Страница:
«Ну вот – обязан… Почему я был обязан? – подумал Сергей Романович, словно обращаясь к кому то незримому, но явно присутствующему рядом. – И что такое отечество? Ну, был и университет, был даже диплом, была и какая то обвальная страсть, чего не наблюдалось, судя по свидетельствам живых, ни у деда, ни у отца, и все рухнуло. Что такое отечество? Товарищ Хрущев и товарищ Брежнев? Кому они товарищи – уж не ему ли самому? Или отечество вот эти милые, тоскующие по своему простому бабьему счастью женщины? Да и с какой стати лезет в голову подобная дребедень? Что случилось? Что за незапланированный душевный стриптиз?»
Словно пробуждаясь, он браво тряхнул головой, шагнул к женщинам, о чем то вполголоса совещавшимся у стола, и спросил:
– Милые дамы, а вы не слышали последнего анекдота о трех богатырях? Про товарищей Сталина, Хрущева и Брежнева? Как они в одном купе следовали на отдых, разумеется, заслуженный, к теплому синему морю?
– Только не очень уж похабный, – улыбаясь, попросила Вера. – Здесь дом чистый, похабщины не переносят, заранее ставлю в известность. Так, Тася?
– Зачем же, анекдот вполне патриотический и добропорядочный, – весело заверил Сергей Романович, становясь похожим на задиристого мальчишку. – Здесь дело серьезное, такого ранга деятели шутить не любят. Все как положено в высшем обществе, едут они себе, разговаривают, потягивают потихоньку армянский коньячок, вспоминают минувшие дни, и вдруг толчок! Все подпрыгнуло, зашаталось, поезд тычком останавливается – даже бутылки поопрокидывались, Никите Сергеевичу на колени пролилось. Прибегает испуганный комендант, докладывает: путь, мол, разобран на двести метров, уже, мол, вызваны ремонтники, через час другой поедем… Конечно, некоторое недовольство, из купе выбегает Никита Сергеевич, довольно скоро возвращается, хитренько потирая руки, и сообщает, что теперь все в порядке, в обход поврежденному участку прокладывается объездной путь, и через сутки другие тронемся, мол, дальше. Сталин покосился на него, пососал свою трубочку, прищурился, сказал «Кхе, кхе», сунул в карман свой чубучок и вышел. Через минуту другую появляется снова. А ну, говорит, джигиты, выпьем, все в порядке, через полчаса поедем. Никита Сергеевич даже подскочил: что, как, почему? Да ничего особенного, говорит, поглаживая усы, Иосиф Виссарионович, все весьма рационально и просто – все, начиная от начальника дороги и до машиниста, расстреляны, через несколько минут закончат остальные формальности, назначения и перемещения, и тронемся. Брежнев послушал послушал, засмеялся, встал, опустил на окне штору и пригласил всех к столу – выпить по настоящему. И опять: что, как? По какой такой причине? А Леонид Ильич поднимает палец, тише, мол! Вы что, говорит, не слышите, мы уже едем…
– Ну, Сергуня, что то я ничего не поняла! – чистосердечно призналась Вера. – Давай лучше за стол, все готово. Тася, можно? Что время тянуть. Вот только надо нашего отшельника пригласить, так хочется по старой дружбе с ним поболтать…
– Конечно, конечно, – поддержал Сергей Романович. – Не все же мозги себе сушить…
– Не знаю, вряд ли он согласится, я же тебя, Вера, предупреждала, ему нездоровится. Пугает он меня последнее время все больше…
– Перестань, ты что, забыла, он в свое время за мной даже ухаживал! Помнишь…
– Вот оно где собака зарыта, – повернулся к ней Сергей Романович. – А я-то гадаю, почему она рвется сюда: подруженька, подруженька, мол…
– Что ж, Сергуня, вспоминать времена царя Гороха! Что ж ты думаешь, до тебя и свету Божьего не было? Мы с Тасей с ползунковой поры вместе, вспомнить страшно, сколько… ой!
И здесь все сразу замолчали и повернулись: недалеко от камина, у двери, ведущей в соседнюю комнату, стоял высокий и худой человек, в чем то неуловимо похожий на Анастасию и в то же время какой то совершенно отъединенный от всего, что его окружало. Он просто стоял и смотрел перед собой, и было такое чувство, что он стоял здесь всегда, только раньше его почему то никто не видел и не замечал; мешковатый, явно великоватый для него пиджак старого покроя, с поднятыми плечами, еще больше увеличивал странное чувство его оторванности от всего окружающего. Сергея Романовича сразу же поразили его огромные, почти в пол лица, тихие глаза.
«Он, пожалуй, слепой, бедняга странник! – невольно подумал Сергей Романович. – Какое, однако, странное, нездешнее лицо, он и в самом деле никого не видит и не слышит, он ведь не живой и пребывает не здесь… Вот глупая баба, нашла, кем восторгаться…»
И тут же ему стало неловко и неуютно, а в следующий миг ощутимый холодок появился в груди – Сергей Романович понял, что странный и тихий человек, возникший как бы из ничего, знает о нем абсолютно все и что он и вышел из своего укрытия только потому, чтобы молча сказать это, а затем опять растаять в сумраке у камина. Но это была, действительно, всего лишь какая то провальная минута, затем все сразу и оборвалось, Вера порывисто и торопливо тотчас шагнула к Арсению.
– Боже, Сеня! – радостно воскликнула она. – Как же я давно тебя не видела! Сеня…
Почти неуловимым жестом остановив ее, он слегка поклонился.
– Боже, как я рада, что ты дома! – опять заговорила Вера. – Не знаю даже, как я тебе обрадовалась… Как время летит! Когда то Арсюшей звали, Сеней, Сенечкой, а теперь, пожалуй, и Арсением Павловичем надо, а, Сеня? Можно я тебя поцелую?
– Что ты спрашиваешь, Вера, взяла и поцеловала! – решительно вмешалась Анастасия, и лицо ее как то преобразилось, осветилось изнутри. – Вы же почти родные с детства…
– И правда, вот еще! Никогда за мной такого не водилось, какая то нерешительная стала! – пожаловалась неизвестно кому Вера, шагнула вперед, хотела было обнять Арсения за плечи, сробела и, только слегка прижавшись к нему, тотчас вновь отступила.
– Я тоже рад увидеть тебя, Верочка, – ровно сказал Арсений и перекрестил ее. – А молодой человек с тобой?
– Конечно, Сеня, познакомься – Сергуня, Сергей Романович, – заторопилась Вера, приглашая своего примолкшего спутника подойти ближе.
– Муж, Верочка?
После недолгой паузы Вера быстро глянула.
