Страница:
- До сих пор звучат эти слова, - сказала она - "Вот и все, братцы .. Я убит".
Мы вспоминали боевых друзей из минно-диверси
онного батальона и далекие, но незабываемые дни.
Я предложил тост за Женю и Губарева, за их дочь.
- Кстати, почему вы не взяли ее с собой?
- А она у нас вся в маму, - улыбнулся Федя, - на танцы побежала, ей ведь двадцать лет.
1?67 год
ЖИЛ-БЫЛ СОЛДАТ
В эту ночь все было не гак.
- Ты куда, Александрыч? - спросила Елизавета Федоровна мужа, когда в первом часу он стал одеваться.
- Пойду, - ответил Сергей Александрович.
Надел валенки, короткий полушубок, взял в сенях лыжи и вышел. Она заперла за ним дверь, легла, прислушиваясь, как спит сын.
Иван спал тяжело и что-то бормотал.
Мать видела, что ему не по себе, надо бы разбудить, может, просто неудобно лежит. С такими мыслями она и задремала.
Как же теперь верить в предчувствия? Будь они на самом деле, она ни за что не заснула бы в эту ночь.
Она разбудила бы Ивана и послала бы к пограничникам, а сама побежала бы в деревню поднимать людей.
А она вот заснула.
Лес шумел от ветра и потому, что он всегда шумит, когда даже нет ветра. Это не мешает спать людям, привыкшим жить в лесу. А Тузик, который иногда по ночам лает, ушел вместе со своим хозяином.
Тузик - маленькая мохнатая рыжая дворняжка.
Но Александрыч не сменял бы ее на самого породистого пса, потому что Тузик хорошо понимает, что к чему.
Александрыч шел на лыжах. Тузик бежал впереди.
Было темно. Тропки замело, и Тузик злился оттого, что не знал, куда идет хозяин. Но Сергею Александровичу тропки ни к чему. Он знал, что в этом лесу, где уже двадцать лет служит обходчиком, заблудиться нельзя. Это не город, там сам черт не разберется, куда идти. Тут совсем другое дело. Каждое дерево точно скажет ему, где он находится. А деревьев здесь тысячи и тысячи, и нет одинаковых, все разные, так что заблудиться невозможно. Лес тянется и туда, на чужую сторону, а километрах в двадцати от его дома плотно прикрывает большой военный объект.
Люди, которые там служат, от самых больших начальников до тех, кто лежит в "секретах", знают его.
Он им всегда помогает. Они с уважением пожимают его руку при встречах и иначе как Александрыч не называют. Сейчас он шел по направлению к ним. Решил идти туда потому, что выдалась плохая ночь. Всякое в такую ночь может случиться.
В лесу стоял гул. От мороза трещали сосны. Ветер срывал снег с деревьев и гнал снежинки в разные стороны. Они кружились, потом их выносило наверх, и можно было подумать, будто лес не принимает их. На небе тоже неизвестно что происходило. Облака казались черными, и они летели без конца и ле давали луне светить. Изредка ее лучи прорывались, и тогда лес освещался.
Километрах в трех от дома Тузик залаял. Это было плохо. Зря он не станет лаять. Даже на зверя не поднимет голос. Он по-другому даст понять, что поблизости зверь.
Обходчик заставил его замолчать, но собака вела себя странно. Много раз Тузик обнаруживал я лесу незнакомых людей: то ли грибы собирают, то ли придут лыжники, и по поведению собаки всегда можно было определить, в какой стороне чужие. А теперь Тузик прыгал в разные стороны, и ничего нельзя было понять.
Обходчик остановился. Выглянула луна и исчезла.
Но он успел увидеть что-то непривычное для глаза.
Поначалу показалось, будто это ствол сломанного дерева. Но дерево тут не росло. А теперь вот откуда-то ствол. Потом опять проплыла луна, и он понял: стоит человек.
Стоит молча. Дожидается его.
Ветер утих сразу, будто выключили рубильник .машины, которая приводила в движение всю эту пургу.
Он увидел, что несколько стволов стали вдруг толще. Это из-за дерева выдвинулись люди. Они молчали.
Под тяжестью снега- верхушки берез наклонились к земле, образовав серебряные арки, а прямые и гордые ели тянулись к небу. Будто ничего не случилось, светила луна. Молчал заколдованный лес. Молча стояли люди.
Первым не выдержал Тузик. Он тявкнул, хотя изза трусости не бросился на чужих, а стоял у ног своего хозяина.
Очень тихо и властно Александрыч сказал: "Домой!" Тузик прижался животом к снегу, пополз, исчез.
Черные силуэты отделились от деревьев и застыли.
Обходчику стало незмоготу. Он не знал, что делать.
Но тут раздался голос:
- Почему же остановился?
Голос показался знакомым, хотя Александрыч и не понял, кто же это такой. И вместо ответа сказал:
- Кто вы такие и что здесь делаете?
- Подходи, расскажем, - ответил тот же голос.
И опять Александрыч подумал, что знает этого человека. Просто перепуталось все в голове и не может вспомнить. Не то чтобы случайно слышал. Нет, слышал его много раз и совсем хорошо знает этого человека... Фу ты, черт, можно же так... Но тут мысли его перескочили на другое. Он подумал, что самое главное теперь-выиграть время. Четверо, стоявшие с боков, немного продвинулись, а двое остались впереди.
Фактически он был окружен. Вступать в драку трудно.
Троих, может, он и одолел бы, а их шестеро .. Убежать - тоже не убежишь: все на лыжах, да и оружие у них наверняка есть. Значит, надо хитростью. Надо тянуть время. Может, подоспеет помощь.
