Страница:
напишите, что все, что он приказал, будет исполнено именно так, как он
приказал, без малейшего упущения. Передайте также сеньоре герцогине, что я
целую ей ручки и прошу не забыть послать нарочного к моей жене Тересе Панса
с письмом и узелком от меня: этим она окажет мне большую услугу, а уж я ее
потом отблагодарю, чем только смогу. Заодно, чтобы мой господин Дон Кихот
Ламанчский не подумал, что я человек неблагодарный, можете вставить, что я
целую ему руки, а к этому вы, как добрый секретарь и добрый бискаец, можете
прибавить от себя все, что вам вздумается и заблагорассудится. Ну, а теперь
пусть уберут со стола и принесут мне чего-нибудь другого, а уж я справлюсь
со всеми лазутчиками, убийцами и волшебниками, какие только нападут на меня
и на мой остров.
В это время появился слуга и сказал:
- Тут пришел к вам один проситель, из крестьян, и хочет поговорить с
вашей милостью по очень важному будто бы делу.
- Удивительный народ эти просители, - сказал Санчо. - Неужели они так
глупы и не понимают, что в это время никто по делу не приходит? Или они
воображают, что мы, правители и судьи, не живые люди и что у нас нет
определенных часов для удовлетворения естественных наших потребностей, и
желают, чтоб мы были каменные? Клянусь богом и честью своей, что если я и
впредь буду губернатором (в чем я, однако ж, начинаю сомневаться), то
непременно подтяну моих просителей. А уж на сей раз впусти этого человека,
только прежде удостоверься, что это не лазутчик и не убийца.
- Нет, сеньор, - возразил слуга, - по-моему, у него душа нараспашку;
сколько я понимаю, он сущий теленок.
- Бояться нечего, - заметил домоправитель, - нас здесь много.
- А нельзя ли мне, дворецкий, - спросил Санчо, - раз доктора Педро
Нестерпимо здесь нет, съесть чего-нибудь поплотнее и посущественнее, скажем,
кусок хлеба с луком?
- Вечером, за ужином, вы наверстаете упущенное за обедом, и ваше
превосходительство почтет себя вознагражденным и удовлетворенным, - отвечал
дворецкий.
- Дай бог, - сказал Санчо.
- В это время вошел весьма благообразный крестьянин: за тысячу миль
было видно, что это добрый малый и добрая душа. Прежде всего он осведомился:
- Кто здесь сеньор губернатор?
- Кто же еще, как не тот, кто восседает в кресле? - сказал секретарь.
- Я припадаю к его стопам, - объявил крестьянин.
Опустившись на колени, он попросил губернатора пожаловать ему ручку.
Санчо руки не дал, а велел встать и сказать, чего ему надобно. Крестьянин
повиновался и начал так:
- Сеньор! Я крестьянин, уроженец Мигельтурры: это в двух милях от
Сьюдад Реаля.
- Ну, еще один Учертанарогера! - воскликнул Санчо. - Говори, братец, я
только хотел сказать, что Мигельтурру я очень хорошо знаю: ведь это не так
далеко от моего села.
- Дело состоит вот в чем, сеньор, - продолжал крестьянин. - По милости
божией, я с благословения и соизволения святой римской католической церкви
состою в браке. У меня два сына-студента: меньшой учится на бакалавра, а
старший - на лиценциата. Я вдовец, потому как жена моя умерла, а вернее, ее
уморил негодный лекарь: когда она была беременна, он дал ей слабительного, а
если бы господу было угодно, чтобы она разрешилась от бремени благополучно и
родила еще одного сына, то я стал бы учить его на доктора, чтоб он не
завидовал братьям бакалавру и лиценциату.
- Выходит так, - заметил Санчо, - что если б твоя жена не умерла, то
есть если б ее не уморили, ты не был бы теперь вдовцом.
- Нет, сеньор, ни в коем разе, - подтвердил крестьянин.
- Уже хорошо! - воскликнул Санчо. - Дальше, братец: ведь сейчас время
спать, а не делами заниматься.
- Ну так вот, - продолжал крестьянин, - мой сын, который учится на
бакалавра, полюбил одну девицу из нашего села по имени Клара Перлалйтико,
дочку богатея Андреса Перлалйтико, и это не фамилия их, не наследственное
наименование, а прозвище, потому все в их роду были паралитики, а чтоб им не
так обидно было, их стали звать не Паралитико, а Перлалитико, да, по правде
сказать, девушка-то эта и впрямь сущий перл, и ежели поглядеть на нее с
правого боку - полевой цветок, да и только. Вот слева она не так хороша
собой, потому у нее одного глаза нет: вытек, когда она оспой болела, и хоть
рытвин у нее на лице много, и притом глубоких, однако ж вздыхатели ее
уверяют, что это не рытвины, а могилы, в которых погребены души ее
поклонников. Она такая чистюля, что носик ее из боязни запачкать подбородок
прямо, как говорится, на небо смотрит, словно хочет убежать от ротика, и
все-таки она очень даже миловидна, потому ротик у нее преогромный, и если б
не отсутствие не то десяти, не то двадцати передних и коренных зубов, то она
была бы из красавиц красавица. О губках я уж и не говорю: они у нее такие
тонкие и такие изящные, что если попробовать растянуть их, то получится
целый моток, но только цвета они не такого как у всех людей: они у нее
иссиня-зеленовато-лиловые, - просто чудеса. Вы уж простите меня, сеньор
губернатор, что я так подробно живописую наружность девушки, коей рано или
поздно суждено стать моей невесткой: я ее люблю, и она мне нравится.
- Живописуй, сколько душе угодно, - сказал Санчо, - я сам охотник до
живописи, и если б только я сейчас пообедал, то портрет девушки, который ты
нарисовал, был бы для меня наилучшим сладким блюдом.
- Это еще что, - подхватил крестьянин, - самое сладенькое-то у меня к
концу припасено. Так вот, сеньор, если б я мог изобразить статность ее и
стройность, вы дались бы диву, но это невозможно, оттого что она вся
сгорблена и согнута, а колени ее упираются в подбородок, и, однако же,
всякий, глядя на нее, скажет, что если б только она могла выпрямиться, то
достала бы головою до потолка. И она рада бы отдать руку моему
сыну-бакалавру, да не может, потому она сухорукая. Зато ногти у нее длинные
и желобчатые, а такие ногти бывают у людей добродушных и ладно скроенных.
