Страница:
Возвращении домой я вас выгоню. Немедленно оградите корму, как было при мне..."
Кстати, в Сингапуре, когда я находился на турбоходе "Физик Вавилов", мы стояли рядом с амстердамским судном. Самый край кормы был огражден металлической сеткой, за которой сидели малайцы. По одежде можно было понять, что это матросы и моряки машинной команды.
Вестель навел порядок на своем столе, и мы уже собирались разойтись по каютам, когда он, взглянув на часы, сказал:
- Скоро минуты молчания. Послушаем?
И вот все смолкло. Откуда-то из донных глубин судна доносился к нам на седьмой "этаж" мерный гул могучих двигателей. Бились о борт покатые массивы мертвой зыби Атлантики. Молчал эфир.
Так прошло минуты полторы. Может, потому, что мы уже не думали что-нибудь услышать, барабанным боем показался писк ворвавшейся морзянки. Нет, это не были двенадцать тире, предвещавших сигнал "SOS".
Отчетливые, никем не заглушаемые, неслись точкитире, складываясь в английские слова, которые быстро записывал Вестель. Почерк у него немыслимый.
Какие-то крючки, а не буквы. Если добавить к этому, что знания английского языка у меня школьные, станет ясно, почему я не мог разобрать ни одного слова.
А он, вслушиваясь, перестал вдруг писать, хотя отчетливо бились в эфире точки-тире. Предупреждающе поднял палец, чтобы я не заговорил.
Передача оборвалась, и радиорубка заполнилась обычным шумом: минуты молчания кончились. Вестель, наконец, перевел мне посланные в мир слова:
"Это ошибка, Мария, ты слышишь меня, Мария, это ошибка, я люблю тебя".
Какое-то время мы молчали, если не считать слова "да-а", которое оба поочередно произнесли несколько раз. Потом стали рассуждать.
Прежде всего установили, что говорил радист. Вопервых, потому, что фраза была передана трижды (вот почему Вестель не все время вел запись), как передают радисты все позывные и вызовы. Во-вторых, потому, что радист никого не допустил бы к аппарату вообще, а в минуты молчания тем более. Несомненно, на судне или на береговой радиостанции находилась и неизвестная нам Мария. Иначе бессмысленны были бы призывы к ней в минуты молчания: ни своих позывных, ни адресата он не передал. Значит, рассчитывал на то, что Мария обязательно в этот момент у аппарата. Решили мы, что любовь радиста очень большая, настоящая. Он ведь знал, такой проступок, как нарушение минут молчания в своих личных интересах, повлечет суровое наказание, дисквалификацию, а может быть, и суд. Только во имя настоящей любви человек мог пойти на это.
Стало ясно и то, что произошла ошибка столь серьезная, которая могла заставить Марию немедленно совершить что-то непоправимое, может быть, самое страшное. Иначе радист мог бы все объяснить ей при встрече или нашел бы другой способ объясниться, а не идти на такое грубейшее нарушение международного закона.
Нам не удалось установить, какой стране принадлежала рация, передавшая эту фразу. Имя "Мария"
широко распространено во многих странах. А то, что передана она была на английском языке, еще ни о чем не говорило. Ведь это международный язык моряков.
Все радиопереговоры они и ведут на английском.
Мы еще долго строили всякие предположения. И я решил обязательно узнать эту историю. Тогда мне все представлялось просто. Есть специальный орган, которому обязательно сообщат о нарушителе. Хотя очень редко, но бывают случаи, что на каком-нибудь судне то ли увлекутся передачей, то ли люди, не имея навыка, забудут о минутах мЬлчания и не вовремя прервут радиограмму. Это не только обижает всех радистов, но оскорбляет их. В этом видят они какое-то ущемление своей профессиональной гордости и немедленно сообщают о "браконьере".
С тех пор прошло почти полгода. И ни один человек из сотен или тысяч, кто слышал эту фразу, не сообщил о радисте-нарушителе. Возможно, не успели запеленговать. А может быть... Может быть, не считали это нарушением и приняли как сигнал бедствия Ведь гибла любовь.
1963 год
ЗОЛОТАЯ НИТЬ
Сначала Владимир Миробанов ударил Юлю в комнате кулаком по лицу, потом два раза ножом в спину на лестничном пролете, когда она убегала.
Раны получились неглубокими, во-первых, потому, что бить приходилось на ходу, а во-вторых, нож был сапожный и лезвие скользило по касательной. Но всетаки Юля качнулась, и, чтобы она не упала, Миробанов обхватил ее одной рукой за плечи и привалил на себя. Теперь у него появилась возможность бить не куда попало, а с расчетом. И он ударил в грудь. Крик Юли слышали все соседи. На двух этажах распахнулись двери. Выглянули Александра Алимова и ее муж Дмитрий, у которых Миробанов частенько выпивал, выскочила Надежда Сидельникова, раскрылись и другие двери, но тут же захлопнулись. Все знали, что это такое - Миробанов с ножом.
В грудь он ударил тоже неудачно, потому что прижал Юлю близко к себе и неудобно было размахнуться.
Ученица девятого класса 118-й школы Таня Егорушкина с нижнего этажа, выскочившая на крик, видела только этот последний удар. Она тоже знала, кто такой Миробанов, знала, что пощады Юле не будет, поэтому с криком: "Дядя Володя!" - бросилась к нему.
В три прыжка Таня достигла площадки. Особых усилий это от нее не потребовало, потому что она - капитан баскетбольной команды и хорошая спортсменка. На площадке Таня оказалась в тот момент, когда Миробанов занес руку для четвертого удара. Ударить не успел: Таня схватила его у запястья так, что он не мог больше шевельнуть рукой. Дело в том, что перила были высокими. Стоило чуть-чуть прижать его руку вниз - и локоть попадал как раз на перила. Получался рычаг с точкой опоры на локте. И не мудрено, что одной левой рукой Таня не только удержала его правую руку, но и причинила ему нестерпимую боль.
Конечно, пятнадцатилетней девочке броситься на бандита, вооруженного ножом, дело серьезное, но у нее мгновенная реакция и очень точный глаз. При игре в баскетбол ее "держат" не меньше двух спортсменок из команды противника. И когда все устремляются к его кольцу, Таня резко бросается назад, к центру, мяч летит ей вслед, и с центра она точно попадает в кольцо. Не каждый раз, но часто. На лестничной площадке тоже не было гарантий, что она точно схватит запястье, а не напорется на нож. Но она донимала, что промах может быть смертельным не только для Юли.
О том, что произошло тогда на лестнице, в школе No 118 узнали спустя несколько месяцев из Указа о награждении Тани медалью. Сама она никому ничего не рассказала.
