Страница:
– Вам, батюшка, виднее, вы вон какое начальство, а нас всякий обидеть может, – пожаловалась она, поджимая губы. – Вам бумага на театр от нас отправлена, а там вы как хотите себе делайте, вы люди ученые, а я что? Темная старуха, мое дело вон за порядком следить, а там что начальство придумает, мне не достать, ростом не вышла…
Несмотря на весь свой неиссякаемый природный оптимизм, Рашель Задунайский сник, устало помолчал, льстиво оставил старухе роскошную коробку конфет, бутылку фисташкового ликеру в красивой, с ленточкой, упаковке, скорбно отказался от предложенного Ульяной Прохоровной чаю и уехал, проклиная себя, театр, обольстительных актрис, их высоких покровителей, да и еще кое кого в придачу, и лелея в груди испепеляющие планы мести. И как бы закрепляя их страшной клятвой, энергично и шумно подул себе сначала на грудь, затем на плечи.
Часть третья
1
2
3
Несмотря на весь свой неиссякаемый природный оптимизм, Рашель Задунайский сник, устало помолчал, льстиво оставил старухе роскошную коробку конфет, бутылку фисташкового ликеру в красивой, с ленточкой, упаковке, скорбно отказался от предложенного Ульяной Прохоровной чаю и уехал, проклиная себя, театр, обольстительных актрис, их высоких покровителей, да и еще кое кого в придачу, и лелея в груди испепеляющие планы мести. И как бы закрепляя их страшной клятвой, энергично и шумно подул себе сначала на грудь, затем на плечи.
Часть третья
1
Ни в мире, ни в человеке, пожалуй, за последние несколько тысяч лет так ничего существенно и не изменилось, и каждому больше всего хотелось счастья. И если случившееся с Ксенией Дубовицкой можно было точнее всего назвать помрачением рассудка, безумием, значит, это и было самое высшее благо жизни, это и было счастьем.
Приоткрыв глаза, Ксения сквозь полусомкнутые ресницы почувствовала тяжелое, осеннее кавказское солнце, увидела четкое, хоть и далекое очертание гор – они повисли в безоблачном высоком небе длинной цепью, – вершины их сияли пугающе раскаленной белизной. Море рядом глухо и мерно шумело. От счастья быть и ни о чем не думать она зажмурилась, поворачивая лицо к слегка переместившемуся солнцу, но тотчас что то заслонило от нее солнце, и она слепо улыбнулась. Это подошел он, Сергей Романович, – он только что выкупался, и от него горьковато пахло морем, солью и дурманящей свежестью – так пахнут только здоровые мужчины в молодости. Он опустился рядом с ней на теплый, почти горячий песок и как то властно и нежно поцеловал в шею и в губы. Вокруг не было ни души, только они вдвоем, море и небо – они ушли далеко от поселка, в незнакомое место, в самую глушь. Все никак не могли насытиться друг другом, и это уже превращалось в какую то неутолимую жажду; Ксения не узнавала себя и старалась ни о чем не думать, – в ней впервые пробудилась зрелая сильная женщина, которая слепо и безраздельно отдавалась внезапно вспыхнувшей страсти, и теперь, едва он прикоснулся к ней губами и его руки сжали ей плечи, она не могла сдержать сладостную, опустошительную дрожь; подчиняясь, она вся потянулась ему навстречу, ей хотелось его растворить в себе, и затем жгучий, пронизывающий трепет охватил ее лоно, и она, застонав, почти потеряла сознание, и сладостный, жгущий мрак, в который она проваливалась все глубже, повторялся и повторялся, и когда наконец наступило утоление и она пришла в себя, вся опустошенная и легкая, она долго не могла ничего сказать и только слабо и благодарно поглаживала его широкую влажную грудь.
– Странно, – сказала она, отгоняя подступавшую дремоту и глядя в небо. – Мне вдруг такое подумалось… захотелось ребенка, именно от тебя, Сергей Романович… Вот дура! Размечталась, а?
– Почему же? – ответил Сергей Романович, с готовностью вскидываясь на локоть, и его зрачки расширились, замерцали. – Чем мы хуже других? Было бы просто чудесно…
– Замолчи, – попросила она. – Я сказала глупость. Ты же все обо мне знаешь, я все тебе рассказала. Этому ребенку никто бы не позавидовал, зачем ему с самого начала быть обреченным?
– Вот именно сейчас ты говоришь дело, – сказал он, хотя понимал, что ей хотелось услышать нечто совсем другое. – Ты всегда говоришь удивительно неопровержимые вещи, хотя это и не всегда приятно. Знаешь, давай не думать про завтра, нам хватит сегодняшних забот.
– После всего, что было, можно и умереть, – вслух подумала она, перескакивая совершенно на другое, как это часто бывает со счастливыми людьми. – Пролетело почти два месяца после нашей первой встречи, а я все никак не могу опомниться… Нам, пожалуй, надо опять куда нибудь переместиться, еще подальше, может быть, в самую дикую тундру…
– Ну конечно, в Аджарию, допустим, у меня там есть один верный приятель, – засмеялся Сергей Романович, затем, помолчав, с любопытством покосился в ее сторону. – Слушай, Ксюша, а почему у тебя вдруг возникло такое желание? Здесь вроде бы совсем не плохо… Мне очень нравится! Какая пустыня и какое море! Ни души!
– Мне тоже очень нравится, – призналась она и стала ощупывать его лицо кончиками пальцев, прошлась по бровям, по носу, по губам и подбородку, скользнула ниже – на шею и грудь. – Не могу себе представить, что я буду делать, когда ты исчезнешь, я просто и сама пропаду…
– А я должен обязательно исчезнуть? – поинтересовался Сергей Романович, и в нем, пожалуй, впервые после Москвы прорезался некий тревожный просвет – ему захотелось открыть глаза и взглянуть за пределы только одного сегодняшнего дня, но он тотчас задавил и отбросил прочь этот чужеродный всплеск, он еще был слишком молод, и в нем еще таилась надежда на чудо, как видимо, в чем то уже начинавшая сбываться. – Мы еще посмотрим, дорогой дядя! – неожиданно пригрозил он кому то неведомому и враждебному. – Мы тоже не лыком шиты!
