Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! - возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.
   - Именно! - подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами.
   - Ну да, разумеется! - подтвердил за ним и длинноволосый.
   Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому:
   - Я люблю науку... люблю...
   - Отчего же вы из римского права единицы получаете? - окрысылся на него Проскриптский.
   - Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! говорил Венявин.
   В другом месте между кучками студентов слышалось:
   - Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.
   - Что ж, в чем это чудо заключалось? - обратился вдруг к ним Варегин.
   - Да он говорил в том же духе, как и Грановский! - отвечали ему.
   Варегин усмехнулся.
   - Тех же щей, да пожиже влей! - произнес он.
   - Грановский душа-человек, душа! - подтвердил Венявин.
   - Старая чувствительная девка! - сказал Проскриптский.
   Варегин при этом только посмотрел на него.
   Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил:
   - Кто ж, господа, будет в театре?
   - Мы! и мы! - отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло.
   - Тертиев поет! - воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал.
   Бакланов пошел за ним же.
   В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:
   "Уж как кто бы, кто моему горю помог".
   Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство.
   В соседней комнате Кузьма (знакомый нам половой), прислонившись к притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали. Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям. Не слушал толкьо - Проскриптский, сидевший уткнув глаза в книгу, и двое его почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою довльно громкий разговор.
   Начали наконец засвечать огни.
   Бакланов пошел домой и на лестнице встретился с Проскриптским.
   - И вы уходите? - проговорил было он ему довольно вежливо.
   - Да, ухожу-с! - отвечал тот обыкновенным своим смешком.
   Сойдя с лестницы, они разошлись: Бакланов пошел к Кремлевскому саду, а Проскриптский на Арбат.
   - Кутейник! - проговорил себе под нос Бакланов.
   - Барченок! - прошептал Проскриптский.
   А из трактира между тем слышалось пение Тертиева:
   "Руки, ноги скованы, его красная рубаха вся-то поизорвана!"
   2
   Милое, но нелюбимое существо.
   Луна, точно гигантов каких, освещала кремлевские башни. Дорожки сада она покрывала белым светом. Еще не совсем облетевшие кусты деревьев представлялись черными кучами. Бакланов шел быстро и распустив свою шинель. Его благородная кровь (предок Александра, при Иоанне Грозном, был повешен; другой предок, при Петре, отличился под Полтавой, а при Екатерине Баклановы служили землемерами), - его юношеская кровь легко и свободно текла в здоровом теле. Пройдя сад, он повернул в один из переулков и вошел в калитку небольшого деревянного домика. Эта была его квартира, которую он нанимал, с самого своего поступления в университет, у пожилой польки-вдовы, пани Фальковской. Если уж непременно необходимо что-нибудь сказать о свойстве этой дамы, то, во-первых, она очень любила покушать.
   - Цо то значе, яко мало едзо млоды людзи! - говорила она, относя эти слова к постояльцу и к дочери, и если в супе оставался хоть один маленький кусочек мяса, она его сейчас же вытаскивала и доедала.
   После обеда она любила заснуть и при этом так засыпала свои маленькие глазки, что, встречаясь в таком виде с Баклановым, даже совестилась.
   - Ой, не глядите, не глядите, стыдно! - говорила она, закрывая лицо руками и отвертываясь.
   На каждом окне у нее были цветы и канарейки, а по всему дому, не выключая и сеней, постланы ковры.
   Бакланов, собственно, занимал две комнаты. Одна из них была убрана стульями и маленьким фортепьяно; а в другой стояли в порядке: прибранный письменный стол, перед ним вольтеровское кресло, по стене мягкий, покойный диван, на котором лежала прелестно вышитая шерстями подушка, подарок хозяйкиной дочери, панны Казимиры, о которой я упоминал уже в первой части моего романа. В углу комнаты, на нарочно постланной подстилке, лежала лягавая собака, которая, при появлении хозяина, сейчас же вскочила и начала прыгать.
   - Здравствуй, Пегасушка, здравствуй! - говорил Бакланов, раскланиваясь перед ней.
   Собака тоже перед ним раскланивалась, опускаясь на передние лапы и слегка полаивая.
   Благообразный лакей, которого Александр нарочно выбрал для себя из дворовых мальчиков, снял с него сюртук, подал ему надеть вместо него черный стеганый архалук и зажег на столе две калетовские, в серебряный подсвечниках, свечки.
   Вообще, во всем этом обиходе домашней жизни молодого человека была заметна порядочность и некоторое стремление к роскоши и щегольству.
   - Александр Николаевич, вы пришли? - послышался из соседней комнаты женский голос.
