Писемский Алексей. Взбаламученное море

   Там сидела молоденькая горничная.
   - О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем.
   Горничная с испугом взглянула в окно.
   - Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик.
   Горничную успокоил этот вопрос.
   - Она не здесь, в бане живет.
   - Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик и слез с галлереи,
   Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
   Иродиада там сидела одна и что-то шила.
   Мужик вошел к ней.
   - Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами.
   - Мы самые и есть! - отвечал тот.
   - Да что же ты весь мокрый?
   - Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла.
   - Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала ему Иродиада с видимым участием.
   - Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
   - Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
   - Да как же ты скажешь?
   - Скажу, что для полюбовника, да и баста!
   - Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла.
   Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
   Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
   "Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада".
   Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: - "дурак вы, а не барин, - право!"
   Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
   Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
   Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
   - Чаю, что ли, хочешь? - спросила она.
   - Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла.
   - Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада.
   - Человек рабочий, - отвечал Михайла.
   Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
   Михайла принялся все это пить и есть.
   - Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада.
   - Получил; на него я и шел.
   - С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
   - Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За что же это так?
   - Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В Сибирь, говорят, сошлют.
   - Как же быть-то, девка, а?
   - Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
   - Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
   - Чего открывать-то? Мозер-то помер!
   - Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. - Что же такое с ним случилось?
   - Не знаю, - сказала Иродиада лаконически.
   - Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла.
   - Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
   - Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла.
   - Начальство само говорит: - "Живите, говорит, ничего и без бумаг". Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
   - Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул.
   - Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
   Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок.
   22.
   На ярого сатира надет намордник.
   Виктора все еще продолжали держать в части.
   Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
   Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
   Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
   Виктор все еще продолжал ерошиться.
   Емельянов пожимал насмешливо плечами.
   - Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет".
   - А, испугались?.. - говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.
   - Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а пожалуй - приладят так, что и в рудники попадете.
   - Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать.
   - Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
   - Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
   Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
   - Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, - отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: - Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год".
   - А как вы надуете, да не станете платить? - спросил недоверчиво Виктор.
   - Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
   - Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
   - Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов.
   - А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
   Емельянов грустно усмехнулся.
   - Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела плохи!
   - Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор.
   - Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов. - Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
   - Да какого же чорта я писать буду?
   - Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали - другую вам, еще год - третью.
   - Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
   - Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
   - Да, дело! Сквалыжники вы этакие, - говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи!
   - Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него было.
   - Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
   - Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
   - Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
   - Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
   - До приятного свидания, значит!
   - Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.
   23.
   Разорение.
   По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
   Ему что-то такое возражал Никтополионов.
   - Я-то чем виноват? - говорил он.
   - А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
   - Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
   - Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
   - Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? отвечал нахально Никтополионов.
   Бакланов едва владел собой.
   - Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! говорил он.
   - Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
   Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
   Он прямо прошел в спальню жены.
   Евпраксия уже спала.
   Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
   - Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо.
   - Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
   - Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, - отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
   - О, я думала, Бог знает что! - произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
   - Как что? Это для вас не Бог знает что? - вскричал Бакланов.
   - Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! - сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
   - Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! - повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.
   - Кто ж виноват? - сам же! - сказала Евпраксия, зажигая свечку.
   Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
   - Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! - восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
   Евпраксия пожала плечами.
   - Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, - сказала она.
   - Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
   - Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача - сейчас и в отчаяние! Жизнь - не гулянье в саду: все может случиться.
   - Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! - воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
   - Перестань, говорят тебе! - прикрикнула на него Евпраксия строго: - не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
   - Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, - отвечал ядовито Бакланов.
   - Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того... конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь...
   Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
   - Ну, что теперь станешь делать? Что? - говорил он, разводя руками. - опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
   - Сделай милость, очень рада! - подхватила Евпраксия: - а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
   - Поеду! - повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
   - Вы на меня не сердитесь?
   - Уверяю тебя, нисколько.
   - Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
   Евпраксия подошла и поцеловала его.
   - Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала - велика важность! - сказала она.
   - Ты великая женщина! - проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.
   Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное!
   24.
   Сцена хоть бы из французского романа.
   Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
   День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.
   - Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? - спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.
   - На квартире-с.
   - Не у места еще?
   - Нет-с.
   И Софи опять возвратилась в залу.
   Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.
   Софи подозвала к себе одного из молодых людей.
   - Садитесь тут, у моих ног, - сказала она.
   Тот в самом деле поместился у ног ее.
   - Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.
   - Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, - ответил молодой человек, желая сострить.