Широко распахнув глаза, Ксения ладошкой прикрыла ему рот.
– Тише, Сережа, тише, – попросила она. – Ведь в мире сейчас такого безлюдья не бывает… Оно меня пугает, – так ведь не может быть… Последние два три дня меня преследует нечто навязчивое, я иногда чувствую на себе чей то посторонний, чужой взгляд, – недобрый взгляд. Я безошибочно знаю, что кто то рядом есть, чужой, злобный, следит за каждым моим шагом, за каждым движением… С тобой не случалось ничего подобного?
– Случалось, – не сразу отозвался он, пристально глядя в густую золотистую синеву безоблачного неба и прислушиваясь к мерным вздохам спокойного моря, и, заставив себя улыбнуться, добавил: – Вот и пусть позавидует, что тут можно еще добавить?
– С этим шутить не стоит, – возразила Ксения, – я знаю, что теперь меня уже нашли и больше не отпустят…
– Какая ерунда! – засмеялся Сергей Романович и, вскочив на ноги и запрокидывая руки за голову, сильно, с наслаждением потянулся. Небо и горы, почти вплотную придвинувшиеся к небольшой бухточке, к чистой, ослепительно белевшей полосе песка, закружились, и он шире расставил крепкие молодые ноги с круглыми коленями и лодыжками; он сейчас ни о чем не хотел думать, все прошлое отступило и рухнуло; он даже за свою недолгую жизнь усвоил, что от сильных мира сего лучше всего держаться подальше, всякого неосторожного обязательно отметят несмываемым клеймом, но с другой стороны, его всегда неостановимо тянуло именно в эти провалы, к этим черным дырам, и эти порочные наклонности у него, видимо, в крови, ему просто было необходимо попробовать свои силы в самых экстремальных, как говорится, условиях. И это ему нравилось, стоило только разгореться подобной фантазии, тотчас начинало шуметь и кружить в голове, сладко кружило и в сердце…
Он повернулся к морю и замер. Неожиданно, словно взрывом или слепящим всплеском света, перед ним мелькнуло лицо отца Арсения, его пронзительно вспыхнувшие, вбирающие глаза; чудный полубезумный странник словно хотел что то сказать ему, и, несмотря на молчание, на его плотно сжатые губы, в голове у Сергея Романовича уже начинали звучать какие то слова, но и теперь самого главного он вспомнить не мог, и, разрывая наползавшее оцепенение, не желая подчиняться ничьей посторонней воле, никакому пророчеству, он, широко раскинув руки, запрокинув голову, закружился волчком, взрывая песок. И небо, прошитое ослепительно белыми вершинами гор, нескончаемым хороводом ринулось в другую сторону, море стало тяжело нависать над берегом и готово было вот вот опрокинуться на него, но Сергей Романович никак не мог остановиться.
– О о! О о! – гулко закричал он в каком то первобытном упоении жизнью, и горы и море тотчас ответили ему согласным, все усиливающимся и под конец слившимся в одну высокую ноту стоном, и тогда он свалился на песок рядом с Ксенией, все так же широко раскинув руки, и Ксения, давно уже привставшая с земли и смотревшая на него загоревшимися глазами, стремительно и ловко бросилась на него, прижимая его к земле всем телом, и стала часто и сильно целовать, и уже потом, после очередного безумия, отдыхая и все никак не решаясь отпустить его, близко глядя в глаза ему, сказала:
– Я не знаю, кто ты на самом деле, и, очевидно, никогда не узнаю, просто ты моя погибель. И я рада этому, я люблю тебя и сошла с ума… Пусть! Ты – самое светлое и великое в моей жизни!
– У меня есть амулет, – сказал он, окончательно подпадая под ее темные чары. – Он перешел ко мне от старой старой цыганки…
Внезапно вспомнив слова отца Арсения, определившего ему срок жизни всего лишь еще в три года, он отверг их без раздумья; вполне вероятно, что он опровергает приговор всей дальнейшей жизнью, не все ведь пророчества сбываются. Произошла неожиданная пауза в разговоре, и, почувствовав на себе тревожный взгляд Ксении, он заторопился.
– Я отдам этот браслет тебе, – сказал он с царской щедростью. – Кусок старой кожи с тремя халдейскими знаками. Как только вернемся в Москву, я тебе немедленно его преподнесу и раскрою значение каждого из знаков… ну, а завтра мы еще чуть чуть передвинемся поближе к югу, у меня есть на примете прекрасное местечко возле Кобулети, – закачаешься… И никаких мрачных мыслей – наш праздник, я никому не позволю его испортить!
– Послушай, Сережа, откуда у тебя такие деньги? – спросила Ксения, и тут же, вспомнив, что еще в самом начале, перед бегством из Москвы, они клятвенно договорились не задавать друг другу никаких вопросов, вскочила, обняла его и, словно извиняясь, поцеловала. – У меня тоже есть амулет, – сообщила она, – тоже остался в Москве. Когда нибудь я расскажу тебе о нем. Вы с ним очень похожи – неизвестно откуда появились и неизвестно куда затем исчезнете…
– Главное в другом, тебе не кажется? – спросил он. – Мы появились и встретились – вот вещий знак! Предлагаю позавтракать, я проголодался. Вон там, под симпатичными кустиками… Посмотрим, что там в корзинку нам насовали. Уж вино обязательно будет, в горле пересохло. Пошли, пошли, трусишка, – усмехнулся он, и далекие горы, все так же стывшие в неприступной белизне, теперь, казалось, еще дальше отодвинулись. Сергей Романович нахмурился, ему начинало надоедать такое высокомерное величие, но он тут же, потешаясь над своим неоправданным гневом, заставил себя взять корзину и степенно направиться к избранному месту.
