Страница:
однако ж, не захотел ее продолжать и не ответил на вопрос о том, чем
занимается и где подвизается его господин. Итак, наступил час ужина, Дон
Кихот проследовал в свою комнату, хозяин принес туда заказанное блюдо, и Дон
Кихот с весьма решительным видом тотчас к нему приступил. Но в это самое
время из соседней комнаты, которая была отделена от этой всего лишь тонкой
перегородкой, до слуха Дон Кихота донеслись такие слова:
- Пожалуйста, сеньор дон Хербнимо, пока нам не подали ужин, давайте
прочтем еще одну главу из второй части Дон Кихота Ламанчского.
Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое внимание, и
слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:
- Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие нелепости? Ведь у
всякого, кто читал первую часть истории Дон Кихота Ламанчского, должна
пропасть охота читать вторую.
- Со всем тем, - возразил дон Хуан, - прочитать ее не мешает, оттого
что нет такой плохой книги, в которой не было бы чего-нибудь хорошего. Мне
лично больше всего не нравится, что во второй части Дон Кихот разлюбил
Дульсинею Тобосскую {1}.
Услышав это, Дон Кихот преисполнился гнева и негодования и, возвысив
голос, сказал:
- Всякому, кто осмелится утверждать, что Дон Кихот Ламанчский забыл или
же способен забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу в единоборстве, на условиях
равного оружия, сколь далек он от истины, ибо несравненная Дульсинея
Тобосская не может быть забыта, равно как и Дон Кихот Ламанчский не может
впасть в забывчивость: его девиз - постоянство, а его призвание - выказывать
свое постоянство без назойливости и не насилуя себя.
- Кто это нам отвечает? - спросили из другой комнаты.
- Кто же еще, как не сам Дон Кихот Ламанчский? - крикнул Санчо. - И он
вам сумеет доказать, что он прав во всем, что сказал сейчас, и во всем, что
еще когда-нибудь скажет, потому исправному плательщику залог не страшен.
Только успел Санчо вымолвить это, как дверь отворилась и вошли два
человека, по виду - кавальеро, из коих один, заключив Дон Кихота в объятия,
молвил:
- Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не вступает в
противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор, и есть
подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда странствующего
рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто вознамерился похитить
ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот этой самой книги.
Тут он взял у своего приятеля книгу и передал Дон Кихоту; Дон Кихот
молча стал ее перелистывать и, весьма скоро возвратив, молвил:
- Я просмотрел немного, однако уже успел заметить три вещи, достойные
порицания: это, во-первых, некоторые выражения в прологе, во-вторых, то, что
книга написана на арагонском наречии, с пропуском некоторых частей речи,
в-третьих, - и это особенно явно выдает невежество автора, - он путается и
сбивается с толку в одном весьма важном пункте: он объявляет, что жену моего
оруженосца Санчо Пансы зовут Мари Гутьеррес, на самом же деле ее зовут
совсем не так: ее зовут Тересой Панса, а кто путает такие важные вещи, от
того можно ожидать, что он перепутает и все остальное.
Тут вмещался Санчо:
- Нечего сказать, правдивый повествователь! Хорошо же, значит,
осведомлен он о наших делах, коли жену мою Тересу Панса величает Мари
Гутьеррес! Возьмите-ка, сеньор, еще разок эту книжку и поглядите, не
действую ли в ней и я и не переврано ли там и мое имя.
- Судя по твоим словам, друг мой, ты, верно уж, Санчо Панса, оруженосец
сеньора Дон Кихота? - спросил дон Херонимо.
- Да, это я, - подтвердил Санчо, - и горжусь этим.
- Можешь мне поверить, - сказал кавальеро, - что этот новый автор
изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам кажешься: он выдает
тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного - словом, нимало не
похожего на того Санчо, который описан в первой части истории твоего
господина.
- Бог ему судья, - заметил Санчо. - Лучше бы оставил он меня в покое и
позабыл обо мне: было бы корыто - свиньи-то найдутся, а мое дело сторона.
Оба кавальеро пригласили Дон Кихота к себе в комнату вместе отужинать:
им-де хорошо известно, что на постоялом дворе нельзя найти кушаний,
достойных его особы. Дон Кихот по свойственной ему учтивости принял их
предложение и отужинал с ними; Санчо благодаря этому получил телячьи ножки в
полное свое распоряжение; он сел на почетное место, а к нему присоединился
хозяин, который был не меньшим, чем Санчо, охотником до ножек и до копыт.
За ужином дон Хуан спросил Дон Кихота, что слышно о сеньоре Дульсинее
Тобосской: не вышла ли она замуж, не родила ли, не забеременела ли, а если
осталась непорочной, то хранит ли в своей скромной и целомудренной памяти
любовные мечтания сеньора Дон Кихота. Дон Кихот же ему на это ответил так:
- Дульсинея осталась непорочной, мечтания мои - упорнее, чем когда бы
то ни было, отношения наши по-прежнему отличаются сдержанностью, прекрасная
же ее наружность превращена в наружность грубой сельчанки.
И тут он им рассказал во всех подробностях о том, как сеньора Дульсинея
была заколдована, о том, что с ним произошло в пещере Монтесиноса, а равно и
о том, что мудрый Мерлин велел сделать, дабы расколдовать Дульсинею, то есть
о порке, коей должен был себя подвергнуть Санчо. Изрядно было то
удовольствие, какое получили оба кавальеро, слушая рассказ Дон Кихота о
необычайных его похождениях, и их приводили в равное изумление как самые его
бредни, так и его изящная манера изложения. Они уже совсем готовы были
признать его за человека здравомыслящего, как вдруг у него снова начинал
заходить ум за разум, и они все не могли определить, к какому разряду скорее
можно его отнести: к разряду людей здравомыслящих или помешанных.
Между тем Санчо тотчас после ужина покинул хозяина, находившегося в
состоянии сильного подпития, и, проследовав в соседнюю комнату, объявил:
- Убейте меня, сеньоры, если автор этой книги, которую ваши милости
привезли с собой, не желает со мной рассориться. Ну пусть он назвал меня
объедалой, так хоть бы уж пьянчугой-то не называл.
- Как же, он и это говорит о тебе, - сказал дон Херонимо, - не помню,
правда, в каких именно выражениях, - одно могу сказать, что говорит он о
тебе вещи предосудительные, да к тому же еще и неверные, сколько я могу
судить по физиономии того доброго Санчо, который находится сейчас передо
мной.