Он сделал несколько шагов вперед, и те, кто стоял вокруг него, тоже шагнули и оказались совсем близко.
Луна осветила лица. Александрыч увидел: пять человек чужие, с той стороны леса, а шестого узнал - Фома Сузи из соседней деревни.
Обходчик решил не подавать виду, что узнал Фому. Иначе убьют. Он сказал:
- Ну, вот я подошел.
- Куда перенесли пост? - спросил Фома и растолковал, какой именно пост имеет в виду.
Обходчик хорошо знал эту наблюдательную воинскую вышку и знал, чем ее заменили. Он не подумал о том, как им отвечать. Он думал только о том, как бы оттянуть время, и хотел проверить: понял Фома, что его узнали, или нет? Он сказал:
- Как же я могу отвечать на такой вопрос, если я вас не знаю? Может, вы ревизоры. Эдак и службы не долго лишиться.
Он сказал эти слова и был доволен, что говорил так длинно и основательно.
- Не знаешь? - усомнился Фома.
- Нет, в темноте не разберу.
- А я подсвечу.
Обходчик заметил, как у стоявшего справа блеснул нож. Должно быть, такой у них был условный сигнал, потому что ножи сразу появились у остальных.
Они не прятали их от Александрыча, а держали открыто и повертывали в руках, чтобы он лучше видел блестящие лезвия.
- Я подсвечу, - еще раз сказал Фома и, шагнув к обходчику, ударил его кулаком по лицу. Кулак у него был как гиря, но обходчик не упал. Он только крякнул, и у него вырвалось:
- Ах ты, гадина!
Вместо того чтобы терпеть и снова тянуть время, он двинул Фому в подбородок. Все это произошло так быстро, что никто и пошевелиться не успел.
Кулак у него похлестче, чем у Фомы, и тот качнулся, но тоже не упал, успел ухватиться за дерево. А кто-то сбоку ударил Александрыча ножом в лицо. И каждый из них ударил его по одному разу ножом и тоже в лицо. Оно залилось кровью. Но в глаза все-таки не попали, и он успел заметить, что Фома уже оправился и в руках его сверкнул револьвер.
К этому времени, совсем выбившись из сил, Тузик прибежал домой, забил лапами в дверь и заскулил.
Мать и сын вскочили с постели. Поняли: несчастье.
Открыли дверь, Тузик метнулся по комнате и бросился к выходу. Он скулил, лаял, и совсем человеческие его глаза смотрели то на Ивана, то на хозяйку.
- Скорее, Ванюша, скорее, - запричитала мать.
Но Иван и без того торопился. Сунув босые ноги в
валенки, вскочил на лыжи и помчался, на ходу надевая варежки. Тузик бежал впереди, часто оборачивался и подвывал, торопя Ивана.
Глупый Тузик! Он радовался, будто не шестнадцатилетнего парня вел на подмогу, а целый отряд. Он выполнил приказ, выполнил свой долг.
Еще издали Иван увидел черное пятно на снегу.
Он понял: отец. Рванулся к нему. Уткнувшись лицом в снег, лежит распластанное тело. Машинально оттолкнул лыжи, подошел, опустился на колени. Вокруг головы черный подтаявший снег. Кровь! Приподнял голову и закричал. Не просто вскрикнул от испуга человек. Он кричал изо всех сил, не переставая, будто видел, как рвут лицо отца, и этот крик несся по холодному и безмолвному лесу.
И, будто сжалившись над сыном, слабо застонал Александрии. Иван обхватил отца за плечи, поддерживая голову, приподнял немного, привалил на себя.
- Фома Сузи... убил меня, - выдавил Александрыч и захлебнулся кровью.
Опустив отца, Иван выхватил из кармана тонкую вэревку, связал салазками свои лыжи, сбросил ватник и соорудил подголовник. Втащил на салазки отца, потянул за поводок и побежал. Не домой, а в противоположную сторону, к леснику. Он бежал, дыша открытым ртом, в нижней расстегнутой рубахе навыпуск, без шапки и варежек, которые неизвестно куда делись.
Бэжал, спотыкаясь о скрытые под снегом бугры и хворост, путаясь в собственных валенках. Бежал, пока не загнал себя, пока не рухнул, как камень. Поднялся, бросил взгляд на безжизненное тело отца, крикнул Тузику: "Сиди", - и побежал один.
Лесник спит чутко. Вскочил, едва хлопнула калитка. Выслушав задыхавшегося Ивана, дал ему тулуп и шапку, быстро запряг лошадь.
Пробраться на санях к месту, где лежал обходчик, было нельзя. Мешали деревья. Подняли тело на лыжах, как на носилках, и отнесли в сани.
- Живой! - сказал лесник, берясь за вожжи.
Лошадь была сытая, резвая, гнали вдвоем и меньше чем через час остановились у воинской части. Отца отнесли в госпиталь, а Ивана повели к начальнику.
- Знаешь, где живет этот Фома? - спросил тот, выслушав парня.
- Знаю.
Вырвались из ворот пятнадцать всадников и понеслись, взметая снежный вихрь. Едва успевал за ними Иван на горячем коне. Вздыбили лошадей у темного, точно вымершего дома Фомы. Добротный, не по-деревенски глухой забор. Заперты тяжелые ворота. Заперта резная калитка.
Постучались. Никого.
Встав на седла, перемахнули через забор два бойца. Упал засов, распахнулись ворота. В окнах зажегся слабый свет. Накинув тулуп, вышел на крыльцо старик.
- Где сын?
- Не знаю.
