Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов.
   Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
   "Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.
   Доктор приехал.
   Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
   - Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, говорил тот.
   - Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия.
   - Есть за жизнь опасность, - говорил доктор.
   Евпраксия еще больше побледнела.
   Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
   На другой день Казимире стало еще хуже.
   Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
   Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
   Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.
   В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.
   На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
   Послали за католическим священником.
   У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
   Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
   В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
   - Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом.
   - А! - зарыдал Бакланов на весь дом.
   - Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия.
   - О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее, - о-о-о!
   - Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него. - Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
   - Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов.
   - Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней!
   И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
   В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
   Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.
   Та подала ей домашний требник.
   Евпраксия сама начала читать отходную.
   Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
   Горничная стала было ее одевать.
   - Не нужно уж! - сказала Евпраксия.
   Через минуту Казимиры не стало.
   Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.
   Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: "Что, рады? Довели до гроба!".
   Все это неигладимо врезалось в его воображении.
   Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.
   Через несколько дней он и сам наконец заболел.
   Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.
   11.
   Собрание обличительных сведений.
   Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.
   Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
   Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.
   - Она при мне-с говорила ему!.. "Что, говорит, что еще мне ему делать!.." - объясняла Иродиада.
   - Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти.
   - Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.
   - Я готов!
   - Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
   - Какими, канальи, кушами помахивали!
   - Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: "я, говорит, все опишу"... Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, - половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами чистыми и выдают.
   - Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово "деньги" без нервного раздражения.
   - Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.
   - Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор.
   Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
   - Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.
   - Отчего же?
   - Противен он мне очень был... не русский человек, известно...
   И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.
   - Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!
   - Переполоху?
   - Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал... Тот мне писал оттуда.
   - Писал? - повторил Виктор.
   - Да!.. "Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом.
   - А письмо это цело у тебя?
   - Цело-с!
   - Ты мне покажи его.
   - Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.
   - Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.
   Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.
   Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.
   - Да подите сюда, что вы тут делаете? - говорила она несколько раз Виктору.
   - Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.
   Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело.
   12.
   Провинциальная гласность.
   На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.
   В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья:
   "В Китае, в городе Дзянь-дзинь-дзю, жил большой господин Захар Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел он миллионами бочек настоящей рисовой водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу, а книга была знатная: записывались в ней все имена великие, высокопревосходительные, кому сколько от большого барина Захара Эммануиловича большим барам превосходительным было дано.
   "Как эту книгу достать?
   "Достали они злого человека, дали они ему денег тьму-тьмущую и булатный нож, и убил тот человек того волшебника, который книгу ту хранил, среди белого дня, и засыпал большой барин Захар Эммануилович его могилушку деньгами крупными, непроглядными, все бумажками сторублевыми, и никто-то сквозь их стену плотную не видал и не слыхал, только видала все это красна девица, рассказала она ясну соколу, а у сокола глаз зоркий, голосок звонкий, пропел он эту сказку на весь Божий мир и не знает, понравилась ли она жителям города Дзянь-дзинь-дзю, а если не понравилась, так он и другую пропоет".
   О статейке этой благообразный правитель канцелярии почему-то счел за нужное доложить начальнику края.
   - Ну-с, читайте! - произнес тот на первых порах довольно равнодушно.
   Правитель канцелярии начал, но на половине голос ему изменил.
   - Тут такие выражения!.. - проговорил он.
   - Дайте мне! - сказал генерал и, со свойственною его званию храбростью, дочитал, но однако сильно побледнел.
   - Что же это такое? Что такое? - спрашивал он, все возвышая и возвышая голос. - Что же это такое? - крикнул наконец он и заскрежетал зубами. - Я государю императору моему буду жаловаться! полицеймейстера мне!
   Правитель канцелярии, с наклоненною головой, поспешил быстро выйти.
   Начальник края остался в положении человека, которого сейчас только треснули по голове.
   В кабинет к нему тихо вошла было его супруга, прелестнейшая великосветская дама, и начала свое обычное приветствие:
   - Здравствуй, папаша!..
   Но начальник края вдруг свирепо взглянул на нее.
   - Подите, подите! - закричал он и замахал неистово руками.
   Начальница края остановилась в дверях на несколько минут.
   - Подите вон, не надо вас, не надо! - кричал между тем супруг.
   Начальница края в самом деле сочла за лучшее уйти от сумасшедшего.
   Явился полицеймейстер, тоже слышавший уже об несчастье и тоже бледный.
   - Это вы видели?.. Видели? - говорил начальник края, тыча в нос ему бумагою. - Кто же эти превосходительные?.. Я, что ли, я?
   - Служить уж, ваше превосходительство, становится невозможно! произнес полицеймейстер.
   - Нет-с, возможно! - закричал генерал: - возможно, кабы вы не такой были вислоух! Кто это писал? Вы начальник полиции, вы должны знать все.