- Поверьте, ваши милости, - сказал Санчо, - что в этой истории Санчо и
Дон Кихот, должно полагать, изображены совсем не такими, какими нас
представил в книге своего сочинения Сид Ахмет Бен-инхали и каковы мы и есть
в жизни: мой господин выведен у Сид а Ахмета человеком отважным, мудрым и,
кроме того, пылким влюбленным, я же - простодушным и забавным, а вовсе не
пьяницей и не обжорой.
- Я с тобой согласен, - объявил дон Хуан. - Если б только это было
возможно, следовало бы воспретить писать что-либо о великом Дон Кихоте всем,
кроме первого его жизнеописателя, Сида Ахмета, подобно как Александр
Македонский воспретил изображать себя всем художникам за исключением
Апеллеса.
- Пусть меня изображает, кто хочет, - заметил Дон Кихот, - но только
пусть не искажает, потому что когда тебя оскорбляют на каждом шагу, так тут
невольно потеряешь всякое терпение.
- Нет такого оскорбления, - возразил дон Хуан, - за которое сеньор Дон
Кихот не сумел бы отомстить, если только оно не разобьется о щит его
терпения, щит же этот, сколько я понимаю, велик и крепок.
В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая половина ночи,
и сколько ни старался дон Хуан, чтоб Дон Кихот еще разок заглянул в книгу и
на сей предмет поразглагольствовал, однако ж упорство Дон Кихота нельзя было
сломить: он отговаривался тем, что, в сущности, уже читал ее, что книжка
дурацкая и он опасается, как бы автор, случайно узнав, что он, Дон Кихот,
держал ее в руках, не обрадовался и не подумал, что он ее читал, от вещей же
непристойных и безобразных должно отвращать помыслы, а тем паче взоры. Его
спросили, куда именно он направляет путь. Он ответил, что в Сарагосу, для
участия в турнире с призами, который в том городе устраивается ежегодно. Дон
Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или,
вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках
с кольцами - турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более
жалкими нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.
- В таком случае, - объявил Дон Кихот, - ноги моей не будет в Сарагосе,
- тем самым я выведу на свежую воду этого новоявленного лживого
повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого изобразил он,
это не я.
- Отлично сделаете, - заметил дон Херонимо, - тем более что будет еще
один турнир, в Барселоне: там сеньор Дон Кихот с не меньшим успехом может
выказать свою доблесть.
- Так я и сделаю, - объявил Дон Кихот. - А теперь попрошу у ваших
милостей позволения удалиться: мне пора на покой. Еще я прошу вас записать и
занести меня в число ваших самых преданных друзей и слуг.
- И меня также, - присовокупил Санчо. - Может, и я на что-нибудь
пригожусь.
На этом они расстались: Дон Кихот и Санчо ушли к себе, дон Хуан же и
дон Херонимо долго еще дивились этому смешению здравомыслия и безумия, и у
них не оставалось сомнений, что они видели настоящих Дон Кихота и Санчо, а
не тех, кого описывал арагонский сочинитель.
Наутро Дон Кихот встал пораньше и, постучав в перегородку соседней
комнаты, попрощался с кавальеро, у которых он вчера вечером был в гостях.
Санчо весьма щедро расплатился с хозяином и посоветовал ему, чтобы он
поменьше расхваливал припасы своего заведения или уж получше его таковыми
снабжал.
1 Дон Кихот разлюбил Дулъсинею Тобосскую. - У Авельянеды, автора
подложной второй части "Дон Кихота", герой, утратив всякую надежду на
расколдование Дульсинеи, отрекается от нее и присваивает себе прозвище
"Рыцаря без любви".
О том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону
Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, когда Дон
Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая дорога
ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, - так хотелось ему уличить во лжи
нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал. И за целых
шесть дней с ним не произошло ничего такого, что заслуживало бы описания, по
истечении же таковых его застигла ночь в стороне от большой дороги, в чаще
дубового леса, а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему
поводу Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний.
Господин и слуга спешились и расположились под деревьями, после чего
Санчо, успевший в тот день хорошенько подзакусить, мгновенно юркнул в ворота
сна, зато Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько его
думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые
разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере
Монтесиноса, то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея
подпрыгивает и вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого
Мерлина, излагавшего условия и способы расколдования Дульсинеи. Его
приводили в отчаяние нерадение и бессердечие оруженосца Санчо, который,
сколько Дон Кихоту было известно, нанес себе всего лишь пять ударов, то есть
число ничтожное и несоизмеримое с тем бессчетным числом ударов, которые ему
еще оставалось себе нанести. И мысль эта привела Дон Кихота в такое
беспокойство и раздражение, что он начал сам с собой рассуждать:
"Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: "Что разрубить,
что развязать - все едино", и это не помешало ему стать безраздельным
властелином всей Азии, следственно, не менее благоприятный исход может иметь
случай с расколдованием Дульсинеи, если я, вопреки желанию самого Санчо, его
отхлещу. Единственное условие этого предприятия заключается в том, чтобы
Санчо получил три тысячи с лишним ударов, а коли так, то не все ли мне
равно, кто их ему нанесет: он сам или же кто-то другой? Важно, чтоб он их
получил, а как это произойдет - меня не касается".
С этою целью, захвативши Росинантову узду и сложивши ее таким образом,
чтобы можно было ею хлестать, он приблизился к Санчо и начал расстегивать
ему помочи, вернее одну переднюю пуговицу, на которой только и держались его
шаровары. Но едва лишь Дон Кихот дотронулся до Санчо, как с того мгновенно
соскочил сон.
- Что это? - спросил Санчо. - Кто меня трогает и раздевает?
- Это я, - отвечал Дон Кихот, - я пришел исправить твою оплошность и
облегчить мою муку: я пришел бичевать тебя, Санчо, и помочь тебе хотя бы
частично выполнить твое обязательство. Дульсинея гибнет, ты никаких мер не
принимаешь, я умираю от любви к ней, так вот изволь по собственному желанию
снять штаны, ибо мое желание состоит в том, чтобы отсчитать тебе в этом
уединенном месте не менее двух тысяч ударов.
- Ну уж нет, - отозвался Санчо, - успокойтесь, ваша милость, а не то,
истинный бог, я за себя не ручаюсь. Удары, которые я обязался себе
отсчитать, должны быть добровольными, а не насильственными, а сейчас мне
совсем не хочется себя хлестать. Я даю вашей милости слово выпороть и высечь
себя, когда мне придет охота, и будет с вас.