- Добро, - молвил Санчо, - но только прими в соображение, братец, что
ты ее уже описал с ног до головы. Чего тебе еще надобно? Приступай прямо к
делу, без обиняков и околичностей, без недомолвок и прикрас.
- Я прошу вашу милость вот о каком одолжении, - объявил крестьянин, -
напишите, пожалуйста, письмо моему будущему свату и упросите его дать
согласие на этот брак, - ведь мы и по части даров Фортуны, и по части даров
природы ему не уступим: по правде сказать, сеньор губернатор, сын-то ведь у
меня бесноватый, не проходит дня, чтобы злые духи раза три-четыре его не
терзали, да еще угораздило его как-то свалиться в огонь, и с той поры все
лицо у него сморщилось, как пергамент, а глаза маленько слезятся и гноятся.
Впрочем, нрав у него ангельский, и не имей он привычки бить себя и лупить
кулаками, он был бы просто святой.
- Больше тебе ничего не надобно, человече? - спросил Санчо.
- Надо бы, - ответил крестьянин, - только боюсь сказать, ну да ладно,
была не была, скажу, чтобы ничего не оставалось на сердце. Вот что, сеньор:
я хочу попросить вашу милость пожаловать моему сыну-бакалавру триста, а еще
лучше - шестьсот дукатов на приданое, то есть, я хотел сказать, на
обзаведение собственным хозяйством: ведь молодоженам лучше жить своим домком
и от родительской прихоти не зависеть.
- Гляди, не надобно ли тебе еще чего, - сказал Санчо, - не стесняйся и
не стыдись.
- Право, я все сказал, - объявил крестьянин.
Только успел он это вымолвить, как губернатор вскочил, схватил кресло,
на котором сидел, и возопил:
- Ах ты, такой-сякой, нахал, невежа, деревенщина! Прочь с глаз моих,
чтоб духу твоего здесь не было, не то я проломлю и размозжу тебе голову вот
этим самым креслом. Ах, сукин сын, негодяй, чертов живописец, нашел время
просить у меня шестьсот дукатов! Да где я их тебе возьму, грязный мужик? И
почему это я обязан тебе их дарить, даже если б они у меня и были, олух ты
этакий, хоть и пролаза? И что мне за дело до Мигельтурры и до всего рода
Перлалитико? Убирайся вон, говорят тебе, иначе, клянусь жизнью сеньора
герцога, я приведу угрозу в исполнение! Да и непохоже, чтоб ты был из
Мигельтурры, ты просто какой-нибудь прощелыга, которого подослали ко мне
черти, дабы ввести во грех. Сам посуди, разбойник: ведь я всего только
полтора суток, как губернатор, а ты хочешь, чтоб у меня было шестьсот
дукатов?
Дворецкий подал знак крестьянину удалиться, и тот, понурив голову и с
видом испуганным, как если бы он точно боялся гнева губернатора, вышел из
залы: плут отлично справился со своею ролью.
Но оставим разгневанного Санчо, пожелаем, чтобы на его острове была
тишь, гладь да божья благодать, и обратимся к Дон Кихоту, с коим мы
расстались в ту самую минуту, когда ему перевязывали на лице раны,
нанесенные котами, от каковых ран он оправился лишь спустя неделю, а на
неделе с ним случилось приключение, о котором Сид Ахмет обещает рассказать с
тою обстоятельностью и правдивостью, с какою он рассказывает обо всех, даже
самых незначительных, происшествиях, имеющих касательство к этой истории.
1 В афоризме Гиппократа на самом деле речь идет не о куропатках, а о
хлебе.
2 Убрать! (лат.)
3 Тиртеафуэра - селение в Толедской провинции. Само слово "Тиртеафуэра"
(точнее: tiratefuera) - буквально означает: "пошел вон".
О том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини доньей
Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения
В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко раненный Дон Кихот:
лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями кота, -
словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь странствующего
рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и вот однажды ночью, когда он
бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях и о
навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом дверь
в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его
искушать, дабы он в конце концов нарушил верность своей госпоже Дульсинее
Тобосской.
- Нет! - поверив своей выдумке, сказал он себе, однако ж так громко,
что его могли услышать. - Не родилась еще на свет такая красавица, ради
которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и начертан во глубине
моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты, моя владычица, оказалась
превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого Тахо,
расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы тебя ни заточили
Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.
Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он завернулся с
головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати; на голове у
него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице - из-за царапин, а на
усах - для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом своем
наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе
представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не
властной над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом
подрубленном вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и
окутывало ее с головы до ног. В левой руке она держала зажженный огарок
свечи, а правою защищала от света глаза, скрывавшиеся за огромными очками.
Шла она медленно и ступала легко.
Дон Кихот глянул на нее сверху вниз и, рассмотрев ее убранство и
уверившись в ее молчаливости, подумал, что это ведьма или же колдунья
явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и
начал часто-часто креститься. Призрак между тем приближался; достигнув же
середины комнаты, он поднял глаза и увидел, что Дон Кихот торопливо
крестится, и если Дон Кихот оробел при виде этой фигуры, то еще больше
напугалась незнакомка при виде Дон Кихота; едва ее взоры обратились на него,
такого длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках, явно его
уродовавших, как она тотчас же воскликнула:
- Боже мой! Что это?
Выронив от волнения свечу и оставшись впотьмах, она направилась к
выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась на пол. Тут
Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:
- Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи мне, кто ты, и
скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа, то не таись от
меня, и я сделаю для тебя все, что могу, ибо я правоверный христианин и
склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил в орден
странствующего рыцарства, коего цель - всем благотворить - распространяется
и на души, томящиеся в чистилище.
Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула, что Дон Кихот
напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:
- Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я не призрак, не
видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно, полагает, я дуэнья
донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к вашей милости
по такому важному делу, в котором только вы, ваша милость, и можете мне
помочь.
- Скажите, сеньора донья Родригес, - снова заговорил Дон Кихот, - уж не
явились ли вы сюда как сводня? В таком случае знайте, что вы уйдете ни с
чем, а причиною тому - несравненная красота моей владычицы Дульсинеи
Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете избавить и
уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь свечу и
подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам угодно,
но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.
- Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела, государь мой? -
воскликнула дуэнья. - Плохо же вы меня знаете, ваша милость. Я еще не в
столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься: слава богу, душа
моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и передние зубы у меня
целехоньки, за исключением двух-трех, которые я застудила, - ведь у нас тут
в Арагоне простудиться ничего не стоит. Обождите немного, ваша милость: я
только зажгу свечу, мигом возвращусь и расскажу вам о своих огорчениях, - уж
вы-то всякому горю сумеете помочь.
Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же, успокоенный и
задумчивый, остался ждать ее, однако у него тотчас замелькало множество
догадок по поводу этого нового приключения; самая мысль - подвергнуть
испытанию верность, в которой он клялся своей госпоже, казалась ему
кощунственной, и он стал рассуждать сам с собой:
"А что, если хитрый на выдумки дьявол, отчаявшись ввести меня во
искушение с помощью императриц, королев, герцогинь, маркиз и графинь, ныне
задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал много раз и от многих
умных людей, что дьявол, где только может, вместо красотки подсовывает
дурнушку. А что, если благоприятный случай, уединение и тишина пробудят
спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом месте, где до
сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше бежать, чем
ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и говорю о таком
вздоре: очкастой дуэнье в длинном покрывале не породить и не пробудить
нечистого желания в сердце величайшего развратника, какой только есть в
мире. Да разве бывают на свете соблазнительные дуэньи? Да разве во всей
вселенной есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная дуэнья?
Ну так прочь же от меня, племя дуэний, никому никакой радости не
доставляющее! О, как права была та сеньора, о которой рассказывают, что она
в углу своей диванной комнаты посадила двух изваянных дуэний в очках и с
пяльцами, как если бы они занимались рукоделием, и это сообщало всей комнате
вид не менее чинный, нежели присутствие настоящих дуэний!"
Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было замкнуть дверь
и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился к двери, сеньора
Родригес уже входила, держа в руке зажженную свечу из белого воска, и,
увидев, на сей раз уже прямо перед собой, Дон Кихота, перевязанного,
закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то ермолке на голове,
она опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:
- Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь? По-моему, с вашей
стороны не очень прилично, что вы встали с постели.
- Об этом же самом мне вас надлежит спросить, сеньора, - объявил Дон
Кихот. - Так вот я и спрашиваю: огражден ли я от нападения и насилия?
- Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор рыцарь? - спросила
дуэнья.
- Оградить меня должны вы и от вас же самой, - отвечал Дон Кихот. -
Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не десять часов утра, а
полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в более уединенном и
укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и дерзновенный Эней овладел
прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте мне вашу руку, сеньора,
- наилучшим ограждением послужат нам мои целомудрие и скромность, равно как
и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.
Сказавши это, он поцеловал себе правую руку {1}, а затем взял руку
доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно церемониями.
В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется Магометом, что с
удовольствием отдал бы лучшую из двух своих альмалаф за то, чтобы
посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась за руки, направлялась от
двери к кровати.
Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не снимая очков и
по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло на некотором расстоянии от
кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до подбородка; когда
же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон Кихот.
- Теперь, сеньора донья Родригес, - сказал он, - вы можете излить и
выговорить все, что накопилось в истерзанном вашем сердце и наболевшей
груди: я буду слушать вас ушами целомудрия и окажу вам помощь делами
милосердия.
- Я так и знала, - молвила дуэнья, - от благородного и приветливого
вашего облика невозможно было ожидать менее христианского ответа. Так вот в
чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас я сижу перед вашей милостью
в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском, и на мне одеяние всеми
презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом я из Астурии Овьедской и
притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве с лучшими домами
той провинции, но горестный мой удел и беспечность родителей моих,
совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших, привели меня в
столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших
бед отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно вам знать, ваша
милость, что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не
превзошел. Итак, родители отдали меня в услужение и вернулись обратно, а
через несколько лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому что это
были добрые и правоверные христиане. Осталась я сиротою, все мое достояние
заключалось в скудном жалованье да в тех ничтожных подачках, которые в
богатых домах обыкновенно получают служанки, и в это самое время, без
всякого с моей стороны повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина уже
в летах, представительный, с густой бородою, а уж какой воспитанный - ну
прямо король: это потому, что он горец {2}. Сколько ни старались мы утаить
наши встречи, однако госпожа моя о том проведала и во избежание сплетен и
пересудов нас поженила с благословения и соизволения святой нашей матери
римско-католической церкви, от какового брака родилась у нас дочь, и вот
из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня в жизни, и не
потому, чтобы я умерла от родов, - нет, роды у меня были правильные и
наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга мой муж;
если б я не торопилась, я бы вам и про это рассказала, и вы, уж верно,
дались бы диву.
Тут она горько заплакала и сказала:
- Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не совладала: всякий раз,
как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу удержаться от слез.
Боже ты мой, с каким, бывало, важным видом возил он госпожу на крупе
могучего мула, черного как уголь! Тогда ведь не было ни карет, ни носилок,
как нынче, - дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной лакей, а сзади
госпожа. Нет, я непременно должна вам про это рассказать, дабы вы
удостоверились в благовоспитанности и ретивости милого моего мужа. Как-то
раз стал он сворачивать на улицу святого Иакова в Мадриде, довольно-таки
узкую улицу, а навстречу ему алькальд с двумя альгуасилами впереди, и как
скоро добрый мой супруг его увидел, то, вознамерившись проводить его,
поворотил мула. Госпожа, сидевшая на крупе, вполголоса его спрашивает: "Что
ты делаешь, бестолковый? Разве ты не знаешь, что мне не туда?" Алькальд из
учтивости натянул поводья и сказал: "Поезжай, братец, своей дорогой, это мне
приличествует сопровождать сеньору донью Касильду" (так звали нашу госпожу).