   - Ох, как это неумно, вяло, натянуто! - говорила Софи. - Какие вы нынче все пошлые.
   В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
   - Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, - говорила она Иродиаде.
   - Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? спросила та.
   - Да, все там же.
   - Дай, я разолью.
   - Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, - сказала горничная и сама ушла.
   Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.
   Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
   Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
   Молоденькая горничная останавливала ее.
   - Да накушайтесь сами-то чайку, - сказала она.
   - Нет, благодарю, далеко еще итти, - сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.
   - Прощайте! - сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
   - Прощайте, ангел мой! - отвечала ей та ласково.
   В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
   - Готово? - спросила она.
   - Дожидается! - отвечал ей тот.
   - Ну, веди!
   Они пошли.
   - Все сделали-с? - спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
   - Все!
   Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
   На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
   - Не оступитесь! - говорил он.
   - Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
   Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
   - Мустафа!..
   - Я! - отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
   - Ты куда нас повезешь? - спросил его и Михайла по-татарски.
   - В деревню Оля... к брату... лошадь даст тебе, и поедешь.
   - Смотри, свиное ухо, не обмани!
   - Что мне тебя обманывать-то?
   Михайла и спутница его соскочили в лодку.
   - Отчаливай! - проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.
   Отъехав несколько, татарин приостановился.
   - Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, - сказал он Михайле.
   Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
   - Батюшки, тонет! утонул! - вскрикнула Иродиада.
   Татарин между тем греб дальше.
   - Постой, чорт, дъявол, - кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.
   - Давай деньги! Подай! - говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
   У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.
   Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.
   - Плыви за мной, - сказал он ей.
   - Господи, он нас нагонит, пожалуй! - говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.
   - Не нагонит, - отвечал ей спутник: - у тебя все в кармане?
   - Все... Ой, тошнехонько, тону! - кричала Иродиада.
   - Не утонешь, недалеко! - отвечал ей спутник и взял ее за косу. - Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, - говорил он.
   В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.
   - О-о-ой! - стонала Иродиада.
   - Пойдем, делать нечего, пешком, - сказал ей спутник.
   - Пойдем! - отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.
   На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом.
   25.
   Неошибочное предчувсвтие Евпраксии.
   После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.
   Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.
   Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни... Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего "я"?
   В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.
   - Хорошо, - сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.
   Тот вышел.
   Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:
   От кого это?
   - Так, от одного знакомого, - отвечал Бакланов, краснея.
   - Покажи, - сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.
   - Нет, не покажу, - отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.
   - Покажи, говорят тебе! - повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.
   - Нет! Я ведь писем к вам не читаю.
   - Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! - говорила она и при этом даже встала и подошла к мужу.
   Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.
   - Покажи! - повторила настойчиво Евпраксия.
   - Нет, нет и нет! - сказал решительно Бакланов.
   - Ну, хорошо же! Я сама буду переписываться! - сказала Евпраксия, села и заплакала.
   Бакланов не более, как во второй или в третий раз, в продолжение всего их супружества, видел слезы жены.
   - Это глупо наконец! - проговорил он.
   - Нет, не глупо! - возразила ему Евпраксия: - пустой и дрянной вы человечишка! - прибавила она потом.
   - Ну, можете браниться, сколько вам угодно, - отвечал Бакланов и вышел.
   - Что ты рассердилась из-за таких пустяков, - сказал ей Валерьян Сабакеев, бывший свидетелем всей этой сцены.
   - Нет, не пустяки! - отвечала она, продолжая рыдать: вероятно, от какой-нибудь госпожи своей получил.
   - Ревность, значит, - заметил ей с улыбкой брат.
   - Вот уж нет!.. Пускай, сколько хочет, имеет их, - отвечала, впрочем, покраснев, Евпраксия. - Сам же ведь после будет мучиться и терзаться... мучить и терзать других! - заключила она и ушла к детям в детскую; но и там продолжала плакать.
   Бакланов все это время у себя в кабинете потихоньку одевался, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, или, лучше сказать, франтился напропалую: он умылся, надел все с иголочки новое платье, надушился и на цыпочках вышел из дому.
   - Когда меня спросят, скажи, чтоя гулять пошел... Видишь, вон пальто и зонтик взял! - сказал он провожавшему его человеку, а сам, выйдя на улицу и пройдя несколько приличное расстояние, нанял извозчика и крикнул ему: - На набережную!
   Перед квартирой Софи он соскочил с экипажа и проворно в отворенную почти настежь дверь.
   - Друг мой, - говорил она, беря его за руку и ведя его в гостиную: - заступитесь за меня, меня обокрали всю.