Раньше Таня была членом комитета комсомола, председателем совета дружины, теперь - физорг. Ее слушаются не только девчонки, но и мальчишки. Ей можно доверить самые страшные тайны. У Тани приятный голос. Поет на школьных вечерах и просто так, когда идут стайкой на стадион или еще куда-нибудь.
Все это рассказали мне девочки из ее класса и секретарь комитета Надя Звездина. Они говорили, что Таня хорошая. Справедливая, умная, веселая.
Я подумал, может, они только теперь так говорят, потому что Таня совершила подвиг. Сказал им, что это только общие слова, а нужны примеры.
- Ну вот, я приведу пример, - начала одна из моих собеседниц. - В нашем классе одиннадцать мальчиков и двадцать две девочки. Восьмого марта ребята пришли в класс раньше всех и положили в наши парты подарки - книги. А мальчишки у нас жестокие: в трех партах подарков не оказалось. Во многих партах было по одной-две книги, в Таниной - двенадцать. Пока не пришли обиженные, она незаметно для класса положила в их парты почти все свои книги.
- Ничего не вспоминается, - сказала комсорг класса Светлана Сакунцова. - Но если бы мы узнали, что наша ученица бросилась на бандита, в руках которого был нож, и спросили бы нас, кто из девочек способен на такой героизм, все назвали бы только Таню.
- Верно, - сказала Тамара Микулина.
- Правда, - поддержали ее Саша Одинцова и Люда Киреева...
Вскоре после суда Миробанов писал матери Юли - Марии Дмитриевне, пятидесятилетней женщине:
"Манюнька, здравствуй! С приветом к вам твой муле Владимир. Я жив и здоров, чего и вам желаю. Ты пишешь, что соскучилась, а я разве нет? Может, поэтому и худею... Что-то долго вы там с посылкой, ничего не пойму. Маша, посылай три кг сала, один кг сахару, колбаски, папирос, ну и еще там чего-нибудь.
Сала побольше, оно не портится. Купи мне портсигар, длинный такой, на пружинке, как у меня был..."
Двадцать три года назад муж Марии Дмитриевны погиб на фронте. На ее руках остались Юля и Люда.
Мать вышла замуж за главного бухгалтера из торговой сети Петра Степановича Кудоярова. Как человек здравомыслящий, он понимал, что Юля серьезная, трудолюбивая девочка. Видел, что ей вполне можно доверять нянчить детей. А они появились один за другимНадя, Виталик, Инесса.
У Марии Дмитриевны не было возможности ухаживать за детьми из-за большой перегрузки по службе. Она работала добросовестно, не считаясь со временем, и, пока не распродаст все пиво, домой не уходила. Случалось, просиживала в пивном ларьке с утра и до позднего вечера. Чтобы облегчить положение Юли, Мария Дмитриевна посоветовала ей перейти в школу рабочей молодежи, и тогда высвободится день для ухода за маленькими.
Юле было тринадцать лет, а ее соученикам в ШРМ по двадцать пять тридцать. Ей мерещились веселые подружки, пионерские сборы. Она поддалась этим соблазнительным мыслям и, не спросив разрешения мамы, ушла из ШРМ и вернулась в свой класс.
Мария Дмитриевна была недовольна, но смолчала.
И Кудояров не стал упрекать девочку и вообще ни слова ей не сказал. Он написал, обстоятельное письмо в райком комсомола, сообщил, что Юля ведет себя не по-комсомольски, не желает помогать семье, а эгоистично печется только о себе и своей личной выгоде и вообще растет барчуком.
На следующий день Юля пошла в школу рабочей молодежи. Проучилась месяца три, когда в доме случилась беда. У Петра Степановича оказался туберкулез в открытой форме. Его перевели на инвалидность.
Мария Дмитриевна поместила мужа в отдельную комнату, выделила для него посуду, полотенца, постельное белье и запретила детям находиться там. Поскольку она работала в пивном буфете, то есть в системе общественного питания, - естественно, не могла ухаживать за человеком, у которого открытая форма туберкулеза. Поэтому решила, что лучше всего, если Юля бросит школу.
Не закончив восьмого класса, она оставила школу и занялась больным, как велела мама. Чтобы не подвергать младших детей риску заразиться туберкулеюм, решили освободить Юлю от ухода за ними, тем более что им уже вполне могла помогать Люда.
Петр Степанович целыми днями лежал, выходя лишь за водкой. Юля убирала за ним, мыла горячей водой пол, стирала в хлорке тряпки, чистила посуду, делала все, как учила мама.
Месяцы шли. Мария Дмитриевна понимала, что у девочки остается много свободного времени. А ведь ей уже почти шестнадцать, могла бы и сама догадаться чем-нибудь помогать семье. Недовольства Мария Дмитриевна не высказывала. Возможно, лишь поделилась своими мыслями с мужем, а может быть, подобные мысли самому ему пришли в голову, но он мол"
чать не стал. Заявил Юле: коль скоро она не учится, вполне могла бы поступить на работу, а не сидеть на его шее.
Юля отправилась искать работу. Куда идти, к кому обратиться - не знала. Ходила изо дня в день, а когда прибегала домой, чтобы убрать за Петром Степановичем и покормить его, он спрашивал:
- Ну что, устроилась? Или опять скажешь: не берут?
Мария Дмитриевна, не в пример мужу, не ругала Юлю и ни в чем не упрекала. Если случалось, он при ней говорил Юле: "Все находят работу, одна ты не можешь", - Мария Дмитриевна не поддерживала его, а уходила в другую комнату. Больше того, сама решила помочь дочери и устроила ее в цех сухого порошка на горчично-маслобойный завод, где раньше работала буфетчицей.
С непривычки Юля сильно уставала, ее мутило, но постепенно освоилась и уже спустя год ко всему привыкла. Она гордилась тем, что раз в две недели получала зарплату, и это были ее собственные деньги, которые она приносила маме.
Время шло, и однажды Юля узнала о наборе учеников на канатном заводе. Она отправилась туда не задумываясь: там нет горчичной пыли, к которой, оказывается, привыкнуть нельзя.
Ее согласились принять, но медицинская комиссия обнаружила затемнение в легких. Юлю взял на учет туберкулезный диспансер. Она вернулась на свой завод. За год ее вылечили. Вскоре Петр Степанович умер, и уже не было риска заразиться.
К этому времени Мария Дмитриевна познакомилась с Владимиром Решетниковым, человеком веселым и жизнерадостным. Ей стало ясно, что Владимир может скрасить жизнь, тем более что он был одиноким. Жену с ребенком Решетников оставил на Кубани, а со второй развелся. Вернее, разводиться им не надо было, так как, не оформив брака с первой женой, он не мог расписываться со второй. Они просто поделили комнаты: одна - ему, вторая - ей и их двум детям.