Однако супруг мой с обнаженною головою продолжал настаивать на том, чтобы
проводить алькальда, тогда госпожа в запальчивости и раздражении вынула из
футлярчика толстую булавку, прямо, можно сказать, настоящее шило, и всадила
ее в спину моему мужу; тот вскрикнул, сразу весь скорчился и, увлекая за
собой госпожу, грянулся оземь. Два лакея бросились поднимать ее, а также
алькальд и альгуасилы. Гуадалахарские ворота переполошились, то есть,
разумею, не самые ворота, а всякий праздношатающийся люд, который там
толчется. Госпожа пошла домой пешком, а мой муж побежал к цирюльнику и
сказал, что ему проткнули насквозь все внутренности. Слава об учтивости
моего супруга так быстро распространилась, что на улицах за ним стали бегать
мальчишки, и вот поэтому, а еще потому, что он был чуть-чуть близорук,
госпожа его и рассчитала, и я убеждена, что умер он с горя. Осталась я
беспомощною вдовою с дочкой на руках, а краса моей дочери все прибывала,
будто морская пена. В конце концов, как обо мне шла молва, что я великая
рукодельница, то сеньора герцогиня, которая тогда только что вышла замуж за
сеньора герцога, порешила взять меня с собой в королевство Арагонское, а
также и мою дочь, и вот здесь-то, долго ли, коротко ли, дочка моя и
подросла, и что же это, я вам скажу, за прелесть: поет, как жаворонок, в
танце - огонь, пляшет до упаду, читает и пишет, как школьный учитель, а
считает, как купец. О чистоплотности ее я уж и не говорю: проточная вода - и
та не чище ее. И будет ей сейчас, если память мне не изменяет, шестнадцать
лет пять месяцев и три дня, - может, я только днем ошиблась. Коротко говоря,
девочку мою полюбил сын богатого крестьянина, который живет не так далеко
отсюда, в одной из деревень, принадлежащих сеньору герцогу. Уж и не знаю,
как это у них началось, только стали они миловаться, и он сказал моей дочке,
что он на ней женится, а сам обманул ее и не думает исполнять свое обещание.
И сеньор герцог об этом знает, потому что я сколько раз ему жаловалась и
просила его приказать этому сельчанину жениться на моей дочери, но герцог в
одно ухо впускает, в другое выпускает. А все дело в том, что отец обманщика
очень богат, дает герцогу денег взаймы, помогает ему кое-когда обделывать
делишки, и герцог боится расстроить его и рассердить. Вот я и прошу вас,
государь мой, возьмите на себя труд, восстановите справедливость - то ли
уговорами, то ли силой оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на
свет, дабы искоренять неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных. И
примите в рассуждение, ваша милость, сиротство моей дочери; ее прелесть и
юность, а равно и все ее совершенства, которые я вам только что описала, -
клянусь богом и совестью, ни одна из горничных девушек моей госпожи в
подметки ей не годится, даже та, которую зовут Альтисидорой: ее все здесь
почитают за самую разбитную и пригожую, но и ей мою дочку не перещеголять.
Да будет вам известно, государь мой, что не все то золото, что блестит: ведь
эта самая Альтисидора берет не столько красотой, сколько самоуверенностью, и
развязности в ней куда больше, чем скромности, и притом она не совсем
здорова: у нее так плохо пахнет изо рта, что с ней рядом стоять нельзя. Да
взять хоть самое сеньору герцогиню... Нет уж, я лучше помолчу, а то ведь и у
стен бывают уши.
- А что такое у сеньоры герцогини, скажите ради бога, сеньора донья
Родригес? - спросил Дон Кихот.
- Вы так убедительно меня просите, что я не могу не ответить вам с
полною откровенностью, - молвила дуэнья. - Вы знаете, сеньор Дон Кихот, как
красива сеньора герцогиня: кожа у нее напоминает отполированный, гладкий
клинок, щеки - кровь с молоком, очи как звезды небесные, и ходит-то она - не
ходит, а словно летает; можно подумать, что она так и пышет здоровьем, на
самом же деле, ваша милость, этим она обязана прежде всего господу богу, а
затем двум фонтанелям {3}, которые устроены у нее на ногах, и через которые
вытекают все те дурные соки, коими, как уверяют лекари, сеньора герцогиня
полна.
- Пресвятая дева! - воскликнул Дон Кихот. - Неужели у сеньоры герцогини
существуют подобные сточные желоба? Я бы не поверил даже, если б мне это
сказали босые братья, но коль скоро это утверждает сеньора донья Родригес,
значит, так оно и есть. Впрочем, фонтанели на таких ножках, уж верно,
источают не дурные соки, но текучую амбру. Право, я прихожу к мысли, что
фонтанели - вещь чрезвычайно полезная для здоровья.
Только успел Дон Кихот это вымолвить, как вдруг дверь в комнату с
великим шумом распахнулась, донья Родригес от неожиданности выронила свечу,
приказал, без малейшего упущения. Передайте также сеньоре герцогине, что я
целую ей ручки и прошу не забыть послать нарочного к моей жене Тересе Панса
с письмом и узелком от меня: этим она окажет мне большую услугу, а уж я ее
потом отблагодарю, чем только смогу. Заодно, чтобы мой господин Дон Кихот
Ламанчский не подумал, что я человек неблагодарный, можете вставить, что я
целую ему руки, а к этому вы, как добрый секретарь и добрый бискаец, можете
прибавить от себя все, что вам вздумается и заблагорассудится. Ну, а теперь
пусть уберут со стола и принесут мне чего-нибудь другого, а уж я справлюсь
со всеми лазутчиками, убийцами и волшебниками, какие только нападут на меня
и на мой остров.
В это время появился слуга и сказал:
- Тут пришел к вам один проситель, из крестьян, и хочет поговорить с
вашей милостью по очень важному будто бы делу.
- Удивительный народ эти просители, - сказал Санчо. - Неужели они так
глупы и не понимают, что в это время никто по делу не приходит? Или они
воображают, что мы, правители и судьи, не живые люди и что у нас нет
определенных часов для удовлетворения естественных наших потребностей, и
желают, чтоб мы были каменные? Клянусь богом и честью своей, что если я и
впредь буду губернатором (в чем я, однако ж, начинаю сомневаться), то
непременно подтяну моих просителей. А уж на сей раз впусти этого человека,
только прежде удостоверься, что это не лазутчик и не убийца.
- Нет, сеньор, - возразил слуга, - по-моему, у него душа нараспашку;
сколько я понимаю, он сущий теленок.
- Бояться нечего, - заметил домоправитель, - нас здесь много.
- А нельзя ли мне, дворецкий, - спросил Санчо, - раз доктора Педро
Нестерпимо здесь нет, съесть чего-нибудь поплотнее и посущественнее, скажем,
кусок хлеба с луком?
- Вечером, за ужином, вы наверстаете упущенное за обедом, и ваше
превосходительство почтет себя вознагражденным и удовлетворенным, - отвечал
дворецкий.
- Дай бог, - сказал Санчо.