- Нельзя полагаться на твою любезность, Санчо, - возразил Дон Кихот, -
оттого что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и деревенщина, нежное.
И по сему обстоятельству он всеми силами старался спустить с него
штаны; в конце концов Санчо вскочил, бросился на своего господина, сцепился
с ним и, давши ему подножку, повалил наземь; засим наступил ему правым
коленом на грудь и стиснул руки так, что Дон Кихот не мог ни повернуться, ни
вздохнуть.
- Как, предатель? - кричал Дон Кихот. - Ты восстаешь на своего
господина и природного сеньора? Ты посягаешь на того, кто тебя кормит?
- Я не свергаю и не возвожу на престол королей {1}, - отвечал Санчо, -
я спасаю себя, потому я сам себе сеньор. Обещайте, ваша милость, вести себя
смирно и не приставать ко мне с поркой, тогда я вас освобожу и отпущу, а
коли нет, то -
Здесь ты и умрешь, изменник {2},
Доньи Санчи враг заклятый.
Дон Кихот дал обещание и поклялся всеми своими заветными помыслами не
трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив бичевание доброй воле его
и хотению. Санчо встал и отошел на довольно значительное расстояние; когда
же он вознамерился прикорнуть под другим деревом, то почувствовал, что
кто-то словно коснулся его головы; он поднял руки и наткнулся на две
человеческие ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха; он бросился
еще к одному дереву, но и тут с ним произошло то же самое. Он позвал на
помощь Дон Кихота. Дон Кихот явился, и на вопрос, что случилось и чего он
так испугался, Санчо ответил, что здесь все деревья увешаны человеческими
ногами. Дон Кихот ощупал деревья и, тотчас догадавшись, что это такое,
сказал Санчо:
- Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты осязаешь, хотя и
не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на этих деревьях
повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно здесь, по
двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы недалеко от
Барселоны {3}.
И точно, предположение Дон Кихота оказалось справедливым.
Когда на небе загорелась заря, путники обратили взоры свои вверх и
увидели, что на деревьях гроздьями висят тела разбойников. Между тем
становилось все светлее и светлее, и если сначала их ужаснули мертвецы, то
не меньший трепет объял их затем при виде сорока с лишним живых разбойников,
которые внезапно их окружили и на каталонском языке приказали им стоять
смирно и не двигаться с места до тех пор, пока не прибудет атаман. Дон Кихот
был пеш, конь его был разнуздан, копье прислонено к дереву - словом, он был
беззащитен, а потому рассудил за благо, приберегая силы для лучших времен и
для более благоприятного стечения обстоятельств, сложить руки и склонить
голову.
Разбойники поспешили обыскать осла и забрать все, что находилось в
переметной суме, а равно и в чемодане, но, к счастью для Санчо, деньги,
которые ему подарил герцог, вместе с теми, которые он взял с собой,
отправляясь из родного села в поход, были спрятаны у него в поясе. И все же
эти люди не преминули бы ощупать его с головы до ног, чтобы удостовериться,
нет ли у него чего-нибудь между кожей и мясом, когда бы в это самое время не
подоспел атаман; ему можно было дать года тридцать четыре, росту он был выше
среднего, широк в плечах, с виду сумрачен, лицом смугл. Под ним был могучий
конь, одет он был в стальную кольчугу, по бокам у него висели четыре
пистолета (такие пистолеты в тех краях носят название кремневиков). Увидев,
что его оруженосцы, как обыкновенно называют людей, избравших себе таковой
род занятий, намереваются грабить Санчо Пансу, он велел не трогать его, и
они тотчас повиновались; так был спасен пояс с деньгами. Атаман пришел в
изумление при виде копья, которое было прислонено к дереву, щита, лежавшего
на земле, и облаченного в доспехи самого Дон Кихота, о чем-то размышлявшего
с таким печальным и грустным выражением лица, точно он был олицетворенная
печаль. Приблизившись к нему, атаман загоПворил:
- Не печальтесь, добрый человек: вы попали не к какому-нибудь свирепому
Озирису {4}, а к Роке Гинарту, который не столько жесток, сколько милосерд.
- Печаль моя, - отвечал Дон Кихот, - вызвана не тем, что я оказался в
твоей власти, доблестный Роке Гинарт, коего слава в этом мире не знает
предела, но тем, что из-за своей беспечности я дал себя захватить врасплох
твоим воинам, меж тем как по уставу странствующего рыцарства, к ордену
которого я принадлежу, мне подобает находиться в состоянии вечной тревоги,
быть всечасным стражем самого себя. Да будет ведомо тебе, великий Роке, что
если бы воины твои напали на меня, когда подо мною был конь и при мне
находились копье и щит, им не так-то легко было бы со мною справиться, ибо я
- Дон Кихот Ламанчский, славою о подвигах коего полнится вся земля.
Тут Роке Гинарт догадался, что Дон Кихот прежде всего безумец, а потом
уже храбрец, и хотя ему приходилось о нем слышать, однако ж деяниям его он
не верил и не допускал мысли, чтобы этакая блажь способна была овладеть
человеческим сердцем; и он был чрезвычайно рад этой встрече, ибо благодаря
ей мог увидеть вблизи то, о чем до него издалека доходили слухи; обратился
же он к Дон Кихоту с такими словами:
- Доблестный рыцарь! Не гневайтесь и участь свою не почитайте злою:
может статься, что в этих-то ухабах извилистый жребий ваш как раз и
выпрямится, ибо провидение поднимает падших и обогащает бедных путями
необыкновенными, невиданными и неисповедимыми.