   - Пришел-с.
   - Можно к вам?
   - Сделайте одолжение.
   Дверь отворилась, и в комнату вошла девушка лет девятнадцати, скромная на вид, не красавица собой, но и не дурная, довольно со вкусом одетая в холстинковое платье: это была панна Казимира. Она сейчас же села на вольтеровское кресло. Лягавая собака не замедлила подойти к ней. Казимира приласкала ее.
   - Что вы не приходили обедать?.. Мамаша ждала, ждала вас, говорила она.
   - А теперь она спит?
   - Спит...
   - Вверх брюшком?
   - Да, - отвечала Казимира с улыбкой: - но где же вы были целый день? - прибавила она.
   - Возился все с театром, - отвечал Бакланов.
   - Ну, что это! Что вам за охота! - проговорила девушка и покачала головой.
   - Как, что за охота! Надобно же показать, что мы дорожим нашими талантами, а то это проклятое чиновничество чорт знает что наделает! отвечал Бакланов, беря лежавшую на диване красную феску и надевая ее себе на голову.
   Казимира невольно потупилась. Молодой человек, в этой надетой несколько набекрень красной шапочке, которая еще более оттеняла его черные, вьющиеся волосы, был очень красив.
   Он уселся на диване в небрежной позе.
   - Вы, верно, влюблены в эту Санковскую? - начала опять Казимира.
   - Хм... - усмехнулся Бакланов. - Вы, кажется, должны хорошо знать, что я ни в кого не могу быть влюблен, - прибавил он, бросая на девушку выразительный взгляд.
   Существующие в настоящее время между молодыми людьми отношения были довольно странны: Казимира влюбилась в Бакланова с первых же дней, как он поселился у них. Со своею богатою обстановкой, со своим крепостным лакеем, он, умный, добрый и красивый, казался ей каким-то миллионером и в то же время полубогом, более даже чем Венявину. Бакланов, со своей стороны, особенно после его неудачной любви к Соне, тоже шутил с ней... любезничал... смеялся... Все это, как бы напитанные ядом стрелы, входило в сердце пылкой панны. Раз - это было в полутемноватом московском гостином дворе, где они, в сопровождении старухи Фальковской, ходили кое-что закупать, Казимира шла под руку с Баклановым и все старалась оставить мать позади, а потом вдруг крепко-крепко оперлась на его руку.
   - Скажите мне, - говорила она: - что это такое со мной?.. С тех пор, как вы у нас живете, я так счастлива, так всех люблю!..
   Бакланов на это только усмехнулся.
   - Неужели я в вас влюблена? - прибавила Казимира.
   Александр покраснел.
   - Послушайе, - начал он, голос его слегка дрожал: - вы чудная, прекрасная девушка, и я хочу быть в отношении вас благороден: не любите меня... я люблю другую... - проговорил он и вздохнул.
   - Кого же? - спросила Казимира, совсем уничтоженная.
   - После... после вы все узнаете, - отвечал Александр и осатновился, чтобы подождать старуху Фальковскую.
   После это настало невдолге. В одни сумерки они остались вдвоем. Казимира, под влиянием своих тяжелых дум, сидела тихо за работой, а Бакланов ходил взад и вперед по комнате.
   - Вы видели у меня эту вещь? - заговорил он, останавливаясь перед ней и вынимая из-под жилета висевший на груди его маленький медальон.
   - Что такое тут? - спросила Казимира, устремляя на него невольно нежный взор.
   - Посмотрите! - И Бакланов раскрыл медальон.
   Там хранилась знакомая нам записочка Сони. Он бережно вынул ее и подал Казимире.
   - Это от той, которую вы любите? - проговорила она, более машинально прочиав написанное.
   - Да, - отвечал Бакланов.
   - Зачем же она так пишет? - спросила, после короткого молчания, Казимира и точно при этом спряталась в свои кресла.
   - Что делать! Обстоятельства!.. Жизнь!..
   - О, какие могут быть для этого обстоятельства. - воскликнула Казимира.
   В голосе ее слышалась грусть и насмешка.
   - А такие... - отвечал Бакланов и не докончил.
   - Вы и теперь еще переписываетесь? - спросила Казимира. Лицо ее при этом побледнело.
   - Нет.
   - Но чем же все это должно кончиться?
   - Не знаю! Ох, хо-хо-хо! - произнес Бакланов со вздохом.
   Разговор, в этом роде, опять в непродолжительном времени возобновился между молодыми людьми и стал повторяться довольно часто. Александр чувствовал какое-то особенное наслаждение говорить с Казимирой об ее сопернице.
