Страница:
Суслов вскочил вслед за ним, сделал какое то порывистое движение, словно хотел что то невидимое схватить, но Брежнев уже нажал на одну из кнопок вызова.
10
10
Так бывает: человек открывает глаза и видит себя в иной, неизвестной жизни, в каком то непривычном и незнакомом месте, когда родной дом, каждая неровность на полу или на стене, любое пятнышко на потолке оборачиваются чем то чудовищно, фантастически чужим и в то же время неодолимо притягательным.
Было бы неправомерно утверждать, что Сергей Романович после всего случившегося не хотел больше жить, – он был еще слишком молод и полон сил, и его жизненный состав еще далеко не исчерпался и не иссяк.
В тот день, когда Леонид Ильич встречался в своем кабинете с Михаилом Андреевичем, следователь по особо важным делам, полковник Василий Парамонович Снегирев, с самого утра вел бесконечный, многочасовой допрос во всем блеске своего остроумия; несколько раз он загонял подследственного, казалось, в абсолютно глухую ловушку, но тот все время находил возможность выпутаться из нее, и это еще больше распаляло следователя, человека, не раз доказавшего расследованием самых трудных дел, что он недаром ест свой нелегкий хлеб. Ему нравилась травля такого экзотического, крупного и необычного зверя, и где то, в самой неприступной глубине души, он тайно даже уважал своего противника, а если идти еще дальше, то и завидовал ему немножко. Дело выходило, даже выламывалось из каких то рутинных, обычных нарушений закона и уже после первого же знакомства с ним начинало приобретать гигантские, пугающие даже опытного следователя очертания, но постепенно все эти особенности как бы сгладились и растушевались, и Снегирев был втянут в иную плоскость, в иную сущностную ипостась – в сложнейшую схватку с самой личностью обвиняемого – и проиграть не мог, не имел права, да и не хотел. В разработке этого необычного даже для подпольной Москвы дела было задействовано несколько специальных групп, и материал подваливал непрерывно; несомненно, кто то отсеивал его важнейшую часть, не подлежащую для широкого ознакомления, еще наверху, однако и того, что попадало в руки непосредственно разматывающего паутину следователя, вполне хватало, чтобы действовать весьма осторожно – происходящее касалось самого главы государства, и любая малейшая неточность, любое неосторожное движение могли кончиться катастрофой и для самого охотника, – следователь был стреляный воробей и плел паутину, в центре которой поместил обвиняемого, не спеша; хотя сверху требовали скорейшего завершения и на сильные выражения не скупились. Но жертва, к которой Снегирев с самого начала стал испытывать уважение, в любом случае должна была дозреть, а паутину нужно было сплести с надежным запасом прочности, она не должна была разорваться, и чем симпатичнее оборачивалась попавшая в нее жертва, тем мягче и эластичнее должна была становиться паутина, – следователь олицетворял собой самую гуманную и человечную власть закона и должен был соответствовать; нужно было начинать строить исподволь, издалека и с удовольствием, ведь именно последнее и являлось главным условием успеха в любом деле. И еще: несмотря на самую строгую секретность, подобное дело не могло долго оставаться втайне, нужно было, на всякий случай, учитывать и это…
Сергей Романович выкурил уже несколько любезно предложенных ему сигарет, и у него сохло во рту; заметив его взгляд, Снегирев налил из графина воды и молча пододвинул стакан к обвиняемому. Тот благодарно кивнул и жадно выпил.
– Еще? – спросил Снегирев.
– Можно, – с готовностью отозвался Сергей Романович и с удовольствием выпил еще один стакан чистой и прохладной воды.
Следователь подождал и, еще больше подчеркивая свое дружеское расположение, долго смотрел мимо подследственного в окно, где во внутреннем дворике высилась темная ель с сильно искривленной верхушкой. Снегирев впервые заметил такую особенность и пытался понять, по какой причине стройное дерево неожиданно стало расти вкривь. Так ничего и не решив, он рассеянно улыбнулся – срок завершения расследования был дан жесткий и стремительно приближался. Его уже дважды предупреждали, что никакого продления не может быть. И он опять дружески улыбнулся Сергею Романовичу, но в то же время в этой улыбке сквозило уже нечто новое, – подследственный тотчас это уловил, отметил, и в нем началась своя особая работа. Прежде всего он еще и еще раз недоуменно спросил себя, чего, собственно, от него хотят, почему так намеренно петляют вокруг да около и почему тянут, ведь у них сколько угодно возможностей завершить дело в любой момент; не могут же они не знать, что он никакой не убийца, что все весьма грубо сфабриковано, и сколько бы ни выколачивали из него признаний, на суде он может повести себя иначе, от всех своих прежних показаний может отказаться, а причины для этого всегда найдутся… Вот только будет ли суд вообще?
В лице у него ничего не дрогнуло, хотя такая мысль мелькнула у него впервые; пожалуй, он начинал приближаться к пониманию истинного положения дел, и это внутренне даже укрепило его; да, да, сизый голубь, сказал он себе, пожалуй, на сей раз тебе не выбраться, слишком уж круто замесила судьба, занесла в непролазные дебри, и ты самонадеянно переоценил свои силы, безжалостная машина смяла тебя, такого красивого и удачливого, считавшего себя умным, проницательным и неуязвимым, смяла, скомкала и отшвырнула прочь как ненужный мусор.
– На чем же мы остановились, Горелов? – подал голос следователь, отрываясь от каких то своих бумаг и потирая уставшие глаза. – Мы рассуждали о чем то интересном.
– Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…
Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.
– Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала? Сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб в нашей стране опровергают ваши индивидуалистические убеждения… Неужели вы действительно ни во что не верите? И у вас нет ничего святого? Ни женщины, ни ребенка, ни Иисуса Христа? Но я этому не верю, так не бывает.
