Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - У наших эмигрантов, - отвечал Бакланов с самодовольством.
   - Зачем же тебе это так понадобилось?
   - Во-первых, они сами пожелали меня видеть.
   - Я думаю! - отвечала Евпраксия насмешливо: - что ж у тебя может быть с ними общего?
   - Как что общего?
   - Да так: ты их не старый знакомый, не революционер; ты простой, обыкновенный человек, помещик, значит, лицо ненавистное им.
   - У них не я один, а все бывают.
   - Это-то и глупо: люди печатно говорят, что они в Бога не веруют (при этих словах все лицо Евпраксии вспыхнуло), называют все ваше отечество нелепостью, вас - гнилым, развратным сословием, а вы к ним лезете.
   - Это значит, нельзя быть знакому ни с одним сатириком! произнес с насмешкой Бакланов.
   - Какая уж тут сатира; они прямо мужикам говорят, чтобы они топоры брали и головы рубили вам. Наконец, они раздляют их убеждения, так и действуйте так; а то дома кресты и чины получат готовы, а к нему приедут - вольнодумничают; что ж вы после этого за люди?
   Бакланов как-то мрачно слушал жену.
   17.
   Заговор зреет.
   С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники.
   Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен.
   - Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, - говорил он.
   В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей.
   Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.
   - Что ж, вы уж и испугались? - сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.
   Евпраксия шла, ничего ему не ответив.
   Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.
   - Это уже несчастие русских, - говорил он: - что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.
   - Что ж тут приятного смотреть прямо? - проговорила она.
   - Я не про это говорю, а про другое, - отвечал Виктор лукаво.
   - Не знаю, про что вы говорите, - сказала ему почти сердито Евпраксия.
   - Я говорю, - продолжал Виктор, понижая голос: - что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.
   Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.
   - Вы ужасно глупы, извините вы меня! - проговорила она.
   Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.
   С Баклановым, между тем, шел Галкин.
   - Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук... - толковал он.
   - Тут не в количестве дело!.. - возражал Бакланов.
   - Вам все это в пояс уложат, - объяснял Галкин: - ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим.
   Бакланов молчал.
   - Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! - произнес он наконец и покачал с грустью головой.
   - Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя.
   - А потом что?..
   - А потом разложение и федерация...
   Бакланов усмехнулся и задумался вместе.
   - Ну, так до свидания! - сказал Галкин.
   - Вы куда? - спросил его робко Бакланов.
   - В топографию.
   - А Сабакеев там?
   - Там; с утра сидит...
   Галкин ушел.
   Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него.
   - Bonjour! - говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. - Вы знаете, что произошло с madame Леневой? - начал он сейчас же.
   - Ее брат тут идет! - шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов.
   - Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, - говорил Петцолов. - Imaginez! - присовокупил он: - она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом.
   - Которого предпочла вам, как вас мне! - сказал Бакланов.
   - Oui! - подтвердил весело Петцолов: - а, ecoutez: вы были у здешних господ?
   - Был, - отвечал Бакланов.
   - Не правда ли, какие чудные люди?
   - Превосходные!
   - Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu!
   - Вы уж уходите?
   - Да! Я завтра из Лондона уезжаю.
   - Что так?
   - Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. - прибавил Петцолов уже полушопотом.
   Бакланов только посмотрел на него.
   "Чорт знает что такое!" - подумал он, когда молодой человек отошел.
   18.
   Агитатор и раскольник.
   В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку.
   Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал.
   Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него.
   - Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. - сказал он.
   - С каким господином Баклановым? - спросил купец не без удивления.
   - С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись.
   - Не знаю-с! - отвечал односложно купец.
   - Но мы вас знаем и уважаем!.. - продолжал Виктор заискивающим голосом. - К вам ведь приходил на днях человек?.. прибавил он таинственно.
   Купец посмотрел на Басардина внимательно.
   - Приходил-с! - отвечал он как-то отрывисто.
   - Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают... наконец с вами самими!..
   Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора.
   - Что кому за дело-с, что со мной ни делают! - проговорил он наконец.
   - Да, конечно, - отвечал Виктор, потупляясь: - но тут общая польза!
   - Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.
   - А я полагал было... - произнес Басардин.
   - А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.
   - Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.
   - Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.
   - Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!
   - Ну, уж нас никто не может укорить, - возразил Виктор, поматывая головой: - чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.
   - Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит... В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.
   - Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?
   - Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.
   - Чиновникам давали же их! - возразил Виктор ядовито.
   - Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина...
   Басардин наконец встал.
