Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - Ну, пиши же, главное, о своем здоровье, а потом и о делах, сказала она, когда муж целовал ее руку.
   Проводив его, она ушла к себе в комнату и долго там молилась.
   За все эти поступки, да, вероятно, и за предыдущие, читатель давно уже заклеймил моего героя именем пустого и дрянного человека!
   На это я имею честь ответить, что герой мой, во-первых не герой, а обыкновенный смертный из нашей так называемой образованной среды.
   Он праздно вырос, недурно поучился, поступил по протекции на службу, благородно и лениво послужил, выгодно женился, совершенно не умел распоряжаться своими делами и больше мечтал, как бы пошалить, порезвиться и поприятней провести время.
   Он представитель того разряда людей, которые до 55 года замирали от восторга в итальянской опере и считали, что это высшая точка человеческого назначения на земле, а потом сейчас же стали, с увлечением и верою школьников, читать потихоньку "Колокол".
   Внутри, в душе у этих господ нет, я думаю, никакого самоделания, но зато натирается чем вам угодно снаружи - величайшая способность!
   27.
   Выход в ширь и гладь.
   Июльское солнце, часов в семь вечера, светило красноватым светом. Идущая широкою полосой дорога была суха и гладка. По сторонам, до самого горизонта, расстилалась степь, зеленеющая густою и пестрою травой. Несколько вдали стояла почтовая станция Дыбки, загороженная растущей около нее тальником. По степи гуляло целое стадо дрохв, которые то опускали, то поднимали свои головы. Едва видневшийся человек на беговых дрожках объезжал их.
   На закраине дороги сидел Бакланов, щеголевато, по-дорожному, одетый. Около него лежал небольшой чемоданчик и плед.
   На лице его было написано нетерпение.
   Наконец показалась карета четверкою, и он радостно начал махать рукой и шляпой.
   Подъехав к нему, карета остановилась, и из окна ее выглянуло прелестное лицо Софи.
   - Александр, это вы? - сказала она, точно не ожидая его встретить тут.
   - Да, позвольте уж! - говорил Бакланов, кидая свой плед и чемодан в ноги к извозчику, а потом отворил дверцы и сам вошел в карету.
   Для предосторожности Софи ехала одна-одинехонька и даже без горничной.
   - Ну, вот, наконец! - проговорила она, подавая Бакланову обе руки.
   - Да, - отвечал тот, целуя их несчетно раз.
   - Ну, что жена? - спросила его потом Софи после нескольких минут молчания.
   - Э, ничего! - отвечал Бакланов: - я намерен, не вдруг, разумеется, а постепенно, разорвать совершенно мои брачные узы.
   - Зачем это? - проговорила Софи более грустно, чем с укором.
   - Невозможно! - воскликнул Бакланов: - более безобразного установления, как брак, я решительно ничего не знаю.
   Софи продолжала грустно улыбаться.
   - Точно двух лошадей припрягли к дышлу: ровны ли у вас ход и скорость ваших ног, или нет, все ступайте, не отпрягут уж!
   - Но как же делать иначе? - спросила Софи.
   - Дать более свободное движение чувствам: тогда, поверь, между мужчинами и женщинами возникнут гораздо более благородные, наконец возвышенные отношения.
   - А дети? - спросила Софи.
   - Что ж такое дети?
   - А то, что мужчина с одною народит детей, перейдет к другой, а от другой к третьей. Дети у нас, бедных женщин, и останутся на руках и попечениях.
   - Это вздор, chere amie. извини меня! - возразил Бакланов: если я хоть сколько-нибудь честный человек, я женщину, у которой есть от меня дети, не оставлю совершенно, и если не буду ее продолжать любить, то все-таки материально обеспечу; а если я мерзавец, так и брак мне не поможет. Скольких мы видим людей, которые губят совершенно свои семьи.
   - Но все-таки это немножко иных попридерживает.
   - Нисколько!
   - Как нисколько? Посмотри, сколько этих несчастных любовниц кидают.