– Что вам нужно от меня, гражданин Снегирев? – спросил Сергей Романович с явной иронией. – Вы же сами знаете, что никого я не убивал и не мог этого сделать, я бы прежде всего убил себя, но я, вынужден признаться, еще хотел жить… Что поделаешь, слаб человек… Самое страшное мое преступление в другом – я переоценил свои силы, просто я сумасшедший и поверил, что все под нашим благословенным небом равны…
– Вы знаете, Горелов, вы – фантаст, вы рассказываете истории, которым невозможно верить, – сказал следователь, откидываясь на спинку стула, и улыбнулся. – Придумайте что нибудь попроще, пожалуйста, поправдоподобнее. Сами посудите, вы стучите в дверь знаменитой на весь мир артистки, она вас тотчас впускает, и вы, незнакомый ей досель человек, становитесь ее любовником… Она все бросает – театр, дом, свои былые привязанности… довольно, подчеркнем, высокие, и бежит с вами черт знает куда! Ну, Сергей Романович, ну, простите, ей Богу, бред! Ну, невозможно даже представить…
– И не надо представлять, – остановил следователя Сергей Романович. – Возможно, все это мне в самом деле приснилось… так, наваждение, мираж, помрачение ума! Бывает ведь… Тем более что сама она уже ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть…
Соглашаясь, следователь машинально передвинул перед собой бумаги, взглянул на часы и почти весело сообщил:
– А у меня для вас, Горелов, сюрприз. Вы уж меня простите за неожиданность. Вам сейчас предстоит встретиться еще с одной своей давней знакомой, хотя вы раньше довольно категорически это знакомство и отвергали. Мы ее любезно пригласили приехать хоть на минуту, и она согласилась. Не волнуйтесь, сидите, сидите, пожалуйста…
Повернув голову, Сергей Романович увидел входившую в кабинет Снегирева в сопровождении молодого высокого капитана Евдокию Савельевну Зыбкину; она молча, даже неприязненно поздоровалась с хозяином кабинета, взглянула на Сергея Романовича и почти тотчас отвела взгляд, опустилась на предложенный стул и с некоторым вызовом вскинула крупную красивую голову. И тут началось нечто совсем никем не предусмотренное: знаменитая певица щелкнула замочком своей сумочки, достала какой то флакончик, открыла его, нервно понюхала, глубоко втягивая в себя воздух, бросила флакончик обратно в сумочку; она сразу узнала Сергея Романовича, но ничем не выдала себя, она и предположить не могла, что попадет в такой странный и неприятный переплет, и она уже негодовала на себя, на то, что легкомысленно дала себя уговорить взглянуть мимоходом на какого то человека и тем самым помочь важному делу, касающемуся самых первых лиц в государстве; в один момент в голове и в душе Евдокии Савельевны пронесся целый вихрь самых различных мыслей, чувств, воспоминаний и предположений; все в ней перемешалось, все слухи, захлестнувшие Москву после гибели знаменитой артистки, тайной любовницы самого Брежнева, сплелись в один чудовищный клубок, и она уже хотела возмутиться, что ее тревожат по всяким пустякам, отрывают от важных творческих дел, но она, как давно многие убедились, действительно была умной женщиной. Раз уж так получилось, решила она, нужно было выждать и, главное, оставаться спокойной. Она еще раз равнодушно обежала все вокруг взглядом, отметила начинавшего красиво лысеть со лба следователя и вновь встретилась глазами с Сергеем Романовичем. Тут и произошло, пожалуй, самое главное. Нет, она не прочла в его глазах ни мольбы, ни зова помочь, посочувствовать, ни покорности в своей участи, ни смирения; она словно натолкнулась на какое то холодное, стальное лезвие, сверкнувшее ледяной голубизной, и губы его дрогнули, слегка затвердели от какого то презрения, едва ли не отвращения ко всему миру, в том числе и к ней, явившейся свидетельствовать и судить.
Крутая высокая шея, уходящая в бугристые плечи, широкая грудь, длинные ноги, круглые молодые колени – все это в один момент обнаженно и откровенно охватила она своим опытным женским оком и еще раз поразилась: от ее давнего ночного незнакомца, стоящего на краю пропасти, исходила непонятная гипнотическая, завораживающая сила. И Евдокия Савельевна, успокаивая себя, затаенно о чем то несбывшемся пожалела, неприметно вздохнула. «Вот так порода, – мелькнула у нее короткая мысль. – Не перевелись еще на Руси настоящие мужики, а как заматерел… в самую восковую спелость вошел…»
Дальше она не захотела откровенничать, оборвала себя, но в душе у нее что то словно надломилось и покатилось, покатилось, затухая, как распев какой то дорогой мелодии, медленно угасавшей.
– Горелов, скажите, вы знаете эту гражданку? – нарушая затянувшуюся тишину, спросил следователь, не упускавший ни одной мелочи из происходящего; своим особым профессиональным зрением он умудрялся сразу видеть и лицо Зыбкиной, и легкую ироническую улыбку подследственного. – Вы когда нибудь встречали ее?
– Кто же не знает Евдокии Зыбкиной? – удивился Сергей Романович. – Я вырос под ее песни, надеюсь, они будут со мной до самого последнего мгновения. Знаете, я все таки русский человек и другим быть не хочу и не могу. А в жизни – нет, не встречал, не посчастливилось, к сожалению.
– Мне хотелось бы предупредить вас вторично, что ваши показания фиксируются, – сообщил следователь, и легкая тень, как стертая улыбка, набежала на его лицо – он словно о чем то сожалел. – Вы ничего не хотите добавить?
– Я сказал все, я ни разу не встречался с гражданкой Зыбкиной, вот так, как сейчас, лицом к лицу. Только по радио или телевизору…
– Хорошо, хорошо, – следователь кивнул и взглянул на Зыбкину. – Простите, Евдокия Савельевна, я вынужден поинтересоваться у вас о том же самом. Вы встречались когда нибудь с гражданином Гореловым? Не торопитесь, посмотрите на него еще раз повнимательнее, такое лицо из памяти трудно вышибить.
Был странный белый момент, когда все чувствовали приближение какой то очистительной искры; вот вот все должно было вспыхнуть и взорваться, пролиться облегчением и все поставить на свои места. Не отрываясь, не мигая, Сергей Романович, все с тем же презрительно холодным ожиданием, таившимся где то в полных, резко очерченных губах, смотрел на Зыбкину, но смотрел как то слепо и отрешенно, и тогда она, подчиняясь чему то большему, чем доводы разума, равнодушно шевельнула руками.