- Обыскать.
Фомы в доме не оказалось.
- Обыскать подвал, сарай, коровник, конюшню.
Нигде нет.
- Прощупать штыками сеновал.
Яркий свет ударил в углы. Медленно погружались штыки в сено, пока не раздался глухой стон. Весь всклокоченный, вылез Фома.
- Где остальные?
Молчит Фома.
Иван смотрит на него, смотрит на клинок стоящего рядом бойца. Случайно командир перехватывает этот взгляд, кладет руку на плечо Ивана:
- Пойди в дом погрейся. Там два бойца остались.
Иван пошел. Может, он забыл, куда надо идти, может, подумал, что мать одна и ничего еще не знает, а может, просто, ни о чем не думая, вышел из ворот и побрел в лес. Только возле дома мелькнула мысль: что же сказать матери? И, ничего не придумав, вошел и рассказал всю правду, все, как есть.
Военные врачи не дали Александрычу умерать. Четыре месяца боролись за его жизнь, и выжил человек.
Уходя из госпиталя, благодарил их за то, что спасли его. Но главный хирург сказал:
- Организм у вас железный, товарищ Александров, вот что.
- Это верно, - ответил он, - в лесах русских, на хвое настоянный.
И снова ходил по родным лесам обходчик, не расставаясь теперь с винтовкой. И в огромном лесу ни один новый след не оставался им не замеченным, и не раз помогал он властям, и пуще, чем пограничников, боялась погань из нерусского леса человека со шрамами на лице.
Шли годы. Иван женился. Стал шофером и водителем мотовоза.
* * *
На трещину никто не обратил внимания. К вечеру она раздалась, расширилась и черной пропастью легла поперек ледовой Дороги жизни осажденного Ленинграда. Ночью ударил мороз. Тонкой пленкой затянуло трещину. Замело поземкой.
Из темноты показались желтые щелочки фар. Идет тяжелый грузовик с мукой. За рулем солдат Иван Александров. Он смотрит на дорогу, на бесконечную пунктирную полоску тусклых огоньков, показывающих трассу. Он смотрит, и что-то мешает ему. Трет чистое ветровое стекло, но все сильнее застилает глаза. Иван не сознает, что это слезы...
Машина идет медленно, но идет. И все ближе и ближе прорубь. Ни в какие бинокли не разглядеть ее теперь, никакими прожекторами не высветлить. Замело, занесло ее и сровняло со всей трассой.
Идет машина к своей гибели! Ничего не знает солдат за рулем. Плачет. Немцы казнили Машу. Нет больше Маши на свете... Что сказал ей, когда уходил на фронт? "Береги сына", - сказал. А о ней забыл.
Всякий солдат наказывает беречь сына. Что же про жен никто не скажет? Эх, жены солдатские! Все снесут, все стерпят, все в сердце спрячут. Разве не знает она, что надо беречь сына! Разве не отдаст ему последние крохи! Разве не прикроет своим телом! Береги сына!..
Теперь поздно. Теперь ничего ей не скажешь. Не услышит. Может, похоронили люди, а может, коршуны растерзали тело, раздавила вражья подкова...
Береги сына... Сберегла. Где, по каким дорогам, по каким углам скитается малыш? Где искать его? А может, у немцев? Нет. "Сына люди взяли", - сказано в письме. Про фашистов так не скажут. А люди сберегут. Кончится война, найдет сына солдат.
Стелется морозный туман. Свистит ветер, метет поземка. Ближе, ближе, ближе... Накатили передние колеса на тонкую ледяную корку, провалились. Обожгло тело... Только волна хлестнула по краям воронки да вынырнули обломки льда.
Кто же теперь будет искать твоего сына, солдат?
...Нелегко он дался Ивану. Мечтал Иван о сыне. Машу не успели отвезти в родильный дом. Начались схватки, а через час она родила. Когда пришел с работы и, переступив порог, увидел бледное лицо Маши и комочек в одеяльце под ее рукой, и она прошептала:
"Сын", - счастье разлилось по его телу, и он опустился на лавку там, где стоял.
- Да ты подойди, Иван! - сказала Маша.
Он поднялся и молча вышел. Снял рубашку и долго отмывал свои шоферские руки, лицо и грудь. Потом переоделся во все чистое, трепетно поднял крохотное тельце и долго смотрел на сына.
- Весь в деда, - сказал наконец.
Может, и не был похож ребенок на Ал.ександрыча, может, еще и не определить, на кого он похож, но Иван поверил: весь в деда.
И дал ему гордое имя Эйно. Почему Эйно?
Иван объяснял всем. В воинской части, прилегающей к лесу, в котором он родился и вырос, был комиссар - носил он три ромба - и не было героя больше, чем этот комиссар. Давно, когда тайно везли Ленина на паровозе в Финляндию, этот комиссар сидел в первом вагоне с двумя револьверами и гранатами.
Случись что, он поднял бы такое, что все силы на себя оттянул бы. Он охранял Ленина, когда ехали обратно.
Ленина охранял в Питере. Партия ему доверила это.
И Ленин верил ему. И вот этот человек стал комиссаром и пожимал руку Ивана той самой рукой, которую жал Ленин. И имя этого человека Эйно. Эйно Рахья.
В честь его и назвал сына Иван.
...Вскоре после родов Маша тяжело заболела. Иван пеленал сына, сам ходил за молоком, сам кормил его.