- В это время вошел весьма благообразный крестьянин: за тысячу миль
было видно, что это добрый малый и добрая душа. Прежде всего он осведомился:
- Кто здесь сеньор губернатор?
- Кто же еще, как не тот, кто восседает в кресле? - сказал секретарь.
- Я припадаю к его стопам, - объявил крестьянин.
Опустившись на колени, он попросил губернатора пожаловать ему ручку.
Санчо руки не дал, а велел встать и сказать, чего ему надобно. Крестьянин
повиновался и начал так:
- Сеньор! Я крестьянин, уроженец Мигельтурры: это в двух милях от
Сьюдад Реаля.
- Ну, еще один Учертанарогера! - воскликнул Санчо. - Говори, братец, я
только хотел сказать, что Мигельтурру я очень хорошо знаю: ведь это не так
далеко от моего села.
- Дело состоит вот в чем, сеньор, - продолжал крестьянин. - По милости
божией, я с благословения и соизволения святой римской католической церкви
состою в браке. У меня два сына-студента: меньшой учится на бакалавра, а
старший - на лиценциата. Я вдовец, потому как жена моя умерла, а вернее, ее
уморил негодный лекарь: когда она была беременна, он дал ей слабительного, а
если бы господу было угодно, чтобы она разрешилась от бремени благополучно и
родила еще одного сына, то я стал бы учить его на доктора, чтоб он не
завидовал братьям бакалавру и лиценциату.
- Выходит так, - заметил Санчо, - что если б твоя жена не умерла, то
есть если б ее не уморили, ты не был бы теперь вдовцом.
- Нет, сеньор, ни в коем разе, - подтвердил крестьянин.
- Уже хорошо! - воскликнул Санчо. - Дальше, братец: ведь сейчас время
спать, а не делами заниматься.
- Ну так вот, - продолжал крестьянин, - мой сын, который учится на
бакалавра, полюбил одну девицу из нашего села по имени Клара Перлалйтико,
дочку богатея Андреса Перлалйтико, и это не фамилия их, не наследственное
наименование, а прозвище, потому все в их роду были паралитики, а чтоб им не
так обидно было, их стали звать не Паралитико, а Перлалитико, да, по правде
сказать, девушка-то эта и впрямь сущий перл, и ежели поглядеть на нее с
правого боку - полевой цветок, да и только. Вот слева она не так хороша
собой, потому у нее одного глаза нет: вытек, когда она оспой болела, и хоть
рытвин у нее на лице много, и притом глубоких, однако ж вздыхатели ее
уверяют, что это не рытвины, а могилы, в которых погребены души ее
поклонников. Она такая чистюля, что носик ее из боязни запачкать подбородок
прямо, как говорится, на небо смотрит, словно хочет убежать от ротика, и
все-таки она очень даже миловидна, потому ротик у нее преогромный, и если б
не отсутствие не то десяти, не то двадцати передних и коренных зубов, то она
была бы из красавиц красавица. О губках я уж и не говорю: они у нее такие
тонкие и такие изящные, что если попробовать растянуть их, то получится
целый моток, но только цвета они не такого как у всех людей: они у нее
иссиня-зеленовато-лиловые, - просто чудеса. Вы уж простите меня, сеньор
губернатор, что я так подробно живописую наружность девушки, коей рано или
поздно суждено стать моей невесткой: я ее люблю, и она мне нравится.
- Живописуй, сколько душе угодно, - сказал Санчо, - я сам охотник до
живописи, и если б только я сейчас пообедал, то портрет девушки, который ты
нарисовал, был бы для меня наилучшим сладким блюдом.
- Это еще что, - подхватил крестьянин, - самое сладенькое-то у меня к
концу припасено. Так вот, сеньор, если б я мог изобразить статность ее и
стройность, вы дались бы диву, но это невозможно, оттого что она вся
сгорблена и согнута, а колени ее упираются в подбородок, и, однако же,
всякий, глядя на нее, скажет, что если б только она могла выпрямиться, то
достала бы головою до потолка. И она рада бы отдать руку моему
сыну-бакалавру, да не может, потому она сухорукая. Зато ногти у нее длинные
и желобчатые, а такие ногти бывают у людей добродушных и ладно скроенных.
- Добро, - молвил Санчо, - но только прими в соображение, братец, что
ты ее уже описал с ног до головы. Чего тебе еще надобно? Приступай прямо к
делу, без обиняков и околичностей, без недомолвок и прикрас.
- Я прошу вашу милость вот о каком одолжении, - объявил крестьянин, -
напишите, пожалуйста, письмо моему будущему свату и упросите его дать
согласие на этот брак, - ведь мы и по части даров Фортуны, и по части даров
природы ему не уступим: по правде сказать, сеньор губернатор, сын-то ведь у
меня бесноватый, не проходит дня, чтобы злые духи раза три-четыре его не
терзали, да еще угораздило его как-то свалиться в огонь, и с той поры все
лицо у него сморщилось, как пергамент, а глаза маленько слезятся и гноятся.
Впрочем, нрав у него ангельский, и не имей он привычки бить себя и лупить
кулаками, он был бы просто святой.
- Больше тебе ничего не надобно, человече? - спросил Санчо.
- Надо бы, - ответил крестьянин, - только боюсь сказать, ну да ладно,
была не была, скажу, чтобы ничего не оставалось на сердце. Вот что, сеньор:
я хочу попросить вашу милость пожаловать моему сыну-бакалавру триста, а еще
лучше - шестьсот дукатов на приданое, то есть, я хотел сказать, на
обзаведение собственным хозяйством: ведь молодоженам лучше жить своим домком
и от родительской прихоти не зависеть.
- Гляди, не надобно ли тебе еще чего, - сказал Санчо, - не стесняйся и
не стыдись.
- Право, я все сказал, - объявил крестьянин.
Только успел он это вымолвить, как губернатор вскочил, схватил кресло,
на котором сидел, и возопил:
- Ах ты, такой-сякой, нахал, невежа, деревенщина! Прочь с глаз моих,
чтоб духу твоего здесь не было, не то я проломлю и размозжу тебе голову вот
этим самым креслом. Ах, сукин сын, негодяй, чертов живописец, нашел время
просить у меня шестьсот дукатов! Да где я их тебе возьму, грязный мужик? И
почему это я обязан тебе их дарить, даже если б они у меня и были, олух ты
этакий, хоть и пролаза? И что мне за дело до Мигельтурры и до всего рода
Перлалитико? Убирайся вон, говорят тебе, иначе, клянусь жизнью сеньора
герцога, я приведу угрозу в исполнение! Да и непохоже, чтоб ты был из
Мигельтурры, ты просто какой-нибудь прощелыга, которого подослали ко мне
черти, дабы ввести во грех. Сам посуди, разбойник: ведь я всего только
полтора суток, как губернатор, а ты хочешь, чтоб у меня было шестьсот
дукатов?