Приоткрыв глаза, Ксения сквозь полусомкнутые ресницы почувствовала тяжелое, осеннее кавказское солнце, увидела четкое, хоть и далекое очертание гор – они повисли в безоблачном высоком небе длинной цепью, – вершины их сияли пугающе раскаленной белизной. Море рядом глухо и мерно шумело. От счастья быть и ни о чем не думать она зажмурилась, поворачивая лицо к слегка переместившемуся солнцу, но тотчас что то заслонило от нее солнце, и она слепо улыбнулась. Это подошел он, Сергей Романович, – он только что выкупался, и от него горьковато пахло морем, солью и дурманящей свежестью – так пахнут только здоровые мужчины в молодости. Он опустился рядом с ней на теплый, почти горячий песок и как то властно и нежно поцеловал в шею и в губы. Вокруг не было ни души, только они вдвоем, море и небо – они ушли далеко от поселка, в незнакомое место, в самую глушь. Все никак не могли насытиться друг другом, и это уже превращалось в какую то неутолимую жажду; Ксения не узнавала себя и старалась ни о чем не думать, – в ней впервые пробудилась зрелая сильная женщина, которая слепо и безраздельно отдавалась внезапно вспыхнувшей страсти, и теперь, едва он прикоснулся к ней губами и его руки сжали ей плечи, она не могла сдержать сладостную, опустошительную дрожь; подчиняясь, она вся потянулась ему навстречу, ей хотелось его растворить в себе, и затем жгучий, пронизывающий трепет охватил ее лоно, и она, застонав, почти потеряла сознание, и сладостный, жгущий мрак, в который она проваливалась все глубже, повторялся и повторялся, и когда наконец наступило утоление и она пришла в себя, вся опустошенная и легкая, она долго не могла ничего сказать и только слабо и благодарно поглаживала его широкую влажную грудь.
– Странно, – сказала она, отгоняя подступавшую дремоту и глядя в небо. – Мне вдруг такое подумалось… захотелось ребенка, именно от тебя, Сергей Романович… Вот дура! Размечталась, а?
– Почему же? – ответил Сергей Романович, с готовностью вскидываясь на локоть, и его зрачки расширились, замерцали. – Чем мы хуже других? Было бы просто чудесно…
– Замолчи, – попросила она. – Я сказала глупость. Ты же все обо мне знаешь, я все тебе рассказала. Этому ребенку никто бы не позавидовал, зачем ему с самого начала быть обреченным?
– Вот именно сейчас ты говоришь дело, – сказал он, хотя понимал, что ей хотелось услышать нечто совсем другое. – Ты всегда говоришь удивительно неопровержимые вещи, хотя это и не всегда приятно. Знаешь, давай не думать про завтра, нам хватит сегодняшних забот.
– После всего, что было, можно и умереть, – вслух подумала она, перескакивая совершенно на другое, как это часто бывает со счастливыми людьми. – Пролетело почти два месяца после нашей первой встречи, а я все никак не могу опомниться… Нам, пожалуй, надо опять куда нибудь переместиться, еще подальше, может быть, в самую дикую тундру…
– Ну конечно, в Аджарию, допустим, у меня там есть один верный приятель, – засмеялся Сергей Романович, затем, помолчав, с любопытством покосился в ее сторону. – Слушай, Ксюша, а почему у тебя вдруг возникло такое желание? Здесь вроде бы совсем не плохо… Мне очень нравится! Какая пустыня и какое море! Ни души!
– Мне тоже очень нравится, – призналась она и стала ощупывать его лицо кончиками пальцев, прошлась по бровям, по носу, по губам и подбородку, скользнула ниже – на шею и грудь. – Не могу себе представить, что я буду делать, когда ты исчезнешь, я просто и сама пропаду…
– А я должен обязательно исчезнуть? – поинтересовался Сергей Романович, и в нем, пожалуй, впервые после Москвы прорезался некий тревожный просвет – ему захотелось открыть глаза и взглянуть за пределы только одного сегодняшнего дня, но он тотчас задавил и отбросил прочь этот чужеродный всплеск, он еще был слишком молод, и в нем еще таилась надежда на чудо, как видимо, в чем то уже начинавшая сбываться. – Мы еще посмотрим, дорогой дядя! – неожиданно пригрозил он кому то неведомому и враждебному. – Мы тоже не лыком шиты!
Широко распахнув глаза, Ксения ладошкой прикрыла ему рот.
– Тише, Сережа, тише, – попросила она. – Ведь в мире сейчас такого безлюдья не бывает… Оно меня пугает, – так ведь не может быть… Последние два три дня меня преследует нечто навязчивое, я иногда чувствую на себе чей то посторонний, чужой взгляд, – недобрый взгляд. Я безошибочно знаю, что кто то рядом есть, чужой, злобный, следит за каждым моим шагом, за каждым движением… С тобой не случалось ничего подобного?
– Случалось, – не сразу отозвался он, пристально глядя в густую золотистую синеву безоблачного неба и прислушиваясь к мерным вздохам спокойного моря, и, заставив себя улыбнуться, добавил: – Вот и пусть позавидует, что тут можно еще добавить?
– С этим шутить не стоит, – возразила Ксения, – я знаю, что теперь меня уже нашли и больше не отпустят…
– Какая ерунда! – засмеялся Сергей Романович и, вскочив на ноги и запрокидывая руки за голову, сильно, с наслаждением потянулся. Небо и горы, почти вплотную придвинувшиеся к небольшой бухточке, к чистой, ослепительно белевшей полосе песка, закружились, и он шире расставил крепкие молодые ноги с круглыми коленями и лодыжками; он сейчас ни о чем не хотел думать, все прошлое отступило и рухнуло; он даже за свою недолгую жизнь усвоил, что от сильных мира сего лучше всего держаться подальше, всякого неосторожного обязательно отметят несмываемым клеймом, но с другой стороны, его всегда неостановимо тянуло именно в эти провалы, к этим черным дырам, и эти порочные наклонности у него, видимо, в крови, ему просто было необходимо попробовать свои силы в самых экстремальных, как говорится, условиях. И это ему нравилось, стоило только разгореться подобной фантазии, тотчас начинало шуметь и кружить в голове, сладко кружило и в сердце…
Он повернулся к морю и замер. Неожиданно, словно взрывом или слепящим всплеском света, перед ним мелькнуло лицо отца Арсения, его пронзительно вспыхнувшие, вбирающие глаза; чудный полубезумный странник словно хотел что то сказать ему, и, несмотря на молчание, на его плотно сжатые губы, в голове у Сергея Романовича уже начинали звучать какие то слова, но и теперь самого главного он вспомнить не мог, и, разрывая наползавшее оцепенение, не желая подчиняться ничьей посторонней воле, никакому пророчеству, он, широко раскинув руки, запрокинув голову, закружился волчком, взрывая песок. И небо, прошитое ослепительно белыми вершинами гор, нескончаемым хороводом ринулось в другую сторону, море стало тяжело нависать над берегом и готово было вот вот опрокинуться на него, но Сергей Романович никак не мог остановиться.