– Нет, я этого человека никогда не видела, – сказала она с неожиданным внутренним ликованием, мгновенно стершим вспыхнувшую было обиду за неверие в себя. – У меня прекрасная профессиональная память, я даже долго помню лица людей в первых рядах на моих концертах. Правда, правда, у меня хорошая память на лица, особенно на красивых, как вы сказали, породистых мужчин… Кто из нас без греха? Простите, этого молодого человека я никогда не встречала.
– Так, так, так, – больше от удивления, чем от растерянности, с понимающей полуулыбочкой зачастил следователь и жестом остановил собирающуюся встать свидетельницу. – Еще одну минутку, Евдокия Савельевна, я приношу вам тысячу извинений. Дело требует, простите, еще один небольшой вопрос, – добавил он, извлекая из ящика стола небольшую плоскую коробочку, раскрывая ее и придвигая к Зыбкиной. – Взгляните, пожалуйста, вам ничего не напоминает эта безделица?
И Евдокия Савельевна, и Сергей Романович узрели и тотчас узнали старинный массивный золотой браслет с редким крупным сапфиром продолговатой формы, изъятый в известную ночь в зимнем лесу на собственном дачном участке у знаменитой певицы какими то грабителями; взглянув на сверкающую драгоценность, Евдокия Савельевна вновь почувствовала кожей у себя на шее прикосновение тонкого, холодного, завораживающе безжалостного острия и сразу ощутила недостаток кислорода. Следователь, все так же приветливо улыбаясь, не отрывал взгляда от лица свидетельницы, и Зыбкиной пришлось собрать всю свою волю.
– Пожалуй, дорогая штучка, – спокойно и равнодушно сказала она. – У меня в свое время было нечто подобное, но потом, в одной из гастрольных поездок, потерялось. Кажется, в Грецию я ездила с концертами. Но это не мое, и сапфир был иной формы, идеально круглый, да и алмазики помельче.
– Есть сведения, уважаемая Евдокия Савельевна, что вас, примерно года два назад, ограбили в собственном саду, на даче, так ведь? – полувопросительно сказал следователь. – Тогда вы как раз получили звание народной и готовились к важному приему, на вас были драгоценности…
– Простите, дорогой мой, – изумилась Зыбкина и даже возмущенно потянула в себя воздух. – Меня никогда никто не грабил… Это сплетни моих ненавистников и завистников!
Теперь следователь уже не выдержал и пристально взглянул свидетельнице прямо в глаза; Евдокия Савельевна, давая ему понять, что она и рада бы помочь, но не может, а лгать не собирается, улыбнулась одной из самых обольстительных и обещающих своих улыбок. Следователь машинально кивнул, тронул кончиками пальцев взмокший лоб и тоже нервно улыбнулся, правда, по прежнему несколько иронически, а Сергей Романович в ответ на обращенный вслед за тем уже лично к нему аналогичный вопрос даже обиделся:
– Шутите, гражданин следователь… Где же я мог такое видеть? Такие цацки не для нашего брата. Равенство равенством, да у каждого свои возможности.
Следователь помедлил, побарабанил по столу костяшками пальцев, предоставляя всем время несколько одуматься, и постарался подступить к капризной, неизвестно почему закусившей удила знаменитости с другой стороны, стал поругивать людей, распространявших клеветнические слухи, рассказал об одном случае из своей богатой практики, в то же время поигрывая драгоценным браслетом, вертя его в пальцах, машинально то поднося близко к глазам, то отдаляя, но Евдокия Савельевна от этого сделалась еще более каменной и в отместку за обрушившиеся на нее тяжкие испытания стала интересоваться судьбой молодого подследственного, по бабьи охать, и следователю волей неволей пришлось прервать их общение.
Спрятав браслет обратно в коробочку, а коробочку в стол, и дивясь непостижимой женской стойкости, следователь по особо важным делам Снегирев встал и сам проводил знаменитую женщину до дверей кабинета, и здесь случилось еще одно не предусмотренное никакими уставами и протоколами действо, больше всего поразившее и даже несколько взволновавшее опытного следователя. Евдокия Савельевна у самой двери порывисто обернулась, сказала: «Ах, простите, простите, не могу так!» – стремительно, несмотря на свою полноту, приблизилась к Сергею Романовичу, поспешно вставшему со своего стула, наклонила его стриженную по мальчишески, колючую круглую голову и поцеловала в лоб. Волна дорогих заграничных запахов окутала растерявшегося Сергея Романовича, и от какой то расслабляющей нежности на глаза у него набежали слезы.
– Что вы! Что вы! – сказал он тихо, с трудом удерживая себя от желания бухнуться перед ней на колени, схватить ее руки и прижаться к ним лицом.
– Время разбрасывать камни и время собирать камни! Я тебе, Сергей Романович, обязательно спою колыбельную, ведь у тебя тоже была или есть мама… Что тебе спеть, скажи… и ничего не бойся… – глухо закончила Евдокия Савельевна и поспешно, не говоря больше ни слова, выплыла вон, и в строгом помещении, стены которого, казалось, источали боль и страдания огромного числа людей, повисла странная тишина, и сам охотник, и его жертва ощутили некий особый момент. Произошло нечто переломное, и важнее этого уже ничего не могло быть, но дело оставалось делом, и следователь, заняв свое привычное место, позвонил, приказал подать два стакана чаю, и разговор продолжался, правда, теперь уже в иной плоскости.
