи. Круглый, тяжелый, из черного металла, с шарниром, удобный, практичный, страшный. Со скобой и массивным кольцом. Звено цепи крепится к кольцу. Кольцо круглое, шириной около двух с половиной дюймов.
   Ошейник сняли! Но я накрепко связана. Тщетно пыталась я выбраться из пут.
   Бородач поднял меня, как пушинку. Мой вес для него — просто ничто. Взглянул на сидящего в нескольких ярдах незнакомца.
   — Кейджера канджелн? — спросил бородач. Словно давал черноволосому возможность отказаться. Может, ошибка вышла. Может, не поняли друг друга.
   Незнакомец сидел в траве, щит — рядом, копье древком воткнуто в землю, острие смотрит в небо. Кивнул в ответ.
   Никакой ошибки.
   — Кейджера канджелн, — просто повторил он.
   Второй тем временем выбрал клочок земли, кипя от злости, острием копья очертил круг диаметром футов десять. Бородач, перекинув меня через плечо, отнес к кругу, швырнул в центр. Я лежала на боку, связанная по рукам и ногам.
   Они поговорили еще, совсем недолго — наверно, уточняли условия.
   Кое-как поднявшись, я встала посреди вычерченного на земле круга на колени.
   Встал и незнакомец. Надел шлем. Приладил на руку щит, подтянул на нем ремни. Вытащил из ножен на пару дюймов короткий кинжал на левом бедре, вложил обратно. Повторил эту операцию несколько раз. Входит и выходит свободно. В правую руку взял копье. Древко длинное, тяжелое, толщиной дюйма два, длиной около семи футов; наконечник вместе с расширенным основанием и сквозными заклепками — дюймов двадцать; в паре дюймов от мощного конусообразного основания начинается обоюдоострое бронзовое лезвие, переходящее в восьмидюймовое острие; ближе к острию лезвие сужается. Мощное оружие. При здешней — пониже земной — гравитации, при той силе, которой обладают владеющие этим оружием люди, должно, пожалуй, разить наповал. Вряд ли их щиты, пусть даже самые крепкие, способны выдержать прямой удар, нанесенный в полную силу. Наверняка сквозь мужское тело такое копье с легкостью пройдет на четверть длины, а уж сквозь слабое, мягкое девичье — и на половину. Я глаз не могла отвести от копья. Жуткое оружие.
   Двое, что первыми завладели мною, немного посовещались. Тот, что без бороды, выступил вперед со шитом в руке, держа копье наперевес. Встал в нескольких футах от незнакомца.
   И вот они стоят друг против друга: оба в алых туниках, в шлемах, одинаково вооружены. На меня никто и не глянет. Я забыта. Я стою на коленях в центре круга, пытаюсь освободиться от пут. И не могу.
   Ветер колышет траву. По голубому небу проносятся облака.
   Довольно долго ни один из них не шевелился. Потом незнакомец, рассмеявшись, внезапно поднял копье и воткнул древком в землю.
   — Кейджера канджелн! — со смехом пророкотал он.
   Не может быть! Да он ликует! Радуется предстоящей схватке. Он внушает ужас! Такой гордый, такой величественный! Вот когда я с содроганием осознала, что такое мужчина.
   — Кейджера канджелн! — вторил ему другой.
   И вот они уже описывают друг вокруг друга осторожные круги.
   Стоя на коленях в очерченном на земле круге, связанная, перепуганная, обнаженная, я ждала. Двое мужчин передо мной совершали обманные круговые движения, готовясь к схватке. Я подергала впившиеся в тело шнуры. Ничего не получается. Вдруг, в один голос, как по команде, испустив воинственный клич, они бросились друг на друга. Началась ритуальная схватка копьеносцев. Вскоре копье безбородого, отброшенное наклонной поверхностью щита чужака, описав дугу, отлетело в сторону и, воткнувшись в землю, застыло, обращенное древком в небо, недоступное и бесполезное, футах в ста от противников. Черноволосый пробил копьем щит соперника и, зажав древко боком и рукой, вскинул застрявший на копье щит вместе с повисшим на нем хозяином, повернул и швырнул побежденного наземь к своим ногам. Мгновенно выхватив из ножен кинжал, он приставил его к горлу поверженного врага.