– О о! О о! – гулко закричал он в каком то первобытном упоении жизнью, и горы и море тотчас ответили ему согласным, все усиливающимся и под конец слившимся в одну высокую ноту стоном, и тогда он свалился на песок рядом с Ксенией, все так же широко раскинув руки, и Ксения, давно уже привставшая с земли и смотревшая на него загоревшимися глазами, стремительно и ловко бросилась на него, прижимая его к земле всем телом, и стала часто и сильно целовать, и уже потом, после очередного безумия, отдыхая и все никак не решаясь отпустить его, близко глядя в глаза ему, сказала:
– Я не знаю, кто ты на самом деле, и, очевидно, никогда не узнаю, просто ты моя погибель. И я рада этому, я люблю тебя и сошла с ума… Пусть! Ты – самое светлое и великое в моей жизни!
– У меня есть амулет, – сказал он, окончательно подпадая под ее темные чары. – Он перешел ко мне от старой старой цыганки…
Внезапно вспомнив слова отца Арсения, определившего ему срок жизни всего лишь еще в три года, он отверг их без раздумья; вполне вероятно, что он опровергает приговор всей дальнейшей жизнью, не все ведь пророчества сбываются. Произошла неожиданная пауза в разговоре, и, почувствовав на себе тревожный взгляд Ксении, он заторопился.
– Я отдам этот браслет тебе, – сказал он с царской щедростью. – Кусок старой кожи с тремя халдейскими знаками. Как только вернемся в Москву, я тебе немедленно его преподнесу и раскрою значение каждого из знаков… ну, а завтра мы еще чуть чуть передвинемся поближе к югу, у меня есть на примете прекрасное местечко возле Кобулети, – закачаешься… И никаких мрачных мыслей – наш праздник, я никому не позволю его испортить!
– Послушай, Сережа, откуда у тебя такие деньги? – спросила Ксения, и тут же, вспомнив, что еще в самом начале, перед бегством из Москвы, они клятвенно договорились не задавать друг другу никаких вопросов, вскочила, обняла его и, словно извиняясь, поцеловала. – У меня тоже есть амулет, – сообщила она, – тоже остался в Москве. Когда нибудь я расскажу тебе о нем. Вы с ним очень похожи – неизвестно откуда появились и неизвестно куда затем исчезнете…
– Главное в другом, тебе не кажется? – спросил он. – Мы появились и встретились – вот вещий знак! Предлагаю позавтракать, я проголодался. Вон там, под симпатичными кустиками… Посмотрим, что там в корзинку нам насовали. Уж вино обязательно будет, в горле пересохло. Пошли, пошли, трусишка, – усмехнулся он, и далекие горы, все так же стывшие в неприступной белизне, теперь, казалось, еще дальше отодвинулись. Сергей Романович нахмурился, ему начинало надоедать такое высокомерное величие, но он тут же, потешаясь над своим неоправданным гневом, заставил себя взять корзину и степенно направиться к избранному месту.
2
Наваждение медленно, как и все на свете, проходило, и Ксения все больше обнаруживала в себе самые неожиданные темные закоулки и провалы, правда, в них она и сама не решалась как следует заглянуть, в них и нельзя было всмотреться до конца – до того они были бездонны и необъяснимы. Первоначальная игра все чаще оборачивалась обыденностью, ее жизнь еще никогда не переплеталась с мужской сутью и мужской настойчивостью, с ее биологической животной обнаженностью, и она начинала ловить себя на том, что все больше попадает в зависимость, по сути дела, от случайного и малознакомого человека и что ей даже нравится именно такой ход событий, и это начинало ее тревожить. Ей нравилось его молодое, сильное, жадное до бесстыдства тело, приводившее ее в исступление, она любила его руки, губы, глаза, его бесшабашность и беззаботность, его непреодолимую тягу к бродяжничеству. Но после почти пятимесячного блуждания по Кавказу, сначала по Грузии, затем по Армении и по побережью уже весеннего Каспия, она, проснувшись однажды, словно от толчка, в одном из рыбацких поселков уже под Астраханью, начала вспоминать все до мельчайших подробностей в их отношениях с самого начала и долго лежала с открытыми неподвижными глазами, прислушиваясь к его ровному и тихому дыханию рядом, ощущая спокойное тепло его тела. Вздохнув, она нащупала его руку и с удовольствием тихонько погладила – он не проснулся. Где то резко и тоскливо закричал верблюд. С моря дул сильный, порывистый ветер, и стены дома гудели и, казалось, шевелились. Послышался недовольный мужской голос, и затем вновь остался один ветер, – она не испугалась, не ужаснулась, она просто спросила себя: «Ну, а дальше что?» Она всегда отличалась самостоятельностью и не терпела никакого постороннего вмешательства в свою жизнь, но природа жизни оказалась сильнее рассудка и воли, – она понимала, что наступит время и ей захочется вернуться к себе, в Моекву, захочется увидеть старую, преданную нянюшку, которая теперь сходит с ума, несмотря на ее короткие письма из разных мест, и поболтать с нею, захочется даже увидеть незабвенного Рашель Задунайского, но она также безошибочно знала, что все происходящее с ней – это некий необъяснимый, фантастический вихрь, фантом, что так в нормальной жизни не бывает и не может быть и что ей все это время потворствовали какие то неизвестные ей силы. Ничего случайного в жизни, тем более в государстве, никогда не было и не будет, сказала она себе, продолжая нежно поглаживать плечо и руку молодецки спящего Сергея Романовича. Одни сеют, пашут, другие строят, третьи грабят и убивают, четвертые ловят грабителей, пятые просто руководят, шестые охраняют властей предержащих и границы государства. А еще есть армия, летают самолеты, есть больницы, сумасшедшие дома, и все это одно государство, и в нем не бывает случайного. Не может быть, чтобы меня не обнаружили и не разыскали за столько времени, а значит, нас кто то незримый сопровождал и оберегал, – значит, за нами с самого начала следили, и ни разу никто не проявился, не окликнул, не мелькнул перед глазами даже случайно. А зачем? Почему? Ведь должна же быть причина, в человеческое милосердие с их стороны трудно поверить…
И тогда проснулось и начало разрастаться острое чувство опасности, переходящее в безотчетный страх, леденящий рассудок.