Поболтав ложечкой в стакане, Снегирев отхлебнул чаю и задумался. На свете не было и не могло быть ничего тайного, что со временем не стало бы явным, – он хорошо знал эту истину, но он также знал и другое. Это никогда не могло остановить ни одно преступление, ни одно беззаконие, наоборот, любая власть держалась только благодаря возведенному в неопровержимый атрибут цинизму, – да, да, варварский примитив, но на нем зиждется древо так называемой цивилизации и прогресса, и вокруг этого примитива наворочены горы законов и конституций, и все они призваны на самом деле ограждать и защищать только горстку счастливцев, баловней судьбы, сумевших вовремя вскарабкаться на самый верх; сама порода человека двойственна и порочна, и никакие эволюции и революции изменить сие не в силах. Чего она, собственно, испугалась, эта народная? Или здесь нечто другое? Экземпляр мужчины действительно выдающийся, редкий, такие как раз и рождаются для улучшения породы, на племя, бабы это мгновенно чувствуют. И не нашим кхекающим высшим жрецам здесь соперничать, вот именно, естественный отбор идет по своим непреложным законам, сколько бы здесь ни мудрили философы и политики, а потому многие вещи кажутся весьма и весьма любопытными…
Коротко взглянув в сторону подследственного, следователь по особо важным делам Снегирев, сосредоточившись, запретил себе думать дальше; ему тоже полагалось идти до определенной черты, за которой начиналась особая зона, закрытая и глухая, и не ему нарушать издревле установленные законы.
– Знаете, Горелов, нам все таки необходимо хоть немного продвигаться навстречу друг другу. Допустим, уважаемая Евдокия Савельевна запамятовала, или даже, допустим, ее никто не грабил, не раздевал недалеко от собственной дачи, да еще в тот самый вечер, когда у нее на приеме собралось чуть ли не все правительство. Допустим, вы в первый раз видите старинный золотой браслет с дорогими камнями ценой в несколько сот тысяч. Главное, что следствие все эти факты установило, хотя мы и не собираемся больше тревожить такую знаменитость, как Зыбкина. Пусть себе поет на радость советскому человеку, Бог с ней! Но ведь тебе, Горелов… Сергей Романович, уже не отвертеться, и не бабьи цацки здесь главное…
– Ну, так может, гражданин следователь, вы мне и расскажете, в чем главное? – оживился подследственный, оглядываясь, куда бы поставить недопитый чай.
– Сидеть, сидеть! – каким то иным, чем до сих пор, тоном приказал ему следователь, сам подошел, взял у него из рук подстаканник с тонким стаканом и поставил на стол. – Слушай, Сергей Романович, очень внимательно слушай и не перебивай, дело государственное, и недаром тобой занимается именно государственная безопасность. По твоим следам идут сейчас лучшие наши агенты, от них не укроется любая мелочь, они обнаружат твой даже неуловимый след и запах. Все дело в том, что человек не может обретаться на земле бесплотно, на этом основан весь сыск. Так и есть, уважаемый Сергей Романович, человек всегда, везде, где бы он ни прошел, оставляет следы, много следов. И не обязательно только на земле, на снегу, на словах, то есть предметные следы. Он оставляет их и в сознании, в памяти других людей – вот в чем невозможность что либо скрыть. Весь твой короткий и бурный жизненный путь уже прослежен и зафиксирован, главное ведь не в том, что ты, несмотря на свои блестящие природные данные, на образование, решил порезвиться и скатился на дно. Так бывает. Несравненная Евдокия Савельевна тебя пожалела, она ведь баба не промах, это между нами, знает в жеребчиках толк. А ты, как говорится, губы развесил. Над тобой, Горелов, висит другой меч, ну к чему нам тратить дорогое время?
Пауза намеренно затягивалась, и Сергей Романович, полуприкрыв глаза и напряженно вслушиваясь в рассуждения словоохотливого следователя, почувствовал и уловил момент – вскинул голову и спросил:
– В чем же я должен признаться? Может быть, подскажете?
– На какую иностранную разведку или на какую антисоветскую зарубежную организацию вы работаете – вот что главное, Горелов, – быстро сказал следователь со странной двойственной усмешкой – ее можно было принять и за ироническую, и за насмешливую. – Какие цели перед вами были поставлены? Наконец, когда, как и кем была произведена ваша вербовка? И когда вы, в свою очередь, завербовали гражданку Дубовицкую Ксению Васильевну, ставшую вашей любовницей и после отказа работать с вами убитую, как становится ясным, именно вами на ее квартире? Зверски убитую, надо добавить… Но это, опять таки, только деталь. Ведь вы именно в кругах творческой интеллигенции ставили себе целью создать антисоветскую шовинистическую русистскую организацию. Убитая Дубовицкая ведь и раньше отличалась некоторыми странностями, открыто говорила, что Россией правят всему русскому чуждые силы, что пора, мол, положить всему этому конец, так что семя упало на подготовленную почву… Вы ведь знали, что Дубовицкая находится в интимной связи с главой государства, и именно через нее метили нанести свой главный удар, а когда она отказалась, дальнейшее не заставило себя ждать. Кстати, Горелов, у Дубовицкой хранился наследственный именной бриллиант огромной цены, во всех каталогах мира он значится под именем «Черный принц»… Вы ничего не знаете о его судьбе? Или вы скажете, что ничего не слышали о нем?
С возраставшим изумлением выслушав новую версию следователя, Сергей Романович некоторое время не мог ничего ответить; он почувствовал себя нехорошо, во рту пересохло, и воздуху не хватало – он никак не мог вдохнуть поглубже.
– Кажется, мир сошел с ума, – с трудом выдавив улыбку, наконец сказал он. – Пожалуй, я теперь могу попасть в самый центр событий и стать вторым Иисусом Христом…
– Не беспокойтесь, вам это не грозит, – все с той же блуждающей усмешкой заверил его следователь. – Подобное не в интересах нашего государства, – тут следователь высоко поднял правую руку, как то загадочно повел у себя над головой указательным пальцем, вычерчивая какую то одному ему ведомую фигуру. – Но если…
– Но если? – как эхо, повторил Сергей Романович, завороженно следя за мистически застывшим большим пальцем правой руки следователя, вдруг преобразившегося и грузно отяжелевшего.