Ночами не спал, укачивая Эйно, когда он плакал. И потом, спустя много времени, когда выздоровела Маша и сама стала ходить за сыном, все равно спрашивала Ивана, отчего вот тут пятнышко и можно ли кормить вот этой кашей. Иван сурово смотрел на пятнышко и говорил, что это просто отлежал парень, и, мешая ложкой, смотрел на кашу и говорил, что такой кашей кормить можно.
И в благодарность Ивану первое слово, которое сказал сын, было "папа".
...Машина Ивана шла первой. Далеко за ней двигалась вторая, третья, четвертая... Вся колонна. Шли с большими интервалами, только бы не упустить из виду товарища. С кабин были сняты дверцы. Таков приказ. Если провалится машина в воронку от бомбы или в трещину, водителю легче будет выскочить. И не уследил шофер второй машины, куда делась головная.
Как в воду канула. А может, и впрямь в воду? Остановился, побежал и замер. Увидел карабкающегося по льдине Ивана.
Под счастливой звездой родился Иван... Обгоняла колонну легковая машина. Закутали его в огромные полушубки, и рванула легковушка в сторону от трассы, в ледяной домик, в санчасть. Растирали спиртом и мазями, поднесли кружку:
- Так пьете или разводите?
- Внутри само разведется.
И еще дважды тонул в Ладоге Иван Александров и не утонул. И замерзал Иван в пургу в восьми километрах от трассы, сбившись с пути, и не замерз: нашли самолеты. И косили Ивана пулеметами, били в него бомбами, да не достали. И стиснули его немцы в окружении, да разорвал кольцо гранатами. Так должна же где-то смерть настигнуть Ивана?!
Когда прошел последний рейс по тающей Ладоге и провел свою машину до подножек в воде на место, как лучшего водителя взяли его в танковые войска.
Подучили немного, и повел Иван свой танк в бой.
Бой был страшный. Всю ночь шел бой. Отбивались от врага. Шесть машин осталось на поле. А танк Ивана разворотило: взорвался боезапас. Утром унесли труп командира машины лейтенанта Юдина.
- Еще живой, - показал санитар на тело Ивана.
Четыре дня Иван не приходил в сознание. Сестра вытирала ему марлей рот, когда он раскрыл глаза.
Он потерял слух и голос. Пять месяцев лежал то на одном боку, то на другом: всю спину исполосовали хирурги. И выжил Иван. И слух и голос вернули ему.
И опять пошел на фронт солдат. Теперь - в авиацию, возить бомбы к самолетам.
Всю свою злость изливал в работе. А нежность скапливалась. Некуда было ей деваться. И прорвалась она, когда сыну исполнилось шесть лет. Во все города рассылал письма, искал его. Только затерялся след Эйно. Поздравить бы сына с днем рождения, да куда писать? А нежность распирала его и вылилась стихами. Забившись в уголок землянки, Иван писал:
Здравствуй, сын ты мой родной,
Здравствуй, мальчик дорогой!
Добрый день, добрый час.
Что ты делаешь сейчас?
Ты, наверно, моя крошка,
Папу ждешь, глядя в окошко,
Ну, а папа для сынишки
Написал это письмишко.
Ну, так вот, дела бросай
И письмо мое читай.
Не забыл ли ты, мой сыник,
Ты ж сегодня именинник.
Вот еще чуть подрастешь,
В школу ты ходить начнешь,
Много ты поймешь, Эйночек:
Почему растет цветочек,
Где какие города
И куда бежит вода,
Как устроена машины,
И зачем у них пружины,
Почему летают птицы,
А кроты живут в землице.
Будешь хорошо учиться,
Только надо не лениться,
А когда пройдут года,
Взрослым станешь ты тогда,
Я уж буду совсем стареньким.
Купишь мне на зиму валенки.
А пока что, моя лапка,
Будь здоров, целую. Папка,
Ты поверь мне, все равно
Я не брошу, я найду тебя, Эйно,
Перечитав стихи, солдат улыбнулся, тяжело вздохнул, сложил треугольником и написал адрес: "Моему сыну Эйно", достал свой вещевой мешок и спрятал на самое дно.
И снова шел Иван по дорогам войны, по чужой зет тле, и стояло перед ним видение: лицо отца, каким оно было в ту страшную зимнюю ночь, и вся в соломе голова Фомы. И стояло перед ним это видение, когда появилась на груди медаль "За оборону Ленинграда", и медаль "За освобождение Варшавы", и медаль "За взятие Берлина".
...Остановил свою машину Иван возле поверженного рейхстага, зубилом вырубил на нем свое имя и отправился в обратный путь.
Демобилизовался Иван Сергеевич Александров в январе 1946 года. Приехал в Ленинград, обосновался здесь и начал искать сына. И нашел. Через семнадцать лет.
1961 год
ЧУЖИЕ ЛЮДИ
Командир отделения Шмаков сказал:
- К деревне подойдем со стороны леса. Там он нас не достанет. Только одна полянка под огнем. Перебегать будем по одному: я - первым, Григорий Бродягпн - последним.
Шмаков бежал зигзагами, время от времени припадая к земле, пока не достиг опушки на противоположной стороне.
- Ну, пошел! - дружески хлопнул Гриша по плечу очередного бойца, и тот ринулся на поляну, точно десантник с самолета.
Один за другим солдаты проносились сквозь огонь.
Настал черед Гриши. Он бежал к заранее облюбованной толстой осине. Оттуда до опушки рукой подать.
В двух метрах от осины его ударили ломом по голове.
Такое было у него ощущение, когда он падал.
Очнулся Гриша в полной тишине. Никто не стрелял. Будто сквозь сон, услышал чей-то крик из лесу:
- Куда несешь, здесь раненые! Убитых давай в одно место, где лежит Бродягин!