   - Да потому теперь любовницам и побочным детям мы даем мало цены, что у нас, извольте видеть, есть гораздо более драгоценные существа - законная супруга и законные дети, и, что всего отвратительнее, тут во всем этом притворство таится. Вспомни, например, хоть твой брак.
   - Что ж мой брак? - воскликнула Софи: - я скорее вышла за какое-то чудовище, чем за человека; твоя жена - другое дело. Она милая...
   - Прекрасно! - подхватил Бакланов: - я поэтому-то, по преимуществу, и привожу себя в пример: жена у меня действительно милая, добрая, умная, красивая, но между тем я не могу любить ее потому только, что она моя жена. Я, в сущности, не развратный человек, никогда им не был и теперь не таков, и жене моей не изменял ни разу.
   - Я думаю! - подхватила Софи.
   - Уверяю... Но поверишь ли, ангел мой, что каждая горничная, пришедшая ко мне, в своем новеньком платьице, подать поутру кофе, возбуждает во мне гораздо более страсти, чем моя супруга. Вот что оно значит, право-то по долгу!
   - Очень просто! Женщина, которая принадлежит мужчине, для него не представляет интереса, а другие напротив.
   - Нет, тут не то! За любовницей всегда остается право отплатить мне тем же, такою же изменой, и это всякого удерживает: любовников верных своим любовницам гораздо более, чем мужей женам. За женой же никакого нет права: она моя раба... я могу ее за измену себе судить в суде... ее будет преследовать общественное мнение.
   - Значит, надобно только, чтоб одинакие права имели мужчины и женщины.
   - Совершенно! - воскликнул Бакланов: - во-первых, чтоб у женщин в обществе был такой же самостоятельный труд, как и у мужчин, и чтоб этим трудом они так же были нам необходимы, как и мы им своим... а что в отношении сердечных связей - надобно еще дальше итти: пускай я иду по улице в страстном, положим, состоянии.
   - Ну? - сказала Софи с улыбкой.
   - Попадется мне женщина, которая мне нравится и в подобном же настроении.
   - Ну? - повторила Софи с заметным уже любопытством.
   - Мы объясняемся и сходимся, и ты себе представить не можешь, какое даровитейшее поколение народилось бы таким образом.
   Софи подобная теория показалось очень уж смелою.
   - У нас ведь есть подобные женщины. Мне муж еще покойник сказывал, - проговорила она.
   - О, то твари продажные! Я говорю о физически-нравственных влечениях, - сказал Бакланов.
   - Ну, тогда бы вы, мужчины, переубивали друг друга: тебе бы понравилась одна и другому она же.
   - Пускай себе! Но все-таки в этом случае были бы искренние и неподдельные чувства, а не так, как теперь: какая-нибудь молоденькая бабенка своему старому хрычу-супругу говорит: "папаша, папочка!", а он ей: "мамочка, мамочка!", а обоим: ей противно и подумать об нем, а он уж не думает и ни о каких в мире женщинах.
   - Вы это меня, что ли, описали? - спросила Софи.
   - Да хоть бы и вас: а при другом, например, устройстве, вы глядите мне с любовью в очи, и пусть вас защищает какой угодно господин, я смело кидаюсь...
   - Меня некому защищать, - сказала Софи, отодвигаясь несколько в угол кареты.
   - В таком случае я еще смелей кидаюсь! - воскликнул Бакланов и в самом деле бросился к Софи, обнял ее и начал целовать.
   Она сама его пламенно целовала.
   - Вас страшно любить!.. - шептала она.
   - Отчего?
   - Вам наскучишь, и вы полюбите другую.
   - Нет, женщину с огоньком, с истинною страстью, я никогда не разлюблю.
   - Да где взять этого огонька, и какой он? - говорила Софи.
   - О, тебе не для чего искать его!.. Он у тебя в каждом нерве, в каждой жилке сидит, - говорил Бакланов.
   - Мне, знаешь, что кажется! - начала она после короткого молчания: - что я в любви к тебе очищаюсь от всей моей прошлой, ужасной жизни.