– Если вы, гражданин Горелов, поможете выявить нам членов антисоветской организации и согласитесь работать в интересах советского государства… У вас впереди может быть такая долгая жизнь. Почему бы вам не назвать в первую очередь сообщников, ну, хотя бы по делу Зыбкиной Евдокии Савельевны? Вы же не один были. И дело не только ведь в ограблении, это ведь, скорее всего, маскировка…
– Молчите, ради Бога, – остановил его Сергей Романович, по прежнему ощущая острую нехватку воздуха. – Я все абсолютно понял…
Было бы неправомерно утверждать, что Сергей Романович после всего случившегося не хотел больше жить, – он был еще слишком молод и полон сил, и его жизненный состав еще далеко не исчерпался и не иссяк.
В тот день, когда Леонид Ильич встречался в своем кабинете с Михаилом Андреевичем, следователь по особо важным делам, полковник Василий Парамонович Снегирев, с самого утра вел бесконечный, многочасовой допрос во всем блеске своего остроумия; несколько раз он загонял подследственного, казалось, в абсолютно глухую ловушку, но тот все время находил возможность выпутаться из нее, и это еще больше распаляло следователя, человека, не раз доказавшего расследованием самых трудных дел, что он недаром ест свой нелегкий хлеб. Ему нравилась травля такого экзотического, крупного и необычного зверя, и где то, в самой неприступной глубине души, он тайно даже уважал своего противника, а если идти еще дальше, то и завидовал ему немножко. Дело выходило, даже выламывалось из каких то рутинных, обычных нарушений закона и уже после первого же знакомства с ним начинало приобретать гигантские, пугающие даже опытного следователя очертания, но постепенно все эти особенности как бы сгладились и растушевались, и Снегирев был втянут в иную плоскость, в иную сущностную ипостась – в сложнейшую схватку с самой личностью обвиняемого – и проиграть не мог, не имел права, да и не хотел. В разработке этого необычного даже для подпольной Москвы дела было задействовано несколько специальных групп, и материал подваливал непрерывно; несомненно, кто то отсеивал его важнейшую часть, не подлежащую для широкого ознакомления, еще наверху, однако и того, что попадало в руки непосредственно разматывающего паутину следователя, вполне хватало, чтобы действовать весьма осторожно – происходящее касалось самого главы государства, и любая малейшая неточность, любое неосторожное движение могли кончиться катастрофой и для самого охотника, – следователь был стреляный воробей и плел паутину, в центре которой поместил обвиняемого, не спеша; хотя сверху требовали скорейшего завершения и на сильные выражения не скупились. Но жертва, к которой Снегирев с самого начала стал испытывать уважение, в любом случае должна была дозреть, а паутину нужно было сплести с надежным запасом прочности, она не должна была разорваться, и чем симпатичнее оборачивалась попавшая в нее жертва, тем мягче и эластичнее должна была становиться паутина, – следователь олицетворял собой самую гуманную и человечную власть закона и должен был соответствовать; нужно было начинать строить исподволь, издалека и с удовольствием, ведь именно последнее и являлось главным условием успеха в любом деле. И еще: несмотря на самую строгую секретность, подобное дело не могло долго оставаться втайне, нужно было, на всякий случай, учитывать и это…
Сергей Романович выкурил уже несколько любезно предложенных ему сигарет, и у него сохло во рту; заметив его взгляд, Снегирев налил из графина воды и молча пододвинул стакан к обвиняемому. Тот благодарно кивнул и жадно выпил.
– Еще? – спросил Снегирев.
– Можно, – с готовностью отозвался Сергей Романович и с удовольствием выпил еще один стакан чистой и прохладной воды.
Следователь подождал и, еще больше подчеркивая свое дружеское расположение, долго смотрел мимо подследственного в окно, где во внутреннем дворике высилась темная ель с сильно искривленной верхушкой. Снегирев впервые заметил такую особенность и пытался понять, по какой причине стройное дерево неожиданно стало расти вкривь. Так ничего и не решив, он рассеянно улыбнулся – срок завершения расследования был дан жесткий и стремительно приближался. Его уже дважды предупреждали, что никакого продления не может быть. И он опять дружески улыбнулся Сергею Романовичу, но в то же время в этой улыбке сквозило уже нечто новое, – подследственный тотчас это уловил, отметил, и в нем началась своя особая работа. Прежде всего он еще и еще раз недоуменно спросил себя, чего, собственно, от него хотят, почему так намеренно петляют вокруг да около и почему тянут, ведь у них сколько угодно возможностей завершить дело в любой момент; не могут же они не знать, что он никакой не убийца, что все весьма грубо сфабриковано, и сколько бы ни выколачивали из него признаний, на суде он может повести себя иначе, от всех своих прежних показаний может отказаться, а причины для этого всегда найдутся… Вот только будет ли суд вообще?
В лице у него ничего не дрогнуло, хотя такая мысль мелькнула у него впервые; пожалуй, он начинал приближаться к пониманию истинного положения дел, и это внутренне даже укрепило его; да, да, сизый голубь, сказал он себе, пожалуй, на сей раз тебе не выбраться, слишком уж круто замесила судьба, занесла в непролазные дебри, и ты самонадеянно переоценил свои силы, безжалостная машина смяла тебя, такого красивого и удачливого, считавшего себя умным, проницательным и неуязвимым, смяла, скомкала и отшвырнула прочь как ненужный мусор.
– На чем же мы остановились, Горелов? – подал голос следователь, отрываясь от каких то своих бумаг и потирая уставшие глаза. – Мы рассуждали о чем то интересном.
– Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…
Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.
– Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала? Сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб в нашей стране опровергают ваши индивидуалистические убеждения… Неужели вы действительно ни во что не верите? И у вас нет ничего святого? Ни женщины, ни ребенка, ни Иисуса Христа? Но я этому не верю, так не бывает.