– Пока еще по всяким там бюрократическим канонам – нет, а перед Господом Богом – да, и давно…
– Давно – это хорошо, – так же ровно уронил Арсений, и мужчины поздоровались. Все сели за стол, и прежде, чем взять нож и вилку, Арсений перекрестился, затем перекрестил стол; сам он почти ничего не ел и не пил, положил себе на тарелку немного овощного салата и, не дождавшись дыни, налил стакан чаю и без единого слова удалился.
Оставшиеся переглянулись, Сергей Романович придвинул к себе блюдо с дыней и, вооружившись ножом, стал над ней колдовать, время от времени оглядываясь на дверь, за которой скрылся Арсений, так и не ответивший ни на одну из попыток завязать с ним разговор. Женщины в это время, понизив голоса, стали обсуждать что то свое, сугубо бабье.
– А можно я ему дыньки отнесу? – спросил Сергей Романович, поднимая глаза на Анастасию и указывая на тарелку с сочными, щедро нарезанными, дразняще душистыми ломтями. – А вы пока пошепчитесь…
– Пусть идет, – решила Вера и за себя, и за подругу. – Не бойся, Тася, ничего плохого не будет, Сергуня у меня умный. Любого к себе расположить может.
Поощрительно улыбнувшись на комплимент и успокоительно кивнув женщинам, Сергей Романович подошел к двери в комнату Арсения и тихонько стукнул. Ответа не последовало, он помедлил, толкнул дверь и вошел. Хозяин сидел на низком широком диване, устремив ровный взгляд на непрошеного гостя; в его облике появилось нечто новое, казалось, он был даже рассержен, и Сергей Романович, едва шагнув за порог, словно за что то невидимое запнулся и переступил с ноги на ногу.
– Можно, Арсений Павлович?
– Но вы уже вошли.
– Простите, пожалуйста, если некстати, если вы не в настроении…
– Вы же пришли увидеть меня, при чем здесь мое настроение? – услышал Сергей Романович все тот же ровный голос и заставил себя двинуться дальше.
– Я подумал…
– Поставьте тарелку на столик, вот сюда… Садитесь.
«Что за черт! – вновь в который раз за этот вечер растерялся Сергей Романович. – Ноги отказывают, словно ватные… Так не годится. Или Верка за ночь так вымотала, ненасытная баба… А ну – вперед! Вперед…»
– Ну вот и прекрасно, устраивайтесь поудобнее.
На этот раз голос хозяина прозвучал мягче. Сергей Романович почувствовал, как схлынуло напряжение, и опустился на низкий, покойный диванчик, только на другом его конце. «О чем нам говорить? – спросил он сам у себя с легкой насмешкой. – Что у нас общего? У него своя жизнь, у меня своя, нам никогда не сойтись и не понять друг друга, каждый в этом мире сходит с ума по своему, вот только почему мне хорошо и покойно рядом? Верка что то говорила, вроде того что он явно сдвинутый. Как же так – крупный ученый, вроде что то там открыл, нечто такое, от чего сам пришел в бессмысленность, затем все прежнее забыл и отринул… Несколько лет отыскивал сам себя, надо думать, отыскал нечто совсем другое, так всегда бывает. Что же он такое отыскал? Что нового можно отыскать в дряхлом, прогнившем до самых сокровенных глубин мире, среди тупого и жадного стада, дико несущегося в никуда? В чем смысл? Да и какое тебе дело, подпольному человеку, а по сути, просто удачливому пока – тьфу! тьфу! – московскому вору, вбившему себе в голову всякую благородную чушь, до какого то нелепого и несуществующего смысла? Ведь в самом себе все равно уже ничего не изменить, ты сам этого боишься и не захочешь. Да и зачем тебе такие завиралистые фантомы – Россия, русский человек, русский путь? Гнилое университетское наследие? Зачем?»
– Да, пожалуй, что и так, – услышал он неожиданно какой то тихий и далекий голос хозяина, продолжавшего сидеть на том же диванчике, только в другом его углу, хотя голос шел откуда то словно со стороны, и с трудом удержался, чтобы не оглянуться.
– Простите, я не ослышался, вы что то сказали?
– Ничего особенного, – спокойно подтвердил хозяин. – Вы слишком ушли в себя, в гордыню. Обретение собственной души и есть вечный подвиг во тьме. А обрести ее, свою душу, можно только в других, иной дороги не существует. И что ж твой путь, Сергей Романович? Прости, я уж по русски прямо, не обижайся. Мы, я полагаю, из одного времени.
– А мне кажется, Арсений Павлович, ты ведешь какую то запутанную игру, – не остался в долгу гость, и на лице у него появилась усмешка, но он тут же стер ее. – Женщин ты можешь морочить, а мне и не такое приходилось встречать…
– Тебе плохо, только не там и не в том ищешь облегчения, – не опустил просветлевших глаз хозяин. – И не так ищешь…
– А как же надо? Подскажешь?
– Нет, не подскажу. Каждый должен пройти свой путь. Не отчаиваться, а идти.
– Идти – куда? – с досадой уронил Сергей Романович. – Говорят, ты вот давно ходишь, ищешь… Нашел?
– Нашел…
– В чем же этот твой Бог?
– Я тебе уже сказал – в обретении души своей, человек, – не сразу ответил как бы потяжелевший и еще более отодвинувшийся хозяин, но в то же время в его облике, в лице, в глазах проступила ощутимая теплота, скорее похожая на жалость, и эта обидная и неприемлемая для гордого и строптивого гостя жалость все усиливалась. – Что я могу еще сказать? Да ты и не веришь, вон в душе у тебя издевочка, такая циничная, разрушающая тебя мысль – вот, мол, лучше и чище других себя считает, выше меня, такого удачливого и красивого, выше своей сестры, вот и еще один учитель и пророк, а мир все там же, не продвинулся ни на йоту к добру и свету, не говоря уж о совести…
– Я, Арсений Павлович…
– Подожди, подожди, – с неожиданной страстностью, повелительно и властно остановил гостя хозяин, и Сергея Романовича словно что то физически ощутимо приковало к месту; он осознал этот странный толчок даже не своим острым извращенным умом, ищущим неизвестно что, а скорее каким то темным подпольным чутьем, и не в первый раз за последние полчаса тайно изумился происходящему и затих. – Вот и хорошо, – продолжал между тем хозяин. – Иногда надо и помолчать, послушать. Ты ведь пришел не для того, чтобы покаяться и очиститься, а чтобы еще больше утвердиться в своем тайном блуждании. Вот, мол, и еще один обломился, искал, искал, все, кажется, швырнул под ноги, все самое дорогое в грязь под ноги себе швырнул в желании возвыситься над другими, ну и что? Зачем? В пустоте, мол, ничего нельзя отыскать, вот и еще одно поражение. Вернулся с поджатым хвостом, как побитая дворняжка, возомнившая себя царем зверей… Вот пойду и взгляну на него. Получу подтверждение, что ничего другого, кроме права кулака и силы, нет в мире, и мне окончательно станет легко и свободно. Вот ты с этим своим убогим богатством пришел, пытаешься даже здесь оказаться сверху. Далеко тебе, человек, до истинного света и спокойствия души.