   - А мне тут главное дорого, - отвечал Бакланов: - что у сердца моего покоится женщина не по долгу, а по чувству!
   ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
   1.
   Из крепкого лесу вырубленная кочерга.
   На Васильевском острове, в пятой линии, в одном из старинных и теплых домов, на дверях квартиры второго этажа, красиво обитых зеленым сукном, прибита была медная доска с лаконическою надписью: "Тайный советник Ливанов".
   В небольшой уютной зальце, в небольшой затем гостиной, в небольшом потом кабинетце и спальне жил сей мудрец века сего. Холостяк и сенатор, он каждодневно гулял верст по пяти пешком, обедал в Английском клубе и вряд ли не имел еще маленьких развлечений с нанимаемою им молоденькою горничной, потому что та, проходя мимо него, всегда как-то стыдливо и вместе с тем насмешливо потупляла глаза, да и см Евсевий Осипович при этом смягчал и увлажнял некоторою нежностью свой орлиный взгляд.
   В настоящий вечер, впрочем, при небольшом свете от лампы, у Евсевия Осиповича, около столика, уставленного всевозможными сластями, сидело еще другое молодое существо, Софи Ленева.
   Сам Ливанов был, видимо, в добром и веселом расположении духа.
   - На-ка, голубка, скушай эту дулю, - говорил он, подавая Софи огромную дюшеску.
   Софи взяла и начала ее очищать ножом.
   - Кушай-ка!.. ишь, сласть какая! словно любовь сладка! говорил Евсевий Осипович.
   - Нет, слаще! - отвечала Софи с улыбкой.
   - Слаще? - переспросил Евсевий Осипович. - А ты сама много любила?
   - Нет, немного.
   - Немного, да хорошо?
   - Да, недурно, - отвечала Софи лукаво.
   У Евсевия Осиповича глаза поразгорелись.
   - Ишь ведь ты какая прелесть - а? Прелестная!
   - Состарилась уж, дядюшка!.. Какая уж прелестная!
   - Ты-то? Да ты еще каждого человека можешь уморить и оживить.
   У старика все больше и больше разгорались глаза.
   - Что же я за страшная такая, что уморить могу?..
   - Умрет всякий!.. - повторил Евсевий Осипович каким-то растерянным голосом.
   Он встретил Софи совершенно случайно в английском магазине; потом сам беспрестанно начал ездить к ней и ее звал к себе.
   Бакланов у него тоже бывал, но гораздо реже.
   - Ты, говорят, там, - продолжал Евсевий Осипович, не спуская глаз с Софи: - говорят, с жидом каким-то старым жила?
   Софи покраснела.
   - Как вам дядюшка, не грех это говорить!.. - произнесла она, не зная, обижаться ли ей или смеяться.
   - Право, говорят, - повторил Евсевий Осипович.
   Софи отрицательно покачала головой.
   - Ну, а этого любишь теперь?.. - прибавил он, таинственно и слегка показав глазами в сторону.
   - Какого этого?.. - спросила Софи улыбаясь.
   - Ну, этого, свистуна-то, Бакланова! - отвечал Евсевий Осипович.
   - Да что это? Что вы все выдумывыете?
   - Ну, вот, рассказывай!.. Вместе живут в одной гостинице.
   - Так что же, что вместе? Мы хорошие знакомые, родня, приехали и остановились в отеле: я в бельэтаже, а он - я там и не знаю, где...
   - Да, да, так вот и поверим! - говорил Евсевий Осипович: - ты ведь хитрая.
   Он не без умысла хотел напомнить Софи то положение, в котором она находилась.
   - Мне, дядюшка, решительно все равно, что бы про меня ни говорили, - сказала она, заметно уже обидевшись.
   - Это так! - подхватил Евсевий Осипович: - "Свободный дух укажет мне теченья путь сто крат!" - продекламировал он даже стихами.
   Софи опять слегка улыбнулась.