Не успел Дон Кихот поблагодарить его, как сзади послышался такой
громкий топот, точно скакал табун лошадей, между тем это был только один
конь, на котором бешено мчался юноша лет двадцати, в зеленом шелковом
камзоле с золотыми позументами, в шароварах и кафтанчике, в шляпе, на
валлонский манер, с перьями, в узких провощенных сапогах, с золоченою
шпагою, кинжалом и шпорами, с маленьким мушкетом в руке и с парою пистолетов
у пояса. Роке оглянулся на шум и увидел прекрасного этого всадника, всадник
же, приблизившись к нему, заговорил:
- Я приехала к тебе, доблестный Роке, не за тем, чтобы ты избавил меня
от моей недоли, но затем, чтобы ты облегчил мою участь. А чтобы разрешить
твое недоумение, - я вижу, ты меня не узнаешь, - я тебе сейчас скажу, кто я
такая: я Клаудия Хербнима, дочь Симона Форте, находящегося в тесной дружбе с
тобой и в непримиримой вражде с Клаукелем Торрельясом, который является
также и твоим врагом, потому что принадлежит к враждебному тебе лагерю. Ты,
конечно, знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, дон Висенте Торрельяс, -
так, по крайней мере, он звался еще два часа назад. Чтобы сократить повесть
о моем горе, я в немногих словах расскажу тебе, какое именно горе причинил
мне этот человек. Мы с ним встретились, он изъяснился мне в любви, я ему
поверила и, втайне от моего отца, полюбила его: должно заметить, что нет на
свете такой женщины, хотя бы она была самых строгих правил и самого
скромного поведения, у которой, однако ж, с избытком недостало бы времени,
чтобы осуществить и исполнить пламенные свои желания. В конце концов он
обещал на мне жениться, я также поклялась быть его супругой, но дальше слов
мы, однако, не пошли. И вот вчера я узнала, что, позабыв о своем долге предо
мною, он женится на другой и что сегодня утром надлежит быть их свадьбе, от
какового известия кровь бросилась мне в голову и я перестала владеть собой,
а как отец мой находится в отъезде, то я смогла надеть на себя вот это самое
платье, пустила коня во весь опор, нагнала дона Висенте на расстоянии одной
мили отсюда и, не тратя времени на жалобы и не слушая его оправданий,
выстрелила из мушкета, а затем еще из обоих этих пистолетов, и, всадив в
него, как мне кажется, не менее двух пуль, отворила врата, чрез которые,
омытая его кровью, возвратилась ко мне моя честь. С ним остались его слуги,
- они не посмели и не смогли защитить его. А я - я поехала к тебе затем,
чтобы ты помог мне переправиться во Францию, где у меня есть родные, у
которых я найду себе пристанище, и еще я прошу тебя взять под свое
покровительство моего отца, чтобы многочисленная родня дона Висенте не
осмелилась жестоко мстить ему.
Дивясь статности, пышности наряда, пригожеству, а равно и самому
приключению прелестной Клаудии, Роке сказал:
- Послушай, сеньора: прежде надобно удостовериться, подлинно ль умер
твой недруг, а потом уж решим, как быть с тобой.
Дон Кихот, со вниманием выслушав рассказ Клаудии и ответ Роке Гинарта,
молвил:
- Пусть никто не трудится защищать сеньору, - я беру это на себя. Дайте
мне моего коня, оружие и ждите меня здесь: я поеду к этому рыцарю и, живого
или мертвого, заставлю его исполнить обещание, данное этой красавице.
- Можете не сомневаться, что так оно и будет, - заметил Санчо, - у
моего господина прелегкая рука по части сватовства: на днях он склонил на
брак другого такого голубчика, который тоже отрекся от своего слова и
изменил своей невесте, и если б только волшебники, преследующие моего
господина, не превратили лицо этого человека в лицо лакея, то теперь бы уж
эта девушка была замужней женщиной.
Роке Гинарта более занимали мысли о происшествии с прелестной Клаудией,
нежели речи господина и слуги, а потому он и не слушал их; велев своим
оруженосцам отдать Санчо все, что они сняли с серого, и перейти на то место,
где они провели минувшую ночь, он вместе с Клаудией поспешил на поиски то ли
раненого, то ли убитого дона Висенте. Они прибыли туда, где Клаудия его
встретила, и не нашли ничего, кроме следов недавно пролитой крови; однако,
оглядевшись по сторонам и заметив, что по склону холма движутся люди, они
предположили (каковое их предположение соответствовало истине), что это
слуги дона Висенте несут своего господина, то ли мертвого, то ли живого,
чтобы вылечить его, а может статься, чтобы похоронить; путники наши тотчас
припустили коней за ними вдогонку, а как слуги дона Висенте шли медленно, то
им без труда удалось их настигнуть. Слуги несли дона Висенте на руках, и он
слабым, прерывающимся голосом молил их оставить его умереть здесь, оттого
что боль от ран не позволяла ему двигаться дальше.
Клаудия и Роке, соскочив с коней, приблизились к нему; появление Роке
напугало слуг, Клаудия же была потрясена видом дона Висенте; с участливым и
вместе суровым выражением лица склонилась она над ним и, взяв его за руку,
молвила:
- Если б ты отдал мне свою руку, как было между нами условлено, твой
жребий был бы иной.
Раненый кавальеро открыл свои почти уже закрывшиеся очи и, узнав
Клаудию, заговорил:
- Я знаю, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты умертвила меня,
хотя эта кара мной не заслужена и не вызвана ни намерениями моими, ни моими
поступками, ибо я ничем тебя не оскорбил, да и не хотел оскорбить.
- А разве у тебя не было намерения обвенчаться нынче утром с Леонорой,
дочерью богача Бальвастро? - спросила Клаудия.
- Разумеется, что не было, - отвечал дон Висенте. - Видно, такая уж моя
злая доля, что слуха твоего достигла ложная эта весть и ты из ревности
лишила меня жизни, - впрочем, расставаясь с жизнью на твоих руках и в твоих
объятиях, я почитаю удел мой счастливым. А чтобы тебе в том увериться, пожми
мою руку и, если хочешь, будь моею супругой, - большего удовлетворения за
обиду, которую я будто бы тебе причинил, я дать не могу.
Клаудия сжала ему руку, и при этом у нее самой так сжалось сердце, что
она без чувств упала на окровавленную грудь дона Висенте, а у дона Висенте
уже началась агония. Роке находился в смятении и не знал, что предпринять.
Слуги бросились за водой и сбрызнули дона Висенте и Клаудию. Клаудия
очнулась, но дон Висенте уже не пришел в себя, ибо жизнь от него отлетела.
Тогда Клаудия, уразумев, что любезного супруга ее уже нет в живых, огласила
воздух стенаниями, потрясла небо своими жалобами, распустила волосы и стала
их рвать, стала царапать себе лицо, и вся она была полна такой бесконечной
скорби и муки, ничего сильнее которой не могла бы испытать ни одна
страждущая душа в мире.