Пошевелиться Гриша боялся. Он закричал. Но это ему показалось, будто он закричал. Просто что-то забулькало в горле.
...Сержант Шмаков перевязал ему рану, спросил:
- Можешь двигаться сам?
- Могу.
Вместе с двумя ранеными пошли через лес в тыл.
Была пурга. Они заблудились. Они шли не туда, куда надо, и понимали это. Но куда надо, определить не могли. С трех сторон были немцы. А где сторона без немцев, они не знали. Раненые сели в глубокий снег, и ветер начал заметать их следы. Они понимали, что теперь уже не сделают и одного шага. Бинты на голове Григория отвердели, потому что кровь, пропитавшая их, замерзла. Клонило ко сну. Страх перед этим сном взбадривал их. И все-таки они задремали. Это еще не был крепкий сон, иначе бы им не услышать, как сквозь кусты пробирался человек. Подняться не было сил, но они все же достали из карманов свои гранаты.
Оказалось, это какой-то солдат, посланный с пакетом в тыл. Он заставил их идти. Гриша двигался с полузакрытыми глазами и думал: все это так, как ему сейчас мерешится, или здесь что-то другое?
...Операцию ему сделали в Серпухове. Большой осколок, вынутый из головы, Грише не дали на память, и это было плохое предзнаменование. Значит, не верили, что он выживет. Так он подумал.
Григория отправили в глубокий тыл и боролись за его жизнь восемь месяцев. Он выжил. Центральная нервная система оказалась пораженной, но никто еше не знал, что пройдет немного времени, и он не сможет управлять своим телом, не сможет пошевелить ногой или приподнять голову. Отстоять удалось только руки.
Но пока он свободно передвигался, и срок пребывания в госпитале окончился.
С трудом узнал адрес семьи. Она находилась в Буграх близ Кривощекова, в двадцати километрах от Новосибирска. Вместе с сопровождавшей его медсестрой сели в поезд и после трех суток езды еще целый день искали эти проклятые Бугры, пока не узнали, что такого населенного пункта не существует. Оказалось, Буграми называли землянки, где временно размещались эвакуированные, и землянок этих тьма-тьмущая.
Решили вернуться в Кривощеково и разузнать все поточнее. Но это была пустая затея, потому что лдти Гриша уже не мог. Он уселся под деревом, будто для того, чтобы покурить. Он доставал из кармана махорочные крошки и думал, как бы ему избавиться от этой сестры, которая совсем замучилась и неизвестно, за какие такие его заслуги таскается с ним, хотя положено ей было ехать только до Новосибирска, и он уже десять раз говорил ей, пусть отправляется домой.
И когда он так думал, проходившая мимоk женщина посмотрела на его костыли и спросила, куда он держит путь. Выслушав, велела не уходить до ее возвращения. Вскоре она появилась на подводе со свертком еды.
- Покушайте, - сказала она, - и езжайте. Подвода будет в вашем распоряжении. - С этими словами ока попрощалась и ушла.
- Это кто же такая? - спросила медсестра.
- Хорошая женщина, - ответил старый вознкца. - Заврайсобесом товарищ Бондаренко.
Часа через два он уже сидел в кругу своей семьи в маленькой землянке. Здесь жили отец с матерью, два брата и две сестры. Старший, Федор, находился где-то на Тамбовщине, Антон - в армии.
В первую ночь Гриша не мог заснуть: заедали блохи, нечем было дышать. Утром написал заявление и поковылял в жилотдел. Людей там была уйма, но человека на костылях пропустили вперед.
Никто не мог поверить, что Грише так скоро дадут комнату, пока он не принес ордер. Теперь это уже было совсем другое дело. Вся семья работала на оборону.
Работали день и ночь, жили голодно и дружно. А когда райсобес выделил большой участок под картошку, совсем райское житье пошло.
Вскоре вышла замуж и уехала куда-то Дарья. Потом навалились напасти. Неожиданно умерла Мария, а меньше чем через полгода надорвался отец. Не успели схоронить его, как менингит забрал Арефия и утонул в Оби Александр. Даже тела его не нашли. Остался Гриша вдвоем с матерью. Он уже не вставал с постели.
За год спустили на рынке многие вещи. По вечерам мать подавала ему балалайку, и он играл грустные мелодии, тихонько напевая. Играл задушевно.
Об их трудной жизни Гриша написал брату Антону.
Кончалось письмо так: "Свои вещи мы продали. Если ты не против, мать продаст один твой костюм, тот, что похуже. Жив будешь, купим после войны другой".
Ответ пришел скоро. "Что касается костюма, - писал Антон, - то моими вещами не командуй. Из-за этого костюма ты мне смерти желаешь. А ослушаетесь, приду с фронта, пеняйте на себя".
- Вот видишь, Гриша, - сказала мать, утирая слезы, - не надо было сердить Антошу.
Она перебрала в сундуке вещи Антона, добавила нафталина, аккуратно прикрыла остатком старенькой простыни.
Когда окончилась война, Антон вернулся домой. Он поставил на видное место свой иностранный чемодан, не торопясь обнял и поцеловал мать, прошелся по комнате и протянул руку Грише.
Мать засуетилась, собирая к столу. Но Антон сказал, пусть дает только чай. Он сам достал банку консервов, колбасу, сало. Ел с аппетитом, угощал мать, велел дать попробовать брату, чтобы и тот знал, как кормили под конец войны солдат-победителей.
Покушав, указал место, где поставит свою кровать, поднялся л медленно произнес:
- А теперь я буду переодеваться в грс. чданское.