Сжимая грудь руками, она приподнялась, села, вскинула голову, прислушиваясь. Сильный, неровный весенний ветер шел с моря, откуда то из неистощимых глубин Азии, из тех самых, которые еще никто не смог постичь и определить, осмыслить, из самого первобытного чрева человечества, и ее безрассудный страх только усилился, переходя в оцепенение. Некоторое время она не могла шевельнуться, тело одеревенело. Она знала, видела, ощущала, как со всех сторон приближаются смутные тени их преследователей, они вырисовывались во мраке страха, сковавшего волю и сознание, уверенно, с беспощадной откровенностью, – они были безлики и оттого казались еще беспощадней. И тогда она закричала. Правда, ей только показалось, что она закричала, но и этого было достаточно, – ее страх приобрел реальную основу, пробудив все ее силы, и она, стараясь окончательно прийти в себя, еще немного помедлила. Затем встала на колени, склонилась к Сергею Романовичу, взяла его за плечи и сильно встряхнула.
– Вставай! – потребовала она пропадающим шепотом. – Вставай скорей! Они уже близко, совсем рядом! Я их уже слышу!
Он перестал дышать и быстро сел, схватил ее руки, сжал их.
– Что с тобой! Приснилось страшное?
– Тебе необходимо скрыться! – потребовала она. – Теперь я все поняла! Ах, какое безрассудство! Какое безумие! Я не хочу, чтобы они тебя убили, немедленно собирайся и уходи! Скройся! Я не вынесу такой жертвы! Боже мой, Боже мой, какое безумие!
Еще ничего не понимая и не соображая, он попытался остановить ее руки, завладел ими, прижал к себе, несколько раз поцеловал, но странная тревога начинала сочиться и в нем; Ксения продолжала несвязно и горячечно шептать о своем предчувствии, о своих неожиданных прозрениях и мыслях, и ее лихорадочный страх понемногу начинал развеивать сладкий дурман, уже много месяцев окутывающий и убаюкивающий и его сознание; Сергей Романович насторожился и тоже стал прислушиваться к порывам ветра, и ему уже начинали чудиться какие то звуки и голоса, и даже вздохи и крадущиеся шаги, – в полузадернутое шторой окно прорывались неясные, неровные отсветы, точно где то что то горело. Но затем он возмутился; он прижал к себе Ксению, поцеловал, рассмеялся.
– Сгинь! Сгинь, нечистая сила! – весело и звонко потребовал он, стараясь успокоить и ободрить перепуганную женщину, которая становилась ему все дороже и ближе, но ничего не добился, а лишь усилил разливавшиеся вокруг волны тревоги и неуверенности. Ксения стиснула его светлевшее в неровном мраке лицо узкими горячими ладонями.
– Боже мой, Боже мой, Сережа! – прошептала она, и в ее голосе послышалось отчаяние; она приблизила глаза почти вплотную к его лицу, и он ощутил ее необъяснимый, почти животный, а скорее мистический страх; она вся дрожала, зрачки разошлись, и глаза казались огромными провалами, – их безмолвная борьба продолжалась недолго. – Пусти меня, – попросила она в следующую минуту, слегка оттолкнула его и ощупью стала одеваться. Он откинулся навзничь и остался лежать, – такого в их отношениях еще не случалось, и он ничего не мог понять. Вслепую отыскав сигареты, он закурил, тревога в нем усиливалась, и тогда он, от природы по звериному чуткий человек, впечатлительный, мгновенно реагирующий на малейшее изменение в отношении себя со стороны окружающего мира, притих. Что то случилось, надвигалось что то нехорошее; он это тоже понял и ощутил глубинной, темной сутью своей природы, не поддающейся объяснению и логике; опять некстати вспомнился отец Арсений и его нелепое пророчество – женщина, как всегда, оказывалась права, и близился судный час. А за что? За какие такие грехи? – тут же спросил он себя, но прежняя уверенность и беспечность не вернулись, и он, затушив сигарету, вскочил.
– Ксюша! – позвал он, и она подошла и села рядом, а он, обняв ее за плечи, замер. Она была уже не здесь, где то далеко, и ее нельзя было вернуть, – он неслышно вздохнул, он уже знал, что так с женщинами бывает. Находясь рядом, они в то же время обладают способностью как бы растворяться, становиться чужими, невидимыми, так что и эта райская птица, сказал он себе, вероятно, одна из самых диковинных на его пути, тоже исчерпала свой срок и ее потянуло в новые дали.
– Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, – внезапно, заставив его внутренне поежиться, сказала она. – Это все неправда, просто твое распаленное, больное воображение, Сережа. Мы должны сейчас быть жестокими друг к другу, или же мы оба погибнем. Нас изведут, убьют… Такого дорогого человека, как ты, Сереженька, у меня еще не было и уже больше не будет, я не смогу жить, если с тобой… Нет! Молчи! Нам необходимо немедленно расстаться! У нас не осталось времени! Прошу тебя, Сережа! Ты можешь выполнить только одну мою просьбу? Молча, без объяснений? А? Сережа…
– Хорошо… Не надо ни о чем больше, я уже ухожу, не беспокойся. Ты же знаешь, мне нечего собираться, все мое всегда со мной. А ты… у нас почти не осталось денег, их не хватит даже на один билет до Москвы, я думал…
– Сережа, дорогой мой, как же я тебе благодарна! Обо мне не беспокойся, на мое колечко хозяйка вчера бросала весьма выразительные взоры, – представляешь, даже в лице слегка переменилась. Помнишь, приносила нам вино и виноград? Здесь дело, как говорил классик, в шляпе. Сережа…
– Мне не хотелось бы, кольцо очень красивое и дорогое…
– Плевать! Есть в жизни вещи дороже…
Тут Ксения кинулась ему на грудь, разрыдалась, затем запрокинула заплаканное, залитое слезами лицо, и Сергей Романович, к своим тридцати годам прошедший и верхние этажи, и темные подвалы жизни, привыкший к ее жестокости, почувствовал подступавшее ожесточение.
– Не надо, Ксюша, ты меня не хорони, – попросил он, целуя ее мокрое лицо. – Я – живучий, мы еще встретимся. А теперь, убей меня Бог, я хочу попрощаться с тобой по настоящему, зря ты одевалась…
– Сережа, Сережа, ты же обещал… Сережа…
У нее не было сил сопротивляться, да она и не хотела; ветреный, ненастный рассвет рвался с моря, бросавшего на берег вал за валом; ветер достиг сумасшедшей силы, и прочный каменный дом, казалось, вздрагивал и охал, крыша грохотала, и порывы ветра каким то образом проникали сквозь прочные стены и гуляли по комнате. Ксения обхватила его крутую шею, прижимаясь к нему все сильнее, и провалилась в резкую, слепящую тишину – она падала долго и не сразу смогла прийти в себя, с ней словно случился обморок, она слышала усиливавшийся ураганный ветер, слышала море, но открыть глаз не могла, и голос ее не слушался. Она подумала, что уже умерла, и даже как то обрадовалась этой мысли – теперь ни о чем не нужно было беспокоиться, теперь ей абсолютно ничего не нужно, и даже сам Рашель Задунайский ей теперь не страшен; она освободилась сразу от всех своих забот и обязанностей. И в то же время она почувствовала свое полное одиночество и заставила себя открыть глаза и приподняться – никого рядом больше не было. Помедлив от растерянности, она истово несколько раз перекрестилась.
И тогда проснулось и начало разрастаться острое чувство опасности, переходящее в безотчетный страх, леденящий рассудок.
Сжимая грудь руками, она приподнялась, села, вскинула голову, прислушиваясь. Сильный, неровный весенний ветер шел с моря, откуда то из неистощимых глубин Азии, из тех самых, которые еще никто не смог постичь и определить, осмыслить, из самого первобытного чрева человечества, и ее безрассудный страх только усилился, переходя в оцепенение. Некоторое время она не могла шевельнуться, тело одеревенело. Она знала, видела, ощущала, как со всех сторон приближаются смутные тени их преследователей, они вырисовывались во мраке страха, сковавшего волю и сознание, уверенно, с беспощадной откровенностью, – они были безлики и оттого казались еще беспощадней. И тогда она закричала. Правда, ей только показалось, что она закричала, но и этого было достаточно, – ее страх приобрел реальную основу, пробудив все ее силы, и она, стараясь окончательно прийти в себя, еще немного помедлила. Затем встала на колени, склонилась к Сергею Романовичу, взяла его за плечи и сильно встряхнула.
– Вставай! – потребовала она пропадающим шепотом. – Вставай скорей! Они уже близко, совсем рядом! Я их уже слышу!
Он перестал дышать и быстро сел, схватил ее руки, сжал их.
– Что с тобой! Приснилось страшное?
– Тебе необходимо скрыться! – потребовала она. – Теперь я все поняла! Ах, какое безрассудство! Какое безумие! Я не хочу, чтобы они тебя убили, немедленно собирайся и уходи! Скройся! Я не вынесу такой жертвы! Боже мой, Боже мой, какое безумие!
Еще ничего не понимая и не соображая, он попытался остановить ее руки, завладел ими, прижал к себе, несколько раз поцеловал, но странная тревога начинала сочиться и в нем; Ксения продолжала несвязно и горячечно шептать о своем предчувствии, о своих неожиданных прозрениях и мыслях, и ее лихорадочный страх понемногу начинал развеивать сладкий дурман, уже много месяцев окутывающий и убаюкивающий и его сознание; Сергей Романович насторожился и тоже стал прислушиваться к порывам ветра, и ему уже начинали чудиться какие то звуки и голоса, и даже вздохи и крадущиеся шаги, – в полузадернутое шторой окно прорывались неясные, неровные отсветы, точно где то что то горело. Но затем он возмутился; он прижал к себе Ксению, поцеловал, рассмеялся.
– Сгинь! Сгинь, нечистая сила! – весело и звонко потребовал он, стараясь успокоить и ободрить перепуганную женщину, которая становилась ему все дороже и ближе, но ничего не добился, а лишь усилил разливавшиеся вокруг волны тревоги и неуверенности. Ксения стиснула его светлевшее в неровном мраке лицо узкими горячими ладонями.
– Боже мой, Боже мой, Сережа! – прошептала она, и в ее голосе послышалось отчаяние; она приблизила глаза почти вплотную к его лицу, и он ощутил ее необъяснимый, почти животный, а скорее мистический страх; она вся дрожала, зрачки разошлись, и глаза казались огромными провалами, – их безмолвная борьба продолжалась недолго. – Пусти меня, – попросила она в следующую минуту, слегка оттолкнула его и ощупью стала одеваться. Он откинулся навзничь и остался лежать, – такого в их отношениях еще не случалось, и он ничего не мог понять. Вслепую отыскав сигареты, он закурил, тревога в нем усиливалась, и тогда он, от природы по звериному чуткий человек, впечатлительный, мгновенно реагирующий на малейшее изменение в отношении себя со стороны окружающего мира, притих. Что то случилось, надвигалось что то нехорошее; он это тоже понял и ощутил глубинной, темной сутью своей природы, не поддающейся объяснению и логике; опять некстати вспомнился отец Арсений и его нелепое пророчество – женщина, как всегда, оказывалась права, и близился судный час. А за что? За какие такие грехи? – тут же спросил он себя, но прежняя уверенность и беспечность не вернулись, и он, затушив сигарету, вскочил.