Решетников видел, что и Маша скрасит его жизнь:
на алименты удерживали много денег, а в ее буфете на берегу Волги в любое время можно было хорошо выпить и закусить.
Спустя полгода он вызвал с Кубани свою первую жену и ребенка. В те дни, когда случались ссоры, он переходил в соседнюю комнату ко второй жене и, если та начинала его упрекать, говорил, что плевать хотел на них обеих, и отправлялся к Марии Дмитриевне.
Потом Решетников перестал приходить. Мария Дмитриевна нервничала. Решила однажды сама к нему пойти.
С тревогой и нетерпением Юля ждала ее возвращения. Вернулась Мария Дмитриевна скоро. Заливаясь слезами, рассказала дочери, как опозорил ее этот негодяй. Он разразился столь чудовищной руганью, обзывал такими словами, что повыскакивали соседи, и она бежала назад, как сквозь строй позора.
Юля успокаивала маму как могла, хотя на глазах у самой были слезы, и, прижимаясь к ней, гладила ее волосы. Может быть, в первый раз за долгие годы ощутила она и сама материнское тепло.
В дверь позвонили. Юля пошла открывать. Перед ней стоял улыбающийся Решетников.
- Вон отсюда! - закричала она. - Духу вашего чтобы здесь не было!
И тут же услышала торопливый голос матери:
- Володя, Володя,.. Ты с ума сошла!
Мария Дмитриевна рванула Юлю в сторону, а та, захлебнувшись воздухом от слов матери, захлопнула дверь, из-за которой донеслось: "Я жду, Маша".
- Не пущу! - зарыдала Юля, раскинув руки.
Мать наотмашь ударила по незащищенному лицу дочери, еще раз и еще, пока не сжалась Юля в комок.
Мать снова рванула ее в сторону от двери, но Юля успела ухватиться за ручку. Она упиралась в дверную раму, цепляясь за что попало, захлебываясь в рыданиях, кричала: "Не пущу! Не пущу! Не пущу!" - и вдруг обмякла, перестала сопротивляться и, глядя куда-то, точно лунатик, пошла в комнату.
Спустя три дня Мария Дмиариевна сказала дочери, что встретила наконец настоящего человека - Владимира Федоровича Миробанова, которого горячо полюбила, что он, в свою очередь, хотя и моложе ее на одиннадцать лет, тоже полюбил и завтра у них свадьба, после которой он останется здесь жить.
На мой вопрос о том, как произошел этот крутой поворот в жизни Марии Дмитриевны, она ответила обстоятельно:
- Я не люблю всякое такое. Так и сказала Володьке Решетникову: "Или иди к жене, или переходи ко мне, иначе я несогласная". А он мне на это отвечает:
"Понимаешь, Маша, я-то хочу к ней, но за ней какойто хлюст стал ходить. Давай подождем немного: если она отошьет его, я к ней вернусь, а если они поженятся, вот тебе мое слово - будем жить с тобой".
Эти слова показались мне обидными, - продолжала Мария Дмитриевна, - и я высказала их своей судомойке Вале, которая меня с ним познакомила. А она говорит: "Плюнь ты, - говорит, - на него, Маша, я тебя с настоящим человеком сведу". Я ее с работы отпустила, сама стала кружки мыть, она его и привела.
Посмотрела на Володьку - ну, на Миробанова - и подумала: жизнь наша ничего с ним сложится. Жить у него после заключения негде, скитается по баракам, потому не работает. А у меня, сами видите, квартира большая, три комнаты. Куда, думаю, он от меня пойдет. Устроится на работу, и будем жить.
Я спросил, долго ли Миробанов находился в заключении и за что - За всякое, - неопределенно ответила ола. - Года три отбывал. Первый раз два месяца отсидел. Ему железнодорожный трибунал в сорок пятом пять лет дал, а тут аккурат амнистия по случаю победы. Второй раз опять трибунал, шесть лет определили в сорок седьмом. Девять месяцев тогда отсидел, не помню уж, по какому празднику опять отпустили. Потом обратно пять лет дали и обратно в пятьдесят третьем большая амнистия, всех тогда выпускали. В четвертый раз ни"
каких амнистий не было. Два года дали, два и отсидел.
Теперь вот семь лет... Тоже только на амнистию надежда...
С приходом Миробанова жизнь в доме изменилась. Появился мужчина и глава семьи. Пил вволю, нещадно бил Марию Дмитриевну, изъяснялся матом.
В этой своей жизни он время от времени устраивал перерывы для работы. Бывало, на одном месте до трех месяцев удерживался, но зарплату получал не больше чем за месяц, ввиду того что за прогулы не платили.
Когда в проходной "горчичника" задержали с ворованным маслом, ушел "по собственному". Перенервничал он в то время - думал, судить будут. После такого полгода пришлось отдыхать.
Пил Миробанов каждый день, и каждый день гудели стены от скандалов. Когда ему все это надоедало, он уходил к отцу, старому пенсионеру Федору Мироновичу, который жил где-то в бараке, был популярен, и всегда у него собирался народ. Кто полтинник раздобудет, кто две-три пустые бутылки смотришь, на поллитровку собрали. И никто не мог так справедливо разделить ее, как это делал Федор Миронович. Двадцать копеек принес - получай тридцать пять граммов; три пустые бутылки раздобыл - шестьдесят три грамма. И никто не в обиде.
Мария Дмитриевна не все прощала Миробанову.
Несколько раз подавала в милицию, чтобы выселили его. Старший оперуполномоченный Н. Свиридов одобрял ее действия, обещал "в два счета" выслать. Но сердце не камень. Марии Дмитриевне становилось жаль человека, она снова шла в милицию, признавалась, что во всем виновата сама, возвела напраслину, и писала: "Прошу считать мое заявление недействительным".
Так и жили. Юля работала на канатном заводе волочилыцицей в бригаде коммунистического труда.
Странно звучат сегодня слова "волочилыцица", "волочительный стан". А на стане этом Юля "волочила" да трехсот пятидесяти километров стальной латунированной проволоки в смену, вырабатывая сто пятьдесят процентов плана.
Бушует всю ночь за стеной Юли скандал, а утром она идет на работу. Бежит золотая нить толщиной пятнадцать сотых миллиметра. Бегут на шпуле один рядок за другим, бегут мысли, горькие, безысходные.
Бежит нить через восемнадцать алмазных волвков, все утончаясь, и лопнет вдруг. И обрываются мысли. На специальном станочке Юля проворно сварит кончики, и снова бежит золотая нить. И мысли, точно кто сварил их, опять к тому же, и некуда от них деться.
Юля снимает полные шпули, ставит новые, переходит ко второму стану, поглядывает на соседние, где работают ее подруги по бригаде Валя Жукова и Валя Харламова. Это передовая бригада коллективной ответственности. Пока одна заправляет стан - дело кропотливое, требующее сноровки и силы, - за вторым ее станом следят подруги. Не ладится у Юли - помогут обе Вали.