- О жестокая и безрассудная женщина! - восклицала Клаудия. - С какою
легкостью привела ты преступный свой замысел в исполнение! О бешеная сила
занимается и где подвизается его господин. Итак, наступил час ужина, Дон
Кихот проследовал в свою комнату, хозяин принес туда заказанное блюдо, и Дон
Кихот с весьма решительным видом тотчас к нему приступил. Но в это самое
время из соседней комнаты, которая была отделена от этой всего лишь тонкой
перегородкой, до слуха Дон Кихота донеслись такие слова:
- Пожалуйста, сеньор дон Хербнимо, пока нам не подали ужин, давайте
прочтем еще одну главу из второй части Дон Кихота Ламанчского.
Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое внимание, и
слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:
- Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие нелепости? Ведь у
всякого, кто читал первую часть истории Дон Кихота Ламанчского, должна
пропасть охота читать вторую.
- Со всем тем, - возразил дон Хуан, - прочитать ее не мешает, оттого
что нет такой плохой книги, в которой не было бы чего-нибудь хорошего. Мне
лично больше всего не нравится, что во второй части Дон Кихот разлюбил
Дульсинею Тобосскую {1}.
Услышав это, Дон Кихот преисполнился гнева и негодования и, возвысив
голос, сказал:
- Всякому, кто осмелится утверждать, что Дон Кихот Ламанчский забыл или
же способен забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу в единоборстве, на условиях
равного оружия, сколь далек он от истины, ибо несравненная Дульсинея
Тобосская не может быть забыта, равно как и Дон Кихот Ламанчский не может
впасть в забывчивость: его девиз - постоянство, а его призвание - выказывать
свое постоянство без назойливости и не насилуя себя.
- Кто это нам отвечает? - спросили из другой комнаты.
- Кто же еще, как не сам Дон Кихот Ламанчский? - крикнул Санчо. - И он
вам сумеет доказать, что он прав во всем, что сказал сейчас, и во всем, что
еще когда-нибудь скажет, потому исправному плательщику залог не страшен.
Только успел Санчо вымолвить это, как дверь отворилась и вошли два
человека, по виду - кавальеро, из коих один, заключив Дон Кихота в объятия,
молвил:
- Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не вступает в
противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор, и есть
подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда странствующего
рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто вознамерился похитить
ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот этой самой книги.
Тут он взял у своего приятеля книгу и передал Дон Кихоту; Дон Кихот
молча стал ее перелистывать и, весьма скоро возвратив, молвил:
- Я просмотрел немного, однако уже успел заметить три вещи, достойные
порицания: это, во-первых, некоторые выражения в прологе, во-вторых, то, что
книга написана на арагонском наречии, с пропуском некоторых частей речи,
в-третьих, - и это особенно явно выдает невежество автора, - он путается и
сбивается с толку в одном весьма важном пункте: он объявляет, что жену моего
оруженосца Санчо Пансы зовут Мари Гутьеррес, на самом же деле ее зовут
совсем не так: ее зовут Тересой Панса, а кто путает такие важные вещи, от
того можно ожидать, что он перепутает и все остальное.
Тут вмещался Санчо:
- Нечего сказать, правдивый повествователь! Хорошо же, значит,
осведомлен он о наших делах, коли жену мою Тересу Панса величает Мари
Гутьеррес! Возьмите-ка, сеньор, еще разок эту книжку и поглядите, не
действую ли в ней и я и не переврано ли там и мое имя.
- Судя по твоим словам, друг мой, ты, верно уж, Санчо Панса, оруженосец
сеньора Дон Кихота? - спросил дон Херонимо.
- Да, это я, - подтвердил Санчо, - и горжусь этим.
- Можешь мне поверить, - сказал кавальеро, - что этот новый автор
изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам кажешься: он выдает
тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного - словом, нимало не
похожего на того Санчо, который описан в первой части истории твоего
господина.
- Бог ему судья, - заметил Санчо. - Лучше бы оставил он меня в покое и
позабыл обо мне: было бы корыто - свиньи-то найдутся, а мое дело сторона.
Оба кавальеро пригласили Дон Кихота к себе в комнату вместе отужинать:
им-де хорошо известно, что на постоялом дворе нельзя найти кушаний,
достойных его особы. Дон Кихот по свойственной ему учтивости принял их
предложение и отужинал с ними; Санчо благодаря этому получил телячьи ножки в
полное свое распоряжение; он сел на почетное место, а к нему присоединился
хозяин, который был не меньшим, чем Санчо, охотником до ножек и до копыт.
За ужином дон Хуан спросил Дон Кихота, что слышно о сеньоре Дульсинее
Тобосской: не вышла ли она замуж, не родила ли, не забеременела ли, а если
осталась непорочной, то хранит ли в своей скромной и целомудренной памяти
любовные мечтания сеньора Дон Кихота. Дон Кихот же ему на это ответил так:
- Дульсинея осталась непорочной, мечтания мои - упорнее, чем когда бы
то ни было, отношения наши по-прежнему отличаются сдержанностью, прекрасная
же ее наружность превращена в наружность грубой сельчанки.
И тут он им рассказал во всех подробностях о том, как сеньора Дульсинея
была заколдована, о том, что с ним произошло в пещере Монтесиноса, а равно и
о том, что мудрый Мерлин велел сделать, дабы расколдовать Дульсинею, то есть
о порке, коей должен был себя подвергнуть Санчо. Изрядно было то
удовольствие, какое получили оба кавальеро, слушая рассказ Дон Кихота о
необычайных его похождениях, и их приводили в равное изумление как самые его
бредни, так и его изящная манера изложения. Они уже совсем готовы были
признать его за человека здравомыслящего, как вдруг у него снова начинал
заходить ум за разум, и они все не могли определить, к какому разряду скорее
можно его отнести: к разряду людей здравомыслящих или помешанных.
Между тем Санчо тотчас после ужина покинул хозяина, находившегося в
состоянии сильного подпития, и, проследовав в соседнюю комнату, объявил:
- Убейте меня, сеньоры, если автор этой книги, которую ваши милости
привезли с собой, не желает со мной рассориться. Ну пусть он назвал меня
объедалой, так хоть бы уж пьянчугой-то не называл.
- Как же, он и это говорит о тебе, - сказал дон Херонимо, - не помню,
правда, в каких именно выражениях, - одно могу сказать, что говорит он о
тебе вещи предосудительные, да к тому же еще и неверные, сколько я могу
судить по физиономии того доброго Санчо, который находится сейчас передо
мной.