– Что вам нужно от меня, гражданин Снегирев? – спросил Сергей Романович с явной иронией. – Вы же сами знаете, что никого я не убивал и не мог этого сделать, я бы прежде всего убил себя, но я, вынужден признаться, еще хотел жить… Что поделаешь, слаб человек… Самое страшное мое преступление в другом – я переоценил свои силы, просто я сумасшедший и поверил, что все под нашим благословенным небом равны…
– Вы знаете, Горелов, вы – фантаст, вы рассказываете истории, которым невозможно верить, – сказал следователь, откидываясь на спинку стула, и улыбнулся. – Придумайте что нибудь попроще, пожалуйста, поправдоподобнее. Сами посудите, вы стучите в дверь знаменитой на весь мир артистки, она вас тотчас впускает, и вы, незнакомый ей досель человек, становитесь ее любовником… Она все бросает – театр, дом, свои былые привязанности… довольно, подчеркнем, высокие, и бежит с вами черт знает куда! Ну, Сергей Романович, ну, простите, ей Богу, бред! Ну, невозможно даже представить…
– И не надо представлять, – остановил следователя Сергей Романович. – Возможно, все это мне в самом деле приснилось… так, наваждение, мираж, помрачение ума! Бывает ведь… Тем более что сама она уже ничего не может ни подтвердить, ни опровергнуть…
Соглашаясь, следователь машинально передвинул перед собой бумаги, взглянул на часы и почти весело сообщил:
– А у меня для вас, Горелов, сюрприз. Вы уж меня простите за неожиданность. Вам сейчас предстоит встретиться еще с одной своей давней знакомой, хотя вы раньше довольно категорически это знакомство и отвергали. Мы ее любезно пригласили приехать хоть на минуту, и она согласилась. Не волнуйтесь, сидите, сидите, пожалуйста…
Повернув голову, Сергей Романович увидел входившую в кабинет Снегирева в сопровождении молодого высокого капитана Евдокию Савельевну Зыбкину; она молча, даже неприязненно поздоровалась с хозяином кабинета, взглянула на Сергея Романовича и почти тотчас отвела взгляд, опустилась на предложенный стул и с некоторым вызовом вскинула крупную красивую голову. И тут началось нечто совсем никем не предусмотренное: знаменитая певица щелкнула замочком своей сумочки, достала какой то флакончик, открыла его, нервно понюхала, глубоко втягивая в себя воздух, бросила флакончик обратно в сумочку; она сразу узнала Сергея Романовича, но ничем не выдала себя, она и предположить не могла, что попадет в такой странный и неприятный переплет, и она уже негодовала на себя, на то, что легкомысленно дала себя уговорить взглянуть мимоходом на какого то человека и тем самым помочь важному делу, касающемуся самых первых лиц в государстве; в один момент в голове и в душе Евдокии Савельевны пронесся целый вихрь самых различных мыслей, чувств, воспоминаний и предположений; все в ней перемешалось, все слухи, захлестнувшие Москву после гибели знаменитой артистки, тайной любовницы самого Брежнева, сплелись в один чудовищный клубок, и она уже хотела возмутиться, что ее тревожат по всяким пустякам, отрывают от важных творческих дел, но она, как давно многие убедились, действительно была умной женщиной. Раз уж так получилось, решила она, нужно было выждать и, главное, оставаться спокойной. Она еще раз равнодушно обежала все вокруг взглядом, отметила начинавшего красиво лысеть со лба следователя и вновь встретилась глазами с Сергеем Романовичем. Тут и произошло, пожалуй, самое главное. Нет, она не прочла в его глазах ни мольбы, ни зова помочь, посочувствовать, ни покорности в своей участи, ни смирения; она словно натолкнулась на какое то холодное, стальное лезвие, сверкнувшее ледяной голубизной, и губы его дрогнули, слегка затвердели от какого то презрения, едва ли не отвращения ко всему миру, в том числе и к ней, явившейся свидетельствовать и судить.
Крутая высокая шея, уходящая в бугристые плечи, широкая грудь, длинные ноги, круглые молодые колени – все это в один момент обнаженно и откровенно охватила она своим опытным женским оком и еще раз поразилась: от ее давнего ночного незнакомца, стоящего на краю пропасти, исходила непонятная гипнотическая, завораживающая сила. И Евдокия Савельевна, успокаивая себя, затаенно о чем то несбывшемся пожалела, неприметно вздохнула. «Вот так порода, – мелькнула у нее короткая мысль. – Не перевелись еще на Руси настоящие мужики, а как заматерел… в самую восковую спелость вошел…»
Дальше она не захотела откровенничать, оборвала себя, но в душе у нее что то словно надломилось и покатилось, покатилось, затухая, как распев какой то дорогой мелодии, медленно угасавшей.
– Горелов, скажите, вы знаете эту гражданку? – нарушая затянувшуюся тишину, спросил следователь, не упускавший ни одной мелочи из происходящего; своим особым профессиональным зрением он умудрялся сразу видеть и лицо Зыбкиной, и легкую ироническую улыбку подследственного. – Вы когда нибудь встречали ее?
– Кто же не знает Евдокии Зыбкиной? – удивился Сергей Романович. – Я вырос под ее песни, надеюсь, они будут со мной до самого последнего мгновения. Знаете, я все таки русский человек и другим быть не хочу и не могу. А в жизни – нет, не встречал, не посчастливилось, к сожалению.
– Мне хотелось бы предупредить вас вторично, что ваши показания фиксируются, – сообщил следователь, и легкая тень, как стертая улыбка, набежала на его лицо – он словно о чем то сожалел. – Вы ничего не хотите добавить?
– Я сказал все, я ни разу не встречался с гражданкой Зыбкиной, вот так, как сейчас, лицом к лицу. Только по радио или телевизору…
– Хорошо, хорошо, – следователь кивнул и взглянул на Зыбкину. – Простите, Евдокия Савельевна, я вынужден поинтересоваться у вас о том же самом. Вы встречались когда нибудь с гражданином Гореловым? Не торопитесь, посмотрите на него еще раз повнимательнее, такое лицо из памяти трудно вышибить.
Был странный белый момент, когда все чувствовали приближение какой то очистительной искры; вот вот все должно было вспыхнуть и взорваться, пролиться облегчением и все поставить на свои места. Не отрываясь, не мигая, Сергей Романович, все с тем же презрительно холодным ожиданием, таившимся где то в полных, резко очерченных губах, смотрел на Зыбкину, но смотрел как то слепо и отрешенно, и тогда она, подчиняясь чему то большему, чем доводы разума, равнодушно шевельнула руками.