   - На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. произнес он.
   - Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, отвечал внушительно купец.
   - Как это глупо! - сказал Виктор, уходя.
   - Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! - отвечал купец.
   19.
   Прокламации.
   Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.
   По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:
   - Ах, обуза, обуза проклятая.
   - Что такое это вы сказали? - спросила вдруг его Евпраксия.
   Последнее время она заметно присматривала за мужем.
   - Так!.. Ничего!.. - отвечал Бакланов.
   - Какая это у вас обуза? - продолжала Евпраксия.
   Бакланов молчал.
   - Да ну же, говори! - сказала она.
   Бакланов усмехнулся.
   - Да вон... из Лондона... порученье дали.
   - Что-о-о? - воскликнула Евпраксия.
   - Да не кричи, пожалуйста! - перебил ее Бакланов: - из Лондона!.. - прибавил он шопотом.
   - Что из Лондона?
   - Прокламации!
   Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
   - Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! - воскликнула она: - где они у вас, подайте сейчас!
   - Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
   - Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
   - Чтобы возбудить.
   - Кого? к чему?
   - Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
   - Как к чему бы то ни было! - воскликнула Евпраксия: - да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
   - Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
   - Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
   - Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
   - До рудников еще далеко, - проговорил Бакланов с улыбкою.
   - Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
   - Кто же узнает?
   - Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
   Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
   - И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. - продолжила между тем Евпраксия: - мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
   - Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
   - Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков... Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? - заключила она, вставая и подходя к мужу.
   - Да вон... в поясе!... отвяжись только! - отвечал Бакланов как бы с досадой.
   Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
   - Все ли тут? Нет ли еще?
   - Все тут, ей-Богу!.. - отвечал Бакланов.
   Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
   - Чорт с ними, в самом деле! - сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
   Евпраксия уселась в кресла.
   - Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? сказала она.
   Евпраксия с грустью качала на него головою.
   - Я было сначала и отнекивался, - продолжал Бакланов: надулись, перестали со мной говорить... мне уж и неловко стало.
   Евпраксия усмехнулась.
   - Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! - проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
   Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
   - Что это такое ты с собой везешь? - спросила она его прямо.
   - Что везу? - спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
   - Я знаю уж что! - отвечала Евпраксия.
   Валерьян посмотрел себе на руки.
   - Проболтался тот, болтушка-то! - сказал он.
   - Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
   Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
   - Точно то же и с вами намерена сделать! - продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
   Сабакеев молчал.
   - Сделаю, а? - спросила она, ласково взяв его за руки.
   Сабакеев грустно усмехнулся.
   - Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами... К чему же поэтому и говорить? добавил тот.
   - Знаю, - отвечала Евпраксия со слезами на глазах: - но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
   - Очень жаль! - отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: - и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
   - Бог с тобой! - сказала Евпраксия.
   - В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, - сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
   Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
   Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
   20.
   Петербургский пожар.
   Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
   - Господин Сабакеев!
   Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
   - Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! - произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
   Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
   Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
   В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
   Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
   - Господин Бакланов! - провозгласил наконец тот же чиновник.
   Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
   - Пожалуйте в следующую комнату! - сказал чиновник.
   Бакланов пошел.
   Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
   Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
   - Всего осматривали, - произнес он.
   В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
   "Не дожидайтесь меня. Я арестован!"
   Евпраксия пошла.
   Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
   Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
   - Скоро мы поедем? - спросил его Бакланов.
   - Надо скорее... Петербург горит... - отвечал ему тот.
   - Как Петербург? - повторил Бакланов.
   В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
   - Евпраксия, Петербург горит! - не утерпел и сказал жене Бакланов.
   - Господи, дети мои! - воскликнула та.
   Бакланов понял, что сделал глупость.
   - Где именно горит-то? - обертывался он и спрашивал всех.
   - Апраксин двор, говорят, - отвечали ему.
   - Апраксин двор, он далеко, - утешал было он жену.
   - Два шага всего тут... - произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: - скоро мы приедем, скоро?
   - Самым полным ходом идем, - отвечал тот.
   Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
   У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
   Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
   Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
   Бакланов едва успевал следовать за ней.
   В переулке их остановила целая куча народа.
   - Ваше благородие... ваше благородие! - закричал из толпы голос к Бакланову.
   - Что такое тут? - спросил тот.
   Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
   - Кто тебя научал?.. Кто?.. - говорил он.
   - Что такое? - повторил еще раз Бакланов.
   - Поджигатель... У старичка дом-то поджигал, - отвечал кто-то ему.
   - Кто научил? - повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
   - Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! - пробормотал мужик.
   - О-го-го-го! - заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
   - Го-го-го-го! - слышалось ему еще несколько раз.
   - А супружницу-то его швырнули в огонь, - объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.
   Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.
   - Дай мне руку! - сказал он.
   - На! - отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.
   Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.
   На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.
   Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан
   Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.
   - Батюшка наш... батюшка!.. - стонали и охали женщины.
   - Ваше Императорское Величество, - повторяли мужики.
   У чиновников некоторых головы дрожали.
   Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.
   Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.
   - Вези в Графский переулок! - сказала она, проворно садясь на первого извозчика.
   Бакланов поспешил сесть с нею.
   - Кто это такие поджигают? - спросил он у извозчика.
   - Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал... так молодой баринок... как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет...
   - Да, знаю! - подхватил Бакланов.
   - Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.
   Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.
   - А болтают тоже, и поляк этот жжет, - продолжал разговорчивый извозчик.
   - Очень может быть!
   - Болтают так... сказывают, - подтвердил извозчик.
   Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.
   Бакланов последовал за ней.
   Она дернула за звонок.
   Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.
   Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:
   - Ах, это папаша!
   В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.
   Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.
   - Что, батюшка, отыскали наконец! - произнесла она голосом, исполненным презрения: - а где Валерьян? - прибавила она.
   Бакланов молчал и смотрел на жену.
   - Валерьян арестован! - отвечала та.
   Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.
   - Этого надобно было почти ожидать! - пояснила она матери.
   - Да! - произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.
   Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!
   21.
   Через полгода.
   На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
   - Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! - пояснял он: я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна...
   - Я ни в чем не виновата, - подтврдила и Евпраксия.
   - Ты только искупительная жертва вашего рода, - продолжал старик: - род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате... Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах... я еще молодым человеком был... настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.
   Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.
   - Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
   - И молись больше!.. Молитва - великое дело... молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал...
   Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.
   - Я к вам дня через два опять заеду, - сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.
   - Прощай, голубица! - проговорил он.
   Евпраксия поцеловала у него руку.
   Евсевий Осипович перекрестил ее.
   В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела...
   - Вчера-с с ним ночью очень дурно было... Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.
   - Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, - отвечала на это спокойно Евпраксия.
   - Это-то успеем; священник в нашем доме живет - сказала горничная.
   - Только это! - повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.
   Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.
   Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден...
   Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
   - Позови детей, - сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
   - Что, перевел? - спросила его мать.
   - Перевел-с!
   - Ну, давай!
   Мальчик стал переводить.
   - А брату из арифметики показал? - спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.
   - Показал-с! - отвечал ей мальчик тоже серьезно.
   - Поди, позови его.
   Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
   - Знаешь из арифметики? - спросила его Евпраксия почти строго.
   - Знаю-с, - пролепетал ребенок.
   - Ну, рассказывай!
   Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.
   - Ну, теперь можете итти гулять, - сказала Евпраксия.
   Мальчики солидно вышли.
   - Славно дети выдержаны! - сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.
   На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:
   - Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
   Евпраксия посмотрела на мать.
   - Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! - сказала она каким-то твердым голосом.
   - Что же он хорошего-то сделал? - перебила ее резко старуха.
   - Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, - вмешался Варегин.
   - Еще бы! - подхватила Евпраксия: - люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.
   При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
   - Скажите, пожалуйста! - начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: - вы совсем уж оставили посредничество?
   - Думаю!.. Делать становиться нечего.
   - Везде, значит, теперь тихо, везде порядок установился?
   - Почти!.. Только вот, помните, в том именьи где я усмирял у этой госпожи, все не слушаются старика отца ее. Я по этому случаю, ехавши сюда, заехал к нему, оказывается он умер, и представьте себе: на столе-то лежит румяный и белый, как живой.
   - А мне так, - опять поспешно перебил приятеля Бакланов: - из деревни пишут, что один сосед мой и немножко родственник, Дедовхин... так тот от досады помер, что, кому ни пожалуется на посредника, никто просьбы от него не принимает!
   - Да, сильно старики подбираются! "Последние тучки рассеянной бури"! - заключил Варегин.
   В продолжение всего этого разговора Евпраксия и старуха Сабакеева заметно к чему-то прислушивались. Наконец раздался звонок.
   - Вот, кажется, и он! - подхватила первая.
   Старуха встревоженно посмотрела на нее.
   Вошел знакомый нам правовед Юрасов, в настоящее время обер-прокурор и член разных комиссий.