- Поверьте, ваши милости, - сказал Санчо, - что в этой истории Санчо и
Дон Кихот, должно полагать, изображены совсем не такими, какими нас
представил в книге своего сочинения Сид Ахмет Бен-инхали и каковы мы и есть
в жизни: мой господин выведен у Сид а Ахмета человеком отважным, мудрым и,
кроме того, пылким влюбленным, я же - простодушным и забавным, а вовсе не
пьяницей и не обжорой.
- Я с тобой согласен, - объявил дон Хуан. - Если б только это было
возможно, следовало бы воспретить писать что-либо о великом Дон Кихоте всем,
кроме первого его жизнеописателя, Сида Ахмета, подобно как Александр
Македонский воспретил изображать себя всем художникам за исключением
Апеллеса.
- Пусть меня изображает, кто хочет, - заметил Дон Кихот, - но только
пусть не искажает, потому что когда тебя оскорбляют на каждом шагу, так тут
невольно потеряешь всякое терпение.
- Нет такого оскорбления, - возразил дон Хуан, - за которое сеньор Дон
Кихот не сумел бы отомстить, если только оно не разобьется о щит его
терпения, щит же этот, сколько я понимаю, велик и крепок.
В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая половина ночи,
и сколько ни старался дон Хуан, чтоб Дон Кихот еще разок заглянул в книгу и
на сей предмет поразглагольствовал, однако ж упорство Дон Кихота нельзя было
сломить: он отговаривался тем, что, в сущности, уже читал ее, что книжка
дурацкая и он опасается, как бы автор, случайно узнав, что он, Дон Кихот,
держал ее в руках, не обрадовался и не подумал, что он ее читал, от вещей же
непристойных и безобразных должно отвращать помыслы, а тем паче взоры. Его
спросили, куда именно он направляет путь. Он ответил, что в Сарагосу, для
участия в турнире с призами, который в том городе устраивается ежегодно. Дон
Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или,
вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках
с кольцами - турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более
жалкими нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.
- В таком случае, - объявил Дон Кихот, - ноги моей не будет в Сарагосе,
- тем самым я выведу на свежую воду этого новоявленного лживого
повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого изобразил он,
это не я.
- Отлично сделаете, - заметил дон Херонимо, - тем более что будет еще
один турнир, в Барселоне: там сеньор Дон Кихот с не меньшим успехом может
выказать свою доблесть.
- Так я и сделаю, - объявил Дон Кихот. - А теперь попрошу у ваших
милостей позволения удалиться: мне пора на покой. Еще я прошу вас записать и
занести меня в число ваших самых преданных друзей и слуг.
- И меня также, - присовокупил Санчо. - Может, и я на что-нибудь
пригожусь.
На этом они расстались: Дон Кихот и Санчо ушли к себе, дон Хуан же и
дон Херонимо долго еще дивились этому смешению здравомыслия и безумия, и у
них не оставалось сомнений, что они видели настоящих Дон Кихота и Санчо, а
не тех, кого описывал арагонский сочинитель.
Наутро Дон Кихот встал пораньше и, постучав в перегородку соседней
комнаты, попрощался с кавальеро, у которых он вчера вечером был в гостях.
Санчо весьма щедро расплатился с хозяином и посоветовал ему, чтобы он
поменьше расхваливал припасы своего заведения или уж получше его таковыми
снабжал.
1 Дон Кихот разлюбил Дулъсинею Тобосскую. - У Авельянеды, автора
подложной второй части "Дон Кихота", герой, утратив всякую надежду на
расколдование Дульсинеи, отрекается от нее и присваивает себе прозвище
"Рыцаря без любви".
О том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону
Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, когда Дон
Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая дорога
ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, - так хотелось ему уличить во лжи
нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал. И за целых
шесть дней с ним не произошло ничего такого, что заслуживало бы описания, по
истечении же таковых его застигла ночь в стороне от большой дороги, в чаще
дубового леса, а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему
поводу Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний.
Господин и слуга спешились и расположились под деревьями, после чего
Санчо, успевший в тот день хорошенько подзакусить, мгновенно юркнул в ворота
сна, зато Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько его
думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые
разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере
Монтесиноса, то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея
подпрыгивает и вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого
Мерлина, излагавшего условия и способы расколдования Дульсинеи. Его
приводили в отчаяние нерадение и бессердечие оруженосца Санчо, который,
сколько Дон Кихоту было известно, нанес себе всего лишь пять ударов, то есть
число ничтожное и несоизмеримое с тем бессчетным числом ударов, которые ему
еще оставалось себе нанести. И мысль эта привела Дон Кихота в такое
беспокойство и раздражение, что он начал сам с собой рассуждать:
"Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: "Что разрубить,
что развязать - все едино", и это не помешало ему стать безраздельным
властелином всей Азии, следственно, не менее благоприятный исход может иметь
случай с расколдованием Дульсинеи, если я, вопреки желанию самого Санчо, его
отхлещу. Единственное условие этого предприятия заключается в том, чтобы
Санчо получил три тысячи с лишним ударов, а коли так, то не все ли мне
равно, кто их ему нанесет: он сам или же кто-то другой? Важно, чтоб он их
получил, а как это произойдет - меня не касается".
С этою целью, захвативши Росинантову узду и сложивши ее таким образом,
чтобы можно было ею хлестать, он приблизился к Санчо и начал расстегивать
ему помочи, вернее одну переднюю пуговицу, на которой только и держались его
шаровары. Но едва лишь Дон Кихот дотронулся до Санчо, как с того мгновенно
соскочил сон.
- Что это? - спросил Санчо. - Кто меня трогает и раздевает?
- Это я, - отвечал Дон Кихот, - я пришел исправить твою оплошность и
облегчить мою муку: я пришел бичевать тебя, Санчо, и помочь тебе хотя бы
частично выполнить твое обязательство. Дульсинея гибнет, ты никаких мер не
принимаешь, я умираю от любви к ней, так вот изволь по собственному желанию
снять штаны, ибо мое желание состоит в том, чтобы отсчитать тебе в этом
уединенном месте не менее двух тысяч ударов.
- Ну уж нет, - отозвался Санчо, - успокойтесь, ваша милость, а не то,
истинный бог, я за себя не ручаюсь. Удары, которые я обязался себе
отсчитать, должны быть добровольными, а не насильственными, а сейчас мне
совсем не хочется себя хлестать. Я даю вашей милости слово выпороть и высечь
себя, когда мне придет охота, и будет с вас.