   Но не прикончил. Перерезав ремни щита, освободил противнику руки и отступил на шаг. Отбросил свой щит в траву. Держа кинжал наготове, он ждал.
   Взбешенный соперник вскочил на ноги. Выхватил из ножен кинжал и бросился на чужака. Снова завязался бой.
   А я, дрожа от страха, по-прежнему стояла на коленях. Нет, это не люди, не человеческие существа в моем понимании. Это воины. Звери.
   У меня вырвался крик.
   Лезвия всегда пугали меня, даже лезвия обычных ножей. А тут я стою на коленях, связанная, голая, беспомощная, совершенно беззащитная, в двух шагах от свирепых, сильных и ловких мужчин, затеявших страшную беспощадную схватку. Они сражались.
   Я следила за ними, не в силах отвести расширенных от ужаса глаз. Бой шел яростный, жестокий. От них до меня — меньше фута.
   Я застонала.
   То пятятся, то наступают, стремительно бросаются вперед.
   Да что же они за люди? Таких мне доселе встречать не приходилось. Почему не бросятся наутек от этих смертоносных клинков? Почему не спасутся бегством? Почему накидываются друг на друга, бьются не на жизнь, а на смерть? Как я боялась таких, да и теперь боюсь! И что перед лицом таких мужчин остается женщине? Только стоять на коленях.
   И вот один из них с хрипом отступил, повернулся и упал в траву на колени, потом на бок. Истекая кровью, уронил кинжал, прижал к животу руки, согнулся вдвое, скорчился отболи.
   Чужак отступил на шаг, с кинжала стекала кровь. Взглянул на второго, бородатого.
   Тот поднял щит, подхватил копье.
   — Кейджера канджелн! — провозгласил он.
   — Кейджера канджелн, — повторил черноволосый. Чтобы выдернуть копье, подошел к пробитому щиту человека, с которым мгновение назад делил радость битвы. Поверженный враг, скорчившись, лежал на траве. С нижней губы сочилась кровь — он прокусил ее, стараясь не кричать от боли. Руки вцепились в алую ткань окровавленной туники, комкают, мнут ее у наполовину перерезанного ремня. Трава вокруг залита кровью.
   Чужак нагнулся к пробитому копьем щиту, и в то же мгновение на него, подняв копье, с ужасающим криком бросился бородач.
   Я не успела ни двинуться, ни испугаться, а черноволосый уже стремительно откатился в сторону и тут же вскочил на ноги, приготовившись к бою. С моих губ слетел крик отчаяния — копье бородатого просвистело у самого шлема чужака. К пробитому щиту и застрявшему в нем копью тот возвращаться не стал. Казалось, впервые благодушие оставило его. Копье бородатого торчало в траве. Наконечник и основание древка глубоко вошли в дерн. Промахнувшись и лишившись копья, бородатый тут же вытащил из ножен меч и теперь, смертельно бледный, глядел на чужака. Но черноволосый не бросился на него. Он ждал, готовый к схватке. Наконец махнул клинком, показывая, что можно начинать.
   С яростным криком, прикрывшись щитом, держа меч наперевес, бородач кинулся вперед. Но чужак увернулся. Еще дважды бросался бородач в атаку, но каждый раз черноволосый оказывался вовсе не там, куда противник направлял удар. В четвертый раз он оказался за спиной бородатого, чуть слева. Под мышкой он держал меч. Бородач замер, белый как полотно. Короткое движение меча — и черноволосый отступил назад. С руки бородатого соскользнул щит. Держащие щит на руке ремни оказались перерезаны. Щит упал на ребро, покатился, замер — огромный, круглый — и опрокинулся внутренней вогнутой поверхностью вверх. По краям болтались перерезанные ремни.
