Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - А вам что? - спросил Галкин.
   - Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
   - Я очень рад, я свободен! - произнес с восторгом Галкин.
   Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
   Чтение условлено было на другой день вечером.
   Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
   "Что же, - успокаивал он себя: - молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин - сам известный обличительный писатель!"
   12.
   Красные.
   На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
   Часов в восемь пришли гости.
   Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
   Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
   Судьи его наконец уселись.
   Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
   - Ну-с, так я начну, - говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: - "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда".
   - Да позвольте-с, - перебил его Галкин: - в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство - молодчеством.
   - Да так и надо! - подхватил, с мрачным выражением, Басардин: - пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
   - Да я не про то совсем, господа, говорю! - возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. - Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
   - Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. - возражал ему Галкин.
   Бакланов сделал заметно недовольную минут.
   - Я говорю-с, - начал он пунктуально: - что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника - барона. Это ведь бессмыслица!
   - Разумеется, - подтвердил Галкин.
   - От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
   - Совершенно! - подтвердил Галкин.
   Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
   - Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
   - Я не то совсем говорю! - отвечал ему с досадой Бакланов. Судье-специалисту, - продолжал он: - придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
   - Я не понимаю, к чему вы все это ведете? - возразил Галкин.
   - И я тоже! - подтвердил Басардин.
   - Веду к тому-с, - отвечал Бакланов: - что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж - калмыцкий суд.
   - Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
   - Что ж делать с этим?
   - Надобно все изменить, - отвечал Галкин: - уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
   - Это земля там, и сословия, все это пустяки! - перебил его Басардин: - а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
   - И чтобы деньги не лежали!
   - Да кто же вам позволит сделать это, господа? - возразил Бакланов.
   - Итти, так позволят! - подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
   - Взять топор, так позволят! - подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
   - Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! воскликнул Бакланов.
   - Нет, мы рассуждаем, потому что знаем...
   - Что вы знаете?
   - Знаем, чего хочет народ.
   - Какой?
   - Русский!..
   - Да народ вас первых побьет каменьями, - вскричал уж Бакланов.
   - Ха-ха-ха! - ответили ему на это молодые люди.
   Затем сделался всеобщий шум.
   - Глупо, господа, глупо! Как хотите! - восклицал Бакланов.
   - Я не понимаю вас, не понимаю! - отвечал, топорщась, Галкин.
   - Так говорить подло, низко, скверно! - произносил, скрежеща зубами, Басардин.
   Спор этот прерван был вошедшим человеком.
   - Monsieur, madame votre epouse est arrivee! - сказал он Бакланову.
   У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
   - Где она?.. - говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
   - Monsieur! - сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
   - Une chambre! - сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
   - Приехали! - проговорил он радостно-заискивающим голосом.
   Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
   Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.
   - Ну, здравствуйте-с! - сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.
   - Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.
   - И вы, Валерьян, приехали, - это прекрасно!
   - Приехал, - отвечал Валерьян.
   В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.
   Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.
   - Что ж, ты здоров? - проговорила наконец она.
   - Здоров! - отвечал Бакланов какою-то фистулой.
   - Как же ты писал, что болен?
   - Выздоровел.
   В это время в номер вошел лакей.
   - Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? сказал он Бакланову.
   - Убирались бы к чорту! - отвечал тот.
   Лакей с улыбкой вышел.
   Сабакеев обратился к сестре.
   - Ну, так я пойду, - сказал он.
   - Ступай! - отвечала ему та с ласковой улыбкой.
   - Куда это, мой милейший? - спросил его Бакланов.
   - Нужно! - отвечал Сабакеев и ушел.
   Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.
   - Куда это брат пошел? - поспешил он о чем-нибудь заговорить.
   - К невесте своей, - отвечала односложно Евпраксия.
   - Вот как!.. Кто же она такая?
   - Елена, дочь madame Базелейн.
   - Ах, Боже мой! - воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: - девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?
   - Приехала с матерью, с вод.
   - Что ж, милая особа?
   На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.
   В коридоре между тем раздался русский говор.
   - Резню хорошую устроить, так... - говорил Басардин.
   - Д-да! - подтвердил Галкин.
   Евпраксия посмотрела на мужа.
   - Это у тебя, верно, были? - спросила она.
   - У меня!
   - Кто такие?
   - Так, шуты одни гороховые! - отвечал Бакланов.
   Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.
   13.
   Еще новая героиня.
   Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать.
   Он решился наконец сам заговорить:
   - Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь!
   - Первая любовь... к содержанке! - повторила насмешливо Евпраксия.
   - Какая же содержанка! - сказал Бакланов.
   Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны.
   - Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно... Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно.
   Евпраксия с насмешкой пожала плечами.
   - Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, - проговорила она.
   - Это не низость душевная, - сказал, покраснев Бакланов.
   - Что же это такое? - спросила Евпраксия.
   В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени.
   - Прости меня! - проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки.
   Евпраксия отодвинулась от него.
   - Не унижайте себя, по крайней мере, этим! - сказала она.
   - Но ты еще любишь меня, Евпраксия! - умолял ее Бакланов: ты приехала по первому моему зову!
   - Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! - проговорила строго Евпраксия.
   Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил:
   - Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь.
   Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж.
   - Во всю жизнь, - продолжал Бакланов: - хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен!
   - Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, - перебила его Евпраксия.
   Двери в самом деле отворились, и вошел Сабакеев с сияющим лицом, а за ним шла молодая девушка в черном, наглухо застегнутом платье, с обстриженными волосами и в шляпке a la mousquetaire.
   - Bonjour! - сказала она, как-то резко пожимая руку у Евпраксии.
   - Муж мой! - сказала та, указывая ей на Бакланова.
   - Bonjour! - сказала и ему девушка, так же смело протягивая руку.
   Героя моего, привыкшего к порядочному кругу, такие манеры в девушке странно поразили и даже показались ему несколько натянутыми и неестественными.
   - А я недавно слышала, - начал она, садясь на диван: - что monsieur Бакланов спорил с одними молодыми людьми и был в этом случае совершенно неправ.
   - Я спорил? С кем же это? - сказал Бакланов не без удивления.
   - С Галкиным.
   - А вы его знаете? - спросил он уже насмешливо.
   - Он друг мой! - отвечала девушка.
   - Друг ваш! - повторил Бакланов, склоняя голову.
   Сабакеев во все это время не спускала пылающих глаз с своей невесты.
   - Евпраксия! - обратилась она к Баклановой. - Мы с Валерьяном предположили заехать за вами и взять вас с мужем - ехать обедать к Дойену в Елисейские поля. Там есть русские щи; я их только и могу есть.
   - Пожалуй! - отвечала Евпраксия и при этом не взглянула на мужа, как бы не желая и знать, хочет ли он ехать или нет.
   Бакланов однако счел за лучшее ехать, и через несколько минут Сабакеев поехал с невестой в одной коляске, а он с женой в другой.
   Бакланова заинтересовала невеста шурина.
   - Что это за странная госпожа? - спросил он Евпраксию опять уже ласковым голосом.
   - Ты знаешь ее мать!.. Что ж могло выйти от подобного воспитания? - отвечала та своим обыкновенным тоном, как бы ничего между ними не произошло.
   - Но зачем же у нее рукава и воротнички грязные?
   Что-то в роде усмешки показалось на лице Евпраксии.
   - Собой-то нехороша, ну и хочет показать, что всем этим пренебрегает и занимается наукой и политикой.
   - Чем ей заниматься? Она глупа, должно быть.
   - Напротив, преумненькая и очень добрая девушка.
   Бакланов пожал плечами.
   - По крайней мере вся изломана, изломана в самом дурном тоне, - проговорил он.
   14.
   Миросозерцание новой героини.
   Наступили сумерки. Елисейские поля осветились газом.
   Евпраксия ушла с Валерьяном в cafe chantant.
   Бакланов и Елена ходили по довольно темной аллее и спорили.
   - Я не понимаю, как можно Галкина иметь своим другом, говорил Бакланов.
   - Да, он не умен, не даровит, это так! - возразила с ударением Елена: - но он человек с характером.
   - С характером? - повторил насмешливо Бакланов.
   - Да и да, - утверждала Елена. - У нас, например, продолжала она, прищуривая глазки: - есть одно общее дело, и он в нем действует превосходно, смело, не отступая, а Валерьян - нет!
   - Валерьян умный человек, образованный!.. - произнес Бакланов, разводя руками: - а это чорт знает что такое!