- Нельзя полагаться на твою любезность, Санчо, - возразил Дон Кихот, -
оттого что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и деревенщина, нежное.
И по сему обстоятельству он всеми силами старался спустить с него
штаны; в конце концов Санчо вскочил, бросился на своего господина, сцепился
с ним и, давши ему подножку, повалил наземь; засим наступил ему правым
коленом на грудь и стиснул руки так, что Дон Кихот не мог ни повернуться, ни
вздохнуть.
- Как, предатель? - кричал Дон Кихот. - Ты восстаешь на своего
господина и природного сеньора? Ты посягаешь на того, кто тебя кормит?
- Я не свергаю и не возвожу на престол королей {1}, - отвечал Санчо, -
я спасаю себя, потому я сам себе сеньор. Обещайте, ваша милость, вести себя
смирно и не приставать ко мне с поркой, тогда я вас освобожу и отпущу, а
коли нет, то -
Здесь ты и умрешь, изменник {2},
Доньи Санчи враг заклятый.
Дон Кихот дал обещание и поклялся всеми своими заветными помыслами не
трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив бичевание доброй воле его
и хотению. Санчо встал и отошел на довольно значительное расстояние; когда
же он вознамерился прикорнуть под другим деревом, то почувствовал, что
кто-то словно коснулся его головы; он поднял руки и наткнулся на две
человеческие ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха; он бросился
еще к одному дереву, но и тут с ним произошло то же самое. Он позвал на
помощь Дон Кихота. Дон Кихот явился, и на вопрос, что случилось и чего он
так испугался, Санчо ответил, что здесь все деревья увешаны человеческими
ногами. Дон Кихот ощупал деревья и, тотчас догадавшись, что это такое,
сказал Санчо:
- Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты осязаешь, хотя и
не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на этих деревьях
повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно здесь, по
двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы недалеко от
Барселоны {3}.
И точно, предположение Дон Кихота оказалось справедливым.
Когда на небе загорелась заря, путники обратили взоры свои вверх и
увидели, что на деревьях гроздьями висят тела разбойников. Между тем
становилось все светлее и светлее, и если сначала их ужаснули мертвецы, то
не меньший трепет объял их затем при виде сорока с лишним живых разбойников,
которые внезапно их окружили и на каталонском языке приказали им стоять
смирно и не двигаться с места до тех пор, пока не прибудет атаман. Дон Кихот
был пеш, конь его был разнуздан, копье прислонено к дереву - словом, он был
беззащитен, а потому рассудил за благо, приберегая силы для лучших времен и
для более благоприятного стечения обстоятельств, сложить руки и склонить
голову.
Разбойники поспешили обыскать осла и забрать все, что находилось в
переметной суме, а равно и в чемодане, но, к счастью для Санчо, деньги,
которые ему подарил герцог, вместе с теми, которые он взял с собой,
отправляясь из родного села в поход, были спрятаны у него в поясе. И все же
эти люди не преминули бы ощупать его с головы до ног, чтобы удостовериться,
нет ли у него чего-нибудь между кожей и мясом, когда бы в это самое время не
подоспел атаман; ему можно было дать года тридцать четыре, росту он был выше
среднего, широк в плечах, с виду сумрачен, лицом смугл. Под ним был могучий
конь, одет он был в стальную кольчугу, по бокам у него висели четыре
пистолета (такие пистолеты в тех краях носят название кремневиков). Увидев,
что его оруженосцы, как обыкновенно называют людей, избравших себе таковой
род занятий, намереваются грабить Санчо Пансу, он велел не трогать его, и
они тотчас повиновались; так был спасен пояс с деньгами. Атаман пришел в
изумление при виде копья, которое было прислонено к дереву, щита, лежавшего
на земле, и облаченного в доспехи самого Дон Кихота, о чем-то размышлявшего
с таким печальным и грустным выражением лица, точно он был олицетворенная
печаль. Приблизившись к нему, атаман загоПворил:
- Не печальтесь, добрый человек: вы попали не к какому-нибудь свирепому
Озирису {4}, а к Роке Гинарту, который не столько жесток, сколько милосерд.
- Печаль моя, - отвечал Дон Кихот, - вызвана не тем, что я оказался в
твоей власти, доблестный Роке Гинарт, коего слава в этом мире не знает
предела, но тем, что из-за своей беспечности я дал себя захватить врасплох
твоим воинам, меж тем как по уставу странствующего рыцарства, к ордену
которого я принадлежу, мне подобает находиться в состоянии вечной тревоги,
быть всечасным стражем самого себя. Да будет ведомо тебе, великий Роке, что
если бы воины твои напали на меня, когда подо мною был конь и при мне
находились копье и щит, им не так-то легко было бы со мною справиться, ибо я
- Дон Кихот Ламанчский, славою о подвигах коего полнится вся земля.
Тут Роке Гинарт догадался, что Дон Кихот прежде всего безумец, а потом
уже храбрец, и хотя ему приходилось о нем слышать, однако ж деяниям его он
не верил и не допускал мысли, чтобы этакая блажь способна была овладеть
человеческим сердцем; и он был чрезвычайно рад этой встрече, ибо благодаря
ей мог увидеть вблизи то, о чем до него издалека доходили слухи; обратился
же он к Дон Кихоту с такими словами:
- Доблестный рыцарь! Не гневайтесь и участь свою не почитайте злою:
может статься, что в этих-то ухабах извилистый жребий ваш как раз и
выпрямится, ибо провидение поднимает падших и обогащает бедных путями
необыкновенными, невиданными и неисповедимыми.