   - Как? - спросил Бакланов.
   - Все брильянты и семьдесят пять тысяч денег.
   - Господи помилуй! - воскликнул Бакланов: - но кто же?
   - Должно быть, прежняя моя горничная.
   - В каком виде у вас деньги были?
   - Билет ломбардный.
   - Именной?
   - Не знаю, кажется.
   Бакланов пожал плечами.
   - Есть у вас, по крайней мере, номера?
   - Да, господин, который привез его мне, нарочно записал в столе у меня, - отвечала Софи, несколько сконфузившись, и потом отворила туалет, где на стенке одного потайного ящика были чьей-то осторожною рукой написаны номер и число билета.
   Бакланов списал все это.
   - Ничего, поправим как-нибудь! - сказал он и, не объяснив более, уехал.
   Софи, оставшись одна, сидела, как безумная.
   Часа через три Бакланов возвратился.
   - Я думала, что и ты меня покинешь, - сказала она ему.
   - Нет! как можно! Я все уже сделал: телеграфировал в петербургский банк и получил ответ, что по билету никому, кроме вас, не выдадут.
   - Но как же я-то получу?
   - Надобно вам самой ехать в Петербург. Поедемте вместе; я тоже на днях еду!
   - Ах, я очень рада! - воскликнула Софи радостно, но потом несколько покраснела.
   - Только у меня жена ревнива, - прибавил Бакланов с улыбкою: отсюда нам нельзя вместе выехать. У вас есть какой-нибудь дорожный экипаж?
   - Отличная дорожная карета еще после покойного мужа, отвечала Софи.
   - И прекрасно! - произнес Бакланов, потирая руки.
   В голове у него строилась тысяча увлекательных планов.
   - Вы поезжайте вперед и подождите меня в первом каком-нибудь городке, я вас нагоню, а потом мы вместе и поедем.
   - Это отлично! - сказала Софи, смотря с нежностью на него.
   Бакланов в эти минуты решительно казался ей ангелом-спасителем.
   - Однако прощайте, мне пора. На меня и то уж супруга сильно сердится! - сказал он, и хотел было поцеловать у Софи руку, но она поцеловала его в губы.
   Еще не старое сердце героя моего билось как птичка от восторга: у него наконец заводилось интрижка, чего он так давно и так страстно желал.
   26.
   Кто такой собственно герой мой.
   По векселю Эммануила Захаровича у Софи описали всю движимость. Она, по необходимости, должна была поскорей уехать.
   Бакланову стоило страшных усилий сказать жене, что он едет в Петербург. Ему казалось, что она непременно догадается и разрушит весь его план. Наконец он решился.
   - Сделай, милость, поезжай! - отвечала ему Евпраксия.
   Подозревая, что муж затевает какие-нибудь шашни в их городе, она в самом деле желала отправить его в Петербург, где все-таки надеялась, что он найдет какое-нибудь себе занятие, и тогда уж переехать к нему самой своею семьей. Почтенная эта женщина, несмотря на то, что ей всего было только двадцать восемь лет, постоянно здраво и благоразумно рассуждала и мужа за замечаемые недостатки не бранила и не преследовала, а старалась излечивать его от них.
   Разговор о поездке, по обыкновению, окончился двумя-тремя фразами.
   У Баклановых, по влиянию Евпраксии, осталось прежнее обыкновение ее матери: о серьезных и важных вещах думать много, а говорить мало.
   Бакланов всегда этим ужасно возмущался.
   - Это какие-то олимпийские боги, которых разве стрелы Юпитера могут потрясти, а обыкновенные житейские дела их не трогают, - говорил он про жену и тещу.
   Но на этот раз рад был этому обыкновению и на другой же день собрался и поехал.
   При прощании ему жаль было немножко детей, особенно когда старший, Валерка, повис с рыданием у него на груди и, как бы предчувствуя долгую рзлуку, кричал: "Папаша, папаша, куда ты?"
   Бакланов, совершая столь безобразный поступок, только после сообразил, какие он страшные минуты переживал, не чувствуя и не сознавая их нисколько. Самый младший сынишка не плакал, но своим серьезым взглядом как бы говорил отцу: "Отец, что ты делаешь? Смотри, я так рявкну, что воротишься у меня назад!". И в самом деле рявкнул.
   У Бакланова при этом замерло сердце, и он стал спешить прощаться.
   Евпраксия, по обыкновению, была спокойна и только как бы несколько еще солиднее обыкновенного.