Мы вспоминали боевых друзей из минно-диверси
онного батальона и далекие, но незабываемые дни.
Я предложил тост за Женю и Губарева, за их дочь.
- Кстати, почему вы не взяли ее с собой?
- А она у нас вся в маму, - улыбнулся Федя, - на танцы побежала, ей ведь двадцать лет.
1?67 год
ЖИЛ-БЫЛ СОЛДАТ
В эту ночь все было не гак.
- Ты куда, Александрыч? - спросила Елизавета Федоровна мужа, когда в первом часу он стал одеваться.
- Пойду, - ответил Сергей Александрович.
Надел валенки, короткий полушубок, взял в сенях лыжи и вышел. Она заперла за ним дверь, легла, прислушиваясь, как спит сын.
Иван спал тяжело и что-то бормотал.
Мать видела, что ему не по себе, надо бы разбудить, может, просто неудобно лежит. С такими мыслями она и задремала.
Как же теперь верить в предчувствия? Будь они на самом деле, она ни за что не заснула бы в эту ночь.
Она разбудила бы Ивана и послала бы к пограничникам, а сама побежала бы в деревню поднимать людей.
А она вот заснула.
Лес шумел от ветра и потому, что он всегда шумит, когда даже нет ветра. Это не мешает спать людям, привыкшим жить в лесу. А Тузик, который иногда по ночам лает, ушел вместе со своим хозяином.
Тузик - маленькая мохнатая рыжая дворняжка.
Но Александрыч не сменял бы ее на самого породистого пса, потому что Тузик хорошо понимает, что к чему.
Александрыч шел на лыжах. Тузик бежал впереди.
Было темно. Тропки замело, и Тузик злился оттого, что не знал, куда идет хозяин. Но Сергею Александровичу тропки ни к чему. Он знал, что в этом лесу, где уже двадцать лет служит обходчиком, заблудиться нельзя. Это не город, там сам черт не разберется, куда идти. Тут совсем другое дело. Каждое дерево точно скажет ему, где он находится. А деревьев здесь тысячи и тысячи, и нет одинаковых, все разные, так что заблудиться невозможно. Лес тянется и туда, на чужую сторону, а километрах в двадцати от его дома плотно прикрывает большой военный объект.
Люди, которые там служат, от самых больших начальников до тех, кто лежит в "секретах", знают его.
Он им всегда помогает. Они с уважением пожимают его руку при встречах и иначе как Александрыч не называют. Сейчас он шел по направлению к ним. Решил идти туда потому, что выдалась плохая ночь. Всякое в такую ночь может случиться.
В лесу стоял гул. От мороза трещали сосны. Ветер срывал снег с деревьев и гнал снежинки в разные стороны. Они кружились, потом их выносило наверх, и можно было подумать, будто лес не принимает их. На небе тоже неизвестно что происходило. Облака казались черными, и они летели без конца и ле давали луне светить. Изредка ее лучи прорывались, и тогда лес освещался.
Километрах в трех от дома Тузик залаял. Это было плохо. Зря он не станет лаять. Даже на зверя не поднимет голос. Он по-другому даст понять, что поблизости зверь.
Обходчик заставил его замолчать, но собака вела себя странно. Много раз Тузик обнаруживал я лесу незнакомых людей: то ли грибы собирают, то ли придут лыжники, и по поведению собаки всегда можно было определить, в какой стороне чужие. А теперь Тузик прыгал в разные стороны, и ничего нельзя было понять.
Обходчик остановился. Выглянула луна и исчезла.
Но он успел увидеть что-то непривычное для глаза.
Поначалу показалось, будто это ствол сломанного дерева. Но дерево тут не росло. А теперь вот откуда-то ствол. Потом опять проплыла луна, и он понял: стоит человек.
Стоит молча. Дожидается его.
Ветер утих сразу, будто выключили рубильник .машины, которая приводила в движение всю эту пургу.
Он увидел, что несколько стволов стали вдруг толще. Это из-за дерева выдвинулись люди. Они молчали.
Под тяжестью снега- верхушки берез наклонились к земле, образовав серебряные арки, а прямые и гордые ели тянулись к небу. Будто ничего не случилось, светила луна. Молчал заколдованный лес. Молча стояли люди.
Первым не выдержал Тузик. Он тявкнул, хотя изза трусости не бросился на чужих, а стоял у ног своего хозяина.
Очень тихо и властно Александрыч сказал: "Домой!" Тузик прижался животом к снегу, пополз, исчез.
Черные силуэты отделились от деревьев и застыли.
Обходчику стало незмоготу. Он не знал, что делать.
Но тут раздался голос:
- Почему же остановился?
Голос показался знакомым, хотя Александрыч и не понял, кто же это такой. И вместо ответа сказал:
- Кто вы такие и что здесь делаете?
- Подходи, расскажем, - ответил тот же голос.
И опять Александрыч подумал, что знает этого человека. Просто перепуталось все в голове и не может вспомнить. Не то чтобы случайно слышал. Нет, слышал его много раз и совсем хорошо знает этого человека... Фу ты, черт, можно же так... Но тут мысли его перескочили на другое. Он подумал, что самое главное теперь-выиграть время. Четверо, стоявшие с боков, немного продвинулись, а двое остались впереди.
Фактически он был окружен. Вступать в драку трудно.
Троих, может, он и одолел бы, а их шестеро .. Убежать - тоже не убежишь: все на лыжах, да и оружие у них наверняка есть. Значит, надо хитростью. Надо тянуть время. Может, подоспеет помощь.
Он сделал несколько шагов вперед, и те, кто стоял вокруг него, тоже шагнули и оказались совсем близко.