– Нет, я этого человека никогда не видела, – сказала она с неожиданным внутренним ликованием, мгновенно стершим вспыхнувшую было обиду за неверие в себя. – У меня прекрасная профессиональная память, я даже долго помню лица людей в первых рядах на моих концертах. Правда, правда, у меня хорошая память на лица, особенно на красивых, как вы сказали, породистых мужчин… Кто из нас без греха? Простите, этого молодого человека я никогда не встречала.
– Так, так, так, – больше от удивления, чем от растерянности, с понимающей полуулыбочкой зачастил следователь и жестом остановил собирающуюся встать свидетельницу. – Еще одну минутку, Евдокия Савельевна, я приношу вам тысячу извинений. Дело требует, простите, еще один небольшой вопрос, – добавил он, извлекая из ящика стола небольшую плоскую коробочку, раскрывая ее и придвигая к Зыбкиной. – Взгляните, пожалуйста, вам ничего не напоминает эта безделица?
И Евдокия Савельевна, и Сергей Романович узрели и тотчас узнали старинный массивный золотой браслет с редким крупным сапфиром продолговатой формы, изъятый в известную ночь в зимнем лесу на собственном дачном участке у знаменитой певицы какими то грабителями; взглянув на сверкающую драгоценность, Евдокия Савельевна вновь почувствовала кожей у себя на шее прикосновение тонкого, холодного, завораживающе безжалостного острия и сразу ощутила недостаток кислорода. Следователь, все так же приветливо улыбаясь, не отрывал взгляда от лица свидетельницы, и Зыбкиной пришлось собрать всю свою волю.
– Пожалуй, дорогая штучка, – спокойно и равнодушно сказала она. – У меня в свое время было нечто подобное, но потом, в одной из гастрольных поездок, потерялось. Кажется, в Грецию я ездила с концертами. Но это не мое, и сапфир был иной формы, идеально круглый, да и алмазики помельче.
– Есть сведения, уважаемая Евдокия Савельевна, что вас, примерно года два назад, ограбили в собственном саду, на даче, так ведь? – полувопросительно сказал следователь. – Тогда вы как раз получили звание народной и готовились к важному приему, на вас были драгоценности…
– Простите, дорогой мой, – изумилась Зыбкина и даже возмущенно потянула в себя воздух. – Меня никогда никто не грабил… Это сплетни моих ненавистников и завистников!
Теперь следователь уже не выдержал и пристально взглянул свидетельнице прямо в глаза; Евдокия Савельевна, давая ему понять, что она и рада бы помочь, но не может, а лгать не собирается, улыбнулась одной из самых обольстительных и обещающих своих улыбок. Следователь машинально кивнул, тронул кончиками пальцев взмокший лоб и тоже нервно улыбнулся, правда, по прежнему несколько иронически, а Сергей Романович в ответ на обращенный вслед за тем уже лично к нему аналогичный вопрос даже обиделся:
– Шутите, гражданин следователь… Где же я мог такое видеть? Такие цацки не для нашего брата. Равенство равенством, да у каждого свои возможности.
Следователь помедлил, побарабанил по столу костяшками пальцев, предоставляя всем время несколько одуматься, и постарался подступить к капризной, неизвестно почему закусившей удила знаменитости с другой стороны, стал поругивать людей, распространявших клеветнические слухи, рассказал об одном случае из своей богатой практики, в то же время поигрывая драгоценным браслетом, вертя его в пальцах, машинально то поднося близко к глазам, то отдаляя, но Евдокия Савельевна от этого сделалась еще более каменной и в отместку за обрушившиеся на нее тяжкие испытания стала интересоваться судьбой молодого подследственного, по бабьи охать, и следователю волей неволей пришлось прервать их общение.
Спрятав браслет обратно в коробочку, а коробочку в стол, и дивясь непостижимой женской стойкости, следователь по особо важным делам Снегирев встал и сам проводил знаменитую женщину до дверей кабинета, и здесь случилось еще одно не предусмотренное никакими уставами и протоколами действо, больше всего поразившее и даже несколько взволновавшее опытного следователя. Евдокия Савельевна у самой двери порывисто обернулась, сказала: «Ах, простите, простите, не могу так!» – стремительно, несмотря на свою полноту, приблизилась к Сергею Романовичу, поспешно вставшему со своего стула, наклонила его стриженную по мальчишески, колючую круглую голову и поцеловала в лоб. Волна дорогих заграничных запахов окутала растерявшегося Сергея Романовича, и от какой то расслабляющей нежности на глаза у него набежали слезы.
– Что вы! Что вы! – сказал он тихо, с трудом удерживая себя от желания бухнуться перед ней на колени, схватить ее руки и прижаться к ним лицом.
– Время разбрасывать камни и время собирать камни! Я тебе, Сергей Романович, обязательно спою колыбельную, ведь у тебя тоже была или есть мама… Что тебе спеть, скажи… и ничего не бойся… – глухо закончила Евдокия Савельевна и поспешно, не говоря больше ни слова, выплыла вон, и в строгом помещении, стены которого, казалось, источали боль и страдания огромного числа людей, повисла странная тишина, и сам охотник, и его жертва ощутили некий особый момент. Произошло нечто переломное, и важнее этого уже ничего не могло быть, но дело оставалось делом, и следователь, заняв свое привычное место, позвонил, приказал подать два стакана чаю, и разговор продолжался, правда, теперь уже в иной плоскости.