– А разве не так, не так? – почти выкрикнул, с трудом обретая голос, Сергей Романович, прорывая сковывающее его волю странное оцепенение души и сознания. – Разве ты не вернулся после своих поисков опустошенный и поверженный? Разве на старые места, находя что либо, возвращаются?
– Непременно. Нужно же окончательно освободиться от прошлого, предать его тлену и забвению, – сказал хозяин кому то далекому, неведомому, только не своему назойливому гостю, и отсутствующе выпрямился. – У меня еще несколько остановок на земле, где я должен побывать и стереть старые следы.
– Что же тогда останется от тебя на земле? – втайне замирая от острого, почти убивающего чувства постижения, тихо спросил гость.
– Не останется никаких вредоносных шлаков, вот главное, – ответил хозяин, не раздумывая, и от его глубокого, пронизывающего, не отпускающего ни на мгновение взгляда у Сергея Романовича зазвенело в висках, и он ясно ощутил непреодолимую границу между собою и своим новым знакомым, все более влекущим к себе человеком, ощутил и то, что разделявшую их черту ни тому, ни другому не дано было переступить.
Сергей Романович не привык оставаться побежденным и вызывающе оскалился, пытаясь изобразить улыбку, но и это не спасло.
– Может быть, отведаешь? – чувствуя свое поражение, спросил он, кивнув на сочившиеся сладким соком ломти дыни.
Хозяин встал, принес две тарелки и ножи и, попробовав дыню, похвалил:
– Много, много солнца – чистая энергия, Божий дар… Спасибо.
– Скажи, – вновь качнулся к нему Сергей Романович, и в глазах у него прорезалась тоска. – Скажи, правда ли, что ты провидишь судьбу человеческую? Может, ты будешь так добр, скажешь что нибудь и мне?
Хозяин положил нож, отодвинул тарелку с почти не тронутым ломтем дыни подальше в тень.
– Вот уж эти женщины, – пробормотал он недовольно. – Что от них ожидать? Слишком эмоциональны от природы, воображение примитивно и мало изменилось с доисторических времен. Слушать приятно, но верить им… Даю тебе добрый совет, человек: никогда не интересуйся своей судьбой, да и кто может провидеть сквозь мрак? Чепуха, никому не верь. Ты идешь своим путем, вот и не всматривайся в горизонты. За ними другая жизнь, в нее ты уже не успеешь. Мне почему то нравится, что ты так и не вышел из детского возраста, хотя и позволяешь себе далеко не детские шалости, дорогой мой Сергей Романович. – Хозяин говорил, а его гость, внутренне пытаясь сопротивляться, не мог, и словно тонул в мягко обволакивающем сознание и растворяющем в себе голосе. – Я тебе одно могу сказать: когда придет твой невыносимый срок, позови. Я приду, я тебе обещаю, приду, где бы ты ни был. Теперь же…
– Я никогда никого не позову! – с неожиданной ненавистью крикнул Сергей Романович и задохнулся – крик застрял у него в груди, в горле, и само тело пропало, и не осталось ни рук, ни ног, и только горели перед ним в разреженной тьме неудержимо втягивающие в себя бездонные точки, и, как он ни сопротивлялся, пересилить и оторваться от сковывающей его силы не мог. Он даже и возмутиться не мог, он лишь осознавал, что эти бездонные точки – зрачки сидящего рядом человека, превратившиеся в какую то непреодолимо пронизывающую волю, и в то же время он словно видел себя со стороны – сидел жалкий, нелепый, скованный и лишенный возможности шевельнуться.
И тогда он попытался возмутиться и восстать, и вновь пригрозил никого и никогда в жизни не звать и не жаловаться, и хотел рассмеяться в лицо своему мучителю. И опять ничего не получилось, лишь что то слабо и далеко звякнуло – нож, которым он резал мякоть дыни, выпал из его судорожно сведенных пальцев.
И другой, мучительно знакомый голос позвал его из серой холодной тьмы, сразу же пробуждая второй, тайный, дремавший в нем до сих пор жизненный состав; этот другой голос иногда звучал в его снах, но он никогда раньше не мог вспомнить его, а вот теперь вспомнил, и по телу счастливой волной прокатилась дрожь.
«Мама, – сказал он. – Зачем ты здесь? Зачем ты пришла?»
«Опомнись, Сережа, что ты говоришь? – с некоторой обидой отозвалась она. – Сам меня звал, как же иначе?»
«Где же ты, я тебя не вижу, – пожаловался он, всматриваясь в плавающий вокруг редкий туман. – Почему ты не хочешь подойти? У меня так горит голова, помоги мне… Я слепну, Боже мой, какой мрак…»
«Здесь я, Сереженька, здесь, – вновь торопливо отозвалась она. – Ты меня чувствуешь, это главное… вот моя ладонь… Боже, какой у тебя жар! Потерпи, сейчас станет легче… ну, ну, еще немного… легче, да? Вот и хорошо. А увидеть меня нельзя, ты успокойся. Время проскочит, и не заметишь, что такое три года?»
«О чем ты? Почему три года? – рванулся он, по прежнему не в состоянии сдвинуться с места, и затем, начиная понимать и пытаясь прервать свой цепенящий бред, как бывало и прежде в тягостных снах, заставил себя открыть глаза. – И ты так спокойно об этом говоришь? – с горечью пожаловался он. – А я тебя так всегда жду…»
«Не бойся, сынок, – услышал он все тот же родной, проникающий в сердце голос и внезапно, как боль, вновь почувствовал прикосновение узкой и теплой ладони к своей щеке. – Не я выбирала твою судьбу, я бы десять раз отдала жизнь, чтобы только с тобой было по другому…»
«Тяжко, мама…»
«Ты мужчина, так тебе выпало, у каждого свой крест, а твой, оглянись, особо тяжелый. Так надо, только не бойся. Жаль вот, на тебе замкнется цепь… Я так любила твоего отца… Ничего, ты всегда хотел быть первым, а стать им не мог… Ты никогда не понимал одного: первых не бывает, не может быть, первые всегда самые последние и самые несчастные…»
«Боже мой, ты говоришь страшные вещи, мама…»
«Молчи, Сереженька. В последний момент тебе будет оказана сомнительная честь достигнуть своего, и ты сам постигнешь тяжкую истину. Это будет и прощением за содеянное тобой. Так уж повелось, абсолютно за все приходится платить. Пора, Сереженька, прости…»
«Погоди, разве ты совсем ничего не чувствуешь? Скажи еще что нибудь… Помнишь сказку? Я болел, мне было лет пять или шесть, я, кажется, чуть даже не умер. Ты рассказывала про белых лебедей, помнишь?»