   - Жизнь - вещь неповторимая! - продолжал он: - люби кого хочешь и как хочешь, коли желает того душа твоя... Эти, например, беседы у камелька, эти свидания под сенью ветвей древесных, в присутствии одной таинственной царицы ночи, волшебницы Гекаты - а? - я думаю, в сердце твоем поднимают самые тончайшие фибры.
   - Я не знаю, - отвечала Софи.
   - Дух человеческий, - говорил Евсевий Осипович, нахмуривая брови: - замкнут, заключен в наших телесах, но при этом, так сказать, нервно-электрическом потрясении он обособляется, вне пределов своей прежней силы становится: человек в эти минуты мир объемлет... трав прозябание чувствует... слышит горный полет ангелов... как вот этот нынешний милый поэт, Фет, кажется, сказал: "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало" - этакая, например, тончайшая способность радоваться и наслаждаться природой, и все от любви это, - великое дело любовь!
   - Великое, великое! - повторила за ним и Софи.
   - Богатства твои, - продолжал Евсевий Осипович, устремляя пламенный взгляд на свою слушательницу: - неистощимы; не скупись на них и дай, как древняя гетера, от своей роскошной трапезы вкусить и воину, и мудрецу, и юноше, и старцу!
   - Что вы, благодарю вас, я не хочу этого! - воскликнула Софи.
   - Захоти, не маленькая, как говорит российская поговорка. Ах, ты, лапка! - заключил он и поцеловал у Софи руку, а потом вдруг прибавил:
   - А что, ты любишь деньги?
   - Люблю, - отвечала та.
   - А много у тебя их?
   - Есть-таки!
   - А все, чай, меньше, чем у меня?
   - А у вас много?
   - Много! Тысяч триста одними чистыми деньгами, кроме имения и вещей... Все бы, кажется, отдал, кабы какая-нибудь лапка полюбила.
   - А вам еще хочется, чтобы вас полюбили? - спросила Софи.
   - Очень!.. очень!.. - отвечал почти с азартом Евсевий Осипович. - Вл мне есть что-то нестареющееся; как говорится: стар да петух, молод да протух - пониме?
   - Как не пониме, - сказала Софи.
   Евсевий Осипович умел на все тоны говорить: и тоном ученого человека, и государственного мужа, и просто русского балагура.
   - Здесь, вероятно, охотницы найдутся, - сказала Софи.
   Старик начал ее уж искренно забавлять.
   - Что ж найдутся?.. У нас ведь тоже, мать, рыло есть: разберем, что барское, что хамское... давай нам настояшего!.. Вот этакая бы, например, прелесть, как ты, полюбила, - распоясывай, значит мошну на все ремни!
   - Я? - спросила Софи и захохотала.
   - Все бы отдал, всего бы именья наследницей сделал! продолжал Евсевий Осипович, как бы не слыхав сделанного ему вопроса.
   Софи пожала плечами.
   - Я, дядюшка, не торгую моими чувствами, - сказала она, явно обидевшись.
   Евсевий Осипович нахмурился.
   - У вас их и не торгуют, а хотят заслужить их...
   Софи грустно усмехнулась.
   - Очень уж вы меня, дядюшка, дурно третируете, - произнесла она.
   Лицо Евсевия Осиповича окончательно приняло злое выражение.
   - Я третирую и третировал вас, - начал он с расстановкой: как прелестнейшую женщину, и если несколько навязчиво возносил мой фимиам вашей красоте, то извините; я все-таки полагал, что бью по нежным и могущим издать симпатичные звуки струнам женского сердца...
   Слова эти сконфузили Софи; положение ее сделалось не совсем ловко.
   Евсевий Осипович сидел молча и надувшись.
   - А что, правда ли, дядюшка, что имения у нас правительство выкупит? - заговорила она, чтобы возобновить хоть сколько-нибудь приличные отношения с хозяином.
   - Не знаю-с! - отвечал Евсевий Осипович.
   Софи опять на несколько времени замолчала.
   - Вы во дворце, дядюшка, у государя бывали? - спросила она, надеясь задеть его за честолюбивую струну.
   - Бывал-с! - отвечал и на это лаконически Ливанов.