– Ксюша! – позвал он, и она подошла и села рядом, а он, обняв ее за плечи, замер. Она была уже не здесь, где то далеко, и ее нельзя было вернуть, – он неслышно вздохнул, он уже знал, что так с женщинами бывает. Находясь рядом, они в то же время обладают способностью как бы растворяться, становиться чужими, невидимыми, так что и эта райская птица, сказал он себе, вероятно, одна из самых диковинных на его пути, тоже исчерпала свой срок и ее потянуло в новые дали.
– Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, – внезапно, заставив его внутренне поежиться, сказала она. – Это все неправда, просто твое распаленное, больное воображение, Сережа. Мы должны сейчас быть жестокими друг к другу, или же мы оба погибнем. Нас изведут, убьют… Такого дорогого человека, как ты, Сереженька, у меня еще не было и уже больше не будет, я не смогу жить, если с тобой… Нет! Молчи! Нам необходимо немедленно расстаться! У нас не осталось времени! Прошу тебя, Сережа! Ты можешь выполнить только одну мою просьбу? Молча, без объяснений? А? Сережа…
– Хорошо… Не надо ни о чем больше, я уже ухожу, не беспокойся. Ты же знаешь, мне нечего собираться, все мое всегда со мной. А ты… у нас почти не осталось денег, их не хватит даже на один билет до Москвы, я думал…
– Сережа, дорогой мой, как же я тебе благодарна! Обо мне не беспокойся, на мое колечко хозяйка вчера бросала весьма выразительные взоры, – представляешь, даже в лице слегка переменилась. Помнишь, приносила нам вино и виноград? Здесь дело, как говорил классик, в шляпе. Сережа…
– Мне не хотелось бы, кольцо очень красивое и дорогое…
– Плевать! Есть в жизни вещи дороже…
Тут Ксения кинулась ему на грудь, разрыдалась, затем запрокинула заплаканное, залитое слезами лицо, и Сергей Романович, к своим тридцати годам прошедший и верхние этажи, и темные подвалы жизни, привыкший к ее жестокости, почувствовал подступавшее ожесточение.
– Не надо, Ксюша, ты меня не хорони, – попросил он, целуя ее мокрое лицо. – Я – живучий, мы еще встретимся. А теперь, убей меня Бог, я хочу попрощаться с тобой по настоящему, зря ты одевалась…
– Сережа, Сережа, ты же обещал… Сережа…
У нее не было сил сопротивляться, да она и не хотела; ветреный, ненастный рассвет рвался с моря, бросавшего на берег вал за валом; ветер достиг сумасшедшей силы, и прочный каменный дом, казалось, вздрагивал и охал, крыша грохотала, и порывы ветра каким то образом проникали сквозь прочные стены и гуляли по комнате. Ксения обхватила его крутую шею, прижимаясь к нему все сильнее, и провалилась в резкую, слепящую тишину – она падала долго и не сразу смогла прийти в себя, с ней словно случился обморок, она слышала усиливавшийся ураганный ветер, слышала море, но открыть глаз не могла, и голос ее не слушался. Она подумала, что уже умерла, и даже как то обрадовалась этой мысли – теперь ни о чем не нужно было беспокоиться, теперь ей абсолютно ничего не нужно, и даже сам Рашель Задунайский ей теперь не страшен; она освободилась сразу от всех своих забот и обязанностей. И в то же время она почувствовала свое полное одиночество и заставила себя открыть глаза и приподняться – никого рядом больше не было. Помедлив от растерянности, она истово несколько раз перекрестилась.
3
Она стояла у двери своей московской квартиры и все никак не решалась нажать на кнопку звонка. Наконец она с трудом подняла онемевшую руку, и услышала из за двери знакомый, больной голос, хрипло отозвалась, и увидела смятенное, постаревшее лицо Устиньи Прохоровны с сумасшедшими глазами, готовыми выскочить из орбит; предупреждая готовый вырваться вопль, старушка зажала ладонью свой темный рот и, пятясь назад в прихожую, несколько раз перекрестилась, шепча «Господи, помилуй, Пресвятая мати Богородица, с нами крестная сила, изыди, изыди, нечистая!», затем с неожиданной силой втянула бледную Ксению в прихожую, с силой захлопнула дверь, кинулась на шею своей любимице и не то зарыдала, не то захохотала, и очевидно, уже вовсе неосознанно бросилась к двери и защелкнула ее на замок. «Все, все, никого не пущу, – бормотала про себя Устинья Прохоровна, – пусть дверь ломают… Нету нас дома, нету – и все тут! И не будет! Нету!» И Ксения еще раз почувствовала, сколько пришлось претерпеть за последнее время этой кроткой душе, но случившееся и не поддавалось обычным меркам, Ксения и сама, даже если бы и захотела, не смогла бы ничего объяснить. Она прошла в гостиную, рассеянно оглядевшись, опустилась в кресло рядом со старинным бронзовым торшером в виде Афродиты, выходящей из моря, – светильник был искусно укреплен на голове богини. Пришедшая немного в себя Устинья Прохоровна пододвинула к торшеру и свою низенькую скамеечку, хотела присесть рядом и тут же вновь всполошилась, бросилась на кухню.
– Чаю, чаю, сейчас чаю поставлю! Господи Боже… что же это такое творится, – бормотала она себе под нос, часто появляясь в дверях гостиной и встревоженно вновь и вновь оглядывая Ксению, словно опасаясь, что нашедшаяся беглянка вот вот опять исчезнет.
– Няня, не надо, ничего не надо, иди сюда, посидим, – попросила Ксения. – Давай лучше немного выпьем, надо успокоиться. У тебя есть вино?