«Один из них был розовым, с короной на голове, да, да, хорошо помню… Только ты, Сереженька, ничего не бойся, всего один шаг, один момент, и страх уйдет, кончится…»
Голос матери стал отдаляться и совсем наконец затих.
Испытывая ни с чем не сравнимое чувство нежности и просветления, Сергей Романович навзрыд расплакался, долго не мог остановить счастливых детских слез и в предвкушении такого же радостного таинства пробуждения не сразу открыл глаза, – медленно, с нарастающим недоумением, он осмотрелся.
Он не помнил, как попал в эту узкую небольшую комнату с пыльной тусклой люстрой под потолком; он был один, сидел, вжавшись в угол дивана, и на столике перед ним на тарелке лежало несколько ломтей переспевшей южной дыни. И тогда, сразу вспомнив, он коротко вздохнул. Три года, конечно, не ахти что, а все таки не завтра, не через неделю, за три года много воды утечет, целая жизнь. Почему бы и не сплясать от радости?
Из за неплотно прикрытой двери в гостиную пробивался свет и доносились негромкие голоса. Он узнал голос хозяйки, прислушался. Чему то весело смеялась Вера, – он даже обиделся, правда, теперь уже по другому. Черт знает до чего он достукался, засиделся у бабы под подолом, поверил трепотне о святых странниках и провидцах, вот и дождался.
В приливе злости он сорвался с дивана, толкнул дверь и увидел женщин, что то оживленно и заинтересованно обсуждавших. Подруги разом посмотрели на него; очевидно, они говорили о чем то очень интимном и по женски очень откровенно – их лица были мило невинны и грешно непосредственны. И Сергей Романович тоже заговорщицки, с удовлетворением, подмигнул. Это и была жизнь, в другой он не нуждался.
– Не пора ли нам, Вера? – спросил он. – Давайте все вместе походим, погуляем, погода чудесная, тишина, звезды…
– Ой, Сергуня, погоди минуточку, нам договорить надо! – попросила Вера. – Понравился тебе наш отшельник? Хорошо пообщались?
– Лучше не придумаешь, мы с ним друзьями стали, – с подчеркнутой значительностью сообщил Сергей Романович и, подойдя к столу и окинув его взглядом, наполнил бокалы. – Выпить надо, такое редко случается в наши времена… Я рад, рад!
– И мы рады, счастливы! Правда ведь, Тасенька? – подхватила Вера и, взяв свой бокал, подошла к Сергею Романовичу.
Анастасия наблюдала за подругой и думала, что она совсем не меняется, все такая же восторженная, готовая в любой момент отозваться и порадоваться, прийти на помощь. Только вот как бы не ошиблась в своем ненаглядном Сергуне, слишком он молод для нее и чересчур уж красив для мужчины.
3
Словно пробуждаясь, он браво тряхнул головой, шагнул к женщинам, о чем то вполголоса совещавшимся у стола, и спросил:
– Милые дамы, а вы не слышали последнего анекдота о трех богатырях? Про товарищей Сталина, Хрущева и Брежнева? Как они в одном купе следовали на отдых, разумеется, заслуженный, к теплому синему морю?
– Только не очень уж похабный, – улыбаясь, попросила Вера. – Здесь дом чистый, похабщины не переносят, заранее ставлю в известность. Так, Тася?
– Зачем же, анекдот вполне патриотический и добропорядочный, – весело заверил Сергей Романович, становясь похожим на задиристого мальчишку. – Здесь дело серьезное, такого ранга деятели шутить не любят. Все как положено в высшем обществе, едут они себе, разговаривают, потягивают потихоньку армянский коньячок, вспоминают минувшие дни, и вдруг толчок! Все подпрыгнуло, зашаталось, поезд тычком останавливается – даже бутылки поопрокидывались, Никите Сергеевичу на колени пролилось. Прибегает испуганный комендант, докладывает: путь, мол, разобран на двести метров, уже, мол, вызваны ремонтники, через час другой поедем… Конечно, некоторое недовольство, из купе выбегает Никита Сергеевич, довольно скоро возвращается, хитренько потирая руки, и сообщает, что теперь все в порядке, в обход поврежденному участку прокладывается объездной путь, и через сутки другие тронемся, мол, дальше. Сталин покосился на него, пососал свою трубочку, прищурился, сказал «Кхе, кхе», сунул в карман свой чубучок и вышел. Через минуту другую появляется снова. А ну, говорит, джигиты, выпьем, все в порядке, через полчаса поедем. Никита Сергеевич даже подскочил: что, как, почему? Да ничего особенного, говорит, поглаживая усы, Иосиф Виссарионович, все весьма рационально и просто – все, начиная от начальника дороги и до машиниста, расстреляны, через несколько минут закончат остальные формальности, назначения и перемещения, и тронемся. Брежнев послушал послушал, засмеялся, встал, опустил на окне штору и пригласил всех к столу – выпить по настоящему. И опять: что, как? По какой такой причине? А Леонид Ильич поднимает палец, тише, мол! Вы что, говорит, не слышите, мы уже едем…
– Ну, Сергуня, что то я ничего не поняла! – чистосердечно призналась Вера. – Давай лучше за стол, все готово. Тася, можно? Что время тянуть. Вот только надо нашего отшельника пригласить, так хочется по старой дружбе с ним поболтать…
– Конечно, конечно, – поддержал Сергей Романович. – Не все же мозги себе сушить…
– Не знаю, вряд ли он согласится, я же тебя, Вера, предупреждала, ему нездоровится. Пугает он меня последнее время все больше…
– Перестань, ты что, забыла, он в свое время за мной даже ухаживал! Помнишь…
– Вот оно где собака зарыта, – повернулся к ней Сергей Романович. – А я-то гадаю, почему она рвется сюда: подруженька, подруженька, мол…
– Что ж, Сергуня, вспоминать времена царя Гороха! Что ж ты думаешь, до тебя и свету Божьего не было? Мы с Тасей с ползунковой поры вместе, вспомнить страшно, сколько… ой!
И здесь все сразу замолчали и повернулись: недалеко от камина, у двери, ведущей в соседнюю комнату, стоял высокий и худой человек, в чем то неуловимо похожий на Анастасию и в то же время какой то совершенно отъединенный от всего, что его окружало. Он просто стоял и смотрел перед собой, и было такое чувство, что он стоял здесь всегда, только раньше его почему то никто не видел и не замечал; мешковатый, явно великоватый для него пиджак старого покроя, с поднятыми плечами, еще больше увеличивал странное чувство его оторванности от всего окружающего. Сергея Романовича сразу же поразили его огромные, почти в пол лица, тихие глаза.