   В настоящий вечер, быв особенно в припадке чувствительности, он не преминул заговорить о том же.
   - Кто раз любил хорошо, тому долго не собраться с силами на это чувство! - произнес он.
   - Вы каких лет ее полюбили? - спросила Казимира. Она, в свою очередь, тоже находила какое-то болезненное удовольствие слушать Александра, когда он рассказывал о любви своей к другой, хотя по временам это становилось ей очень и очень тяжело.
   - Почти что с детских лет, - отвечал Бакланов, разваливаясь на диване. - Мы росли с ней вместе и, разумеется, как дети, играли в разные игры, между прочим и в свадьбы: будто я муж, она жена... заберемся в темный угол и сидим там...
   Казимира склонила голову на руку, и, кажется, вся кровь прилила ей к лицу.
   - Потом, - продолжал Бакланов: - я жил с матерью в деревне; только раз гулял в поле, прихожу домой, говорят: Басардины приехали; вхожу и вижу, вместо маленькой девочки - совсем сформировавшуюся, и не с двумя, а с одною уже косой, с длинными, белыми, чудными ручками!.. (При этом он невольно взглянул на исколотые иголкою и слегка красноватые пальцы Казимиры). Мне так как будто бы что-то в сердце ударило... чувство настоящее заговорило.
   - Да, понимаю, - отвечала Казимира со вздохом, припоминая собственное чувство к Александру.
   - Ну, потом, я учился в гимназии, а она в пансионе, и ездила к нам... В доме у нас огромная зала... ходим мы с ней, бывало, и она все меня спрашивает: кто мой идеал? - Бакланов так при этом одушевился, что даже привстал. - Я говорю: - "Вы его знаете, видали". - "Где?.. Когда?.." - "В зеркале", говорю!
   Казимира в это время держала свою голову обеими руками. О, для чего это счастье не выпало на ее долю.
   - Она сконфузилась, - говорил Бакланов: - а в то же время было стихотворение: "Не говори ни да ни нет!". Я уж к ней стал приставать: "да или нет?" - спрашиваю. - "Да", - говорит.
   Казимира вздохнула.
   - Ну, и что же?
   - А то же, что были минуты полного, безумного счастья!
   - Как, неужели дошло до конца? - проговорила с некоторым удивлением Казимира.
   - Да!
   Бакланов так привык по этому случаю прилыгать, что даже и сам не замечал, когда делал это.
   - Как же она в таком виде вышла за другого? - проговорила Казимира, уже вставая. Сердце ее не в состоянии было долее переносить эту муку.
   - Вы читали, как она вышла, - отвечал Бакланов. - Но погодите, постойте! куда же вы? - прибавил он, беря Казимиру на руку.
   Та отвернулась от него, как бы затем, чтоб он не видел ее лица.
   - Посидите! - сказал он и посадил ее почти силой на диван.
   - Нет! пустите, пустите! - проговорила вдруг Казимира и пошла: на глазах ее видны были слезы.
   Бакланов посмотрел ей задумчиво вслед.
   - Будь покойна, мое кроткое существо... я не погублю тебя! произнес он тоном самоотвержения.
   Но в самом деле Казимира просто не нравилась ему своей наружностью.
   3
   Андреянова на московской сцене
   К подъезду Большого театра, почти беспрерывной цепью, подъезжали кареты. По коридорам бегали чиновники, почему-то почище и посвежее одетые. Зала театра, кроме люстры, была освещена еще двумя рядами свеч. Из директорской ложи виднелись полные и гладко выбритые физиономии. Декорации, изображавшие какой-то трудно даже вообразимый, но все-таки прелестный и полный фантастических теней вид, блистали явною новизной. Кордебалет, тоже весь одетый до последней ниточки в свежий газ и трико, к величайшему наслаждению сидевшего в первом ряду, с отвислою губою, старикашки, давно уже поднимал перед публикой ноги и, остановившись в этой позе, замирал на несколько минут, а потом, вдруг повернувшись, поднимал ножки перед стоявшим в мрачной позе героем балета, чтоб и его не обидеть; затем, став на колена и раскинув над собой разноцветные покрывала, изображал как бы роскошнейший цветник.