Дворецкий подал знак крестьянину удалиться, и тот, понурив голову и с
видом испуганным, как если бы он точно боялся гнева губернатора, вышел из
залы: плут отлично справился со своею ролью.
Но оставим разгневанного Санчо, пожелаем, чтобы на его острове была
тишь, гладь да божья благодать, и обратимся к Дон Кихоту, с коим мы
расстались в ту самую минуту, когда ему перевязывали на лице раны,
нанесенные котами, от каковых ран он оправился лишь спустя неделю, а на
неделе с ним случилось приключение, о котором Сид Ахмет обещает рассказать с
тою обстоятельностью и правдивостью, с какою он рассказывает обо всех, даже
самых незначительных, происшествиях, имеющих касательство к этой истории.
1 В афоризме Гиппократа на самом деле речь идет не о куропатках, а о
хлебе.
2 Убрать! (лат.)
3 Тиртеафуэра - селение в Толедской провинции. Само слово "Тиртеафуэра"
(точнее: tiratefuera) - буквально означает: "пошел вон".
О том, что произошло между Дон Кихотом и дуэньей герцогини доньей
Родригес, равно как и о других событиях, достойных записи и увековечения
В глубоком унынии и печали влачил свои дни тяжко раненный Дон Кихот:
лицо у него было перевязано и отмечено, но не рукою бога, а когтями кота, -
словом, его постигло одно из тех несчастий, коими полна жизнь странствующего
рыцаря. Шесть дней не выходил он на люди, и вот однажды ночью, когда он
бодрствовал и лежал с закрытыми глазами, помышляя о своих злоключениях и о
навязчивости Альтисидоры, ему послышалось, что кто-то отмыкает ключом дверь
в его покой, и он тотчас же вообразил, что это влюбленная девица явилась его
искушать, дабы он в конце концов нарушил верность своей госпоже Дульсинее
Тобосской.
- Нет! - поверив своей выдумке, сказал он себе, однако ж так громко,
что его могли услышать. - Не родилась еще на свет такая красавица, ради
которой я перестал бы обожать ту, чей образ запечатлен и начертан во глубине
моего сердца и в тайниках души моей, хотя бы ты, моя владычица, оказалась
превращенною в сельчанку, пропахшую луком, или же в нимфу золотистого Тахо,
расшивающую ткани из золотых и шелковых нитей, и куда бы тебя ни заточили
Мерлин или же Монтесинос, ты повсюду моя, а я повсюду был и буду твоим.
Не успел он окончить свои речи, как дверь отворилась. Он завернулся с
головой в желтое атласное одеяло и стал во весь рост на кровати; на голове у
него была скуфейка, на лице и усах повязки: на лице - из-за царапин, а на
усах - для того, чтобы они не опускались и не отвисали; и в этом своем
наряде он походил на самое странное привидение, какое только можно себе
представить. Он впился глазами в дверь, но вместо изнывающей и уже не
властной над собой Альтисидоры к нему вошла почтеннейшая дуэнья в белом
подрубленном вдовьем покрывале, столь длинном, что оно охватывало и
окутывало ее с головы до ног. В левой руке она держала зажженный огарок
свечи, а правою защищала от света глаза, скрывавшиеся за огромными очками.
Шла она медленно и ступала легко.
Дон Кихот глянул на нее сверху вниз и, рассмотрев ее убранство и
уверившись в ее молчаливости, подумал, что это ведьма или же колдунья
явилась к нему в таком одеянии, дабы учинить над ним какое-либо злое дело, и
начал часто-часто креститься. Призрак между тем приближался; достигнув же
середины комнаты, он поднял глаза и увидел, что Дон Кихот торопливо
крестится, и если Дон Кихот оробел при виде этой фигуры, то еще больше
напугалась незнакомка при виде Дон Кихота; едва ее взоры обратились на него,
такого длинного и такого изжелта-бледного, в одеяле и в повязках, явно его
уродовавших, как она тотчас же воскликнула:
- Боже мой! Что это?
Выронив от волнения свечу и оставшись впотьмах, она направилась к
выходу, но со страху запуталась в собственных юбках и шлепнулась на пол. Тут
Дон Кихот, объятый ужасом, обратился к ней:
- Заклинаю тебя, призрак, или кто бы ты ни был: скажи мне, кто ты, и
скажи, чего ты от меня хочешь. Если ты неприкаянная душа, то не таись от
меня, и я сделаю для тебя все, что могу, ибо я правоверный христианин и
склонен всем и каждому делать добро: ведь для этого-то я и вступил в орден
странствующего рыцарства, коего цель - всем благотворить - распространяется
и на души, томящиеся в чистилище.
Ошеломленная дуэнья, услыхав, что ее заклинают, смекнула, что Дон Кихот
напуган не меньше ее, и заговорила голосом тихим и унылым:
- Сеньор Дон Кихот (если только вы и есть Дон Кихот)! Я не призрак, не
видение и не душа из чистилища, как ваша милость, верно, полагает, я дуэнья
донья Родригес, приближенная сеньоры герцогини, и пришла я к вашей милости
по такому важному делу, в котором только вы, ваша милость, и можете мне
помочь.
- Скажите, сеньора донья Родригес, - снова заговорил Дон Кихот, - уж не
явились ли вы сюда как сводня? В таком случае знайте, что вы уйдете ни с
чем, а причиною тому - несравненная красота моей владычицы Дульсинеи
Тобосской. Одним словом, сеньора донья Родригес, если вы обещаете избавить и
уволить меня от каких бы то ни было сердечных дел, то можете зажечь свечу и
подойти ближе, и мы с вами побеседуем, о чем вам надобно и о чем вам угодно,
но только, повторяю, без всяких прельстительных жеманств.