   Софи внутренно покатывалась со смеху.
   - Вы, должно быть, в молодости, дядюшка, ужасно были любимы и избалованы женщинами? - свернула было она разговор на прежний предмет; но и то не подействовало: Евсевий Осипович даже не ответил ей.
   Вслед затем раздался звонок.
   Софи чуть не припрыгнула от радости на месте, а Евсевий Осипович только посмотрел на нее своим холодным и стальным взглядом.
   Приехал Бакланов.
   Евсевий Осипович почти не ответил ему на поклон.
   - Я за вами, кузина, - сказал тот, обращаясь к Софи.
   - Ах, да, поедемте, - отвечала она, вставая и надевая шляпку.
   Евсевий Осипович продолжал сидеть с нахмуренным лбом.
   - Вы, дядюшка, пожалуете ко мне в пятницу? У меня будет кое-кто из моих знакомых, - отнесся к нему Бакланов.
   Несколько минут продолжалось довольно странное молчание. Евсевий Осипович наконец обратился к Софи.
   - А вы у него будете? - спросил он ее ядовито.
   - Если позовет, - отвечала та, кутаясь в шаль.
   - Без сомнения, - подхватил Бакланов.
   - Хорошо-с, приеду, - сказал ему Евсевий Осипович.
   Молодые люди вскоре потом уехали.
   Ливанов продолжал сидеть, по крайней мере, часа два; лицо его почти беспрерывно то хмурилось, то волновалось.
   Не мешает при этом заметить, что ему было около 70 лет.
   2.
   Бакланов-эстетик.
   Бакланов поехал с Софи в одной карете.
   - Что этот господин надувшись так сидит? - спросил он.
   - Не знаю, что-то не в духе, - отвечала она, не находя, видно, нужным объяснять более подробно. - А ты у кого был? - прибавила она.
   - У Проскриптского! - отвечал Бакланов недовольным голосом.
   - Ну, и что же там?
   - Так, чорт знает что: три каких-то небольших комнатки, и вних по крайней мере до пятидесяти человек, и все это, изволите видеть, новые, передовые люди...
   И Бакланов с грустью развел руками.
   - В мою молодость, когда я был здесь, - продолжал он: Петербург был чиновник, низкопоклонник, торгаш, составитель карьеры, все, что ты хочешь, но все-таки это было взрослые люди, которые имели перед собой и несовсем, может быть, чистые, но очень ясные и определенные цели, а тут какие-то мальчишки, с бессмысленными ребяческими стремлениями. Весь город обратился в мальчишек...
   - Но где же весь город? - возразила Софи.
   - Разумеется, не по числу, но все-таки на них смотрят, в них видят что-то такое... думают наконец, что это сила.
   - Зачем же ты ездишь в это общество, когда оно не нравится тебе? - спросила Софи.
   - Что ж не нравится?.. Во-первых, сам хозяин очень умный человек, со сведениями, кабинетный только... все равно что схимник. Я знал его еще в университете. Он и тогда ничего живого не понимал... воздухом дышать не считал за необходимость, искусства ни одного не признавал, а только - вот этак, знаешь, ломать все под идею.
   Софи покачала головой, как будто бы и она в самом деле находила, что это нехорошо.
   - Но сам-то еще Бог с ним! - продолжал Бакланов: - может быть, и искренно убежден в том, что говорит... По крайней мере, сколько я его знаю, он всегда более или менее держался одного... Но что его за общество, которое его окружает, этот цвет последователей его ярых, это ужасно! - воскликнул Бакланов.
   - Кто ж это такие? - спросила его Софи равнодушно.
   - Разные господа, и статские и военные, нелепее которых трудно что-нибудь и вообрзить себе: в голове положительно ничего! пусто! свищ!.. Заберутся в это пустое пространство две-три модных идейки... Что они такое, откуда вытекают? - он и знать этого не хочет, а прет только в одну сторону, как лошадь с колером, а другие при этом еще и говоруны; точно мельницы, у которых нет нужных колес, а есть лишние: мелет, стучит, а ничего не вымалывает.