Не успел Дон Кихот поблагодарить его, как сзади послышался такой
громкий топот, точно скакал табун лошадей, между тем это был только один
конь, на котором бешено мчался юноша лет двадцати, в зеленом шелковом
камзоле с золотыми позументами, в шароварах и кафтанчике, в шляпе, на
валлонский манер, с перьями, в узких провощенных сапогах, с золоченою
шпагою, кинжалом и шпорами, с маленьким мушкетом в руке и с парою пистолетов
у пояса. Роке оглянулся на шум и увидел прекрасного этого всадника, всадник
же, приблизившись к нему, заговорил:
- Я приехала к тебе, доблестный Роке, не за тем, чтобы ты избавил меня
от моей недоли, но затем, чтобы ты облегчил мою участь. А чтобы разрешить
твое недоумение, - я вижу, ты меня не узнаешь, - я тебе сейчас скажу, кто я
такая: я Клаудия Хербнима, дочь Симона Форте, находящегося в тесной дружбе с
тобой и в непримиримой вражде с Клаукелем Торрельясом, который является
также и твоим врагом, потому что принадлежит к враждебному тебе лагерю. Ты,
конечно, знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, дон Висенте Торрельяс, -
так, по крайней мере, он звался еще два часа назад. Чтобы сократить повесть
о моем горе, я в немногих словах расскажу тебе, какое именно горе причинил
мне этот человек. Мы с ним встретились, он изъяснился мне в любви, я ему
поверила и, втайне от моего отца, полюбила его: должно заметить, что нет на
свете такой женщины, хотя бы она была самых строгих правил и самого
скромного поведения, у которой, однако ж, с избытком недостало бы времени,
чтобы осуществить и исполнить пламенные свои желания. В конце концов он
обещал на мне жениться, я также поклялась быть его супругой, но дальше слов
мы, однако, не пошли. И вот вчера я узнала, что, позабыв о своем долге предо
мною, он женится на другой и что сегодня утром надлежит быть их свадьбе, от
какового известия кровь бросилась мне в голову и я перестала владеть собой,
а как отец мой находится в отъезде, то я смогла надеть на себя вот это самое
платье, пустила коня во весь опор, нагнала дона Висенте на расстоянии одной
мили отсюда и, не тратя времени на жалобы и не слушая его оправданий,
выстрелила из мушкета, а затем еще из обоих этих пистолетов, и, всадив в
него, как мне кажется, не менее двух пуль, отворила врата, чрез которые,
омытая его кровью, возвратилась ко мне моя честь. С ним остались его слуги,
- они не посмели и не смогли защитить его. А я - я поехала к тебе затем,
чтобы ты помог мне переправиться во Францию, где у меня есть родные, у
которых я найду себе пристанище, и еще я прошу тебя взять под свое
покровительство моего отца, чтобы многочисленная родня дона Висенте не
осмелилась жестоко мстить ему.
Дивясь статности, пышности наряда, пригожеству, а равно и самому
приключению прелестной Клаудии, Роке сказал:
- Послушай, сеньора: прежде надобно удостовериться, подлинно ль умер
твой недруг, а потом уж решим, как быть с тобой.
Дон Кихот, со вниманием выслушав рассказ Клаудии и ответ Роке Гинарта,
молвил:
- Пусть никто не трудится защищать сеньору, - я беру это на себя. Дайте
мне моего коня, оружие и ждите меня здесь: я поеду к этому рыцарю и, живого
или мертвого, заставлю его исполнить обещание, данное этой красавице.
- Можете не сомневаться, что так оно и будет, - заметил Санчо, - у
моего господина прелегкая рука по части сватовства: на днях он склонил на
брак другого такого голубчика, который тоже отрекся от своего слова и
изменил своей невесте, и если б только волшебники, преследующие моего
господина, не превратили лицо этого человека в лицо лакея, то теперь бы уж
эта девушка была замужней женщиной.
Роке Гинарта более занимали мысли о происшествии с прелестной Клаудией,
нежели речи господина и слуги, а потому он и не слушал их; велев своим
оруженосцам отдать Санчо все, что они сняли с серого, и перейти на то место,
где они провели минувшую ночь, он вместе с Клаудией поспешил на поиски то ли
раненого, то ли убитого дона Висенте. Они прибыли туда, где Клаудия его
встретила, и не нашли ничего, кроме следов недавно пролитой крови; однако,
оглядевшись по сторонам и заметив, что по склону холма движутся люди, они
предположили (каковое их предположение соответствовало истине), что это
слуги дона Висенте несут своего господина, то ли мертвого, то ли живого,
чтобы вылечить его, а может статься, чтобы похоронить; путники наши тотчас
припустили коней за ними вдогонку, а как слуги дона Висенте шли медленно, то
им без труда удалось их настигнуть. Слуги несли дона Висенте на руках, и он
слабым, прерывающимся голосом молил их оставить его умереть здесь, оттого
что боль от ран не позволяла ему двигаться дальше.
Клаудия и Роке, соскочив с коней, приблизились к нему; появление Роке
напугало слуг, Клаудия же была потрясена видом дона Висенте; с участливым и
вместе суровым выражением лица склонилась она над ним и, взяв его за руку,
молвила:
- Если б ты отдал мне свою руку, как было между нами условлено, твой
жребий был бы иной.
Раненый кавальеро открыл свои почти уже закрывшиеся очи и, узнав
Клаудию, заговорил:
- Я знаю, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты умертвила меня,
хотя эта кара мной не заслужена и не вызвана ни намерениями моими, ни моими
поступками, ибо я ничем тебя не оскорбил, да и не хотел оскорбить.
- А разве у тебя не было намерения обвенчаться нынче утром с Леонорой,
дочерью богача Бальвастро? - спросила Клаудия.
- Разумеется, что не было, - отвечал дон Висенте. - Видно, такая уж моя
злая доля, что слуха твоего достигла ложная эта весть и ты из ревности
лишила меня жизни, - впрочем, расставаясь с жизнью на твоих руках и в твоих
объятиях, я почитаю удел мой счастливым. А чтобы тебе в том увериться, пожми
мою руку и, если хочешь, будь моею супругой, - большего удовлетворения за
обиду, которую я будто бы тебе причинил, я дать не могу.
Клаудия сжала ему руку, и при этом у нее самой так сжалось сердце, что
она без чувств упала на окровавленную грудь дона Висенте, а у дона Висенте
уже началась агония. Роке находился в смятении и не знал, что предпринять.
Слуги бросились за водой и сбрызнули дона Висенте и Клаудию. Клаудия
очнулась, но дон Висенте уже не пришел в себя, ибо жизнь от него отлетела.
Тогда Клаудия, уразумев, что любезного супруга ее уже нет в живых, огласила
воздух стенаниями, потрясла небо своими жалобами, распустила волосы и стала
их рвать, стала царапать себе лицо, и вся она была полна такой бесконечной
скорби и муки, ничего сильнее которой не могла бы испытать ни одна
страждущая душа в мире.
- О жестокая и безрассудная женщина! - восклицала Клаудия. - С какою
легкостью привела ты преступный свой замысел в исполнение! О бешеная сила