- Чтобы я стала вмешиваться в чьи-то сердечные дела, государь мой? -
воскликнула дуэнья. - Плохо же вы меня знаете, ваша милость. Я еще не в
столь преклонных летах, чтобы такими пустяками заниматься: слава богу, душа
моя и не думает расставаться с телом, и все коренные и передние зубы у меня
целехоньки, за исключением двух-трех, которые я застудила, - ведь у нас тут
в Арагоне простудиться ничего не стоит. Обождите немного, ваша милость: я
только зажгу свечу, мигом возвращусь и расскажу вам о своих огорчениях, - уж
вы-то всякому горю сумеете помочь.
Не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, Дон Кихот же, успокоенный и
задумчивый, остался ждать ее, однако у него тотчас замелькало множество
догадок по поводу этого нового приключения; самая мысль - подвергнуть
испытанию верность, в которой он клялся своей госпоже, казалась ему
кощунственной, и он стал рассуждать сам с собой:
"А что, если хитрый на выдумки дьявол, отчаявшись ввести меня во
искушение с помощью императриц, королев, герцогинь, маркиз и графинь, ныне
задумал меня совратить с помощью этой дуэньи? Я слыхал много раз и от многих
умных людей, что дьявол, где только может, вместо красотки подсовывает
дурнушку. А что, если благоприятный случай, уединение и тишина пробудят
спящие желания, и я, уже на закате дней, упаду на том самом месте, где до
сих пор ни разу не спотыкался? В подобных обстоятельствах лучше бежать, чем
ожидать боя. Но нет, видно, я не в своем уме, коли думаю и говорю о таком
вздоре: очкастой дуэнье в длинном покрывале не породить и не пробудить
нечистого желания в сердце величайшего развратника, какой только есть в
мире. Да разве бывают на свете соблазнительные дуэньи? Да разве во всей
вселенной есть хоть одна не назойливая, не брюзгливая и не жеманная дуэнья?
Ну так прочь же от меня, племя дуэний, никому никакой радости не
доставляющее! О, как права была та сеньора, о которой рассказывают, что она
в углу своей диванной комнаты посадила двух изваянных дуэний в очках и с
пяльцами, как если бы они занимались рукоделием, и это сообщало всей комнате
вид не менее чинный, нежели присутствие настоящих дуэний!"
Сказавши это, Дон Кихот спрыгнул с кровати и хотел было замкнуть дверь
и не впустить сеньору Родригес, но, когда он приблизился к двери, сеньора
Родригес уже входила, держа в руке зажженную свечу из белого воска, и,
увидев, на сей раз уже прямо перед собой, Дон Кихота, перевязанного,
закутанного в одеяло, в какой-то не то скуфейке, не то ермолке на голове,
она опять испугалась и, отступив шага на два, спросила:
- Я могу считать себя в безопасности, сеньор рыцарь? По-моему, с вашей
стороны не очень прилично, что вы встали с постели.
- Об этом же самом мне вас надлежит спросить, сеньора, - объявил Дон
Кихот. - Так вот я и спрашиваю: огражден ли я от нападения и насилия?
- Кто же и от кого должен вас ограждать, сеньор рыцарь? - спросила
дуэнья.
- Оградить меня должны вы и от вас же самой, - отвечал Дон Кихот. -
Ведь и я не из мрамора и вы не из меди, и сейчас не десять часов утра, а
полночь, даже, может быть, еще позднее, находимся же мы в более уединенном и
укромном месте, нежели та пещера, где вероломный и дерзновенный Эней овладел
прекрасною и мягкосердечною Дидоной. Впрочем, дайте мне вашу руку, сеньора,
- наилучшим ограждением послужат нам мои целомудрие и скромность, равно как
и ваше почтеннейшее вдовье покрывало.
Сказавши это, он поцеловал себе правую руку {1}, а затем взял руку
доньи Родригес, которую та протянула ему с такими же точно церемониями.
В этом месте Сид Ахмет делает отступление и клянется Магометом, что с
удовольствием отдал бы лучшую из двух своих альмалаф за то, чтобы
посмотреть, как эта парочка, взявшись и держась за руки, направлялась от
двери к кровати.
Наконец Дон Кихот улегся в постель, а донья Родригес, не снимая очков и
по-прежнему держа в руке свечу, села в кресло на некотором расстоянии от
кровати. Дон Кихот свернулся клубком и натянул одеяло до подбородка; когда
же оба они устроились поудобнее, первым нарушил молчание Дон Кихот.
- Теперь, сеньора донья Родригес, - сказал он, - вы можете излить и
выговорить все, что накопилось в истерзанном вашем сердце и наболевшей
груди: я буду слушать вас ушами целомудрия и окажу вам помощь делами
милосердия.
- Я так и знала, - молвила дуэнья, - от благородного и приветливого
вашего облика невозможно было ожидать менее христианского ответа. Так вот в
чем состоит дело, сеньор Дон Кихот. Хотя сейчас я сижу перед вашей милостью
в этом кресле и нахожусь в королевстве Арагонском, и на мне одеяние всеми
презираемой и унижаемой дуэньи, однако ж родом я из Астурии Овьедской и
притом происхожу из такой семьи, которая состоит в родстве с лучшими домами
той провинции, но горестный мой удел и беспечность родителей моих,
совершенно неожиданно, неизвестно как и почему обедневших, привели меня в
столицу, в Мадрид, и там мои родители с моего согласия и во избежание горших
бед отдали меня в швеи к одной знатной сеньоре, и надобно вам знать, ваша
милость, что по части ажурной строчки и белошвейной работы никто меня еще не
превзошел. Итак, родители отдали меня в услужение и вернулись обратно, а
через несколько лет скончались и, уж верно, теперь на небе, потому что это
были добрые и правоверные христиане. Осталась я сиротою, все мое достояние
заключалось в скудном жалованье да в тех ничтожных подачках, которые в
богатых домах обыкновенно получают служанки, и в это самое время, без
всякого с моей стороны повода, меня полюбил наш выездной лакей, мужчина уже
в летах, представительный, с густой бородою, а уж какой воспитанный - ну
прямо король: это потому, что он горец {2}. Сколько ни старались мы утаить
наши встречи, однако госпожа моя о том проведала и во избежание сплетен и
пересудов нас поженила с благословения и соизволения святой нашей матери
римско-католической церкви, от какового брака родилась у нас дочь, и вот
из-за нее-то я и лишилась самого дорогого, что было у меня в жизни, и не
потому, чтобы я умерла от родов, - нет, роды у меня были правильные и
наступили вовремя, а потому, что вскоре после этого умер от испуга мой муж;
если б я не торопилась, я бы вам и про это рассказала, и вы, уж верно,
дались бы диву.