   - Это ужасно! - повторила при этом Софи.
   - Во-вторых, наша братия помещики: один из них, например, я глубоко убежден, крепостник адский, а кричит и требует в России фаланстерии.
   - Что такое фаланстерия? - перебила его Софи.
   - Так, чтобы все государство сделать вроде фабрики или казарм; чтобы люди одинаково жили и одевались.
   - Что за глупости! - возразила Софи.
   Бакланов, в ответ ей, пожал только плечами.
   - Наконец семинаристы-дуботолки, - продолжал он: - им еще в риторике лозами отбили печени и воспитали в них ненависть ко всему, еже есть сущего в мире.
   - Это смешные, должно быть! - заметила Софи.
   - Да, не благоухают светскостью! - подхватил Бакланов: наконец здешние студенты, которые ничего не делют и ничем не занимаются... Мы тоже ничего в наше время не делали; но, по крайней мере, сознавали и стыдились этого, а они еще гордятся... гражданами они, изволите видеть, хотят быть, права земли русской хотят отстаивать... какие?.. кто их просит о том?
   И Бакланов склонил даже голову.
   - Чтоб охарактеризовать этот круг, - прибавил он с улыбкой: дети вашего милого Эммануила Захаровича тут и в числе самых почетных гостей.
   - По богатству, может быть, - объяснила Софи.
   - То-то и есть, что нет! А по уму, по направлению своему. Они ходят, говорят, ораторствуют. Это дрянь баснословная! - воскликнул Бакланов.
   - Что ж тебя-то это почему так тревожит? - спросила наконец Софи.
   - Нет, это нельзя, нельзя! - говорил он: - этому надобно всеми средствами противодействовать!
   - Но как ты будешь противодействовать?
   - Я буду издавать журнал на эстетических, а не на случайных основаниях, и буду постепенно обличать их бессмыслицу и безобразие. Главное, мне Ливанова надобно затянуть в это дело. Он человек умный и со связями с настоящими учеными.
   - Нет, он не станет: да теперь, я думаю, ничем уж и заниматься не может.
   - Станет, потому что - что же может быть почтеннее и благороднее для старика, как не возвращать общество к человеческому смыслу?
   Софи опять покачала отрицательно головой.
   - Не советовала бы я тебе с ним сходиться: будет еще чаще ездить к нам, а это очень неприятно! - проговорила она.
   - Мне кроме связей его, - подхватил Бакланов: - надо для денег втянуть; у него их пропасть, а у меня пока нет!
   - Да денег возьми у меня сколько хочешь, а то я хуже проживу их.
   - Merci. А ты много здесь прожила?
   - Ужасно! тысяч десять уж! - воскликнул Бакланов.
   - Боже мой! Боже мой! - воскликнул Бакланов.
   - Я не знаю, они у меня, как вода, так и плывут из рук! объяснила Софи.
   3.
   Евсевий Осипович совсем прелестен.
   В Знаменской гостинице есть прекрасная читальная комната.
   Бакланов веле ее приготовить для своего вечера.
   У содержателя отеля он взял серебряный самовар и весь серебряный сервиз; сказал, чтобы служили двое людей, и велел им надеть белые галстуки.
   Он любил эту маленькую роскошь и вообще привык к ней в своей семейной жизни.
   На этот вечер, вместе с прочими гостями, был приглашен и автор сего рассказа.
   Извиняюсь перед читателем, что для лучшего разъяснения смысла событий я, по необходимости, должен ввести самого себя в мой роман: дело в том, что Бакланов был мой старый знакомый. Приехав в Петербург, он довольно часто бывал у меня, тосковал о том, о сем: печалился, что нет ни одного чисто-эстетического журнала.
   Получив приглашение, я предугадывал, что умысел иной тут был.
   По приезде моем, Бакланов прежде всего представил меня Софи, которая, совершенно как хозяйка, сидела за чайным прибором.
   - Ваша супруга? - спросил я, зная, что он уже несколько лет был женат.