   - Нам Бог с ними, с этими умниками!.. - воскликнула весьма настойчиво и в то же время ужасно мило Елена: - нам нужны люди с характером, с темпераментом, люди твердых убеждений, а не разваренные макароны!..
   - Господи! где вы этаких фраз нахватались?.. Вас, вероятно, всем этим нашпиговала наша литература.
   - Да, литература! Уж, конечно, не мое дурацкое институтское воспитание и не мать, у которой едва достало силы родить меня, а потом ее жизнь вы сами знаете! - заключила Елена с презрением.
   - Что такое? - спросил Бакланов.
   - Ее позорная интрига!
   "Ну, это хоть бы и Галкину! Недаром они друзья!" - подумал Бакланов.
   - За подобные отношения вы, по вашей собственной теории, не должны бы, кажется, винить ее, - сказал он.
   - Я бы ее не винила, - подтвердила Елена, опять нахмуривая свой лоб: - если б она отдалась какому-нибудь бедняку, а не генерал-губернатору.
   - Но если она любила его?
   - Не должна была любить, потому что он лицо официальное, а собственно брак она могла и должна была нарушить.
   - Должна?
   - Да! Что вы меня так спрашиваете? Вы сами нарушили брак.
   - Однако я опять к нему же возвратился, - отвечал Бакланов, конфузясь.
   - Что ж, это оттого, что вас повертели? - спросила насмешливо Елена.
   Вопрос этот несколько смешал Бакланова.
   - Оттого ли или не оттого, я не знаю, но только мне было неловко в моем положении.
   - Слабость характера, больше ничего! - сказала с гримасой Елена.
   - Но зачем же вы сами выходите замуж и будете венчаться?
   - Да потому, что заставляют это делать; наконец я выхожу за человека, которого я люблю.
   - А потом, если разлюбите его?..
   - Если разлюблю его, так полюблю другого.
   - А если он полюбит другую?
   - Скатертью дорога, - отвечала Елена, пожимая плечами.
   - Это ваши правила?
   - Да, мои правила!.. Чтобы в этом случае ничего не было насильственного и принужденного!
   - Правила хорошие-с! - подхватил Бакланов.
   - Недурные! - сказала Елена и потом, как бы сообразив, прибавила: - конечно, если бы требовали того какие-нибудь политические цели...
   - То есть? - спросил Бакланов.
   - То есть, если бы требовало этого благо родины. Как, например, Юдифь, которая пришла, отдалась Олофрену и отрубила ему голову.
   - Ой, это уж и страшно! - сказал Бакланов.
   Елена сама, впрочем, насмешливо посмотрела на него.
   - Вам кажется все это смешно? - проговорила она.
   - Смешно не смешно, а несколько странно.
   - Странны-то вы, а не мы!
   - Кто же это мы? - спросил Бакланов.
   - Люди без зрения!.. слепые!
   - А вы, значит...
   - А мы - зрячие! - подхватила Елена.
   В это время из кофейной выходили Евпраксия с братом.
   - Валерьян, Валерьян! - закричала Елена.
   Тот подошел.
   - Что ж, ты мне купил потаенные русские стихотворения?
   - Нет еще! - отвечал, краснея, Валерьян.
   - Неужели же вы их читать будете?.. - спросила Евпраксия.
   - Я уж все почти читала, - отвечала Елена.
   - Даже царя Никиту? - отвечала Елена.
   - И царя Никиту! - отвечала Елена. При этом она сама даже не могла удержаться, улыбнулась и добавила: - конца, впрочем, не дочитали; сказали, что очень уж нехорошо!
   - Я бы на месте Валерьяна не позволила вам читать этих вещей, - сказала опять Евпраксия.
   - Напротив, он должен был бы заставить меня прочесть их!.. отвечала, разводя ручками, Елена: - мы в этом случае делаем оппозицию русскому правительству... оно не хотело, чтобы мы это знали, а мы знаем!
   - Да, разумеется; ему, должно быть, очень это будет неприятно, - сказал Бакланов.
   Сабакеев, заметив в словах зятя насмешливый тон, посмотрел на него зверем.
   - Елена совсем не то хотела сказать, как вы это поняли, произнес он и, когда стали прощаться, он даже не подал руки Бакланову.
   - Что это такое? Что такое? - почти кричал тот всю дорогу.
   Евпраксия ни слова не говорила.
   - Эта госпожа в корень развращена! - произнес наконец Бакланов.