– Полно! – тотчас откликнулась Устинья Прохоровна. – Кто же его тут пил? Как было, так все и стоит… Господи, Пресвятая Богородица… что ж это я, совсем очумела… Господи, Ксюшенька, а вещи у тебя, что, на вокзале остались?
– Веши? – удивилась Ксения, и легкая тень тронула ее глаза. – Нет никаких вещей, все при мне. Ты только ничего пока не говори, не спрашивай, я тебе потом все расскажу…
По прежнему ахая и сама с собой беседуя, Устинья Прохоровна придвинула к креслу, где устроилась Ксения, небольшой чайный столик на колесиках, принесла несколько, на выбор, бутылок вина, бокалы, орешки и конфеты, затем она притащила хрустальный графинчик с простой рябиновой настойкой, и они, с молчаливого одобрения Ксении, выпили именно этой настойки, сразу пошедшей по жилам живительным теплом, – Ксения бросила в рот соленую фисташку и блаженно вжалась в спинку старого, еще родительского кресла. Устинья Прохоровна тотчас принесла плед и укутала ей ноги, – в Москве стояла сырая и прохладная погода; старуха, после всех мытарств и передряг, давно уже приготовившаяся в душе к самому плохому, то и дело отворачивалась и вытирала слезы. Самым мучительным для нее до сих пор была неизвестность, невозможность что либо понять и объяснить, но сейчас она была преисполнена любовью и обожанием к единственно дорогому на свете существу. Старушке скоро показалось, что Ксения задремала, и она стала ходить на цыпочках, приготовила на всякий случай ванну, затем разобрала постель, в то же время перебирая в голове все свои скудные припасы и придумывая, как бы выкрутиться и приготовить на обед вкусненькое, – с возвращением Ксении жизнь для нее вновь обретала смысл, и она пыталась отогнать по прежнему одолевавшие ее тревожные мысли. Она услышала голос Ксении, позвавшей ее, и бросилась в гостиную. Увидев устремленные навстречу огромные, тревожные, незнакомые глаза, непривычно светившиеся, Устинья Прохоровна запнулась; она даже оробела, хотя старалась этого и не показать.
– Сядь, нянюшка, – попросила Ксения. – Давай еще по капельке – у тебя прекрасная рябиновая… Как я рада тебя увидеть, нянюшка… Ну, родная моя, за твое здоровье!
Устинья Прохоровна, трижды суеверно поплевав себе через левое плечо, приняла еще рюмочку рябиновой и положила в рот маслинку, – внутри все начинало оттаивать и согреваться, освобождаться от страха.
– Ты какая то другая стала, Ксенюшка, – сказала Устинья Прохоровна. – Похудела, похорошела, у тебя глаза как у Божей матери, чудные глаза, прямо святые… чистый свет…
– Чаю, чаю, сейчас чаю поставлю! Господи Боже… что же это такое творится, – бормотала она себе под нос, часто появляясь в дверях гостиной и встревоженно вновь и вновь оглядывая Ксению, словно опасаясь, что нашедшаяся беглянка вот вот опять исчезнет.
– Няня, не надо, ничего не надо, иди сюда, посидим, – попросила Ксения. – Давай лучше немного выпьем, надо успокоиться. У тебя есть вино?
– Полно! – тотчас откликнулась Устинья Прохоровна. – Кто же его тут пил? Как было, так все и стоит… Господи, Пресвятая Богородица… что ж это я, совсем очумела… Господи, Ксюшенька, а вещи у тебя, что, на вокзале остались?
– Веши? – удивилась Ксения, и легкая тень тронула ее глаза. – Нет никаких вещей, все при мне. Ты только ничего пока не говори, не спрашивай, я тебе потом все расскажу…
По прежнему ахая и сама с собой беседуя, Устинья Прохоровна придвинула к креслу, где устроилась Ксения, небольшой чайный столик на колесиках, принесла несколько, на выбор, бутылок вина, бокалы, орешки и конфеты, затем она притащила хрустальный графинчик с простой рябиновой настойкой, и они, с молчаливого одобрения Ксении, выпили именно этой настойки, сразу пошедшей по жилам живительным теплом, – Ксения бросила в рот соленую фисташку и блаженно вжалась в спинку старого, еще родительского кресла. Устинья Прохоровна тотчас принесла плед и укутала ей ноги, – в Москве стояла сырая и прохладная погода; старуха, после всех мытарств и передряг, давно уже приготовившаяся в душе к самому плохому, то и дело отворачивалась и вытирала слезы. Самым мучительным для нее до сих пор была неизвестность, невозможность что либо понять и объяснить, но сейчас она была преисполнена любовью и обожанием к единственно дорогому на свете существу. Старушке скоро показалось, что Ксения задремала, и она стала ходить на цыпочках, приготовила на всякий случай ванну, затем разобрала постель, в то же время перебирая в голове все свои скудные припасы и придумывая, как бы выкрутиться и приготовить на обед вкусненькое, – с возвращением Ксении жизнь для нее вновь обретала смысл, и она пыталась отогнать по прежнему одолевавшие ее тревожные мысли. Она услышала голос Ксении, позвавшей ее, и бросилась в гостиную. Увидев устремленные навстречу огромные, тревожные, незнакомые глаза, непривычно светившиеся, Устинья Прохоровна запнулась; она даже оробела, хотя старалась этого и не показать.
– Сядь, нянюшка, – попросила Ксения. – Давай еще по капельке – у тебя прекрасная рябиновая… Как я рада тебя увидеть, нянюшка… Ну, родная моя, за твое здоровье!
Устинья Прохоровна, трижды суеверно поплевав себе через левое плечо, приняла еще рюмочку рябиновой и положила в рот маслинку, – внутри все начинало оттаивать и согреваться, освобождаться от страха.
– Ты какая то другая стала, Ксенюшка, – сказала Устинья Прохоровна. – Похудела, похорошела, у тебя глаза как у Божей матери, чудные глаза, прямо святые… чистый свет…