Помогут? Здесь-то помогут, а дома? Ничего они не знают о том, что у Юли дома. А спросят, почему грустная, улыбнется и ничего не скажет. Только следит потом за собой, чтобы чаще улыбаться. А золотая нить бежит, бежит,.. Где-то она оборвется?
Однажды с утра выпил хорошо Миробанов и собирался вместе с Марией Дмитриевной в родильный дом навестить Люду. По дороге он сказал, что, пожалуй, выпил больше нормы и лучше вернуться ему домой. Она согласилась.
- Потом думаю, - рассказывала мне Мария Дмитриевна, - не домой пошел. К отцу. Вернулась я, подхожу к бараку, а Володька только-только вошел. Ну тут уж я ему спуску не дала, потащила назад. Идет и злится, скандал затевает. А дома вовсю разошелся. Бросилась к Борису - сосед это наш, Володька слушается его. Борис было пошел, а жена не пустила. Подальше, говорит, от греха. Вернулась я как раз, когда ударил он Юлю. Я опять назад, за милицией.
Юля выбежала вслед за матерью. Миробанов схватил сапожный нож. На лестничном пролете догнал, О том, что там произошло, уже рассказано.
Все раны, нанесенные Юле, были неглубокими. Пока шло следствие, ее успели выписать из больницы и перевести на амбулаторное лечение. Юля видела, как страдает мама. И послушалась ее: пошла в суд, попросила, чтобы прекратили дело.
Восьмого марта я предложил Юле и ее знакомому Эдику провести праздничный вечер в ресторане. Сначала она отказалась наотрез, но потом согласилась.
Это был большой сверкающий зал. Он вовсе не походил на ресторанный зал. Оригинально расставленные столы, улыбающиеся официантки в нарядных платьях - вся обстановка создавала несовместимые, казалось, ощущения: подлинного, чуть ли не семейного уюта и большого бала.
Шикарно одетая танцующая публика, веселый джаз, смех, пробки шампанского - все это приводило Юлю в восторг. Она улыбалась. Совсем не смущаясь, как бы самой себе сказала:
- Я первый раз в жизни в ресторане, - и немного грустно добавила: - А ведь мне скоро двадцать девять.
Когда заиграл джаз, я предложил Юле и Эдику потанцевать.
- Нет, нет, - торопливо сказала она, пряча под стул ноги. И я понял, что поступил опрометчиво, даже бестактно. И вспомнил разговор, который происходил в тот же день.
Я спросил тогда Марию Дмитриевну, как строится их бюджет. Она ответила, что Надя отдает ей всю зарплату, семья Люды - шестьдесят рублей в месяц, а Юля пятьдесят. Мне показалось это несправедливым.
- А зарабатывает она сто рублей, - возразила Мария Дмитриевна, пятьдесят у нее остается.
- Нет, - устало заметила Юля. - Ты ведь знаешь, мама, для себя ни копейки не остается. То Виталику штаны надо, то собирается долг за квартиру, мебель взяли в кредит, выплачиваю. Ну а на обед пятьдесят копеек, верно, ты даешь.
Мария Дмитриевна молчала. Может быть, думала, что слишком дорого обходится ей Миробанов.
Я уже давно собирался с ним поговорить в том месте, где он находится, да никак не получалось.
В первый раз приехал, а он - в кино. Картина только началась. Люди свободные поступают, как хотят.
А он - в колонии строгого режима, хочешь не хочешь- два раза в месяц художественный фильм, И школу тут не бросишь, как это сделала Надя. Образование обязательно. Окончил школу, получай аттестат зрелости. Тогда обязательным останется только профтехобразование.
Это положено по закону. Матерые преступники, сидящие в колонии строгого режима, знают, как получить дополнительные льготы. Например, Миробанову первая передача положена через три с половиной года, то есть по истечении половины срока заключения. А он месяца за три получил уже три посылки. В своих письмах сообщил три способа передачи посылок. Чтобы не распространять его богатый опыт, не стану их описывать. Но способы надежнейшие.
За день до моего отъезда я сказал Марии Дмитриевне все, что о ней думаю. Сказал, что она жестокий человек, что именно так и напишу о ней, процитирую письма Миробанова.
- Ну что ж, - ухмыльнулась она, - пишите, почитаем. А жить все равно буду как хочу.
На следующий день, когда я собирал вещи, пришла Юля. Я видел, сколько усилий прилагала она, чтобы сдержать слезы, но расплакалась. Просила не писать о маме. Жалко маму.
- Это она вас послала?
- Нет, нет, - заторопилась Юля. - Я сама. И Надя просит.
Как же не писать? Знать о несправедливости, жестокости, садизме и молчать. Как же это?
Юля задумалась, перестала плакать, только всхли"
пывала.
- Ну хоть фамилии не пишите.
Я дал слово, что фамилии не напишу. Фамилии ее отца, погибшего на фронте. Поэтому называю Юлю только по имени.
1964 год
СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
Каждый человек - сам хозяин своей судьбы. Чего добился в жизни, то и пожинай.
Так-то оно, конечно, так, а только многое в нашей судьбе зависит от тех, кто стоит рядом.
* * *
Женя Алейкин не успел убежать. Это был первый налет фашистской авиации на порт, и он растерялся.
В ногу попал большой осколок. Пришлось ее отрезать,
Вышел из больницы на костылях. Через год с фронта вернулся отец, тоже на костылях. У него была еще рана в животе, его долго лечили, но лечение это было уже ни к чему. Когда отец умер, мать пошла работать в порт.
Женя потерял два года и был в классе старше всех.
Он обижал малышей, и за спиной его дразнили "одноногим". Он знал, что его так дразнят. Учиться ему надоело и вообще все это надоело, он бросил школу и пошел в порт. Его не приняли. Далеко от центра, где не встретишь знакомых, была сапожная палатка. Там работали три мастера, и он поступил к ним в качестве ученика.
С утра все трое искали мелкий ремонт, чтобы выполнить его сразу, при клиенте, и тут же получить за работу. Рассчитываться доверили Жене Алейкину. Первой и главной его обязанностью было внимательно считать деньги и не прозевать тот момент, когда набежит на пол-литра и полкило колбасы. Труда это не составляло, тем более что после каждого клиента механически прикидывали в уме, сколько уже собралось, и, как бы про себя, но все-таки вслух, говорили: "Как раз!", или: "Ну вот!", или еще что-нибудь в этом роде.
Женя брал костыль и вприпрыжку бежал в ларек.
Мастера ценили его трудолюбие, поэтому наливали немного и ему. Пить было противно. Над ним посмеивались. Он стал пересиливать себя и уже не отказывался от своей доли.
Кстати, в Сингапуре, когда я находился на турбоходе "Физик Вавилов", мы стояли рядом с амстердамским судном. Самый край кормы был огражден металлической сеткой, за которой сидели малайцы. По одежде можно было понять, что это матросы и моряки машинной команды.
Вестель навел порядок на своем столе, и мы уже собирались разойтись по каютам, когда он, взглянув на часы, сказал:
- Скоро минуты молчания. Послушаем?
И вот все смолкло. Откуда-то из донных глубин судна доносился к нам на седьмой "этаж" мерный гул могучих двигателей. Бились о борт покатые массивы мертвой зыби Атлантики. Молчал эфир.
Так прошло минуты полторы. Может, потому, что мы уже не думали что-нибудь услышать, барабанным боем показался писк ворвавшейся морзянки. Нет, это не были двенадцать тире, предвещавших сигнал "SOS".
Отчетливые, никем не заглушаемые, неслись точкитире, складываясь в английские слова, которые быстро записывал Вестель. Почерк у него немыслимый.
Какие-то крючки, а не буквы. Если добавить к этому, что знания английского языка у меня школьные, станет ясно, почему я не мог разобрать ни одного слова.
А он, вслушиваясь, перестал вдруг писать, хотя отчетливо бились в эфире точки-тире. Предупреждающе поднял палец, чтобы я не заговорил.
Передача оборвалась, и радиорубка заполнилась обычным шумом: минуты молчания кончились. Вестель, наконец, перевел мне посланные в мир слова:
"Это ошибка, Мария, ты слышишь меня, Мария, это ошибка, я люблю тебя".
Какое-то время мы молчали, если не считать слова "да-а", которое оба поочередно произнесли несколько раз. Потом стали рассуждать.
Прежде всего установили, что говорил радист. Вопервых, потому, что фраза была передана трижды (вот почему Вестель не все время вел запись), как передают радисты все позывные и вызовы. Во-вторых, потому, что радист никого не допустил бы к аппарату вообще, а в минуты молчания тем более. Несомненно, на судне или на береговой радиостанции находилась и неизвестная нам Мария. Иначе бессмысленны были бы призывы к ней в минуты молчания: ни своих позывных, ни адресата он не передал. Значит, рассчитывал на то, что Мария обязательно в этот момент у аппарата. Решили мы, что любовь радиста очень большая, настоящая. Он ведь знал, такой проступок, как нарушение минут молчания в своих личных интересах, повлечет суровое наказание, дисквалификацию, а может быть, и суд. Только во имя настоящей любви человек мог пойти на это.
Стало ясно и то, что произошла ошибка столь серьезная, которая могла заставить Марию немедленно совершить что-то непоправимое, может быть, самое страшное. Иначе радист мог бы все объяснить ей при встрече или нашел бы другой способ объясниться, а не идти на такое грубейшее нарушение международного закона.
Нам не удалось установить, какой стране принадлежала рация, передавшая эту фразу. Имя "Мария"
широко распространено во многих странах. А то, что передана она была на английском языке, еще ни о чем не говорило. Ведь это международный язык моряков.
Все радиопереговоры они и ведут на английском.
Мы еще долго строили всякие предположения. И я решил обязательно узнать эту историю. Тогда мне все представлялось просто. Есть специальный орган, которому обязательно сообщат о нарушителе. Хотя очень редко, но бывают случаи, что на каком-нибудь судне то ли увлекутся передачей, то ли люди, не имея навыка, забудут о минутах мЬлчания и не вовремя прервут радиограмму. Это не только обижает всех радистов, но оскорбляет их. В этом видят они какое-то ущемление своей профессиональной гордости и немедленно сообщают о "браконьере".
С тех пор прошло почти полгода. И ни один человек из сотен или тысяч, кто слышал эту фразу, не сообщил о радисте-нарушителе. Возможно, не успели запеленговать. А может быть... Может быть, не считали это нарушением и приняли как сигнал бедствия Ведь гибла любовь.
1963 год
ЗОЛОТАЯ НИТЬ
Сначала Владимир Миробанов ударил Юлю в комнате кулаком по лицу, потом два раза ножом в спину на лестничном пролете, когда она убегала.
Раны получились неглубокими, во-первых, потому, что бить приходилось на ходу, а во-вторых, нож был сапожный и лезвие скользило по касательной. Но всетаки Юля качнулась, и, чтобы она не упала, Миробанов обхватил ее одной рукой за плечи и привалил на себя. Теперь у него появилась возможность бить не куда попало, а с расчетом. И он ударил в грудь. Крик Юли слышали все соседи. На двух этажах распахнулись двери. Выглянули Александра Алимова и ее муж Дмитрий, у которых Миробанов частенько выпивал, выскочила Надежда Сидельникова, раскрылись и другие двери, но тут же захлопнулись. Все знали, что это такое - Миробанов с ножом.
В грудь он ударил тоже неудачно, потому что прижал Юлю близко к себе и неудобно было размахнуться.
Ученица девятого класса 118-й школы Таня Егорушкина с нижнего этажа, выскочившая на крик, видела только этот последний удар. Она тоже знала, кто такой Миробанов, знала, что пощады Юле не будет, поэтому с криком: "Дядя Володя!" - бросилась к нему.
В три прыжка Таня достигла площадки. Особых усилий это от нее не потребовало, потому что она - капитан баскетбольной команды и хорошая спортсменка. На площадке Таня оказалась в тот момент, когда Миробанов занес руку для четвертого удара. Ударить не успел: Таня схватила его у запястья так, что он не мог больше шевельнуть рукой. Дело в том, что перила были высокими. Стоило чуть-чуть прижать его руку вниз - и локоть попадал как раз на перила. Получался рычаг с точкой опоры на локте. И не мудрено, что одной левой рукой Таня не только удержала его правую руку, но и причинила ему нестерпимую боль.
Конечно, пятнадцатилетней девочке броситься на бандита, вооруженного ножом, дело серьезное, но у нее мгновенная реакция и очень точный глаз. При игре в баскетбол ее "держат" не меньше двух спортсменок из команды противника. И когда все устремляются к его кольцу, Таня резко бросается назад, к центру, мяч летит ей вслед, и с центра она точно попадает в кольцо. Не каждый раз, но часто. На лестничной площадке тоже не было гарантий, что она точно схватит запястье, а не напорется на нож. Но она донимала, что промах может быть смертельным не только для Юли.
О том, что произошло тогда на лестнице, в школе No 118 узнали спустя несколько месяцев из Указа о награждении Тани медалью. Сама она никому ничего не рассказала.
Раньше Таня была членом комитета комсомола, председателем совета дружины, теперь - физорг. Ее слушаются не только девчонки, но и мальчишки. Ей можно доверить самые страшные тайны. У Тани приятный голос. Поет на школьных вечерах и просто так, когда идут стайкой на стадион или еще куда-нибудь.
Все это рассказали мне девочки из ее класса и секретарь комитета Надя Звездина. Они говорили, что Таня хорошая. Справедливая, умная, веселая.
Я подумал, может, они только теперь так говорят, потому что Таня совершила подвиг. Сказал им, что это только общие слова, а нужны примеры.
- Ну вот, я приведу пример, - начала одна из моих собеседниц. - В нашем классе одиннадцать мальчиков и двадцать две девочки. Восьмого марта ребята пришли в класс раньше всех и положили в наши парты подарки - книги. А мальчишки у нас жестокие: в трех партах подарков не оказалось. Во многих партах было по одной-две книги, в Таниной - двенадцать. Пока не пришли обиженные, она незаметно для класса положила в их парты почти все свои книги.
- Ничего не вспоминается, - сказала комсорг класса Светлана Сакунцова. - Но если бы мы узнали, что наша ученица бросилась на бандита, в руках которого был нож, и спросили бы нас, кто из девочек способен на такой героизм, все назвали бы только Таню.
- Верно, - сказала Тамара Микулина.
- Правда, - поддержали ее Саша Одинцова и Люда Киреева...
Вскоре после суда Миробанов писал матери Юли - Марии Дмитриевне, пятидесятилетней женщине:
"Манюнька, здравствуй! С приветом к вам твой муле Владимир. Я жив и здоров, чего и вам желаю. Ты пишешь, что соскучилась, а я разве нет? Может, поэтому и худею... Что-то долго вы там с посылкой, ничего не пойму. Маша, посылай три кг сала, один кг сахару, колбаски, папирос, ну и еще там чего-нибудь.
Сала побольше, оно не портится. Купи мне портсигар, длинный такой, на пружинке, как у меня был..."
Двадцать три года назад муж Марии Дмитриевны погиб на фронте. На ее руках остались Юля и Люда.
Мать вышла замуж за главного бухгалтера из торговой сети Петра Степановича Кудоярова. Как человек здравомыслящий, он понимал, что Юля серьезная, трудолюбивая девочка. Видел, что ей вполне можно доверять нянчить детей. А они появились один за другимНадя, Виталик, Инесса.
У Марии Дмитриевны не было возможности ухаживать за детьми из-за большой перегрузки по службе. Она работала добросовестно, не считаясь со временем, и, пока не распродаст все пиво, домой не уходила. Случалось, просиживала в пивном ларьке с утра и до позднего вечера. Чтобы облегчить положение Юли, Мария Дмитриевна посоветовала ей перейти в школу рабочей молодежи, и тогда высвободится день для ухода за маленькими.
Юле было тринадцать лет, а ее соученикам в ШРМ по двадцать пять тридцать. Ей мерещились веселые подружки, пионерские сборы. Она поддалась этим соблазнительным мыслям и, не спросив разрешения мамы, ушла из ШРМ и вернулась в свой класс.
Мария Дмитриевна была недовольна, но смолчала.
И Кудояров не стал упрекать девочку и вообще ни слова ей не сказал. Он написал, обстоятельное письмо в райком комсомола, сообщил, что Юля ведет себя не по-комсомольски, не желает помогать семье, а эгоистично печется только о себе и своей личной выгоде и вообще растет барчуком.
На следующий день Юля пошла в школу рабочей молодежи. Проучилась месяца три, когда в доме случилась беда. У Петра Степановича оказался туберкулез в открытой форме. Его перевели на инвалидность.
Мария Дмитриевна поместила мужа в отдельную комнату, выделила для него посуду, полотенца, постельное белье и запретила детям находиться там. Поскольку она работала в пивном буфете, то есть в системе общественного питания, - естественно, не могла ухаживать за человеком, у которого открытая форма туберкулеза. Поэтому решила, что лучше всего, если Юля бросит школу.
Не закончив восьмого класса, она оставила школу и занялась больным, как велела мама. Чтобы не подвергать младших детей риску заразиться туберкулеюм, решили освободить Юлю от ухода за ними, тем более что им уже вполне могла помогать Люда.
Петр Степанович целыми днями лежал, выходя лишь за водкой. Юля убирала за ним, мыла горячей водой пол, стирала в хлорке тряпки, чистила посуду, делала все, как учила мама.
Месяцы шли. Мария Дмитриевна понимала, что у девочки остается много свободного времени. А ведь ей уже почти шестнадцать, могла бы и сама догадаться чем-нибудь помогать семье. Недовольства Мария Дмитриевна не высказывала. Возможно, лишь поделилась своими мыслями с мужем, а может быть, подобные мысли самому ему пришли в голову, но он мол"
чать не стал. Заявил Юле: коль скоро она не учится, вполне могла бы поступить на работу, а не сидеть на его шее.
Юля отправилась искать работу. Куда идти, к кому обратиться - не знала. Ходила изо дня в день, а когда прибегала домой, чтобы убрать за Петром Степановичем и покормить его, он спрашивал:
- Ну что, устроилась? Или опять скажешь: не берут?
Мария Дмитриевна, не в пример мужу, не ругала Юлю и ни в чем не упрекала. Если случалось, он при ней говорил Юле: "Все находят работу, одна ты не можешь", - Мария Дмитриевна не поддерживала его, а уходила в другую комнату. Больше того, сама решила помочь дочери и устроила ее в цех сухого порошка на горчично-маслобойный завод, где раньше работала буфетчицей.
С непривычки Юля сильно уставала, ее мутило, но постепенно освоилась и уже спустя год ко всему привыкла. Она гордилась тем, что раз в две недели получала зарплату, и это были ее собственные деньги, которые она приносила маме.
Время шло, и однажды Юля узнала о наборе учеников на канатном заводе. Она отправилась туда не задумываясь: там нет горчичной пыли, к которой, оказывается, привыкнуть нельзя.
Ее согласились принять, но медицинская комиссия обнаружила затемнение в легких. Юлю взял на учет туберкулезный диспансер. Она вернулась на свой завод. За год ее вылечили. Вскоре Петр Степанович умер, и уже не было риска заразиться.
К этому времени Мария Дмитриевна познакомилась с Владимиром Решетниковым, человеком веселым и жизнерадостным. Ей стало ясно, что Владимир может скрасить жизнь, тем более что он был одиноким. Жену с ребенком Решетников оставил на Кубани, а со второй развелся. Вернее, разводиться им не надо было, так как, не оформив брака с первой женой, он не мог расписываться со второй. Они просто поделили комнаты: одна - ему, вторая - ей и их двум детям.
Решетников видел, что и Маша скрасит его жизнь:
на алименты удерживали много денег, а в ее буфете на берегу Волги в любое время можно было хорошо выпить и закусить.
Спустя полгода он вызвал с Кубани свою первую жену и ребенка. В те дни, когда случались ссоры, он переходил в соседнюю комнату ко второй жене и, если та начинала его упрекать, говорил, что плевать хотел на них обеих, и отправлялся к Марии Дмитриевне.
Потом Решетников перестал приходить. Мария Дмитриевна нервничала. Решила однажды сама к нему пойти.
С тревогой и нетерпением Юля ждала ее возвращения. Вернулась Мария Дмитриевна скоро. Заливаясь слезами, рассказала дочери, как опозорил ее этот негодяй. Он разразился столь чудовищной руганью, обзывал такими словами, что повыскакивали соседи, и она бежала назад, как сквозь строй позора.
Юля успокаивала маму как могла, хотя на глазах у самой были слезы, и, прижимаясь к ней, гладила ее волосы. Может быть, в первый раз за долгие годы ощутила она и сама материнское тепло.
В дверь позвонили. Юля пошла открывать. Перед ней стоял улыбающийся Решетников.
- Вон отсюда! - закричала она. - Духу вашего чтобы здесь не было!
И тут же услышала торопливый голос матери:
- Володя, Володя,.. Ты с ума сошла!
Мария Дмитриевна рванула Юлю в сторону, а та, захлебнувшись воздухом от слов матери, захлопнула дверь, из-за которой донеслось: "Я жду, Маша".
- Не пущу! - зарыдала Юля, раскинув руки.
Мать наотмашь ударила по незащищенному лицу дочери, еще раз и еще, пока не сжалась Юля в комок.
Мать снова рванула ее в сторону от двери, но Юля успела ухватиться за ручку. Она упиралась в дверную раму, цепляясь за что попало, захлебываясь в рыданиях, кричала: "Не пущу! Не пущу! Не пущу!" - и вдруг обмякла, перестала сопротивляться и, глядя куда-то, точно лунатик, пошла в комнату.
Спустя три дня Мария Дмиариевна сказала дочери, что встретила наконец настоящего человека - Владимира Федоровича Миробанова, которого горячо полюбила, что он, в свою очередь, хотя и моложе ее на одиннадцать лет, тоже полюбил и завтра у них свадьба, после которой он останется здесь жить.
На мой вопрос о том, как произошел этот крутой поворот в жизни Марии Дмитриевны, она ответила обстоятельно:
- Я не люблю всякое такое. Так и сказала Володьке Решетникову: "Или иди к жене, или переходи ко мне, иначе я несогласная". А он мне на это отвечает:
"Понимаешь, Маша, я-то хочу к ней, но за ней какойто хлюст стал ходить. Давай подождем немного: если она отошьет его, я к ней вернусь, а если они поженятся, вот тебе мое слово - будем жить с тобой".
Эти слова показались мне обидными, - продолжала Мария Дмитриевна, - и я высказала их своей судомойке Вале, которая меня с ним познакомила. А она говорит: "Плюнь ты, - говорит, - на него, Маша, я тебя с настоящим человеком сведу". Я ее с работы отпустила, сама стала кружки мыть, она его и привела.
Посмотрела на Володьку - ну, на Миробанова - и подумала: жизнь наша ничего с ним сложится. Жить у него после заключения негде, скитается по баракам, потому не работает. А у меня, сами видите, квартира большая, три комнаты. Куда, думаю, он от меня пойдет. Устроится на работу, и будем жить.
Я спросил, долго ли Миробанов находился в заключении и за что - За всякое, - неопределенно ответила ола. - Года три отбывал. Первый раз два месяца отсидел. Ему железнодорожный трибунал в сорок пятом пять лет дал, а тут аккурат амнистия по случаю победы. Второй раз опять трибунал, шесть лет определили в сорок седьмом. Девять месяцев тогда отсидел, не помню уж, по какому празднику опять отпустили. Потом обратно пять лет дали и обратно в пятьдесят третьем большая амнистия, всех тогда выпускали. В четвертый раз ни"
каких амнистий не было. Два года дали, два и отсидел.
Теперь вот семь лет... Тоже только на амнистию надежда...
С приходом Миробанова жизнь в доме изменилась. Появился мужчина и глава семьи. Пил вволю, нещадно бил Марию Дмитриевну, изъяснялся матом.
В этой своей жизни он время от времени устраивал перерывы для работы. Бывало, на одном месте до трех месяцев удерживался, но зарплату получал не больше чем за месяц, ввиду того что за прогулы не платили.
Когда в проходной "горчичника" задержали с ворованным маслом, ушел "по собственному". Перенервничал он в то время - думал, судить будут. После такого полгода пришлось отдыхать.
Пил Миробанов каждый день, и каждый день гудели стены от скандалов. Когда ему все это надоедало, он уходил к отцу, старому пенсионеру Федору Мироновичу, который жил где-то в бараке, был популярен, и всегда у него собирался народ. Кто полтинник раздобудет, кто две-три пустые бутылки смотришь, на поллитровку собрали. И никто не мог так справедливо разделить ее, как это делал Федор Миронович. Двадцать копеек принес - получай тридцать пять граммов; три пустые бутылки раздобыл - шестьдесят три грамма. И никто не в обиде.
Мария Дмитриевна не все прощала Миробанову.
Несколько раз подавала в милицию, чтобы выселили его. Старший оперуполномоченный Н. Свиридов одобрял ее действия, обещал "в два счета" выслать. Но сердце не камень. Марии Дмитриевне становилось жаль человека, она снова шла в милицию, признавалась, что во всем виновата сама, возвела напраслину, и писала: "Прошу считать мое заявление недействительным".
Так и жили. Юля работала на канатном заводе волочилыцицей в бригаде коммунистического труда.
Странно звучат сегодня слова "волочилыцица", "волочительный стан". А на стане этом Юля "волочила" да трехсот пятидесяти километров стальной латунированной проволоки в смену, вырабатывая сто пятьдесят процентов плана.
Бушует всю ночь за стеной Юли скандал, а утром она идет на работу. Бежит золотая нить толщиной пятнадцать сотых миллиметра. Бегут на шпуле один рядок за другим, бегут мысли, горькие, безысходные.
Бежит нить через восемнадцать алмазных волвков, все утончаясь, и лопнет вдруг. И обрываются мысли. На специальном станочке Юля проворно сварит кончики, и снова бежит золотая нить. И мысли, точно кто сварил их, опять к тому же, и некуда от них деться.
Юля снимает полные шпули, ставит новые, переходит ко второму стану, поглядывает на соседние, где работают ее подруги по бригаде Валя Жукова и Валя Харламова. Это передовая бригада коллективной ответственности. Пока одна заправляет стан - дело кропотливое, требующее сноровки и силы, - за вторым ее станом следят подруги. Не ладится у Юли - помогут обе Вали.
Помогут? Здесь-то помогут, а дома? Ничего они не знают о том, что у Юли дома. А спросят, почему грустная, улыбнется и ничего не скажет. Только следит потом за собой, чтобы чаще улыбаться. А золотая нить бежит, бежит,.. Где-то она оборвется?
Однажды с утра выпил хорошо Миробанов и собирался вместе с Марией Дмитриевной в родильный дом навестить Люду. По дороге он сказал, что, пожалуй, выпил больше нормы и лучше вернуться ему домой. Она согласилась.
- Потом думаю, - рассказывала мне Мария Дмитриевна, - не домой пошел. К отцу. Вернулась я, подхожу к бараку, а Володька только-только вошел. Ну тут уж я ему спуску не дала, потащила назад. Идет и злится, скандал затевает. А дома вовсю разошелся. Бросилась к Борису - сосед это наш, Володька слушается его. Борис было пошел, а жена не пустила. Подальше, говорит, от греха. Вернулась я как раз, когда ударил он Юлю. Я опять назад, за милицией.
Юля выбежала вслед за матерью. Миробанов схватил сапожный нож. На лестничном пролете догнал, О том, что там произошло, уже рассказано.
Все раны, нанесенные Юле, были неглубокими. Пока шло следствие, ее успели выписать из больницы и перевести на амбулаторное лечение. Юля видела, как страдает мама. И послушалась ее: пошла в суд, попросила, чтобы прекратили дело.
Восьмого марта я предложил Юле и ее знакомому Эдику провести праздничный вечер в ресторане. Сначала она отказалась наотрез, но потом согласилась.
Это был большой сверкающий зал. Он вовсе не походил на ресторанный зал. Оригинально расставленные столы, улыбающиеся официантки в нарядных платьях - вся обстановка создавала несовместимые, казалось, ощущения: подлинного, чуть ли не семейного уюта и большого бала.
Шикарно одетая танцующая публика, веселый джаз, смех, пробки шампанского - все это приводило Юлю в восторг. Она улыбалась. Совсем не смущаясь, как бы самой себе сказала:
- Я первый раз в жизни в ресторане, - и немного грустно добавила: - А ведь мне скоро двадцать девять.
Когда заиграл джаз, я предложил Юле и Эдику потанцевать.
- Нет, нет, - торопливо сказала она, пряча под стул ноги. И я понял, что поступил опрометчиво, даже бестактно. И вспомнил разговор, который происходил в тот же день.
Я спросил тогда Марию Дмитриевну, как строится их бюджет. Она ответила, что Надя отдает ей всю зарплату, семья Люды - шестьдесят рублей в месяц, а Юля пятьдесят. Мне показалось это несправедливым.
- А зарабатывает она сто рублей, - возразила Мария Дмитриевна, пятьдесят у нее остается.
- Нет, - устало заметила Юля. - Ты ведь знаешь, мама, для себя ни копейки не остается. То Виталику штаны надо, то собирается долг за квартиру, мебель взяли в кредит, выплачиваю. Ну а на обед пятьдесят копеек, верно, ты даешь.
Мария Дмитриевна молчала. Может быть, думала, что слишком дорого обходится ей Миробанов.
Я уже давно собирался с ним поговорить в том месте, где он находится, да никак не получалось.
В первый раз приехал, а он - в кино. Картина только началась. Люди свободные поступают, как хотят.
А он - в колонии строгого режима, хочешь не хочешь- два раза в месяц художественный фильм, И школу тут не бросишь, как это сделала Надя. Образование обязательно. Окончил школу, получай аттестат зрелости. Тогда обязательным останется только профтехобразование.
Это положено по закону. Матерые преступники, сидящие в колонии строгого режима, знают, как получить дополнительные льготы. Например, Миробанову первая передача положена через три с половиной года, то есть по истечении половины срока заключения. А он месяца за три получил уже три посылки. В своих письмах сообщил три способа передачи посылок. Чтобы не распространять его богатый опыт, не стану их описывать. Но способы надежнейшие.
За день до моего отъезда я сказал Марии Дмитриевне все, что о ней думаю. Сказал, что она жестокий человек, что именно так и напишу о ней, процитирую письма Миробанова.
- Ну что ж, - ухмыльнулась она, - пишите, почитаем. А жить все равно буду как хочу.
На следующий день, когда я собирал вещи, пришла Юля. Я видел, сколько усилий прилагала она, чтобы сдержать слезы, но расплакалась. Просила не писать о маме. Жалко маму.
- Это она вас послала?
- Нет, нет, - заторопилась Юля. - Я сама. И Надя просит.
Как же не писать? Знать о несправедливости, жестокости, садизме и молчать. Как же это?
Юля задумалась, перестала плакать, только всхли"
пывала.
- Ну хоть фамилии не пишите.
Я дал слово, что фамилии не напишу. Фамилии ее отца, погибшего на фронте. Поэтому называю Юлю только по имени.
1964 год
СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ
Каждый человек - сам хозяин своей судьбы. Чего добился в жизни, то и пожинай.
Так-то оно, конечно, так, а только многое в нашей судьбе зависит от тех, кто стоит рядом.
* * *
Женя Алейкин не успел убежать. Это был первый налет фашистской авиации на порт, и он растерялся.
В ногу попал большой осколок. Пришлось ее отрезать,
Вышел из больницы на костылях. Через год с фронта вернулся отец, тоже на костылях. У него была еще рана в животе, его долго лечили, но лечение это было уже ни к чему. Когда отец умер, мать пошла работать в порт.
Женя потерял два года и был в классе старше всех.
Он обижал малышей, и за спиной его дразнили "одноногим". Он знал, что его так дразнят. Учиться ему надоело и вообще все это надоело, он бросил школу и пошел в порт. Его не приняли. Далеко от центра, где не встретишь знакомых, была сапожная палатка. Там работали три мастера, и он поступил к ним в качестве ученика.
С утра все трое искали мелкий ремонт, чтобы выполнить его сразу, при клиенте, и тут же получить за работу. Рассчитываться доверили Жене Алейкину. Первой и главной его обязанностью было внимательно считать деньги и не прозевать тот момент, когда набежит на пол-литра и полкило колбасы. Труда это не составляло, тем более что после каждого клиента механически прикидывали в уме, сколько уже собралось, и, как бы про себя, но все-таки вслух, говорили: "Как раз!", или: "Ну вот!", или еще что-нибудь в этом роде.
Женя брал костыль и вприпрыжку бежал в ларек.
Мастера ценили его трудолюбие, поэтому наливали немного и ему. Пить было противно. Над ним посмеивались. Он стал пересиливать себя и уже не отказывался от своей доли.