Луна осветила лица. Александрыч увидел: пять человек чужие, с той стороны леса, а шестого узнал - Фома Сузи из соседней деревни.
Обходчик решил не подавать виду, что узнал Фому. Иначе убьют. Он сказал:
- Ну, вот я подошел.
- Куда перенесли пост? - спросил Фома и растолковал, какой именно пост имеет в виду.
Обходчик хорошо знал эту наблюдательную воинскую вышку и знал, чем ее заменили. Он не подумал о том, как им отвечать. Он думал только о том, как бы оттянуть время, и хотел проверить: понял Фома, что его узнали, или нет? Он сказал:
- Как же я могу отвечать на такой вопрос, если я вас не знаю? Может, вы ревизоры. Эдак и службы не долго лишиться.
Он сказал эти слова и был доволен, что говорил так длинно и основательно.
- Не знаешь? - усомнился Фома.
- Нет, в темноте не разберу.
- А я подсвечу.
Обходчик заметил, как у стоявшего справа блеснул нож. Должно быть, такой у них был условный сигнал, потому что ножи сразу появились у остальных.
Они не прятали их от Александрыча, а держали открыто и повертывали в руках, чтобы он лучше видел блестящие лезвия.
- Я подсвечу, - еще раз сказал Фома и, шагнув к обходчику, ударил его кулаком по лицу. Кулак у него был как гиря, но обходчик не упал. Он только крякнул, и у него вырвалось:
- Ах ты, гадина!
Вместо того чтобы терпеть и снова тянуть время, он двинул Фому в подбородок. Все это произошло так быстро, что никто и пошевелиться не успел.
Кулак у него похлестче, чем у Фомы, и тот качнулся, но тоже не упал, успел ухватиться за дерево. А кто-то сбоку ударил Александрыча ножом в лицо. И каждый из них ударил его по одному разу ножом и тоже в лицо. Оно залилось кровью. Но в глаза все-таки не попали, и он успел заметить, что Фома уже оправился и в руках его сверкнул револьвер.
К этому времени, совсем выбившись из сил, Тузик прибежал домой, забил лапами в дверь и заскулил.
Мать и сын вскочили с постели. Поняли: несчастье.
Открыли дверь, Тузик метнулся по комнате и бросился к выходу. Он скулил, лаял, и совсем человеческие его глаза смотрели то на Ивана, то на хозяйку.
- Скорее, Ванюша, скорее, - запричитала мать.
Но Иван и без того торопился. Сунув босые ноги в
валенки, вскочил на лыжи и помчался, на ходу надевая варежки. Тузик бежал впереди, часто оборачивался и подвывал, торопя Ивана.
Глупый Тузик! Он радовался, будто не шестнадцатилетнего парня вел на подмогу, а целый отряд. Он выполнил приказ, выполнил свой долг.
Еще издали Иван увидел черное пятно на снегу.
Он понял: отец. Рванулся к нему. Уткнувшись лицом в снег, лежит распластанное тело. Машинально оттолкнул лыжи, подошел, опустился на колени. Вокруг головы черный подтаявший снег. Кровь! Приподнял голову и закричал. Не просто вскрикнул от испуга человек. Он кричал изо всех сил, не переставая, будто видел, как рвут лицо отца, и этот крик несся по холодному и безмолвному лесу.
И, будто сжалившись над сыном, слабо застонал Александрии. Иван обхватил отца за плечи, поддерживая голову, приподнял немного, привалил на себя.
- Фома Сузи... убил меня, - выдавил Александрыч и захлебнулся кровью.
Опустив отца, Иван выхватил из кармана тонкую вэревку, связал салазками свои лыжи, сбросил ватник и соорудил подголовник. Втащил на салазки отца, потянул за поводок и побежал. Не домой, а в противоположную сторону, к леснику. Он бежал, дыша открытым ртом, в нижней расстегнутой рубахе навыпуск, без шапки и варежек, которые неизвестно куда делись.
Бэжал, спотыкаясь о скрытые под снегом бугры и хворост, путаясь в собственных валенках. Бежал, пока не загнал себя, пока не рухнул, как камень. Поднялся, бросил взгляд на безжизненное тело отца, крикнул Тузику: "Сиди", - и побежал один.
Лесник спит чутко. Вскочил, едва хлопнула калитка. Выслушав задыхавшегося Ивана, дал ему тулуп и шапку, быстро запряг лошадь.
Пробраться на санях к месту, где лежал обходчик, было нельзя. Мешали деревья. Подняли тело на лыжах, как на носилках, и отнесли в сани.
- Живой! - сказал лесник, берясь за вожжи.
Лошадь была сытая, резвая, гнали вдвоем и меньше чем через час остановились у воинской части. Отца отнесли в госпиталь, а Ивана повели к начальнику.
- Знаешь, где живет этот Фома? - спросил тот, выслушав парня.
- Знаю.
Вырвались из ворот пятнадцать всадников и понеслись, взметая снежный вихрь. Едва успевал за ними Иван на горячем коне. Вздыбили лошадей у темного, точно вымершего дома Фомы. Добротный, не по-деревенски глухой забор. Заперты тяжелые ворота. Заперта резная калитка.
Постучались. Никого.
Встав на седла, перемахнули через забор два бойца. Упал засов, распахнулись ворота. В окнах зажегся слабый свет. Накинув тулуп, вышел на крыльцо старик.
- Где сын?
- Не знаю.
- Обыскать.
Фомы в доме не оказалось.
- Обыскать подвал, сарай, коровник, конюшню.
Нигде нет.