   Бакланов и Венявин, оба в мундирах, в белых перчатках и при шпагах, сидели во втором ряду. Подмастерье от Финкеля, хотя и во фраке, но сидел на купоне. В райке, с правой стороны, виднелись физиономии Бирхмана и Ковальского, а с левой - сидела почти целая шеренга студентов-медиков. Математики наняли себе три ложи. Из молоденьких юристов человек десять сидели в креслах. Наконец примадонна, высокая, стройная, не совсем только грациозная, вылетела. Костюм ее был прелестен. Как-то порывисто вытянув свою правую ногу назад, она наклонилась к публике, при чем обнаружила довольно приятной формы грудь, и стала на другой ноге повертываться. В директорской ложе ей слегка похлопывали. В публике сначала застучали саблями два офицера, имевшие привычку встречать аплодисментами всех примадонн. Хлопали также дежурный квартальный и человека три театральных чиновника, за которыми наконец грохнуло и купечество, когда примадонна очень уже высоко привскочила. Заговорщики еще себя сдерживали: между ними положено было дать ей протанцевать целый акт и потом, как бы убедившись в ее неискусстве, прявить свое мнение.
   - Бум! бум! бум! - ревели барабаны. Примадонна делал частенькие, мелкие па; потом, повернувшись, остановилась лицом перед публикой, развела руками и ангельски улыбнулась; наконец, все больше и больше склоняясь, скрылась вглубь сцены. Ей опять захлопали. Заговорщики все еще продолжали не заявлять себя, но когда кордебалет снова высыпал со всех сторон на авансцену, делавшуюся все темнее и темнее, потолок тут, раскинулся потом на разнообразнейшие группы, и когда посреди их примадонна, выбежав с жен-премьером, поднялась на его руках в позе улетающей феи, и из передней декорации, для произведения большего эффекта, осветили ее электрическим светом, - Ковальский в райке шикнул в свою машинку на весь театр. Его поддержали шиканьем человек двадцать медиков, а из купона раздался свист подмастерья. Частный пристав бросился туда.
   - Кто это, господа, тут свистит? - сказал он.
   - Это, должно быть, вы сами свистнули; здесь никто не свистел, - отвечал ему господин совершенно почтенной наружности.
   Частный пристав, очень этим обидевшись, вышел в коридор.
   - Пошлите пожарных на лампу, чтобы хлопали там! - крикнул он квартальному.
   - Примадонне дурно! опустите занавес! - слышалось на сцене за декорациями.
   - Нет, ничего, дотанцует! - возражал другой голос, и примадонна, в самом деле, хотя и очень расстроенная, но дотанцовала, пока не унесена была слетевшими духами на небо. Занавес упал. Пожарные еще похлопывали над люстрой. Публика хлынула в кофейную; послышались разнообразнейшие толки.
   - Помилуйте, за что это? У ней есть грация и уменье! толковал театральный чиновник.
   - Ничего у нее нет, ничего! - возражал ему запальчиво Бакланов.
   - Все есть, все! - повторил чиновник.
   - Может-быть, все, только не то, что надо, - отвечал ядовито Бакланов.
   В коридоре полицеймейстер распекал частного.
   - Студенты, помилуйте, студенты! - оправдывался тот.
   - Начальство их надо сюда! - говорил полковник, и ко второму акту в задних рядах показался синий вицмундир суб-инспектора.
   Бакланов и Венявин торжествовали.
   Примадонна, оскорбленная, огорченная и взволнованная, делал все, что могла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским ужасом отбегала от преследующего ее жен-премьера, - но агитаторы были неумолимы: в тот самый момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к нему легкою птичкой - откуда-то сверху, из ложи, к ее ногам упала, громко звякнув, черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер, тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное.
   - Мертвая кошка! - произнес чей-то голос на креслах.
   Общий хохот раздался на всю залу.
   - Браво! Мертвая кошка! Браво! - кричал неистово в креслах Бакланов, так что все на него обернулись.
   - Мертвая кошка! - повторял за ним Венявин.
   С примадонной в самом деле сделалось дурно. В директорской ложе совершенно опустело: оттуда все бросились наверх, откуда была брошена мертвая кошка.
   - Мертвая кошка! - продолжал кричать Бакланов.
   - Пожалуйте к суб-инспектору, - сказал подошедший к нему капельдинер.
   - Убирайся к чорту! - отвечал ему Александр.
   На сцене между тем бестолково прыгал кордебалет. Суб-инспектор, пробовавший было вызвать по крайней мере хоть кого-нибудь из математиков, сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не успев и в том, поскакал на извозчике в университет, доложить начальству. Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок.
   Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и пани Фальковской, сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно нанимал ложу, а потом, мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы.
   Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали в карете домой. Пани Фальковская, расфранченная и очень довольная, что побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила:
   - Как это возможно! За что ее, бедную, так?
   - А за то, что тут правда, истина, которые одни только имеют законное право существовать, они тут страдают! - толковал ей запальчиво Алескандр.
   Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она искренно видела в нем поборника истины и борца за правду. О, если б он любил ее хоть сколько-нибудь.
   4
   Платон Степанович.
   - Это что еще? А? Что вы еще придумали? - говорил инспектор студентов, в своем флотском мундире, застегнутом на все пуговицы, горячась перед стоявшими перед ним в довольно комических позах Бирхманом, Венявиным, Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими математиками. Впереди всех их, впрочем, стоял Бакланов.
   - Позвольте, Платон Степаныч! - говорил он, прижимая руку к сердцу и все больше и больше выступая вперед.
   - А вот и нет!.. Не позволю! - говорил ему тот, в свою очередь, тоже с раскрасневшимся лицом.
   - А как же это?
   - А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне после тебя и говорить нечего будет.
   - Странно! - проговорил Бакланов, пожимая плечами, и потом прибавил довольно громко вслух: - Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы говорить мне ты.
   - Не полковник! - произнес Платон Степанович, кидая на него свирепый взгляд.
   Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до самой смерти какою-то неосуществимою мечтой.
   - Вы-то это что? Вы-то? - накинулся он на Бирхмана. Правительством взяты, воспитаны, взлелеяны, и вот благодарность!.. Ведь солдат на всю жизнь!.. на всю жизнь! - прибавил он, грозно потрясая рукой.
   Он имел привычку - мрачную картину всегда еще больше поразукрасить; но Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало.
   - Не знаю, что я против правительства сделал, - проговорил он.
   - А, не знаете! - прикрикнул Платон Степанович: - а вейнхандлунг так знаете!
   - Вы сами-то пуще ее знаете! - бухнул прямо Бирхман.
   - Я знаю... разумеется... - произнес Платон Степанович каким-то странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть, проскользнула по его лицу.
   Бакланов в это время опять уже на него наступал.
   - Если теперь, Платон Степаныч...
   - Ну-с! - отвечал ему тот, совершенно позабыв, что сейчас только запрещал ему говорить.
   - Если теперь писатель, - говорил Бакланов: - из которых, например, Иван Андреич Крылов - действительный статский советник, Иван Иванович Дмитриев - тайный советник...
   На слова "действительный" и "тайный советник" он нарочно поприударил.
   - Ну, ну-с! - торопил его Платон Степанович.
   - И тех можно хвалить и порицать, - продолжал Бакланов: - а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.
   - Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! крикнул Платон степанович.
   - Да ведь императора тут нет! - возразил Бакланов.
   - Он невидимо тут присутствует! - порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. - Вот соколик-то! - продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: - по театрам ходит, а из греческого единицы получает.
   - Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, отозвался тот.
   - Есть мне когда вас спрашивать! - сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: - Ермолов!
   В дверях появился солдат.
   - Вот возьми этого господина, - продолжал он, указывая на одного из медиков: - сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! - прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.
   - Да как же это-с? - возразил было студент.
   - Не прощу! Не прощу! - закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками.
   Студент, делать нечего, пошел.
   Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.
   - Ну, что мне с вами делать?.. что? - говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.
   - Вы кто такой? - обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.
   - Я русин, ваше высокородие, - отвечал тот певучим голосом.
   Платону Степановичу ответ такой понравился.
   - На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли.
   - Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! - объявил он Бакланову.
   - Я пойти пойду хоть на месяц, - отвечал тот, размахивая руками: - а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь.
   - Свои убеждения! - повторял ему вслед Платон Степанович. - А вы ступайте по домам! - объявил он прочим студентам. - Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. - повторял он неоднократно.
   Что под этим: "еще хуже будет!" он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной.
   - Графу, я полагаю, доложить надо-с, - подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор.
   - Знаю-с! - отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.
   "Свои убеждения, - рассуждал он дорогой почти вслух: - и я бы их имел, да вон тут господин живет!" - и он указал на генерал-губернаторский дом: - "тут другой", - прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева.
   - Свои убеждения! - повторил он.
   Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем!
   5
   Знай наших!
   Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.
   - К третьему акту, что ли, велено сходиться?
   - Да, да! А то, пожалуй, прогонят, - слышалось в одной из них.
   - Платон приехал! - объявил, подходя, высокий студент.
   - У кого подарок-то? У кого?..
   - У Бакланова, разумеется!
   - Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.
   В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации "Девы Дуная" чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы.
   Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника.
   В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.
   По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.
   - Браво! браво! - рявкнула в райке компания Финкеля.
   - Браво! браво! - повторили за ним в ложах.