«Он, пожалуй, слепой, бедняга странник! – невольно подумал Сергей Романович. – Какое, однако, странное, нездешнее лицо, он и в самом деле никого не видит и не слышит, он ведь не живой и пребывает не здесь… Вот глупая баба, нашла, кем восторгаться…»
И тут же ему стало неловко и неуютно, а в следующий миг ощутимый холодок появился в груди – Сергей Романович понял, что странный и тихий человек, возникший как бы из ничего, знает о нем абсолютно все и что он и вышел из своего укрытия только потому, чтобы молча сказать это, а затем опять растаять в сумраке у камина. Но это была, действительно, всего лишь какая то провальная минута, затем все сразу и оборвалось, Вера порывисто и торопливо тотчас шагнула к Арсению.
– Боже, Сеня! – радостно воскликнула она. – Как же я давно тебя не видела! Сеня…
Почти неуловимым жестом остановив ее, он слегка поклонился.
– Боже, как я рада, что ты дома! – опять заговорила Вера. – Не знаю даже, как я тебе обрадовалась… Как время летит! Когда то Арсюшей звали, Сеней, Сенечкой, а теперь, пожалуй, и Арсением Павловичем надо, а, Сеня? Можно я тебя поцелую?
– Что ты спрашиваешь, Вера, взяла и поцеловала! – решительно вмешалась Анастасия, и лицо ее как то преобразилось, осветилось изнутри. – Вы же почти родные с детства…
– И правда, вот еще! Никогда за мной такого не водилось, какая то нерешительная стала! – пожаловалась неизвестно кому Вера, шагнула вперед, хотела было обнять Арсения за плечи, сробела и, только слегка прижавшись к нему, тотчас вновь отступила.
– Я тоже рад увидеть тебя, Верочка, – ровно сказал Арсений и перекрестил ее. – А молодой человек с тобой?
– Конечно, Сеня, познакомься – Сергуня, Сергей Романович, – заторопилась Вера, приглашая своего примолкшего спутника подойти ближе.
– Муж, Верочка?
После недолгой паузы Вера быстро глянула.
– Пока еще по всяким там бюрократическим канонам – нет, а перед Господом Богом – да, и давно…
– Давно – это хорошо, – так же ровно уронил Арсений, и мужчины поздоровались. Все сели за стол, и прежде, чем взять нож и вилку, Арсений перекрестился, затем перекрестил стол; сам он почти ничего не ел и не пил, положил себе на тарелку немного овощного салата и, не дождавшись дыни, налил стакан чаю и без единого слова удалился.
Оставшиеся переглянулись, Сергей Романович придвинул к себе блюдо с дыней и, вооружившись ножом, стал над ней колдовать, время от времени оглядываясь на дверь, за которой скрылся Арсений, так и не ответивший ни на одну из попыток завязать с ним разговор. Женщины в это время, понизив голоса, стали обсуждать что то свое, сугубо бабье.
– А можно я ему дыньки отнесу? – спросил Сергей Романович, поднимая глаза на Анастасию и указывая на тарелку с сочными, щедро нарезанными, дразняще душистыми ломтями. – А вы пока пошепчитесь…
– Пусть идет, – решила Вера и за себя, и за подругу. – Не бойся, Тася, ничего плохого не будет, Сергуня у меня умный. Любого к себе расположить может.
Поощрительно улыбнувшись на комплимент и успокоительно кивнув женщинам, Сергей Романович подошел к двери в комнату Арсения и тихонько стукнул. Ответа не последовало, он помедлил, толкнул дверь и вошел. Хозяин сидел на низком широком диване, устремив ровный взгляд на непрошеного гостя; в его облике появилось нечто новое, казалось, он был даже рассержен, и Сергей Романович, едва шагнув за порог, словно за что то невидимое запнулся и переступил с ноги на ногу.
– Можно, Арсений Павлович?
– Но вы уже вошли.
– Простите, пожалуйста, если некстати, если вы не в настроении…
– Вы же пришли увидеть меня, при чем здесь мое настроение? – услышал Сергей Романович все тот же ровный голос и заставил себя двинуться дальше.
– Я подумал…
– Поставьте тарелку на столик, вот сюда… Садитесь.
«Что за черт! – вновь в который раз за этот вечер растерялся Сергей Романович. – Ноги отказывают, словно ватные… Так не годится. Или Верка за ночь так вымотала, ненасытная баба… А ну – вперед! Вперед…»
– Ну вот и прекрасно, устраивайтесь поудобнее.
На этот раз голос хозяина прозвучал мягче. Сергей Романович почувствовал, как схлынуло напряжение, и опустился на низкий, покойный диванчик, только на другом его конце. «О чем нам говорить? – спросил он сам у себя с легкой насмешкой. – Что у нас общего? У него своя жизнь, у меня своя, нам никогда не сойтись и не понять друг друга, каждый в этом мире сходит с ума по своему, вот только почему мне хорошо и покойно рядом? Верка что то говорила, вроде того что он явно сдвинутый. Как же так – крупный ученый, вроде что то там открыл, нечто такое, от чего сам пришел в бессмысленность, затем все прежнее забыл и отринул… Несколько лет отыскивал сам себя, надо думать, отыскал нечто совсем другое, так всегда бывает. Что же он такое отыскал? Что нового можно отыскать в дряхлом, прогнившем до самых сокровенных глубин мире, среди тупого и жадного стада, дико несущегося в никуда? В чем смысл? Да и какое тебе дело, подпольному человеку, а по сути, просто удачливому пока – тьфу! тьфу! – московскому вору, вбившему себе в голову всякую благородную чушь, до какого то нелепого и несуществующего смысла? Ведь в самом себе все равно уже ничего не изменить, ты сам этого боишься и не захочешь. Да и зачем тебе такие завиралистые фантомы – Россия, русский человек, русский путь? Гнилое университетское наследие? Зачем?»
– Да, пожалуй, что и так, – услышал он неожиданно какой то тихий и далекий голос хозяина, продолжавшего сидеть на том же диванчике, только в другом его углу, хотя голос шел откуда то словно со стороны, и с трудом удержался, чтобы не оглянуться.
– Простите, я не ослышался, вы что то сказали?
– Ничего особенного, – спокойно подтвердил хозяин. – Вы слишком ушли в себя, в гордыню. Обретение собственной души и есть вечный подвиг во тьме. А обрести ее, свою душу, можно только в других, иной дороги не существует. И что ж твой путь, Сергей Романович? Прости, я уж по русски прямо, не обижайся. Мы, я полагаю, из одного времени.
– А мне кажется, Арсений Павлович, ты ведешь какую то запутанную игру, – не остался в долгу гость, и на лице у него появилась усмешка, но он тут же стер ее. – Женщин ты можешь морочить, а мне и не такое приходилось встречать…
– Тебе плохо, только не там и не в том ищешь облегчения, – не опустил просветлевших глаз хозяин. – И не так ищешь…
– А как же надо? Подскажешь?