Тут она горько заплакала и сказала:
- Простите, сеньор Дон Кихот, что я с собой не совладала: всякий раз,
как я вспоминаю о незадачливом моем муженьке, я не могу удержаться от слез.
Боже ты мой, с каким, бывало, важным видом возил он госпожу на крупе
могучего мула, черного как уголь! Тогда ведь не было ни карет, ни носилок,
как нынче, - дамы ездили верхом на мулах: впереди выездной лакей, а сзади
госпожа. Нет, я непременно должна вам про это рассказать, дабы вы
удостоверились в благовоспитанности и ретивости милого моего мужа. Как-то
раз стал он сворачивать на улицу святого Иакова в Мадриде, довольно-таки
узкую улицу, а навстречу ему алькальд с двумя альгуасилами впереди, и как
скоро добрый мой супруг его увидел, то, вознамерившись проводить его,
поворотил мула. Госпожа, сидевшая на крупе, вполголоса его спрашивает: "Что
ты делаешь, бестолковый? Разве ты не знаешь, что мне не туда?" Алькальд из
учтивости натянул поводья и сказал: "Поезжай, братец, своей дорогой, это мне
приличествует сопровождать сеньору донью Касильду" (так звали нашу госпожу).
Однако супруг мой с обнаженною головою продолжал настаивать на том, чтобы
проводить алькальда, тогда госпожа в запальчивости и раздражении вынула из
футлярчика толстую булавку, прямо, можно сказать, настоящее шило, и всадила
ее в спину моему мужу; тот вскрикнул, сразу весь скорчился и, увлекая за
собой госпожу, грянулся оземь. Два лакея бросились поднимать ее, а также
алькальд и альгуасилы. Гуадалахарские ворота переполошились, то есть,
разумею, не самые ворота, а всякий праздношатающийся люд, который там
толчется. Госпожа пошла домой пешком, а мой муж побежал к цирюльнику и
сказал, что ему проткнули насквозь все внутренности. Слава об учтивости
моего супруга так быстро распространилась, что на улицах за ним стали бегать
мальчишки, и вот поэтому, а еще потому, что он был чуть-чуть близорук,
госпожа его и рассчитала, и я убеждена, что умер он с горя. Осталась я
беспомощною вдовою с дочкой на руках, а краса моей дочери все прибывала,
будто морская пена. В конце концов, как обо мне шла молва, что я великая
рукодельница, то сеньора герцогиня, которая тогда только что вышла замуж за
сеньора герцога, порешила взять меня с собой в королевство Арагонское, а
также и мою дочь, и вот здесь-то, долго ли, коротко ли, дочка моя и
подросла, и что же это, я вам скажу, за прелесть: поет, как жаворонок, в
танце - огонь, пляшет до упаду, читает и пишет, как школьный учитель, а
считает, как купец. О чистоплотности ее я уж и не говорю: проточная вода - и
та не чище ее. И будет ей сейчас, если память мне не изменяет, шестнадцать
лет пять месяцев и три дня, - может, я только днем ошиблась. Коротко говоря,
девочку мою полюбил сын богатого крестьянина, который живет не так далеко
отсюда, в одной из деревень, принадлежащих сеньору герцогу. Уж и не знаю,
как это у них началось, только стали они миловаться, и он сказал моей дочке,
что он на ней женится, а сам обманул ее и не думает исполнять свое обещание.
И сеньор герцог об этом знает, потому что я сколько раз ему жаловалась и
просила его приказать этому сельчанину жениться на моей дочери, но герцог в
одно ухо впускает, в другое выпускает. А все дело в том, что отец обманщика
очень богат, дает герцогу денег взаймы, помогает ему кое-когда обделывать
делишки, и герцог боится расстроить его и рассердить. Вот я и прошу вас,
государь мой, возьмите на себя труд, восстановите справедливость - то ли
уговорами, то ли силой оружия: ведь все про вас знают, что вы родились на
свет, дабы искоренять неправду, выпрямлять кривду и защищать обойденных. И
примите в рассуждение, ваша милость, сиротство моей дочери; ее прелесть и
юность, а равно и все ее совершенства, которые я вам только что описала, -
клянусь богом и совестью, ни одна из горничных девушек моей госпожи в
подметки ей не годится, даже та, которую зовут Альтисидорой: ее все здесь
почитают за самую разбитную и пригожую, но и ей мою дочку не перещеголять.
Да будет вам известно, государь мой, что не все то золото, что блестит: ведь
эта самая Альтисидора берет не столько красотой, сколько самоуверенностью, и
развязности в ней куда больше, чем скромности, и притом она не совсем
здорова: у нее так плохо пахнет изо рта, что с ней рядом стоять нельзя. Да
взять хоть самое сеньору герцогиню... Нет уж, я лучше помолчу, а то ведь и у
стен бывают уши.
- А что такое у сеньоры герцогини, скажите ради бога, сеньора донья
Родригес? - спросил Дон Кихот.
- Вы так убедительно меня просите, что я не могу не ответить вам с
полною откровенностью, - молвила дуэнья. - Вы знаете, сеньор Дон Кихот, как
красива сеньора герцогиня: кожа у нее напоминает отполированный, гладкий
клинок, щеки - кровь с молоком, очи как звезды небесные, и ходит-то она - не
ходит, а словно летает; можно подумать, что она так и пышет здоровьем, на
самом же деле, ваша милость, этим она обязана прежде всего господу богу, а
затем двум фонтанелям {3}, которые устроены у нее на ногах, и через которые
вытекают все те дурные соки, коими, как уверяют лекари, сеньора герцогиня
полна.
- Пресвятая дева! - воскликнул Дон Кихот. - Неужели у сеньоры герцогини
существуют подобные сточные желоба? Я бы не поверил даже, если б мне это
сказали босые братья, но коль скоро это утверждает сеньора донья Родригес,
значит, так оно и есть. Впрочем, фонтанели на таких ножках, уж верно,
источают не дурные соки, но текучую амбру. Право, я прихожу к мысли, что
фонтанели - вещь чрезвычайно полезная для здоровья.
Только успел Дон Кихот это вымолвить, как вдруг дверь в комнату с
великим шумом распахнулась, донья Родригес от неожиданности выронила свечу,