Отченашек Ян. Хромой Орфей

   Вскоре Павел столкнулся с Прокопом: речь шла о том, кто освободит Прагу и всю страну. Павлу в общем было все равно, лишь бы скорее, и он вполне допускал, что освобождение придет с Востока. Этого ждал Чепек, и Павел слышал, как отец каждый день с воодушевлением говорит о братьях славянах на востоке, радуясь, что русские кони напьются влтавской воды. Прокоп придерживался, однако, другого мнения, которое он не преминул окутать туманом сложных рассуждений о сфере западной цивилизации и ее миссии, об областях распространения римского права; он расточительно бросал чужие слова.
   Позднее эти вечеринки превратились в некие семинары. Прокоп приносил в своем набитом портфеле книги и читал вслух большие отрывки из них. Прокоп в роли духовного руководителя охотно разъяснял, толковал, корил за леность мысли, очаровывал - непредвзятый, великолепно объективный ко всем идеям. Необходимо узнать все, утверждал он. Нельзя ничего отвергать априори, надо пройти через сомнение во всем, без сомнения мысль каменеет, превращаясь в тупую догму. Только тот из нас, кто пополнит свои знания тем, чего лишила нас наша эпоха, кто поднимется до уровня свободного мирового мышления - найдет себя. И выбор Прокопа был соответствующим: беглая экскурсия по творениям Платона, затем Рэскин, Паскаль и Масарик, после этого пришла очередь Бенды с его "Предательством образованных", Унамуно и Кьеркегора, прагматистов и новотомистов, один вечер был посвящен афоризмам Ницше - его кощунственность и своеобразная мания величия пленила слушателей. Почему я так мудр? Почему пишу такие гениальные книги? Читали еще из Заратустры, и не было в том никакой скуки; мысли так и кипели.
   Однажды вечером - за шторами затемнения падали мягкие снежные хлопья Прокоп принял их с необычно серьезным видом. Он долго молчал, пытливо вглядываясь в лица своими пронзительными глазами, потом сунул руку в набитый портфель и положил на старинный столик, рядом с чашечками саксонского фарфора, довольно потрепанную книгу. "Надеюсь, я не должен объяснять, - сказал он приглушенным голосом, - что за это полагается тюрьма, если не хуже".
   Изумление было всеобщим, и Прокоп вволю насладился им. Бацилла проглотил слюну, заерзал в своем кресле, поднял на Павла восхищенный взор: видал, мол, разве я не говорил? "Капитал" Маркса! Где, он раздобыл? Слова, понятия... Они проносились теперь в головах, не совсем ясные; самые ненавистные для нацистов и газетных проституток, они должны были звучать для этих собравшихся здесь молодых людей как брань. Еврей Маркс! Заговор всемирного большевизма! "Попадешь к ним в руки - погибнешь!" - орали плакаты. Кровавые лапы тянутся к силуэту Градчан, но рука безыменного шутника приписала снизу: "Нам-то что, не мы там живем!" В Советах - коммунисты, Сталин - коммунист. Красная Армия громит гадов, и все вокруг с жадностью, подхватывают всякую весточку. Харьков освобожден! Ну-ка, где это на карте? Скорей... Ты переставляешь флажки на карте, но что ты знаешь об их идеях? Разрозненные, бессвязные обрывки, а следовательно, безнадежно мало. В рейхе Павел встретился с парнем, который тайно признался, что он коммунист. К сожалению, парень этот скоро пропал из виду; Гонза, быть может, что-нибудь знает, но часто он больше говорит, чем знает. Несколько детских воспоминаний: улицы в предвыборных плакатах, серп и молот; покойный дед со стороны матери, когда сердился, говорил Павлу: "Ах ты, большевик!" Огромная карта Советского Союза над магазином кооператива "Пчела"-это уже в дни Мюнхена. По карте показывали друг другу, скоро ли дойдет сюда Красная Армия, если Гитлер нападет на нас. Потом карта исчезла. Какой-то фильм о красных летчиках, на него пускали детей до шестнадцати лет, во время демонстрации в зале бешено аплодировали. Но вот лежит книга, запрещенная, проклятая, будто послание самого Вельзевула, - слушай же, не пропускай ни слова!
   Прокоп читал совершенно непредубежденным тоном. Все очень сложно, тебя захлестывает поток незнакомых понятий, имен, и мозг не в силах постичь их, несмотря на самую твердую решимость сосредоточиться. Сначала слушали затаив дыхание, потом постепенно, один за другим, малодушно сдавались. Конца нет! Тепло от американской печки погружало в сон, мозг окутывало тупое бессилие. Как можно понять такое? - думал Павел. - Зачем он это читает? Готов поклясться, он и сам ничего не понимает, авгур! Зачем нас-то мучает? Павел заметил, что все грызут соленые палочки, запивают чаем, переговариваются глазами. Бацилла собачьим умоляющим взглядом вперился в младшую барышню Карасову, а та, обалдевая от скуки, царапала ногтем подлокотник кресла. Все облегченно вздохнули, когда Прокоп захлопнул книгу.
   Часы с колонками протенькали одиннадцать, все поднялись с необычайной охотой, повторился обычный ритуал прощания. На пороге прихожей Павел попросил Прокопа дать ему на время "Капитал" - тот лишь изумленно поднял брови. "Как тебе и в голову-то пришло? Впрочем, не жалей - сочинение умное, да не пища это для нетренированного мозга. Значит, через неделю увидимся! Смерть оккупантам!" Он хлопнул Павла по спине и заторопился к Даше, которая ожидала его в облаке табачного дыма.
   На том все и кончилось, в следующий раз читали Дарвина, дни стремительно неслись вперед, но ничего не происходило.
   И вот как-то раз, неожиданно для себя самого, после того, как были прослушаны известия из Лондона, Павел вдруг сказал:
   - А что же мы?.. Давайте тоже что-нибудь предпримем! Я думаю...
   Все удивленно воззрились на него, словно он заговорил по-эскимосски. Это его взбесило. Он смущенно взъерошил волосы:
   - Я имею в виду... сделать что-нибудь, а?
   Кто-то выключил приемник, наступила тягостная пауза. Павел отыскал глазами лицо Прокопа, желтоватое от света лампы, процеженного сквозь абажур; Прокоп изучающе глядел на него.
   - Вот это я называю речью мужа, - кивнув на Павла, уважительно произнес Прокоп. - Знаешь что? У меня в портфеле адская машина. Ты ее возьми, а как пойдешь ненароком мимо Града, положи под окна протектора. Видно, ты питаешь страсть к фейерверкам.
   Загремел смех, Павел кусал губы; однако Прокоп моментально навел порядок:
   - Не понимаю, что тут смешного, друзья? Энтузиазм-качество драгоценное, Даг, милая, осчастливь нас... Попробуй Рембо... - И он сам начал декламировать, умело грассируя.
   Тем глубже изумился Павел, когда после сходки Прокоп отвел его в угол, приятельски положил ему руку на плечо, сжал.
   - Мне будет неприятно, если ты рассердился. Не надо, ладно? Я ведь просто пошутил. Но если ты в самом деле хочешь, - шепнул он Павлу прямо в лицо, приходи ко мне послезавтра в лавку. Запиши адрес! Я тебе доверяю... вернее мы тебе доверяем. А здесь - ни слова: маменькины сыночки. С ними только в теннис шлепать... Договорились?
   Если Даша с успехом взяла на себя роль библейской Марии, то роль Марфы по законам своей натуры приняла младшая сестра, Ганка; простенькая, смазливая хохотушка с эротическим кругленьким задочком, она любила, когда собиралось много народу, и считала эти сборища какой-то волнующе-таинственной разновидностью вечеринок. "Сахар у всех есть? - заботливо спрашивала она. - Я достала новые иголки для радиолы..." - "Ах, Ганночка, бросьте вы эти пустяки, - с благожелательной улыбкой выговаривал ей Прокоп, - идите лучше слушать!" Ганка явно невыносимо скучала на этих сеансах нелегальщины, а потому рада была даже безобидному флирту, чьей жертвой мог без особых на то усилий стать любой из участников, если только не вовсе был уродом.
   - Наконец-то! - она расплылась в радостной улыбке, впуская Бациллу и Павла в просторную прихожую. - Скорей, а то известия пропустите...
   У вешалки они столкнулись еще с одним опоздавшим. Приятный на вид блондин небрежно кивнул Ганке и подал ей объемистую пачку книг в газетной бумаге.
   - С великой благодарностью возвращаю Пруста, Ганка. Его тут ровно четверть метра в высоту.
   - Погорел? - улыбнулась она.
   Блондин возвел очи горе:
   - Прогрызся через два тома. Слушайте, неужели действительно кто-нибудь дочитал все это до конца? - Он махнул рукой, пригладил волосы перед зеркалом. - Меня попутало название: "В поисках утраченного времени"! После этой войны оно нам до чертиков понадобится.
   Девушка запрокинула голову, рассмеялась гортанным смехом, показав редкие и детские еще зубки.
   - Тсс! При них ни слова! - заговорщически шепнула она. - Даша на Прусте совершенно помешалась. А я тут подвизаюсь в роли местной дурочки и читаю Бромфильда. Вы читали "Дожди"?
   Павел незаметно положил свой пакет на сиденье источенного червями кресла, бросил сверху мокрый плащ.
   Когда они вошли, в комнате на секунду прервался глухой говор.
   Облака серо-сизого дыма пробивал конус света от стоячей лампы, от американской печки сладостно веяло теплом. Человек девять развалилось в креслах, Павел знал большинство из них по имени, но здесь принято было намекать на то, что это подпольные клички. Зачем? Временами, тупея от скуки, Павел рассматривал одно лицо за другим, стараясь угадать: что за человек? Три девицы, постоянные посетительницы, были бы на месте в каком-нибудь роскошном баре. Элегантность, перстни, звон браслетов. Одна из них заинтересовала Павла; звали ее Моника - тип совершенной, холеной красоты. Все, не исключая Прокопа, относились к ней с неподдельным уважением. Благодаря ей можно было слушать сообщения из Лондона непосредственно - Моника переводила почти синхронно; держалась она со всеми дружески и приветливо, щедро угощая из чеканного портсигара австрийскими сигаретами, хотя сама почти не курила. Павел ощущал, что от других ее отделяет какая-то неуловимая грань, ему казалось, что Моника ничто тут не принимает всерьез, и, может быть, именно это привлекло его внимание к ней. Что ты за человек?
   Прокоп сидел на широкой тахте с книгой в тощих руках, за его спиной развалилась Даша в своих узких брюках; обхватив мягкие подушки, она смотрела в потолок застывшим взглядом. Интересно, что могло бы вырвать ее из состояния меланхолии, кроме Прокопа, конечно? Над ее изголовьем висели увеличенные фотографии обоих домюнхенских президентов; государственные мужи отеческим взором смотрели в желтоватый полумрак; между ними приколот был маленький флажок. Несомненно, это украшение появлялось здесь только на время сходок, но все равно оно как-то радовало. Как давно-давно это было! Мелькает воспоминание: на улицах иллюминация, двадцать восьмое октября *,[* День провозглашения Чехословацкой республики в 1918 году.] ты стоишь на кафедре, поклонился, читаешь стишок... Высокий и тонкий старик на белом коне - это, милые детки, наш пан президент, он освободил нас от трехсотлетнего порабощения... **[** Имеется в виду первый президент Чехословакии Т. Г. Масарик.]
   Прокоп встретил вошедших легким упреком:
   - Говорил же я вам не ходить всем вместе. Это противоречит элементарнейшим правилам конспирации...
   Бацилла объяснил ему, что встретились они только в передней; толстяк ежился, как школьник перед строгим учителем. Ну хорошо, хорошо! - Прокоп проницательным взглядом обвел присутствующих.
   - Говорит ли вам что-нибудь фамилия Тэн? - спросил он и, не ожидая ответа, полистал в книге и начал читать.
   Как я ему объясню? - думал меж тем Павел, ощущая дрожь в животе. Первая задача - и крах! Что-то он мне скажет? Вчера, когда вернулся домой, разбитый, промокший до костей, сунул пакет под кушетку и почти не спал весь остаток ночи. Вопросы, сомнения! Что, если человеческая жизнь зависела от того, передаст он сверток или нет? Или какая-нибудь важная операция? Что, если... Он провел ужасный день, сгорая от нетерпения: скорей бы вечер. Наверно, я никуда не гожусь...
   Слова, слова, слова затопляли мозг - сначала он старался понимать, потом сдался, бежал в свои собственные безрадостные мысли. Легкое прикосновение к локтю... Та, которую тут звали Моникой, предлагала ему толстую сигарету, она улыбнулась и скрыто зевнула. Тоска, правда? Бог весть отчего, но в эту минуту она была ему ближе всех остальных. Неохотно признался он себе, что стесняется при ней своего мятого хлопчатобумажного костюма и старенького отцовского галстука - будто бедный родственник... На всех лицах он прочитал ту же смесь скуки и незаинтересованности, тщательно прикрытую сосредоточенным выражением.
   Часы с колонками нежно протенькали десять; Павел воспользовался моментом, когда Прокоп перестал читать, и наклонился к нему:
   - Мне надо с тобой поговорить.
   Прокоп не сразу понял:
   - А что такое?
   Он удивленно покачал головой, но потом все-таки отошел с Павлом в темный угол комнаты, откуда дышала теплом печь. За столом завязался оживленный, разговор, кто-то поставил пластинку, негромко пропела труба... Отлично! По крайней мере можно будет поговорить без помех, подумал Павел. Нечаянно оглянувшись, увидел, что из кресла на них глядят любопытные глаза.
   Подозревают что-то? Глупости!
   - Ну, в чем дело? - шепотом спросил Прокоп.
   Павел выложил сразу же все, не умолчал и о своих сомнениях и о встрече с эсэсовцем.
   - Ну просто не могу себе объяснить. Так и не пришел. Я прождал пять часов. И никакой ошибки у меня не было, могу поклясться.
   Странно! Прокоп не только слушал его с ледяным спокойствием, он даже легонько кивал головой. Потом сунул руку в карман:
   - В самом деле никто не явился? Гм... И ты ничего не напутал? Не понимаю. Наверное, что-то случилось. Пакет ты уничтожил?
   - Нет, принес сюда.
   - Прекрасно, - одобрил Прокоп.- Правильно сделал.
   За столом брызнул смех, и опять Павел заметил, как все на них смотрят. Что происходит? Прокоп повернулся, опалил собравшихся уничтожающим взглядом, но от Павла не укрылась усмешка, скользнувшая по его губам.
   - Что теперь делать? - спросил Павел.
   Прокоп с важным видом положил ему руку на плечо.
   - Теперь - ничего! В другой раз обернется по-другому - в нашем деле надо вооружиться терпением. А его-то у тебя и нет... Забудь этот случай, я все объясню наверху - не сомневаюсь, ты получишь и более серьезное задание. Впрочем, - добавил он, как бы желая заранее отвести возможные возражения, задачу ты выполнил. Был ты на месте? Был! В чем же дело?
   - Да, но нельзя ведь... А вдруг...
   - Ну... это уже не твое дело. Я-то думал, случилось что-нибудь похуже. Приходи ко мне завтра в лавку - думаю, у меня будет кое-что для тебя. Но, конечно, я не заставляю...
   Не ожидая ответа, он отошел к столу, потер руки, остановил радиолу и вытащил из кармана сложенную бумажку.
   - Сейчас я вам прочту одну вещь, друзья!
   Бацилла, расползшийся в кресле, обстреливал Павла вопросительными взглядами. "Опять ты?.. - укоряли эти взгляды. - Опять дуришь?" Павел сел на хрупкий пуф, сцепил пальцы на коленях и, вооружившнсь терпением, стал слушать, как Прокоп с увлечением читает собственные переводы из Лотреамона. Месса! Вот бы тебя в рейх, - вдруг с неприязнью подумал Павел, - перестал бы ломаться! Часовой налет - и завизжишь совсем не лирично! Павел стиснул зубы. Почему это все на меня таращатся? Он украдкой разглядывал лица. Встревожился. Что такое? Моника смотрит на него неподвижно, курит нервно, расточительно гасит наполовину выкуренную сигарету в переполненной пепельнице...
   Павел встал с ненужной порывистостью, вышел в сумрак передней.
   Когда он выходил из клозета, чья-то рука коснулась его локтя. Ганка! Видимо, ждала его - подошла, глянула на него снизу вверх:
   - Вы очень сердитесь?
   - Не понимаю, на что?.. - качнул он головой. Ганка бросила ему в лицо пригоршню тихого смешка.
   - Так уж и не знаете! - Маленькими пальчиками она сжала ему локоть, он не противился. - Я только хотела сказать вам - я ни при чем. И я совсем не смеялась. Но у вас-то ведь есть чувство юмора?
   - На что вы, собственно, намекаете? - забеспокоившись, спросил он.
   - Господи, я говорю об этом пакете! - Испуганным жестом, который ей очень шел, Ганка закрыла ладонью рот. - Батюшки, какая же я дурочка! Вечно все выбалтываю. Слушайте, вы серьезно...
   - Да в чем дело? - выдавил из себя Павел, высвобождая руку.
   Ганка, моргнув кокетливо, сокрушенно вздохнула.
   - Вы только не злитесь, ему иной раз приходят такие идиотские идеи... Но я, правда, ничего общего с этим не имею.
   - Хорошо, - произнес он, кивнув. - В общем ничего такого не случилось.
   Ганка еще медлила, будто хотела услышать от него что-то более определенное; Павел встрепенулся, подтолкнул ее к двери.
   - Идите вперед, не то еще подумают, что мы тут флиртуем... Я приду следом.
   - Но вы правда не сердитесь на меня?
   - Правда не сержусь. Я и без вас тут, кажется, шута разыгрываю.
   Дверь захлопнулась. Павел огляделся, потрогал свое лицо - ему казалось, оно высохло от зноя, а внутри у него все цепенеет. Из комнаты донесся приглушенный смех... Спокойно, спокойно!
   Он снял со стены старинный кинжал с инкрустированной рукоятью, бросился к креслу, скинул плащ, яростно перерезал бумажную бечевку, потом нажал кнопку лампочки над зеркалом - мельком увидел свое отражение - и стал внимательно перебирать содержимое пакета: несколько затрепанных номеров журнала для дам, старый прейскурант зубоврачебных инструментов, прошлогодний комплект "Фелькишер беобахтер". И - все.
   Прокоп оборвал чтение на полуслове, проницательно посмотрел на вошедшего. Понял - и неподвижно замер на кушетке. Бледное лицо Павла не предвещало ничего хорошего, так же как и шаги его и прямо устремленный на Прокопа взгляд.
   Все притихли; взрыв висел в теплом воздухе комнаты.
   - Что с тобой? - сухо осведомился Прокоп.
   - Сам знаешь! - не отводя глаз, сказал Павел.
   Прокоп лишь покачал с серьезным видом головой, вяло улыбнулся.
   - Ну и что? Ты еще не сообразил, что это было испытание? Думаешь, можно тебе так сразу и доверить...
   - Хватит болтать!
   Прокоп нервно закурил сигарету.
   - Валяй, валяй, - сказал он облачку дыма, насмешливо щуря глаза. - Еще что скажешь?
   - Проще всего было бы набить тебе морду.
   - Что меня и не удивляет. Видите? - показал Прокоп на Павла. - Отсутствие мыслей обычно сказывается в склонности к наиболее простому решению. Sancta simplicitas! * [* Святая простота! (латин.).] Такая прямолинейная, энергичная...
   Прокоп уже опомнился от первого испуга и сам пошел в наступление; с сарказмом, на который был мастер, он проговорил:
   - Прими мой совет: когда пойдешь домой, кинься на первого же эсэсовца. Видимо, такие действия отвечают твоему пониманию борьбы. Не раздумывая, лупить по чем попало... - Бросив беглый взгляд на часы, он дал понять, что ссора уже утомляет его. - Ну, еще что? А то становится скучно.
   Павел обвел глазами комнату: все сидели молча, отвернувшись, явно никто не пылал желанием встревать в ссору, а может быть, им это попросту было неприятно. У Бациллы от волнения подрагивали малиновые губки. Моника уставилась в пространство, Ганка нашла прибежище у радиолы, без всякой нужды меняя иголку. Даша разглядывала Павла с жадным интересом, как допотопного зверя.
   - Ты прав, - выдохнул Павел. - И я только хочу еще сказать, что я про тебя думаю: ты самый обыкновенный бездельник. Вот и все.
   - Говори, говори, - хладнокровно кивнул Прокоп. - Ты меня оскорбить не можешь.
   - Да ладно вам, господи! - вмешалась Ганка. - Не ждала я, что вы из-за этого такой скандал закатите, Павел! Налейте-ка лучше чаю. Ведь, собственно, ничего не случилось.
   - Вот именно! - вдруг взорвался Павел, и все разом всплыло у него на поверхность - гнев, стыд, разочарование. - Неужели мы сюда ходим только для того, чтоб надуваться чаем и пожирать соленые палочки...
   - Что с ним? - непонимающе спросила одна из девушек.
   - А сам больше всех умолотил, - заметил кто-то насмешливо, но Павел уже ничего не воспринимал.
   - Я, идиот, воображал, тут будет дело... - продолжал он срывающимся голосом. - Ведь война кругом... Люди гибнут в концлагерях, а мы болтаем...
   - Будь добр, брось эту сентиментальную комедию! - резко прервал его Прокоп. - Все, что ты говоришь, конечно, ужасно ново! Но здесь за все отвечаю я. И потому не потерплю! - Он пружинисто поднялся с места, он уже полностью владел ситуацией. - Ничего не поделаешь, Ганка, придется тебе спуститься и открыть входную дверь,- с неторопливой деловитостью сказал он, потом повернулся ко всем: - Спокойно! Вас это не касается. Продолжаем!
   Он демонстративно перестал обращать внимание на мятежника: однако когда Павел одевался в передней, не замечая укоризненных глаз Ганки, Прокоп вышел к нему, провел худыми пальцами по волосам.
   - Все это не так просто, приятель, - сурово сказал он. - Еще проболтаешься где-нибудь...
   - О чем? - спросил Павел. - О соленых палочках? Ты понимаешь по крайней мере, что смешон?
   Прокоп глазом не моргнул: он прислонился к косяку и, мгновенно обдумав что-то, перестроился на более приветливый тон.
   - Да в чем дело? Если это тебя так задело - пожалуйста: приношу свои извинения. Не лично, а во имя дела. Зайди ко мне в лавку, потолкуем обо всем, ты многое поймешь. Там, где речь идет о подлинных ценностях, личные антипатии отходят на задний план, понимаешь?
   Павел упрямо молчал, тогда Прокоп уже примирительно добавил:
   - Отчасти я понимаю тебя, но... "суетливость не к добру", как сказал Гамлет над телом Полония. Побольше читай и размышляй, сквозняк в черепной коробке - вещь весьма опасная. Борьба может иметь множество форм. Я жду тебя! Смерть оккупантам!
   Ганка уже нетерпеливо побрякивала связкой ключей, и Прокоп поспешно возвратился в комнату. Там царило молчание; все переглядывались с едва заметным чувством пристыженности, как люди, внезапно очутившиеся после полумрака на ярком, обнажающем свету.
   Моника шевельнулась, защелкнула чеканный портсигар.
   - Спущусь с ними, - сказала она, решительно вставая.
   Прокоп поднял голову.
   - Моника! Моника! Устала? - всполошился он.
   - И устала. Но главное: мне все это очень не понравилось, -- ответила она деловито, и, прежде чем Прокоп успел возразить и удержать ее, дверь за ней захлопнулась.
   Павел думал о ней, шагая в темноте по мокрым плитам тротуара, изо всех сил старался вызвать в памяти ее лицо, но она была где-то далеко-далеко, быть может, там, где кончается эта ненастная ночь. И все было такое путаное, расплывчатое, обманное - не за что ухватиться.
   Дождь перестал, но капли еще слетали с дождевых желобов; Павел поднял воротник и так закашлялся, что в груди закололо.
   - Вам бы вернуться. Теперь я сама дойду.
   Этот голос напомнил ему, что он не один. Рядом шла та девушка, ее называли Моника; когда они вместе вышли на улицу, он предложил проводить ее до дому. До сих пор она молчала, и он был ей за это признателен.
   - Не беспокойтесь. Мне надо проветриться.
   - Мне тоже. Отвратительный вечер.
   Ветер как полоумный носился в пустынных улицах, нападал из-за углов. Он теснил Павла и Монику, а они пробивались сквозь него, шли к набережной - две мятущиеся тени, смешно вздутые ветром.
   Павел взял Монику под руку. Она не противилась, сама приникла к нему, грея его правую руку; она дрожала от холода.
   - Зачем вы туда ходите? - спросил он без особого интереса.
   - Не знаю. Быть может, потому, что нет причин не ходить. Все лучше, чем торчать дома и плевать в потолок.
   Помолчав, она сказала еще:
   - Ну конечно, я не разочарована тем, чем разочарованы вы...
   Он не понял:
   - Тогда зачем же и вы ушли?
   - Наверно, потому, что мне сегодня там все опостылело: старый хлам, барышни-хозяйки, особенно Даша, эти физиономии... С большинством я знакома по гимназии. Кроме вас, никто там ломаного гроша не стоит.
   Он пошел медленнее, подлаживаясь под ее шаг.
   - Что можете вы знать обо мне?
   - Мало ли что. Но вы, по-моему, совсем другой. Мне с вами хорошо, хотя я и не знаю почему. Мне пришло в голову, когда вы там скандалили: "Если он захочет меня поцеловать, я не откажусь". Вот сказанула, а? Ничего, что я так говорю? Не толкуйте моих слов дурно, поверьте, в моих глазах никто и ничто не стоит притворства. Я вас не очень-то поняла. Вы, видимо, все принимаете ужасно серьезно.
   - Что вы называете - все?
   - Ну, хотя бы жизнь, людей, эту их идиотскую войну...
   - Это и моя война.
   На это она не сказала ничего, занятая своими мыслями.
   - Для вас дважды два - всегда четыре, правда? А я в этом не так уверена. Собственно говоря, я ни в чем не уверена. Короче, вы то, что называют "человек с характером", надежный, отважный, законченный...
   Он заставил Монику замолчать, крепко сжав ее локоть, и с удивлением признался себе, что она все больше и больше его интересует; она была одним из тех уникумов, с которыми он столкнулся в этой заставленной старинной мебелью квартире.
   - Смотрите, у меня сейчас вырастут крылья.
   - Думаете, я вам делаю комплименты?
   - Нет... Впрочем, вы, пожалуй, в чем-то правы. Для меня действительно дважды два ровно четыре. Иной раз, когда меня охватывают сомнения, я решаю интегралы. Ужас, да? И квадратуру круга я еще не признал неразрешенной задачей, если б не верил, что когда-нибудь разберусь в этом, - наверняка пал бы духом. Не люблю я того, чего нельзя постичь разумом, - все эти туманности, метафизику, абстрактную болтовню, как у них... Не могу я себе этого позволить.
   - Вы слишком многого требуете от мира, - вздохнула Моника и добавила со странным упрямством: - И ни в чем вы не разберетесь! Ни в чем, что действительно важно! Квадратура круга!.. Так вам и надо. Не удовольствуетесь отговорками - плохо вам будет жить.