– Нет, не подскажу. Каждый должен пройти свой путь. Не отчаиваться, а идти.
– Идти – куда? – с досадой уронил Сергей Романович. – Говорят, ты вот давно ходишь, ищешь… Нашел?
– Нашел…
– В чем же этот твой Бог?
– Я тебе уже сказал – в обретении души своей, человек, – не сразу ответил как бы потяжелевший и еще более отодвинувшийся хозяин, но в то же время в его облике, в лице, в глазах проступила ощутимая теплота, скорее похожая на жалость, и эта обидная и неприемлемая для гордого и строптивого гостя жалость все усиливалась. – Что я могу еще сказать? Да ты и не веришь, вон в душе у тебя издевочка, такая циничная, разрушающая тебя мысль – вот, мол, лучше и чище других себя считает, выше меня, такого удачливого и красивого, выше своей сестры, вот и еще один учитель и пророк, а мир все там же, не продвинулся ни на йоту к добру и свету, не говоря уж о совести…
– Я, Арсений Павлович…
– Подожди, подожди, – с неожиданной страстностью, повелительно и властно остановил гостя хозяин, и Сергея Романовича словно что то физически ощутимо приковало к месту; он осознал этот странный толчок даже не своим острым извращенным умом, ищущим неизвестно что, а скорее каким то темным подпольным чутьем, и не в первый раз за последние полчаса тайно изумился происходящему и затих. – Вот и хорошо, – продолжал между тем хозяин. – Иногда надо и помолчать, послушать. Ты ведь пришел не для того, чтобы покаяться и очиститься, а чтобы еще больше утвердиться в своем тайном блуждании. Вот, мол, и еще один обломился, искал, искал, все, кажется, швырнул под ноги, все самое дорогое в грязь под ноги себе швырнул в желании возвыситься над другими, ну и что? Зачем? В пустоте, мол, ничего нельзя отыскать, вот и еще одно поражение. Вернулся с поджатым хвостом, как побитая дворняжка, возомнившая себя царем зверей… Вот пойду и взгляну на него. Получу подтверждение, что ничего другого, кроме права кулака и силы, нет в мире, и мне окончательно станет легко и свободно. Вот ты с этим своим убогим богатством пришел, пытаешься даже здесь оказаться сверху. Далеко тебе, человек, до истинного света и спокойствия души.
– А разве не так, не так? – почти выкрикнул, с трудом обретая голос, Сергей Романович, прорывая сковывающее его волю странное оцепенение души и сознания. – Разве ты не вернулся после своих поисков опустошенный и поверженный? Разве на старые места, находя что либо, возвращаются?
– Непременно. Нужно же окончательно освободиться от прошлого, предать его тлену и забвению, – сказал хозяин кому то далекому, неведомому, только не своему назойливому гостю, и отсутствующе выпрямился. – У меня еще несколько остановок на земле, где я должен побывать и стереть старые следы.
– Что же тогда останется от тебя на земле? – втайне замирая от острого, почти убивающего чувства постижения, тихо спросил гость.
– Не останется никаких вредоносных шлаков, вот главное, – ответил хозяин, не раздумывая, и от его глубокого, пронизывающего, не отпускающего ни на мгновение взгляда у Сергея Романовича зазвенело в висках, и он ясно ощутил непреодолимую границу между собою и своим новым знакомым, все более влекущим к себе человеком, ощутил и то, что разделявшую их черту ни тому, ни другому не дано было переступить.
Сергей Романович не привык оставаться побежденным и вызывающе оскалился, пытаясь изобразить улыбку, но и это не спасло.
– Может быть, отведаешь? – чувствуя свое поражение, спросил он, кивнув на сочившиеся сладким соком ломти дыни.
Хозяин встал, принес две тарелки и ножи и, попробовав дыню, похвалил:
– Много, много солнца – чистая энергия, Божий дар… Спасибо.
– Скажи, – вновь качнулся к нему Сергей Романович, и в глазах у него прорезалась тоска. – Скажи, правда ли, что ты провидишь судьбу человеческую? Может, ты будешь так добр, скажешь что нибудь и мне?
Хозяин положил нож, отодвинул тарелку с почти не тронутым ломтем дыни подальше в тень.
– Вот уж эти женщины, – пробормотал он недовольно. – Что от них ожидать? Слишком эмоциональны от природы, воображение примитивно и мало изменилось с доисторических времен. Слушать приятно, но верить им… Даю тебе добрый совет, человек: никогда не интересуйся своей судьбой, да и кто может провидеть сквозь мрак? Чепуха, никому не верь. Ты идешь своим путем, вот и не всматривайся в горизонты. За ними другая жизнь, в нее ты уже не успеешь. Мне почему то нравится, что ты так и не вышел из детского возраста, хотя и позволяешь себе далеко не детские шалости, дорогой мой Сергей Романович. – Хозяин говорил, а его гость, внутренне пытаясь сопротивляться, не мог, и словно тонул в мягко обволакивающем сознание и растворяющем в себе голосе. – Я тебе одно могу сказать: когда придет твой невыносимый срок, позови. Я приду, я тебе обещаю, приду, где бы ты ни был. Теперь же…
– Я никогда никого не позову! – с неожиданной ненавистью крикнул Сергей Романович и задохнулся – крик застрял у него в груди, в горле, и само тело пропало, и не осталось ни рук, ни ног, и только горели перед ним в разреженной тьме неудержимо втягивающие в себя бездонные точки, и, как он ни сопротивлялся, пересилить и оторваться от сковывающей его силы не мог. Он даже и возмутиться не мог, он лишь осознавал, что эти бездонные точки – зрачки сидящего рядом человека, превратившиеся в какую то непреодолимо пронизывающую волю, и в то же время он словно видел себя со стороны – сидел жалкий, нелепый, скованный и лишенный возможности шевельнуться.
И тогда он попытался возмутиться и восстать, и вновь пригрозил никого и никогда в жизни не звать и не жаловаться, и хотел рассмеяться в лицо своему мучителю. И опять ничего не получилось, лишь что то слабо и далеко звякнуло – нож, которым он резал мякоть дыни, выпал из его судорожно сведенных пальцев.
И другой, мучительно знакомый голос позвал его из серой холодной тьмы, сразу же пробуждая второй, тайный, дремавший в нем до сих пор жизненный состав; этот другой голос иногда звучал в его снах, но он никогда раньше не мог вспомнить его, а вот теперь вспомнил, и по телу счастливой волной прокатилась дрожь.
«Мама, – сказал он. – Зачем ты здесь? Зачем ты пришла?»
«Опомнись, Сережа, что ты говоришь? – с некоторой обидой отозвалась она. – Сам меня звал, как же иначе?»
«Где же ты, я тебя не вижу, – пожаловался он, всматриваясь в плавающий вокруг редкий туман. – Почему ты не хочешь подойти? У меня так горит голова, помоги мне… Я слепну, Боже мой, какой мрак…»
«Здесь я, Сереженька, здесь, – вновь торопливо отозвалась она. – Ты меня чувствуешь, это главное… вот моя ладонь… Боже, какой у тебя жар! Потерпи, сейчас станет легче… ну, ну, еще немного… легче, да? Вот и хорошо. А увидеть меня нельзя, ты успокойся. Время проскочит, и не заметишь, что такое три года?»
«О чем ты? Почему три года? – рванулся он, по прежнему не в состоянии сдвинуться с места, и затем, начиная понимать и пытаясь прервать свой цепенящий бред, как бывало и прежде в тягостных снах, заставил себя открыть глаза. – И ты так спокойно об этом говоришь? – с горечью пожаловался он. – А я тебя так всегда жду…»
«Не бойся, сынок, – услышал он все тот же родной, проникающий в сердце голос и внезапно, как боль, вновь почувствовал прикосновение узкой и теплой ладони к своей щеке. – Не я выбирала твою судьбу, я бы десять раз отдала жизнь, чтобы только с тобой было по другому…»
«Тяжко, мама…»
«Ты мужчина, так тебе выпало, у каждого свой крест, а твой, оглянись, особо тяжелый. Так надо, только не бойся. Жаль вот, на тебе замкнется цепь… Я так любила твоего отца… Ничего, ты всегда хотел быть первым, а стать им не мог… Ты никогда не понимал одного: первых не бывает, не может быть, первые всегда самые последние и самые несчастные…»
«Боже мой, ты говоришь страшные вещи, мама…»
«Молчи, Сереженька. В последний момент тебе будет оказана сомнительная честь достигнуть своего, и ты сам постигнешь тяжкую истину. Это будет и прощением за содеянное тобой. Так уж повелось, абсолютно за все приходится платить. Пора, Сереженька, прости…»
«Погоди, разве ты совсем ничего не чувствуешь? Скажи еще что нибудь… Помнишь сказку? Я болел, мне было лет пять или шесть, я, кажется, чуть даже не умер. Ты рассказывала про белых лебедей, помнишь?»
«Один из них был розовым, с короной на голове, да, да, хорошо помню… Только ты, Сереженька, ничего не бойся, всего один шаг, один момент, и страх уйдет, кончится…»
Голос матери стал отдаляться и совсем наконец затих.
Испытывая ни с чем не сравнимое чувство нежности и просветления, Сергей Романович навзрыд расплакался, долго не мог остановить счастливых детских слез и в предвкушении такого же радостного таинства пробуждения не сразу открыл глаза, – медленно, с нарастающим недоумением, он осмотрелся.
Он не помнил, как попал в эту узкую небольшую комнату с пыльной тусклой люстрой под потолком; он был один, сидел, вжавшись в угол дивана, и на столике перед ним на тарелке лежало несколько ломтей переспевшей южной дыни. И тогда, сразу вспомнив, он коротко вздохнул. Три года, конечно, не ахти что, а все таки не завтра, не через неделю, за три года много воды утечет, целая жизнь. Почему бы и не сплясать от радости?
Из за неплотно прикрытой двери в гостиную пробивался свет и доносились негромкие голоса. Он узнал голос хозяйки, прислушался. Чему то весело смеялась Вера, – он даже обиделся, правда, теперь уже по другому. Черт знает до чего он достукался, засиделся у бабы под подолом, поверил трепотне о святых странниках и провидцах, вот и дождался.
В приливе злости он сорвался с дивана, толкнул дверь и увидел женщин, что то оживленно и заинтересованно обсуждавших. Подруги разом посмотрели на него; очевидно, они говорили о чем то очень интимном и по женски очень откровенно – их лица были мило невинны и грешно непосредственны. И Сергей Романович тоже заговорщицки, с удовлетворением, подмигнул. Это и была жизнь, в другой он не нуждался.
– Не пора ли нам, Вера? – спросил он. – Давайте все вместе походим, погуляем, погода чудесная, тишина, звезды…
– Ой, Сергуня, погоди минуточку, нам договорить надо! – попросила Вера. – Понравился тебе наш отшельник? Хорошо пообщались?
– Лучше не придумаешь, мы с ним друзьями стали, – с подчеркнутой значительностью сообщил Сергей Романович и, подойдя к столу и окинув его взглядом, наполнил бокалы. – Выпить надо, такое редко случается в наши времена… Я рад, рад!
– И мы рады, счастливы! Правда ведь, Тасенька? – подхватила Вера и, взяв свой бокал, подошла к Сергею Романовичу.
Анастасия наблюдала за подругой и думала, что она совсем не меняется, все такая же восторженная, готовая в любой момент отозваться и порадоваться, прийти на помощь. Только вот как бы не ошиблась в своем ненаглядном Сергуне, слишком он молод для нее и чересчур уж красив для мужчины.
3
По теории известного академика Игнатова, в отношениях между властью и народом никогда не было и не могло быть гармонии. Еще из его учения явствовало, что любая национальная элита являлась всего лишь результатом долгой и трудной работы чуть ли не целых исторических периодов, а то и эпох; от зарождения элиты до ее расцвета и упадка, доказывал он, сменяются, бывает, социальные формации, и даже не раз, а правящая и, как правило, тесно связанная с ней, переплетенная множеством кровных интересов духовная элита продолжает формироваться, обретать свои зримо выраженные конкретные черты, в то же время постоянно приспосабливаясь, как бы мягко и незаметно переливается из одного огненного котла народной стихии в другой, в третий, четвертый, и всякий раз как бы меняется и растворяется в новом составе народного бытия, но все якобы происходящие изменения элитарных слоев являются только кажущимися. На самом деле это всего лишь внешние маскировочные действия для продолжения своего паразитического и вольготного, за счет все той же народной стихии, существования и процветания. Убедительным доказательством своей правоты он считал неизбежную утерю национальными элитами своих родовых национальных корней и их слияние в одну космополитическую сущность и общность под демагогическим лозунгом всемирного братства и процветания, а также всеобщего благоденствия, которого, как известно, никогда не было, не будет, да и быть не может. Так в мире и складываются особо изощренные олигархии, для них основополагающим законом становятся корпоративные элитарные интересы, и они начинают защищать их самыми жестокими и изощренными мерами в любой точке мирового пространства. И неважно, какими национальными процессами эти противоречия были вызваны, – даже самые незначительные ущемления интересов любой национальной элиты воспринимались ее космополитическим единением как нечто кощунственное и недопустимое, как варварское посягательство на божественные права всей мировой элиты. Во всех концах мира тотчас начинали кричать о черни, Аполлоне и печном горшке, и здесь уж народные бедствия и страдания вовсе не брались в расчет. Тотчас выводилась формула, что страдания и бедствия есть естественное состояние народной стихии и по другому не бывает и быть не может.
В своем убеждении академик Игнатов был непреклонен и не делал исключения ни для Пушкина, ни для Достоевского или Толстого, тем более не обходил он стороной стоящих непосредственно у кормила власти и их глубоко эшелонированные структуры, проводящие все властные импульсы сверху вниз, в стихию народа.
И особый интерес вызывали его исследования о возникновении и формировании закона перерождения элитарных слоев уже в советское время, когда дело усугублялось еще и взрывом противоречий в самом элитарном всепланетном поле, предвещающим скорый распад исторически сложившегося целого и появление новых, еще неведомых субстанций разума и духа, но в то же время и предрекающим непоправимые смещения основ самого народного бытия. И два данных обстоятельства, порождавшие химерические новообразования в элитарных слоях, разрушали и саму суть природного народного «я» и все больше приближали всеобщую катастрофу. Академик Игнатов мог доказать свою теорию эволюции общества и в планетарном, и во всеобщем державном масштабе, и на самом простейшем уровне, хотя бы на примере своего дачного поселка Восход, где прочно обосновались сыновья и внуки вчерашних, в основном невежественных правителей государства, одного из самых могучих в мире; академик Игнатов даже мог доказать свою теорию на ученых, писателях и артистах, на художниках первого ряда, уже успевших внедриться в престижный правительственный поселок, купивших и построивших по особому разрешению свои дачи со всеми удобствами. И доказательств особых не требовалось – стоило только взглянуть хотя бы на дворец Евдокии Савельевны Зыбкиной, с концертным залом, лифтом и гаражом, похожим больше на крытое футбольное поле. Зачем нужно было эдакое поместье вчерашней полуграмотной ткачихе, пусть даже и с прекрасным, неповторимым голосом? Или нечто подобное кому либо другому из того же вспучившегося после революции состава так называемой новой советской научной и творческой интеллигенции? А только для того, чтобы прикрыть и оправдать нечистоплотность и корысть высшего эшелона власти, особенно после ухода Сталина, того же Никиты Сергеевича Хрущева, а теперь вот и Брежнева, не только не привыкших считать народные деньги, но даже и не подозревавших, что такой счет существует. А если только взглянуть на неисчислимую орду разномастных советников, роем кружащихся возле всяческих вождей и, как правило, отвергающих даже намек на любые национальные корни и опоры и признающих приоритет одного, якобы богоизбранного народа, вечно страдающего и вечно пребывающего в изгнании, надо думать, только в собственном воображении и только от самого себя, то многое станет ясно и без особых усилий. Взять хотя бы всех этих Арбатовых, Александровых, Бовиных, всяческих Сахаровых и Лихачевых, как ржа постоянно разъедающих народную душу, бесстыдно и нагло создающих целые направления русофобии и уже открыто декларирующих якобы неполноценность русского народа, того самого народа, на шее которого они очень недурно устроились и за счет которого живут и жируют. А недавняя статья теперь уже деятеля высокого партийного ранга, некоего ярославского выкормыша и прощелыги Яковлева? Еще один вопиющий пример цинизма и наглости – не позволять народу даже оглянуться на свои исторические основы… Куда дальше? Здесь и до последнего шага недолго – неполноценные должны или только обслуживать, не поднимая глаз к небу, или исчезнуть под теми или иными предлогами.
В своем убеждении академик Игнатов был непреклонен и не делал исключения ни для Пушкина, ни для Достоевского или Толстого, тем более не обходил он стороной стоящих непосредственно у кормила власти и их глубоко эшелонированные структуры, проводящие все властные импульсы сверху вниз, в стихию народа.
И особый интерес вызывали его исследования о возникновении и формировании закона перерождения элитарных слоев уже в советское время, когда дело усугублялось еще и взрывом противоречий в самом элитарном всепланетном поле, предвещающим скорый распад исторически сложившегося целого и появление новых, еще неведомых субстанций разума и духа, но в то же время и предрекающим непоправимые смещения основ самого народного бытия. И два данных обстоятельства, порождавшие химерические новообразования в элитарных слоях, разрушали и саму суть природного народного «я» и все больше приближали всеобщую катастрофу. Академик Игнатов мог доказать свою теорию эволюции общества и в планетарном, и во всеобщем державном масштабе, и на самом простейшем уровне, хотя бы на примере своего дачного поселка Восход, где прочно обосновались сыновья и внуки вчерашних, в основном невежественных правителей государства, одного из самых могучих в мире; академик Игнатов даже мог доказать свою теорию на ученых, писателях и артистах, на художниках первого ряда, уже успевших внедриться в престижный правительственный поселок, купивших и построивших по особому разрешению свои дачи со всеми удобствами. И доказательств особых не требовалось – стоило только взглянуть хотя бы на дворец Евдокии Савельевны Зыбкиной, с концертным залом, лифтом и гаражом, похожим больше на крытое футбольное поле. Зачем нужно было эдакое поместье вчерашней полуграмотной ткачихе, пусть даже и с прекрасным, неповторимым голосом? Или нечто подобное кому либо другому из того же вспучившегося после революции состава так называемой новой советской научной и творческой интеллигенции? А только для того, чтобы прикрыть и оправдать нечистоплотность и корысть высшего эшелона власти, особенно после ухода Сталина, того же Никиты Сергеевича Хрущева, а теперь вот и Брежнева, не только не привыкших считать народные деньги, но даже и не подозревавших, что такой счет существует. А если только взглянуть на неисчислимую орду разномастных советников, роем кружащихся возле всяческих вождей и, как правило, отвергающих даже намек на любые национальные корни и опоры и признающих приоритет одного, якобы богоизбранного народа, вечно страдающего и вечно пребывающего в изгнании, надо думать, только в собственном воображении и только от самого себя, то многое станет ясно и без особых усилий. Взять хотя бы всех этих Арбатовых, Александровых, Бовиных, всяческих Сахаровых и Лихачевых, как ржа постоянно разъедающих народную душу, бесстыдно и нагло создающих целые направления русофобии и уже открыто декларирующих якобы неполноценность русского народа, того самого народа, на шее которого они очень недурно устроились и за счет которого живут и жируют. А недавняя статья теперь уже деятеля высокого партийного ранга, некоего ярославского выкормыша и прощелыги Яковлева? Еще один вопиющий пример цинизма и наглости – не позволять народу даже оглянуться на свои исторические основы… Куда дальше? Здесь и до последнего шага недолго – неполноценные должны или только обслуживать, не поднимая глаз к небу, или исчезнуть под теми или иными предлогами.