Поболтав ложечкой в стакане, Снегирев отхлебнул чаю и задумался. На свете не было и не могло быть ничего тайного, что со временем не стало бы явным, – он хорошо знал эту истину, но он также знал и другое. Это никогда не могло остановить ни одно преступление, ни одно беззаконие, наоборот, любая власть держалась только благодаря возведенному в неопровержимый атрибут цинизму, – да, да, варварский примитив, но на нем зиждется древо так называемой цивилизации и прогресса, и вокруг этого примитива наворочены горы законов и конституций, и все они призваны на самом деле ограждать и защищать только горстку счастливцев, баловней судьбы, сумевших вовремя вскарабкаться на самый верх; сама порода человека двойственна и порочна, и никакие эволюции и революции изменить сие не в силах. Чего она, собственно, испугалась, эта народная? Или здесь нечто другое? Экземпляр мужчины действительно выдающийся, редкий, такие как раз и рождаются для улучшения породы, на племя, бабы это мгновенно чувствуют. И не нашим кхекающим высшим жрецам здесь соперничать, вот именно, естественный отбор идет по своим непреложным законам, сколько бы здесь ни мудрили философы и политики, а потому многие вещи кажутся весьма и весьма любопытными…
Коротко взглянув в сторону подследственного, следователь по особо важным делам Снегирев, сосредоточившись, запретил себе думать дальше; ему тоже полагалось идти до определенной черты, за которой начиналась особая зона, закрытая и глухая, и не ему нарушать издревле установленные законы.
– Знаете, Горелов, нам все таки необходимо хоть немного продвигаться навстречу друг другу. Допустим, уважаемая Евдокия Савельевна запамятовала, или даже, допустим, ее никто не грабил, не раздевал недалеко от собственной дачи, да еще в тот самый вечер, когда у нее на приеме собралось чуть ли не все правительство. Допустим, вы в первый раз видите старинный золотой браслет с дорогими камнями ценой в несколько сот тысяч. Главное, что следствие все эти факты установило, хотя мы и не собираемся больше тревожить такую знаменитость, как Зыбкина. Пусть себе поет на радость советскому человеку, Бог с ней! Но ведь тебе, Горелов… Сергей Романович, уже не отвертеться, и не бабьи цацки здесь главное…
– Ну, так может, гражданин следователь, вы мне и расскажете, в чем главное? – оживился подследственный, оглядываясь, куда бы поставить недопитый чай.
– Сидеть, сидеть! – каким то иным, чем до сих пор, тоном приказал ему следователь, сам подошел, взял у него из рук подстаканник с тонким стаканом и поставил на стол. – Слушай, Сергей Романович, очень внимательно слушай и не перебивай, дело государственное, и недаром тобой занимается именно государственная безопасность. По твоим следам идут сейчас лучшие наши агенты, от них не укроется любая мелочь, они обнаружат твой даже неуловимый след и запах. Все дело в том, что человек не может обретаться на земле бесплотно, на этом основан весь сыск. Так и есть, уважаемый Сергей Романович, человек всегда, везде, где бы он ни прошел, оставляет следы, много следов. И не обязательно только на земле, на снегу, на словах, то есть предметные следы. Он оставляет их и в сознании, в памяти других людей – вот в чем невозможность что либо скрыть. Весь твой короткий и бурный жизненный путь уже прослежен и зафиксирован, главное ведь не в том, что ты, несмотря на свои блестящие природные данные, на образование, решил порезвиться и скатился на дно. Так бывает. Несравненная Евдокия Савельевна тебя пожалела, она ведь баба не промах, это между нами, знает в жеребчиках толк. А ты, как говорится, губы развесил. Над тобой, Горелов, висит другой меч, ну к чему нам тратить дорогое время?
Пауза намеренно затягивалась, и Сергей Романович, полуприкрыв глаза и напряженно вслушиваясь в рассуждения словоохотливого следователя, почувствовал и уловил момент – вскинул голову и спросил:
– В чем же я должен признаться? Может быть, подскажете?
– На какую иностранную разведку или на какую антисоветскую зарубежную организацию вы работаете – вот что главное, Горелов, – быстро сказал следователь со странной двойственной усмешкой – ее можно было принять и за ироническую, и за насмешливую. – Какие цели перед вами были поставлены? Наконец, когда, как и кем была произведена ваша вербовка? И когда вы, в свою очередь, завербовали гражданку Дубовицкую Ксению Васильевну, ставшую вашей любовницей и после отказа работать с вами убитую, как становится ясным, именно вами на ее квартире? Зверски убитую, надо добавить… Но это, опять таки, только деталь. Ведь вы именно в кругах творческой интеллигенции ставили себе целью создать антисоветскую шовинистическую русистскую организацию. Убитая Дубовицкая ведь и раньше отличалась некоторыми странностями, открыто говорила, что Россией правят всему русскому чуждые силы, что пора, мол, положить всему этому конец, так что семя упало на подготовленную почву… Вы ведь знали, что Дубовицкая находится в интимной связи с главой государства, и именно через нее метили нанести свой главный удар, а когда она отказалась, дальнейшее не заставило себя ждать. Кстати, Горелов, у Дубовицкой хранился наследственный именной бриллиант огромной цены, во всех каталогах мира он значится под именем «Черный принц»… Вы ничего не знаете о его судьбе? Или вы скажете, что ничего не слышали о нем?
С возраставшим изумлением выслушав новую версию следователя, Сергей Романович некоторое время не мог ничего ответить; он почувствовал себя нехорошо, во рту пересохло, и воздуху не хватало – он никак не мог вдохнуть поглубже.
– Кажется, мир сошел с ума, – с трудом выдавив улыбку, наконец сказал он. – Пожалуй, я теперь могу попасть в самый центр событий и стать вторым Иисусом Христом…
– Не беспокойтесь, вам это не грозит, – все с той же блуждающей усмешкой заверил его следователь. – Подобное не в интересах нашего государства, – тут следователь высоко поднял правую руку, как то загадочно повел у себя над головой указательным пальцем, вычерчивая какую то одному ему ведомую фигуру. – Но если…
– Но если? – как эхо, повторил Сергей Романович, завороженно следя за мистически застывшим большим пальцем правой руки следователя, вдруг преобразившегося и грузно отяжелевшего.
– Если вы, гражданин Горелов, поможете выявить нам членов антисоветской организации и согласитесь работать в интересах советского государства… У вас впереди может быть такая долгая жизнь. Почему бы вам не назвать в первую очередь сообщников, ну, хотя бы по делу Зыбкиной Евдокии Савельевны? Вы же не один были. И дело не только ведь в ограблении, это ведь, скорее всего, маскировка…
– Молчите, ради Бога, – остановил его Сергей Романович, по прежнему ощущая острую нехватку воздуха. – Я все абсолютно понял…