   - Нет, это кузина моя, m-me Ленева! Она ненадолго приехала в Петербург и была так добра, что взялась быть у меня хозяйкой.
   По маленьким розовым пятнышкам, выступившим при этом на щечках Софи, и по не совсем спокойному поклону, я сейчас же понял, что тут было что-то такое, да не то!
   Бакланов между тем повернул меня и познакомил с другим молодым человеком, джентельменски одетым и с чрезвычайно красивыми бакенбардами.
   - Monsieur Юрасов!.. наш бывший губернский стряпчий, а теперь обер-секретарь, - сказал он.
   Я и без того, впрочем, догдывался, что это должен быть правовед и лицеист.
   Бакланов затем обернул меня в третью сторону - там стоял в толстом драповом сюртуке, с низко опущенною на талии сабельною перевязью, молоденький офицер, с вздернутым носом и вообще с незначительною физиономией.
   - Monsieur Петцолов! - сказал он: - сын вашей бывшей губернаторши.
   Я не без любопытства посмотрел на этого господина, бывшего некогда столь милым шалуном и теперь выросшего почти до сажени. На мой поклон он поклонился полунебрежно и опять оперся на свою саблю. Этой позой он, кажется, по преимуществу был доволен.
   Мы уселись.
   - Я вот сейчас, - начал Бакланов: - рассказывал этим господам, что намерен приступить к изданию журнала чисто-эстетического.
   Я покраснел и потупился при этом.
   Последнее время столько господ говорили мне о своем намерении издавать журнал, столько приступали к этому, что стало наконец совестно слушать, как будто бы взрослый человек вам говорил: "А я вот сяду на палочку верхом да и поеду!".
   "Ну и поезжай, - думалось мне: - дурак этакий!"
   Пробурчав что-то такое в ответ Бакланову и воспользовавшись тем, что в это время был разлит чай, я поспешил отойти от него и сесть около хозяйки. Здесь мое внимание, чтобы не сказать - сердце, было поглощено самым очаровательнейшим образом: изящнее и благороднее выражения лица, как было у Софи, я не встречал. Ее густые смолянистые волосы лежали у ней на голове толстыми змеями. Цвет кожности был нежности Киприды в ту минуту, как та вышла из пены морской. Талия именно там и возвышалась, где желалось того самому прихотливому вкусу, там и суживалась, где нужно было, чтобы было узко. Одета она была не то, чтобы как дома, и не то, чтобы как для гостей.
   "Господи! - думал я: - родятся же на свете такие красавицы, от одного созерцания которых чувствуешь неописанный воторг".
   Бакланов, кажется, это заметил.
   - Кузина - почитательница ваших сочинений, - сказал он.
   - Ах да, - отвечала Софи, кидая на меня убийственный взгляд.
   Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал!
   На моем, довольно продолжительном веку, мне приходилось видеть три формации женщин: девиц и дам моей юности, которые все читали; потом, в лета более возмужалые, - девиц и дам ничего не читавших, но зато отлично наряжавшихся и превосходно мотавших деньги, к разряду которых, собственно, и принадлежала Софи, и наконец, с дальнейшим ходом рассказа, мне, может быть, придется представить вниманию читателя барышню совсем нынешнюю, которая мало что читает, но сейчас все и на практику переводить.
   Во время всех моих этих рассуждений лакей вошел и доложил:
   - Генерал Ливанов.
   Бакланов встал и, как человек светский, нисколько не принял раболепной позы, а, напротив, как-то еще небрежней закинул свои волосы назад; но вошел решительно величественный старик.
   - Здравствуйте! - сказал он, клняясь всем общим поклоном, и потом тотчас же сел напротив Софи.
   Все мы: молодцеватый Бакланов, ваш покорный слуга, не совсем худощавый, сухопарый правовед и жиденький Петцолов показались против него решительно детьми, и одна только Софи спорила с ним во впечатлении, и то своею красотой.
   Когда Ливанов, быв еще старым директором, докладывал однажды министру, тот вдруг обернулся к нему и вскричал: