Сахнин Аркадий. Не поле перейти

   Но вот исчезла кукла, приветственно загудели друг другу два белых теплохода на Рейне, которые мне были видны из окна, подбежала сияющая Эрика: "Не надо ли еще чего-нибудь?" - и я разозлился на себя за свои мысли. Вздор! Очень хорошо здесь.
   А потом... Потом я слушал Генриха Борба. Слушал и наблюдал.
   * * *
   Рабочий день в отеле фрау Шредер - семь часов.
   И три перерыва. По часу на завтрак и ужин и четыре часа на обед. Начинается рабочий день в семь утра, заканчивается в восемь вечера. Это официально.
   В течение месяца, что я находился в отеле, мне порою приходилось оставаться на весь день в номере. Ни разу я не видел, чтобы этот порядок соблюдался. По словам Борба, перерывы делаются на те короткие минуты, в которые физически можно успеть наскоро поесть. И не тогда, когда хочется есть, а когда нет посетителей. В зависимости от обстановки перерыв на обед бывает и в двенадцать дня, и в три часа, и в шесть вечера. Порою допоздна даже на ходу нет возможности перекусить.
   Фактически никогда рабочий день не кончается в восемь. Официантки раньше часу ночи не уходят, а Борб на своем посту - круглые сутки.
   - Ничего не поделаешь, - говорил он мне - Наш отель находится на магистрали, связывающей многие города. Сотни километров она идет вдоль Рейна. И по всему побережью - вот такие же маленькие отели.
   Надо выдержать конкуренцию.
   Поэтому я встречаю машины только бегом и широко улыбаясь: богатые туристы любят, чтобы их вот так встречали. Я тащу тяжелые чемоданы по крутым лестницам, но никто не даст и пфеннига: немцы знают порядок - за обслуживание фрау Шредер впишет в счет десять процентов. В других отелях у служащих не отбирают чаевых, но у нас такое условие с Брегбергом обслуживание - моя обязанность. За это я получаю жалованье. Если иностранец, не знающий наших порядков, даст мне марку, я, конечно, отдаю ее фрау Шредер. Но все равно Брегберг думает, будто я ворую деньги, то есть оставляю их себе. Но, я вас уверяю, раз такая договоренность, я ее выдерживаю, и напрасно он подозревает меня.
   Меня удивляли рассуждения Борба. Чудовищные условия труда он объяснял то конкуренцией между отелями, то ночными приездами людей, то прямо принимал вину на себя.
   Тогда я еще не знал, как он попал сюда, и не знал, что другого выхода у него не было.
   Не меньше Борба работали и официантки. Если нет посетителей, они начищают медные ручки дверей, настольные лампы, протирают окна и стены, чтобы меньше осталось работы на ночь. Если в течение дня им удается все сделать, после закрытия ресторана они только пылесосят ковровые дорожки и один раз проходят по паркету электрощеткой. Об их работе тоже рассказывал Борб.
   - У нас очень много посуды, - объяснял он мне. - И подают все время чистую, а грязную складывают в специальные коробы. За нее берутся официантки, когда им некого обслуживать. Моют и посматривают на лестницу, не идет ли кто. И бросаются вслед, едва успев скинуть халат. Бегут на второй этаж в ресторач, уже на лестнице готовя радость и улыбку. Это мушгровка Брегберга и Сильвии.
   О своей работе Борб рассказывал беззлобно, обреченно. А девочек ему было жаль, и говорил он яростно.
   - От кухни до зала всего двадцать три ступеньки, но вы знаете, какие они крутые. А теперь посчитайте.
   За день они поднимаются раз сто. Значит, две тысячи триста ступенек, и, учтите, - с тяжелыми подносами.
   Они ведь совсем дети. А когда туристский сезон начинается, когда в парке разворачиваются автобусы на семьдесят пять мест? Стоит им только показаться в воротах, а во всем отеле будто включили маховики.
   Мечутся вверх-вниз девчонки, заранее все подготавливая. Только бегом. По лестнице - бегом, по коридору - бегом. На подходах к залу надо успеть перестроиться. Надо войти быстро, но плавно и с сияющей улыбкой. А обратно, едва закроется дверь, снова бежать. Они бегут вверх, заранее улыбаясь, а вниз - расслабляя мышцы лица. Если, конечно, навстречу не идет посетитель. Но мышцы рук, ног, всего тела расслабить не могут. И так целый день и каждый день.
   До глубокой ночи, до кровавых шариков в глазах.
   Наш разговор происходил в один из выходных дней Борба у ворот отеля, где мы жа,али машину. На этот раз я ехал к нему в Дюссельдорф. Точнее, к его брату Вольфгангу. Борб давно хотел познакомить нас, ибо не мог ответить на многие мои вопросы. И каждый раз говорил: "О, это вам отлично объяснит Вольф. Он знает больше энциклопедии".
   Вольфганг - инженер, получивший серьезную травму на заводе и вышедший на пенсию по инвалидности.
   Судя по рассказам Борба, он не мог смириться с тем, что ему нечего делать. Он читает все газеты, журналы, справочники, рекламные издания. Ходит на митинги, судебные процессы, посещает любые бесплатные зрелища. По словам Борба, он может рассказать, что произошло в доме чемпиона по боксу после его поражения, какова тенденция на рыбном рынке Японии, каких успехов добилась глазная хирургия, что побудило Жаклин Кеннеди выйти замуж - ну, буквально все, о чем вы его ни спросите.
   Машина опаздывала. Борб забыл что-то взять с собой и пошел в свою комнату, но тут же вернулся.
   - Пойдемте со мной, - предложил он, - посмотрите, как я живу.
   Я тогда не подумал, что он очень рискует, но сам-то Борб хорошо это понимал. Как он потом объяснил, на этот раз риска не было: Брегберг уехал на весь день в какой-то город, а Сильвия - в парикмахерскую.
   К моему удивлению, Борб повел в главное здание.
   Впервые я поднялся выше второго этажа, где находилась моя комната. Из коридора мансарды внутренняя лестница, крутая, почти отвесная, но с перилами, вела на чердак. Это был обычный чердак, только чистый, не захламленный. Свет шел из двух круглых окошек, похожих на иллюминаторы. Между высокими деревянными опорами стояли кирпичные трубы водяного отопления. Они были холодными, и не от них стояла здесь ужасная духота. Как объяснил Борб, в этот ранний час здесь рай. Днем чердак нагревается до такой степени, что войти невозможно.
   Между трубами натянута длинная занавеска. А по обе стороны ее постели. Справа - Эрики и Герты, слева - кухонного рабочего и Борба.
   - Вот так мы живем, - сказал он. - Даже у девочек нет коек. Только матрацы и одна тумбочка на двоих... Нет, постельное белье и легкие одеяла есть, вы не смотрите на газеты, они от пыли. С этой проклятой крыши все время что-то сыплется... А теперь смотрите сюда...
   Ho я никуда больше не мог смотреть. Никак не думал, что он приведет туда, где живут официантки. Чтото пробормотав, я заспешил к выходу. Он, видимо, поняв, что поступил не очень тактично, шел сзади, на ходу продолжая:
   - Можно, конечно, и не смотреть, ничего интересного. Там кошки. Их очень любит Сильвия. Иногда она берет двух-трех к себе, но живут они здесь.
   Уже в машине Борб сказал:
   - За жилье мы платим по сорок марок в месяц. Вы скажете - дешево, я согласен. Вы за одни сутки платите здесь такую же сумму. Но для девочек очень много. За питание с них берут сто двадцать марок в месяц, это выходит четыре марки в день. Вы опять скажете - дешево, я вас понимаю. Если вы едите скромно, в нашем скромном отеле за один обед, естественно, без вина вы платите двенадцать - пятнадцать марок.
   Но вы посчитайте их бюджет. В месяц они получают по двести шестьдесят марок. Двадцать и две десятых процента составляют налоги и социальное страхование. Это значит - пятьдесят две марки и пятьдесят два пфеннига. Так? Теперь прибавьте сорок - жилье и сто двадцать питание. Сколько получается? Двести двенадцать с половиной марок. Сколько остается у них?
   Подсчитали? Сорок семь с половиной марок. Л у Герты нет отца и большая семья, которой надо помогать.
   Да и одеться же им надо!
   Конечно, - вздохнул он, - сиди они дома, в Баа, - Годесберге, ни за квартиру, ни за питание платить не пришлось бы. Но работы для них там нет... И еще я вам скажу. Они могли бы покупать продукты и не питаться на нашей кухне. Тоже вышло бы дешевле. Но фрау Шредер не разрешила. Боится, что будут доедать остатки с тарелок и все равно питание получится за ее счет... Возможно, она и права.
   Я, возразил Борбу. Еще раньше в каком-то справочнике вычитал, что официант получает от пятисот марок и выше. Почему же двести шестьдесят?
   - Так это официант, - развел он руками. - А женщина, как известно, в нашей стране получает значительно меньше мужчины. Не говоря уже о том, что в большинстве ресторанов женшину вообще не возьмут в качестве официантки. Это во-первых. Во-вторых, Эрика числится не официанткой, а ученицей. Правда, она уже три года была ученицей точно в таком отеле и, как только кончился ученический срок и надо было повышать жалованье, ее уволили. К нам ее взяли опять как ученицу. Она выбивается из сил, надеясь через три года стать официанткой. Но ее уволят. И если дадут хорошие рекомендации, она, возможно, устроится гденибудь, но только ученицей. Вы не найдете ни одной официантки вдоль всего Рейна, которая проработала бы ученицей меньше десяти лет. Таким образом, на вычитанные вами официальные данные сделайте еще поправку.
   У меня не было фактов, чтобы возразить ему. Единственное, в чем усомнился, - это в сумме налогов. Почему так много? И что это за налоги?
   - О, сложная система! - улыбнулся Борб. - В ней трудно разобраться. Но что она означает практически, это как раз я могу вам объяснить.
   Ну, скажем, так: заболел человек. Или проще: роды.
   Они стоят тысячу триста марок. Аппендицит - тысяча марок. Грипп можно уложить в четыреста - пятьсот, а не дай бог инфаркт - клади на стол шесть тысяч.
   А теперь считайте. Слесарь или токарь на строительстве получает от семисот до тысячи марок в месяц.
   Думаю, что и в других областях - примерно столько же. Разве они могут болеть? А те, кто получает шестьсот марок? Или триста? Они даже насморк не имеют права получить.
   Как же быть? - спросил Борб, точно я должен дать на это ответ. - Очень просто. С первого дня работы и до конца жизни с человека удерживают на больничную кассу. И если он заболеет, платит лишь от двадцати до тридцати процентов стоимости лечения, Остальное берет на себя больничная касса.
   Вот вам первый налог. Его удерживают и с того, кто за всю жизнь ни разу не болел. Эрика, например, платит шесть процентов больничных, я - восемь. Причем, заметьте, эта система заставляет человека скрывать болезнь, переносить ее на ногах, пересиливать себя до последней возможности, ибо и двадцать процентов (это при пользовании больницей и поликлиникой третьего разряда) да еще плюс одна марка за каждый рецепт - деньги немалые.
   Столь же подробно, как о больничном налоге, Борб рассказал о пенсионном. Всю жизнь с работающего удерживают на пенсию. Государство же не может из своих средств оплачивать все пенсии. Ежемесячно идут удержания на страховку от безработицы, от несчастных случаев, на помощь жертвам войны, на социальное попечительство, на церковь и многие другие нужды.
   - И Эрика платит эти налоги, - закончил Борб, - и Герта, и я. Ну, я все-таки прилично зарабатываю, около восьмисот марок, и у меня нет семьи. А девочкам все ото не под силу.
   - Так почему же они торчат здесь? - не выдержал я. - Шли бы на производство, где нормальный рабочий день, где нет этой системы бесконечного ученичества и нет затхлой обстановки вашего отеля!
   - Успокойтесь, успокойтесь, - похлопал он меня по руке. - Вам легко рассуждать, вы на все смотрите со стороны. Почему не идут на производство, я вам покажу на своем примере. Это длинная история, но вам станет ясно, почему и я "торчу" здесь, как вы выразились.
   До Дюссельдорфа оставалось километров двадцать, а мне хотелось до конца выслушать Борба. Я предложил остановиться у ближайшего кафе и выпить по чашечке кофе. Борб хорошо понял меня. Но я видел: и ему хотелось излить душу. Должно быть, не часто он встречает собеседника, с которым может говорить откровенно.
   В придорожном кафе, куда мы вошли, не было ни одного посетителя.
   - Рады вас видеть, - сказал официант, любезно улыбаясь.
   Когда он принял заказ и ушел, Борб сказал:
   - Вот видите, везде одно и то же. Кстати, не обратили ли вы внимания на такие вот кафе? Они на каждом шагу. И почти всегда пустые. Как же не прогорают владельцы?
   Как и во всем разговоре, Борб задавал вопросы и тут же на них отвечал.
   - В том-то и дело, - сказал он, - что рабочая сила в таких заведениях дешевая, потому что каждый работает по многу часов, а разница между оптовыми ценами и розничными огромна. И не думайте, что, пока здесь никого нет, официант сидит сложа руки, Работы всегда хватает.
   Мы пили кофе, и Борб рассказывал.
   По возвращении из плена он довольно быстро нашел себе приличную работу в Дюссельдорфе. Хотя по образованию он техник, но богатый опыт и усердие помогли ему занять инженерную должность. Товарищи по работе, естественно, интересовались его пребыванием в Советском Союзе, и он охотно делился впечатлениями. Видимо, говорил не совсем так, как надо было. Его уволили, не предъявив никаких претензий.
   - С тех пор, - с горечью говорил Борб, - точно чумной штамп на лбу поставили.
   Никто не хотел с ним разговаривать. Шесть лет перебивался случайными заработками, пока не наткнулся на объявление о массовом наборе на строительство завода.
   Его взяли в качестве каменщика Борб был рад. Вопервых, строительство рассчитано на три года. Во-вторых, каменщиков мало, в основном сооружения делались сборными. Если усердно работать, а главное, молча, увидят. Могут и повышение дать.
   Условия работы хорошие. Пятьдесят минут работать, десять минут перекур. Каждому рабочему в конце недели на его рабочее место приносят в конверте зарплату.
   В первую получку едва ли не половина рабочих, кроме денег, получила письмо: "Фирма благодарит вас, фирма в ваших услугах больше не нуждается". А фактически очень нуждалась. Рабочие сами разобрались, в чем дело. Уволили тех, кто курил или разговаривал в неположенное время, кто перебросился с товарищем хоть словом. Вместо уволенных пришли новые, часть из них - иностранцы. С трепетом ждали конца недели И снова благодарность. И снова: "Фирма в ваших услугах не нуждается".
   Но почему? Ни один человек не закурил, ни одного слова, не связанного с работой.
   - Я-то знаю, почему меня, - сказал один из уволенных. - Температурил, медленно очень работал, голова кружилась.
   - Видимо, и меня за это же, - сказал второй, - хотя я не болен. Дома большие неприятности, думал об этом, видимо, отвлекался.
   Борб рассказывал:
   - Самый радостный день у рабочего человека - получка. Третью получку ждали, как приговора.
   И опять то здесь, то там повисшие руки, опущенные головы: "Фирма в ваших услугах не нуждается".
   На этот раз пришел председатель фирмы.
   - Здесь не курорт, - проинформировал он рабочих спокойным тоном. - На все ваши дела вам дается десять минут ежечасно. А пятьдесят минут надо работать. Интенсивность вашего труда фирму не устраивает. Ваша работа и впредь будет контролироваться телевизионными камерами. Есть ли вопросы?
   Люди молчали. Он уже собрался уходить, когда раздался голос:
   - Может быть, на сдельную перейти? Сколько заработаешь, столько получишь. Все будут стараться.
   - Фирма считает целесообразным тот порядок, который она установила. Еще рекомендации фирме есть?
   Борб умолк. Допил оставшийся в чашечке кофе и снова заговорил:
   - Вы не представляете, как мы после этого работали. Вы видели фильмы Чаплина? Так вот, там был отдых по сравнению с тем, что делалось у нас. Пятьдесят минут выматывали так, что уже и курить не хотелось.
   По сигналу на перерыв люди падали. Но стоило снова раздаться сигналу, вскакивали, будто отпущенная пружина. И все равно над нами висело: "Фирма в ваших услугах не нуждается". Время от времени все же появлялись кое у кого эти страшные вкладки в конвертах. Чтобы мы не забывали: за нами следят.
   Все время под наблюдением. Ты знаешь, что на тебя смотрят. Каждую секунду смотрят. Контролируют каждое движение, каждый шаг. Боишься достать носовой платок. Ты подопытное животное. Ты заведенный механизм. Только бы хватило завода на пятьдесят минут, чтобы расслабить мышцы. Никаких мыслей. Они отвлекают. Только одна, как пожарная сирена, как сигнал бедствия: "Фирма в ваших услугах не нуждается".
   Генрих Борб решительно обходил вопрос, как он попал к Брегбергу. Прямо спросить было неловко, а от косвенных вопросов он уходил. Однажды мы близко подошли к этой явно неприятной для него теме. Не помню уже, в какой связи, но он тогда зло сказал: "Конечно, Сильвия измывается над девочками, не упустит случая вежливо уколоть фрау Шредер, но всех в руках держит Брегберг. Сильвия боится, что он выдаст ее прошлое, фрау Шредер боится, как бы он ае отобрал у нее отель, все его боятся".
   - А вы? - спросил я.
   - А я в особенности.
   И умолк. И больше ни слова.
   Значит, были у него основания бояться Брегберга.
   Но и тогда в тоне не слышалось протеста. А вот в придорожном кафе, рассказывая о своей работе на стройке, он буквально кипел. И неожиданно сник. Будто выдохся. Обреченно сказал:
   - Случилось то, что должно было случиться. И в моем конверте с деньгами оказалась эта бумага. Отличного качества бумага, глянцевая, атласная, с гербом фирмы. Можно было не разворачивать ее, но я развернул. Я увидел каллиграфически выведенные слова, отпечатанные типографским способом, как на визитных карточках: "Фирма благодарит вас за работу. Фирма больше в ваших услугах не нуждается". И чтобы никаких сомнений не осталось, кому это адресовано, сверху от руки было написано: "Уважаемый господин Борб1"
   Он потянул из чашечки гущу. Я хотел заказать еще кофе, но Борб решительно отказался. Молча жевал кофейные крупинки. Видно, думал все о том же.
   - Я ждал этого, ждал каждый раз, когда брал в руки конверт. Каждый раз останавливалось сердце, перед тем как вскрыть его. Так продолжалось полтора года. Все-таки восемнадцать месяцев они меня держали. И, когда получил наконец эту благодарность, подумал: "Да, они правы, я уже не когу работать так, как в первые месяцы".
   Полтора года, пока я ждал увольнения, понемногу копил на черный день. Да, кое-что у меня оставалось, ведь к тому времени жена ушла от меня, а детей бог не дал. Я не обижаюсь на жену, она меня любила и всегда бв1ла верна мне. Знаю, что у нее самол разрывалось сердце. Но что ей оставалось делать, если я столько лет был безработным? Правда, мне потом говорили, что всю жизнь она меня обманывала, но я в это нэ варю...
   Поедемте, - неожиданно поднялся он.
   Чем кончилась его история, я узнал лишь на обратном пути. Чтобы не прерывать рассказ, приведу его здесь.
   Ненадолго хватило Борбу его сбережений. Потеряв надежду найти работу, он стал бродяжничать. И однажды на улице в Дюссельдорфе лицом к лицу столкнулся с Брегбергом. Узнав о бедственном положении Борба, тот сказал:
   - Твоя инженерная карьера, как ты понимаешь, рухнула из-за твоей коммунистической пропаганды.
   В свое время я спас тебе жизнь. Но если я увижу, что совершил ошибку, я сумею ее исправить.
   Борб понял, о чем идет речь. И угроза не показалась ему страшной, потому что это - явное недоразумение.
   Он вовсе не собирается заниматься пропагандой. Он будет работать день и ночь молча. Только бы спокойно жить и не ждать каждую неделю этих конвертов.
   Так Борб стал служащим отеля фрау Хильды Марии Шредер. Вскоре, однако, понял, что угроза над ним висит. У Брегберга время от времени собирались какието штатские с военной выправкой. Не желая ни во что вмешиваться, он старался их не замечать. Однажды Брегберг сказал:
   - Послушай, Борб, сегодня у меня будут друзья.
   Если кто-нибудь узнает об этом, я исправлю свою ошибку. Ты меня понимаешь, надеюсь?
   Борб понял. Взволнованно сказал:
   - Само собой разумеется, господин Брегберг, я никому ничего не говорю, это не мое дело, и я ничего не знаю. Но, господин Брегберг, узнать ведь могут и помимо меня.
   - Вот-вот, об этом я и думаю. Будь начеку. Следи, чтобы никакая сволочь не совала сюда рыла.
   С тех пор Борб потерял покой. Он стал соучастником какого-то дела, о котором не имел понятия. А Брегберг все прибавлял ему работы. Велел внимательно следить, как бы не появился у отеля какой-то однорукий. Каждый раз, выходя из дому, спрашивал: "Ну что, не появлялся однорукий?" Он явно боялся этого человека. Видимо, опасался, как бы тот не узнал, что Брегберг находится здесь.
   И вообще Борбу было трудно. Он жалел фрау Шредер, над которой садистски издевался Брегберг. Недавно, поздно вечером, когда жизнь в доме затихла, к ней подошла Сильвия и, растягивая слова, скромно потупив глаза, сказала:
   - Фрау Шредер, господин Брегберг просил передать, чтобы вы не запирали двери, он вернется часа через два. У него некоторые дела ко мне, Он будет у меня - Я стоял у входа, - рассказывал Борб, - и не слышал этого разговора. Я только услышал, что фрау Шредер плачет.
   Все это остро переживал Борб, как и издевательства Сильвии над девочками, особенно над Эрикой. Сильвия не могла простить ей, что она хорошенькая. И тяжко приходилось девчонке, если при Сильвг/;ч ей делали комплимент.
   Эрика не могла противиться Сильвии. Положение девушки было почти безвыходное Ее отец - плотник.
   Все знали: на плотника Керна можно положиться. У него маленькая мастерская, и он прилично зарабатывал. Не настолько хорошо, чтобы накопить солидную сумму, но кое-что оставалось И вот года три назад он строил свинарник. Ему помогал сын заказчика. Этот растяпа не удержал бревно, и оно ударило Керна в грудь С тех пор ему трудно работать. И чем дальше, тем хуже. Последние полгода уже ничего не может делать.
   В социальном отношении Керн находился в одной группе с владельцами заводов, фабрик, банков, универсальных магазинов По закону пенсия им не положена как лицам, ведущим самостоятельный род деятельности. Керн тоже вел самостоятельный род деятельности, поэтому пенсия не положена и ему. Правда, из восьми миллионов человек, входящих в эту группу и не имеющих права на пенсию, подавляющее большинство таких, как Керн, мастеровых, лоточников, торгующих сосисками или другой мелочью. Но Керну от этого не легче.
   Среди его заказчиков были и довольно влиятельные лица. Они всегда оставались довольны его работой.
   Они-то и пообещали устроить ему пенсию. Правда, пенсия по старости ему будет положена ровно через двадиать лет, когда стукнет шестьдесят пять. А пока он надеется на пенсию по инвалидности. Это сто двенадцать марок. Все-таки подспорье. Ведь только за квартиру надо платить четыреста шестьдесят. Конечно, он бы не стал такие деньги платить, но при этой квартире длинный коридор, где он работает. А зачем ему теперь мастерская? В конце концов послушал жену, и они переехали. Две маленькие комнатки, как коробочки, зато - двести восемьдесят. Для них даже это дорого, но что поделаешь. С тех пор как в шестьдесят четвертом году были отменены ограничения на квартирную плату, домовладельцы совсем посходили с ума.
   И вот при таком положении в семье может ли капризничать Эрика? Борб понимает, надо смириться, но ему жаль Эрику.
   Все это он рассказывал на обратном пути из Дюссельдорфа. А почти весь день мы провели у Вольфганга. Он на три года старше Генриха, тучнее, солиднее, и тем не менее похожи они друг на друга, как близнецы. Похожи не только лица. Манера говорить, голос, жесты - все одинаково. Только Вольфганг немного увереннее держится. Может быть, потому, что не так изломан жизнью.
   Их отец был врач. Судя по всему, один из тех бескорыстных и честных людей, которые трезво оценивали обстановку в стране, но были не способны к борьбе.
   И он просто сам, в силу своих возможностей, помогал людям жить. Сыновьям сумел дать образование и не сумел оставить наследство. Это был человек, интересовавшийся далеко не только своей профессией. Гордился, как он выразился, "техническим гением" немцев и поражался "исторической тупостью и авантюризмом" их политиков. Видимо, много от отца перешло к Вольфгангу.
   После первых же вежливых фраз, вроде: "Генрих мне много говорил о вас, рад познакомиться", - он выложил свое кредо. Во-первых, не будь Гитлера, проклятой войны и поражения, еще неизвестно, кто первым оказался бы в космосе. И, во-вторых, он отнюдь не является сторонником коммунистического режима.
   Однако под многими его суждениями, думаю, подписался бы любой коммунист. Видимо, этим словом так запугивают население, что порою, не понимая смысла, люди страшатся его. И кое-кто думает: уж если появится советский человек, тут же с ходу приступит к коммунистической пропаганде.
   "МОЙ ДРУГ КОЛЛЕКЦИОНИРУЕТ ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ"
   К слову, мне хочется здесь отметить одно обстоятельство. Мне кажется, и у нас не все правильно оценивают западных немцев. Мы часто пишем о реваншистских настроениях в Западной Германии, имея в виду определенные круги. В массе же западные немцы удивительно тепло и дружелюбно относятся к советским людям. В подтверждение я не могу привести какихлибо глобальных примеров. У меня их просто нет. У меня есть мелкие факты, но их много. Ну вот, например, такие В вагоне-ресторане я обедал в обществе трех незнакомых мне и друг другу немцев. Разговор шел в пределах: "Будьте любезны, соль". К концу обеда один из них закурил. Я сказал, что, если ему это безразлично, хотел бы поменяться с ним спичками, объяснив, что мой товарищ коллекционирует спичечные этикетки, которые, оказывается, о многом говорят не меньше, чем почтовые марки. В его альбомах уже, наверное, весь мир. А вот таких, по-моему, нет.
   Предварительно я посмотрел на свои спички, нет ли в них пропаганды. Пропаганда была. Этикетка призывала нас бороться. Бороться с сельскохозяйственными вредителями. Правда, было не исчерпывающе ясно, изображен ли вредитель или агрегат для его истребления. Но это, я подумал, выясню дома, как только приступлю к борьбе.