   Соперники встали лицом к лицу, и схватка возобновилась. Вот теперь-то я по-настоящему увидела, как искусен в бою черноволосый. До этого с первым соперником он дрался, казалось, на равных. Движения молниеносны, но выверены; удары точны и аккуратны, чувствуется, что к противнику он относился с уважением, но не давал ощутить полную силу своего клинка. И вот теперь пустил в ход все свое невероятное, поразительное искусство — клинок так и мелькал в его руках смертоносной стальной молнией. Объятый ужасом раненый, приподнявшись на локте, не верил своим глазам. Как же его не убили? Теперь, лежа на окровавленной траве, он понял — ему даровали жизнь. Чужак всего лишь снисходительно играл с побледневшим, спотыкающимся бородачом, который несколько минут назад готов был перерезать мне горло. Стоя на коленях, перепуганная, связанная, я ликовала: незнакомец на голову превосходил этих двоих. Четыре раза одолевал он противника, четыре раза приставлял клинок к его груди или горлу — и не убивал. Оттеснил бородача к его же валяющемуся в траве щиту, с криком толкнул назад, и тот, потеряв равновесие, упал навзничь прямо на щит и лежал теперь у ног чужака. Тот еще раз приставил к его горлу кинжал, потом презрительно отошел. Кое-как собравшись с силами, бородатый встал на ноги. Черноволосый снова приготовился к бою.
   Бородач швырнул кинжал в сторону. Тот по рукоятку ушел в землю.
   Не двигаясь с места, бородатый смотрел на победителя.
   Незнакомец убрал свой кинжал в ножны. Бородач снял с плеча ремень вместе с висящим на нем оружием, бросил на землю и заковылял к своему приятелю. Снял ремень и с него. Пытаясь остановить кровотечение, тот зажимал рану промокшей насквозь туникой. Бородатый помог ему подняться на ноги, раненый оперся на его плечо, и вместе они побрели прочь.
   Незнакомец смотрел им вслед, пока парочка не исчезла вдали.
   Потом вытащил из щита копье, воткнул в дерн острием. Кажется, оружие цело. Пристроил на него щит.
   И лишь потом повернулся ко мне.
   Я стояла на коленях в центре очерченного острием копья круга. Обнаженная. Крепко связанная. В чужом, чуждом мне мире.
   Он неторопливо приближался. Я испугалась. И вот он стоит передо мной.
   Так страшно мне еще не было. Мы одни, абсолютно одни.
   Он взглянул на меня. Я уткнулась головой в траву у его ног. Он не двигался. Беспомощная, испуганная, я ощущала его молчаливое присутствие. Ждала: заговорит, что-нибудь скажет. Должен же он понимать, как мне страшно! Ведь видит — я связана, беззащитна. Я ждала от него каких-то ласковых слов, дружелюбия, ободрения, внимания, чего-то, что уймет мои страхи. Но он не сказал ничего.
   Я не смела поднять голову. Почему он молчит? Настоящий джентльмен давно бы уже сказал что-то утешительное, ободряющее, отвел бы глаза от моей наготы, поспешил бы помочь.
   Он снял шлем. Положил на траву.
   Рука его коснулась моих волос, не грубо, но небрежно и твердо — так треплют гриву лошади. Потом голову потянуло вверх и назад — и вот его правая рука у меня на колене, левой он держит меня за волосы, оттянув голову назад и пригибая к земле. Спина изогнута дугой. Больно. Испуганные глаза смотрят в небо. Теперь он принялся меня рассматривать. Что ж, я горжусь своей фигурой. Потом мужчина опрокинул меня на бок, выпрямил — видно, хотел рассмотреть во весь рост. Я лежала на правом боку. Он обошел меня кругом. Пнул пальцы ног — чтобы вытянулась прямее. Присел рядом. Вот его рука коснулась шеи. Большим пальцем он потер ссадину от ошейника — отчаянно пытаясь оторвать от скалы цепь, я поранилась. Прикосновение причинило боль. Но ссадина неглубокая. Ощупал плечо, предплечье, пальцы. Пошевелил их. Твердо провел руками по всему телу, повторяя его изгибы. Положил одну руку мне на спину, другую — на бок, подержал, прислушиваясь к дыханию. Ощупал бедро, согнул ноги, проверяя, как меняют очертания икры. Нет, джентльмены так себя не ведут. Никогда в жизни мужчины так со мной не обращались, так не ощупывали. Я просто уверена: на Земле ни один мужчина не позволит себе вот так прикоснуться к женщине. Он осматривал меня, как животное. Даже, повернув мою голову, засунул пальцы в рот, широко раскрыл его, проверяя зубы. Зубы у меня отличные — ровные, белые, некрупные. Есть две пломбы. На них он особого внимания не обратил. Как я позже узнала, ему уже доводилось видеть земных женщин. Именно по этой мелочи их здесь опознают. У жителей планеты Гор зубы портятся редко, почему — точно не знаю. Отчасти, конечно, из-за простой здоровой пищи, содержащей меньше сахара; отчасти, я думаю, свою роль тут играет и уровень цивилизации, ведь здесь ни детей, ни подростков не мучают порожденные беспокойством и чувством вины стрессы. У молодых горианцев, как и у молодых землян, есть трудности полового созревания, но здешняя цивилизация проста, и взросление здесь вовсе не обязательно сопровождается подспудной подозрительностью, чувством тревоги и неуверенности.
   Он по-хозяйски повернул меня на другой бок, и процедура осмотра повторилась.
   Как он смеет обращаться со мной так нагло, так бесцеремонно? Что я ему — животное? Неодушевленный предмет?
   Потом он положил меня на живот. Так я и лежала у его ног со связанными руками и ногами, вытянувшись в струнку, чувствуя левым боком, как колышутся от ветра травинки.
   Некоторое время он разглядывал меня.
   Интересно, кажусь ли я ему красивой? От него веяло невероятной, какой-то животной мужественностью, так непохожей на выхолощенную, убогую, столь превозносимую, трагически вымирающую сексуальность земных мужчин. Впервые в жизни я поняла, что значит на деле термин «самец». А еще — лежа перед ним, вдруг, к своему ужасу, смутно осознала, что такое самка. Наверно, думала я, я кажусь ему красивой. Связанная, беззащитная, беспомощно брошенная к его ногам. Как возбуждает, наверно, такого роскошного самца это зрелище: женщина, плененная, твоя, распростертая у ног, готовая утолить твое сладострастие, подарить наслаждение, исполнить любую прихоть, бессильная убежать, женщина, с которой можно делать все, что хочешь!
   Он перевернул меня. Надо сопротивляться! Он же зверь! Теперь я сидела отвернувшись от него, пытаясь оттолкнуть, но он придерживал меня левой рукой. Мне его не пересилить. Он повернул меня к себе. Рассматривал мое тонкое лицо. Правой рукой держал под подбородком, так, что я не могла шевельнуть головой. А он, оказывается, смуглый. Лицо, на свой грубый лад, даже красивое. Очень темные глаза, черные, лохматые, длинные волосы.
   Он что-то сказал. На лице я почувствовала его дыхание.
   — Пожалуйста, пожалуйста, — дрожа и заикаясь, проговорила я, — я не знаю вашего языка. Пожалуйста, развяжите меня.
   Он снова что-то сказал.
   — Не понимаю, — повторяла я. — Пожалуйста, развяжите меня. Он встал, за руки поднял меня. Посмотрел мне в глаза. Моя
   голова доходила ему до груди, мое тело оказалось чуть ли не вдвое тоньше его облаченного в алую тунику торса. Он крепко держал меня за руки. Со связанными ногами стоять сама я бы не смогла, упала бы, если бы он отпустил меня. Опять он что-то сказал — на этот раз прозвучал вопрос.
   — Я не понимаю, — твердила я.
   Вдруг он тряхнул меня. Казалось, голова сейчас оторвется от шеи. Он повторил вопрос.
   — Я не понимаю, — прорыдала я. Он тряхнул меня еще раз, сердито, но не грубо. Потом отпустил. Не устояв на ногах, я упала перед ним на колени. Смотрела на него снизу вверх. В жизни не ощущала такой силы.
   Он присел передо мной. Внимательно на меня посмотрел и снова заговорил. Глядя на него снизу вверх, я отчаянно затрясла головой.
   — Я выучу любой язык, какой хотите, — со слезами выпалила я, — но пока я не умею говорить по-вашему.
   То ли удовлетворившись результатами, то ли просто махнув рукой — что толку со мной разговаривать? — он встал и недовольно огляделся. На меня больше не взглянул. Я сердито пожала плечами — он не видел. Что я, виновата, что не могу с ним разговаривать? Но он смотрел вдаль, оглядывал равнину, скалу, а я, несчастная, одинокая, опустила голову. Одна, затерянная среди моря травы, стою на коленях в кое-как выведенном на земле круге, беспомощная, связанная, нагая невежественная дикарка в чужом мире и даже говорить с пленившим меня не могу.
   Немного погодя, осмотрев все скалы вокруг — может, он искал что-то, что могло подсказать, кто я и откуда, — высокий мужчина в красном повернулся ко мне. Давно перевалило за поддень. Подняв на него глаза, я задрожала.
   Он схватил меня за волосы и швырнул плашмя к своим ногам. Распростертая в траве, беззащитная, я услышала, как выскользнул из ножен меч.
   — Не убивайте меня! — завопила я. — Пожалуйста, не убивайте!
   Легким движением — меч словно сквозь масло прошел — он перерезал стягивающий лодыжки шнур.
   И отошел. Подвесил к ремню сумку и бурдюк. Подобрал с земли шлем. Подошел к воткнутому в дерн острием к небу копью, приладил на древко щит и шлем, перекинул копье через левое плечо, уравновесил, придерживая рукой. И, не взглянув на меня, зашагал прочь.
   Глядя ему вслед, я с трудом поднялась на ноги. Запястья по-прежнему крепко связаны за спиной. Оглядела следы недавнего побоища — брошенные щиты, один пробит насквозь, тут и там валяется оружие. Передо мной — скала, к которой совсем недавно меня приковывала тяжелая цепь. Я стояла в вычерченном на земле круге. Ветер волновал траву, трепал мои волосы. Скоро начнет смеркаться. У меня перехватило дыхание. Над горизонтом поднимались три луны. Мужчина был уже далеко.
   — Не бросайте меня! — закричала я. — Не оставляйте меня одну!
   Выскочив из круга, я бросилась за ним.
   — Остановитесь, пожалуйста! — умоляла я. — Подождите! Прошу вас, подождите!
   Падая, спотыкаясь, задыхаясь, с криком: «Пожалуйста, подождите!», я бежала за ним.
   Он оглянулся. Я остановилась, переводя дух, в двух сотнях ярдов от него. Он отвернулся и пошел дальше. В отчаянии я снова помчалась вперед. Когда от меня до него оставалось ярдов двадцать, он обернулся еще раз. Я снова остановилась. Не знаю почему, под его взглядом я опустила голову. И опять он тронулся в путь, и я опять побрела за ним. Пару раз почти догнала, но, помедлив, осталась позади, футах в десяти. Он остановился, обернулся. Встала, опустив голову, и я. Он снова зашагал — и я за ним. Прошло несколько минут. Он опять остановился. Я тут же замерла, опустив голову. На этот раз он подошел, встал передо мной примерно в ярде. Я выпрямила спину, голова опущена. Как остро чувствовала я его близость, свою наготу, этот взгляд! Я — земная женщина и все же лишь смутно догадываюсь, какое сладостное смятение, какое наслаждение рождает вид женского тела в душе мужчины. А я очень красива. Коснувшись моего подбородка, он заставил меня поднять голову. Наши взгляды встретились, я потупилась, не смея посмотреть ему в глаза. С ужасом осознала, что мне хочется нравиться ему — нравиться, как женщина. Он смотрел на меня пару минут, а потом скинул с древка копья щит и шлем, снял сумку и бурдюк с ремня, повесил мне на шею. Потом, подтянув лямки, приладил мне на спину щит. От тяжести я покачнулась. А он, со шлемом в левой руке и копьем в правой, отправился дальше. Пошатываясь под тяжестью оттягивающих шею щита, сумки и бурдюка, я потащилась за ним. Раз он обернулся, копьем указал, где, на каком расстоянии должна я идти. Позже я узнаю: эти правила разнятся от города к городу, а еще зависят от обстоятельств. Скажем, на рынке, в толпе, в толкотне, девушка может идти вплотную к левому плечу хозяина. Девушка редко идет позади справа, обычно — если впала в немилость. Если за хозяином идут несколько девушек, слева от него ближе всех идет та, к которой он больше всего благоволит. За право занять такое место между девушками разворачивается нешуточная конкуренция. На открытой местности, на лугу например, — как шли мы сейчас — девушка обычно идет в пяти — десяти футах слева. Тогда, если хозяин резко прибавит шаг, ей не придется нагонять, задерживая его.