   - Э, вздор какой! - сказала Евпраксия.
   - Как вздор?
   - Да так! говорит только; а слова и поступки - две вещи разные.
   - Да достаточно, если и говорит только! Я понять не могу, каким образом Валерьян мог влюбиться в такую девушку.
   - Он сам таких же убеждений.
   При этих словах выражение лица Евпраксии сделалось мрачно и печально.
   - Сам?
   - Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, - прибавила она и вздохнула.
   15.
   Три женщины.
   В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.
   Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.
   - Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! - говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.
   - Прекрасно! прекрасно! - ободряла его Елена.
   - Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! - подхватил Галкин.
   - Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.
   - Да, да! - подтвердила и ему Елена. - Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться...
   - Были бы деньги, почва будет! - заметил на это Басардин.
   В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.
   - Chere Eupraxie! - воскликнула она: - maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.
   - И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.
   - Почему же?
   - Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
   - Я еду в женихом, - возразила Елена.
   - Тем больше неловко; вы еще не жена его.
   - Какая же тут разница, какая? - спрашивала Елена.
   Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
   - Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! - пояснила сама Елена.
   - Да зачем и венчаться-то? - подхватил Галкин.
   - Не знаю! - отвечала Елена, пожимая плечиками.
   В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
   Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
   - Я ведь сестры-то не видал, - сказал он: - говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
   - Никого и ничего я не знаю-с! - отвечал с досадой Бакланов.
   Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
   - Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? - спросил он ее однажды.
   - Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, - отвечала она ему.
   Бакланов пожал плечами.
   - С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
   - Вы хоть чей характер испортите!
   - Все я...
   - Кто же?.. Я сама, что ли?
   Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.
   Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
   "Совсем госпожа закружилась!" - подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
   Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, - но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
   - Эта женщина - лед, могила! - говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: "что, если она полюбила кого-нибудь другого"; так что он однажды спросил ее:
   - Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
   Евпраксия взглянула при этом на мужа.
   - То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! - сказала она.
   - Кто ж мешал?
   - Конечно, уж не вы! - отвечала Евпраксия с гримасой.
   Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
   - Вы даже лишаете меня права поревновать вас, - произнес он полушутя, полусерьезно.
   - Эта ревность не из любви.
   - Из чего же?
   - Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
   Бакланов покачал только при этом головой.
   "Да, эта женщина прощать не умеет", - решил он мысленно.
   16.
   Таинственное посещение.
   Лондон!
   К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.
   - Не отставай, Бога ради, не отставай! - говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью.
   - Иди уж сам-то! - отвечала та ему с досадой.
   У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги.
   - Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! - восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных.
   Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа.
   - Где ж мы с братом увидимся? - спросила Евпраксия.
   - Он хотел прийти в русское отделение, - отвечал Бакланов.
   - Ну, так и поедем туда, - сказала Евпраксия и, спросив по-английски первого попавшегося господина, повела мужа.
   - Боже мой, как скудно и бедно наше отделение! - начал опять восклицать Бакланов. - Турция, посмотри, - и то какое богатство сравнительно с нами.
   - Не кричи, пожалуйста! здесь все ходят молча! - возразила ему Евпраксия, а потом, взглянув вдаль, прибавила с удовольствием: - А вон и брат!
   Сабакеев в самом деле подходил к ним с Басардиным.
   - Madame, угодно вам руку? - сказал последний.
   Евпраксия, хоть и не с большим уодовльствием, но подала ему руку.
   Бакланов пошел с Сабакеевым.
   Евпраксия несколько раз обертывалась к ним и заметно прислушивалась к их разговору.
   - Мне бы очень хотелось, ужасно!.. - говорил Бакланов.
   - Куда это вы собираетесь? - спросила она, наконец не утерпев.
   - Так, ужо, в кофейную, на одно представление, - отвечал ей муж.
   - Хорошо, я думаю, представление...
   - Не бойся, в худое место не заведу его, - сказал с улыбкой Сабакеев.
   - Боюсь, что ты более чем в худое заведешь, - сказала с ударением Евпраксия.
   После обеда Бакланов вдруг пропал, так что Евпраксия и не видала - когда. Это ее заметно встревожило. Она часов до двенадцати его дожидалась.
   Наконец он возвратился, очень, по-видимому, веселый и довольный.
   - Где ты был? - спросила она.