   - Кому писать, ваше превосходительство? Кроме Никтополионова, некому-с... Это вчера ведь еще пришло-с... Он при всем клубе читал и хохотал и потом ездил по всем домам.
   - А! - произнес, протянув, начальник края: - я его посажу в острог! - прибавил он, как бы больше советуясь с полицеймейстером.
   - Да что же, помилуйте, - отвечал тот: - теперь он служит в обществе, разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме багажа... На рынке даже все вон торговцы смеются.
   - Нет, он у меня не будет тут служить, не будет! - кричал начальник края: - попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров.
   полицеймейстер поехал за директором.
   Начальник края стал ходить по своему кабинету.
   - Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! - говорил он, зачем-то раскланиваясь перед каждым своим окном.
   Приехал директор, пожилой и чрезвычайно, должно быть, скромный и молчаливый мужчина.
   - Господа! Между нами есть подлец! - начал ему прямо начальник края.
   Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого.
   - Вот-с! - продолжал начальник края и подал ему листок газеты.
   Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но он нашел однако нужным покачать с грустною усмешкою головой.
   - Это писал-с Никтополионов, наш подчиненный, - объяснил начальник края.
   Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов.
   - Кто его определил к нам? - спросил начальник края.
   - Вы сами, ваше превосходительство, - проговорил наконец директор.
   - Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же было не предостеречь меня! - кричал начальник. - Стыдитесь, господа, стыдитесь! - продолжал он уже с чувством: - что между нами есть такие мерзавцы... Чтобы не было его на службе, не было...
   - Хорошо-с, можно будет удалить, - произнес директор довольно покойно.
   - Да не "хорошо", а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. кричал начальник.
   - И сию секунду можно-с, - сказал директор и, приехав в правление, в самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова.
   Безумцы! Они и в голове не имели, какого нового и серьезного врага наживали себе.
   13.
   Сетование израильтян.
   В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.
   Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.
   - Эй, вы, язи-вази, это что такое? - подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.
   Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.
   - Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, продолжал Никтополионов.
   - Сто мы на вас? - сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.
   - Да кто же? Меня вон из службы вытурили, - отвечал с пеной у рта Никтополионов. - Они там убийства делают, людей режут, - продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: - а я стану писать на них.
   - Сто зе это такое вы говорите? - произнес, бледнея, Эммануил Захарович.
   - Писать!.. - повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.
   - Вы не мозете меня дуть! - вспетушился наконец Эммануил Захарович.
   - Нет, могу! - возразил ему Никтополионов: - я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал... Стану я тут на них писать!
   - При меня ницего зе не написано, - сказал Эммануил Захарович.
   - Нет, написано, врешь! Только не я писал... Я писать не стану, а доказывать теперь буду.
   - И доказывайте! позалуста, позалуста! - отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.
   - И докажу, погань вы проклятая! - заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.
   Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.
   Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.
   - Ну, поедемте зе! - сказал один из них.
   - Ja! - отвечал другой.
   В карете они несколько времени молчали.
   - Вы слысали, сто он сказал? - начал Эммануил Захарович.
   - О, зе ницего-то, ницего! - отвечал Иосиф.
   - Кто зе писал-то? - спросил Эммануил Захарович.
   - О, это зе узнать надо! - отвечал Иосиф. - Я зе знаю одного целовека... Он зе говорил мне про Михайлу.
   - Гм! - отозвался Эммануил Захарович.
   - Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!
   - Гм! - промычал Эммануил Захарович.
   Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:
   - Зить нынце нельзя, зить!
   - Нельзя, нельзя! - подтвердил с чувством и Иосиф.
   14.
   Новая радость из Петербурга.
   Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.
   Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.
   К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.
   Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.
   Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.
   Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.
   - Ты знаешь, - начал он, обращаясь к жене: - прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.
   - Нет, - отвечала Евпраксия совершенно спокойно.
   - Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! вмешался в разговор Сабакеев.
   - Да-с, прекрасно! - подхватил Бакланов. - Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? - обратился он более к помещику.
   - Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, - отвечал тот.
   Лицо Бакланова горело.
   - Но как же "вероятно"! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.
   - Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, вмешался в разговор Сабакеев: - а что такое "сословие" - это даже понять трудно.
   - Тут пострадает-с не одно сословие, - возразил ему помещик: а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.
   - Чем же?
   - Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.
   - Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! - сказал с насмешкой Сабакеев.
   - Нет, не выгоднее! - перебил его с азартом Бакланов: - у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.
   - Не у одних у вас, а везде, - подхватил помещик: - мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.
   - И прекрасно сделает! - произнес негромко Сабакеев: - по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.
   - Да ведь-с это и на нем самом отразится! - сказал помещик. Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.
   - А и чорт с ним, - произнес Сабакеев.
   Помещик усмехнулся.
   - Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, - все это должно, значит, потрястись.
   - Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.
   Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, , наконец не вытерпел.
   - То-то-то! - воскликнул он: - на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!
   - Община вздор-с! - произнес и помещик.
   - Как вздор? - сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.
   - А так... Евпраксия Арсентьевна! - продолжал Бакланов, обращаясь к жене: - нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.
   - Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, - подтвердила та.
   - Очень дурно, - отвечал Сабакеев: - если наш народ разлюбил и забыл эту форму.
   - Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! - кричал Бакланов: - но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью.
   - Мы имеем прекрасную форму общины, артель, - настаивал на своем Сабакеев.
   - Гм, артель! - произнес с улыбкою помещик: - да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят?
   - Для меня это все равно! - сказал Сабакеев.
   - Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, - приятно ли это?
   - Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.
   - Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.
   - Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.
   - Что за чорт! - воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: - да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.
   - У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, - присовокупил помещик.
   - Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, - сказал уверенным тоном Сабакеев.
   - Ваше дело! - произнес помещик.
   - Ведь вот что бесит, - говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): - Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится...
   Помещик потупился, а Сабакеев покраснел.
   15.
   Бедное существо.
   У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый.
   - Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! - закричал он на Софи.
   - Что вы? - возразила ему та.
   - Писут, сто я целовека убил.
   - Кто на вас пишет? - спросила Софи.
   - Вас зе брат писет... Я в острог его сазать буду.
   В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.
   - Поди, он кричит на меня за тебя, - сказала ему Софи.
   - Как вы смеете кричать на сестру мою? - придрался Виктор к первому же слову.
   - Я не крицу. Вы зацем писете на меня? - отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.
   - Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. - Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! - кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.
   - Сто зе вы делаете! - кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.
   - Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. - говорила перепугавшаяся Софи.
   Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.
   - Как вы похудели, кузен! - воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.
   - Что делать! Болен был.
   - Но отчего же?
   - Впечатление прошедшего меня так потрясло... - отвечал с улыбкой Бакланов.
   - Какого же это прошедшего? - спросила Софи, как бы не поняв. Брат мой Виктор, - поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
   Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.
   "Его бы немножко только, - думал он: - в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал".
   - Это кузен наш, Бакланов, - пояснила ему Софи.
   - Нет, племянник, - поправил ее Бакланов.
   - Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
   - Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! - отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.
   Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.
   - Вы ведь здесь служите? - спросил Бакланов Басардина.
   - Да, как же, по откупу-с, - отвечал тот с насмешливою гримасой. - Хочу, впрочем, бросить, кинуть, - прибавил он.
   Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
   - В наше время стыдно уж... Тут такие гадости и мерзости происходят... - объяснил Виктор.
   Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
   Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
   - Можете себе представить, - говорил он: - у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?
   - Скажите! - произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). - Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
   - Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
   Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
   - Как это можно! - сказала Софи брату.
   - Однако он премилый! - заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.
   - Ужасно! - отвечала она: - я видеть его почти не могу.
   Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.
   - Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, - начал он.
   - О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! - отвечала ему Софи.
   - Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду...
   - Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! - воскликнула Софи.
   - Я зе не дурак!
   - А когда не дурак, так и отправляйтесь - нечего вам здесь оставаться! - проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.
   - Если ты, - начал он: - этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.
   - Пишите, что хотите! Что хотите! - отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши.
   - Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал... Я не пощажу и тебя - мне, матушка, все равно!
   - Виктор! - воскликнула Софи: - я просила тебя всегда об одном... оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне.
   - Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! - отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. - Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет.
   - О, Господи! - стонала Софи, ломая руки.
   - Я все напишу! Нынче не старые времена, - говорил Виктор, уходя.
   Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.
   - Что такое с вами? - спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо.
   - Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! - произнесла она, садясь около него.
   - Э, полноте; неужели же и я ваш враг? - успокаивал ее Бакланов.
   - Вы-то больше всех мой враг, - сказала Софи, покачав головою: - не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
   - Да, - произнес протяжно Бакланов: - но я имел на то большое право.
   - Никакого! Никакого! - воскликнула Софи. - Я была чиста, как ангел, пред тобой!
   - Ну!.. - произнес многозначительно Бакланов.
   - Как хочешь, верь или не верь! - отвечала Софи, пожимая плечами. - Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, - прибавила она, протягивая к нему руку.
   - Но я-то дружбой не удовлетворюсь, - отвечал Бакланов, целуя ее руку.
   - О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. - отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. - От врагов моих лучше спаси меня! - говорила она.
   - И грудью и рукой моей! - отвечал Бакланов: - но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
   Софи посмотрела на него.
   - Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!
   - О, Бог с вами, что вы, кузина! - перебил ее Бакланов.
   - Да, я знаю, вы все думаете: "э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно... это не то, что наши жены, сестры... она женщина падшая!" - все это я, друг мой, очень хорошо знаю.