- Прощупать штыками сеновал.
Яркий свет ударил в углы. Медленно погружались штыки в сено, пока не раздался глухой стон. Весь всклокоченный, вылез Фома.
- Где остальные?
Молчит Фома.
Иван смотрит на него, смотрит на клинок стоящего рядом бойца. Случайно командир перехватывает этот взгляд, кладет руку на плечо Ивана:
- Пойди в дом погрейся. Там два бойца остались.
Иван пошел. Может, он забыл, куда надо идти, может, подумал, что мать одна и ничего еще не знает, а может, просто, ни о чем не думая, вышел из ворот и побрел в лес. Только возле дома мелькнула мысль: что же сказать матери? И, ничего не придумав, вошел и рассказал всю правду, все, как есть.
Военные врачи не дали Александрычу умерать. Четыре месяца боролись за его жизнь, и выжил человек.
Уходя из госпиталя, благодарил их за то, что спасли его. Но главный хирург сказал:
- Организм у вас железный, товарищ Александров, вот что.
- Это верно, - ответил он, - в лесах русских, на хвое настоянный.
И снова ходил по родным лесам обходчик, не расставаясь теперь с винтовкой. И в огромном лесу ни один новый след не оставался им не замеченным, и не раз помогал он властям, и пуще, чем пограничников, боялась погань из нерусского леса человека со шрамами на лице.
Шли годы. Иван женился. Стал шофером и водителем мотовоза.
* * *
На трещину никто не обратил внимания. К вечеру она раздалась, расширилась и черной пропастью легла поперек ледовой Дороги жизни осажденного Ленинграда. Ночью ударил мороз. Тонкой пленкой затянуло трещину. Замело поземкой.
Из темноты показались желтые щелочки фар. Идет тяжелый грузовик с мукой. За рулем солдат Иван Александров. Он смотрит на дорогу, на бесконечную пунктирную полоску тусклых огоньков, показывающих трассу. Он смотрит, и что-то мешает ему. Трет чистое ветровое стекло, но все сильнее застилает глаза. Иван не сознает, что это слезы...
Машина идет медленно, но идет. И все ближе и ближе прорубь. Ни в какие бинокли не разглядеть ее теперь, никакими прожекторами не высветлить. Замело, занесло ее и сровняло со всей трассой.
Идет машина к своей гибели! Ничего не знает солдат за рулем. Плачет. Немцы казнили Машу. Нет больше Маши на свете... Что сказал ей, когда уходил на фронт? "Береги сына", - сказал. А о ней забыл.
Всякий солдат наказывает беречь сына. Что же про жен никто не скажет? Эх, жены солдатские! Все снесут, все стерпят, все в сердце спрячут. Разве не знает она, что надо беречь сына! Разве не отдаст ему последние крохи! Разве не прикроет своим телом! Береги сына!..
Теперь поздно. Теперь ничего ей не скажешь. Не услышит. Может, похоронили люди, а может, коршуны растерзали тело, раздавила вражья подкова...
Береги сына... Сберегла. Где, по каким дорогам, по каким углам скитается малыш? Где искать его? А может, у немцев? Нет. "Сына люди взяли", - сказано в письме. Про фашистов так не скажут. А люди сберегут. Кончится война, найдет сына солдат.
Стелется морозный туман. Свистит ветер, метет поземка. Ближе, ближе, ближе... Накатили передние колеса на тонкую ледяную корку, провалились. Обожгло тело... Только волна хлестнула по краям воронки да вынырнули обломки льда.
Кто же теперь будет искать твоего сына, солдат?
...Нелегко он дался Ивану. Мечтал Иван о сыне. Машу не успели отвезти в родильный дом. Начались схватки, а через час она родила. Когда пришел с работы и, переступив порог, увидел бледное лицо Маши и комочек в одеяльце под ее рукой, и она прошептала:
"Сын", - счастье разлилось по его телу, и он опустился на лавку там, где стоял.
- Да ты подойди, Иван! - сказала Маша.
Он поднялся и молча вышел. Снял рубашку и долго отмывал свои шоферские руки, лицо и грудь. Потом переоделся во все чистое, трепетно поднял крохотное тельце и долго смотрел на сына.
- Весь в деда, - сказал наконец.
Может, и не был похож ребенок на Ал.ександрыча, может, еще и не определить, на кого он похож, но Иван поверил: весь в деда.
И дал ему гордое имя Эйно. Почему Эйно?
Иван объяснял всем. В воинской части, прилегающей к лесу, в котором он родился и вырос, был комиссар - носил он три ромба - и не было героя больше, чем этот комиссар. Давно, когда тайно везли Ленина на паровозе в Финляндию, этот комиссар сидел в первом вагоне с двумя револьверами и гранатами.
Случись что, он поднял бы такое, что все силы на себя оттянул бы. Он охранял Ленина, когда ехали обратно.
Ленина охранял в Питере. Партия ему доверила это.
И Ленин верил ему. И вот этот человек стал комиссаром и пожимал руку Ивана той самой рукой, которую жал Ленин. И имя этого человека Эйно. Эйно Рахья.
В честь его и назвал сына Иван.
...Вскоре после родов Маша тяжело заболела. Иван пеленал сына, сам ходил за молоком, сам кормил его.
Ночами не спал, укачивая Эйно, когда он плакал. И потом, спустя много времени, когда выздоровела Маша и сама стала ходить за сыном, все равно спрашивала Ивана, отчего вот тут пятнышко и можно ли кормить вот этой кашей. Иван сурово смотрел на пятнышко и говорил, что это просто отлежал парень, и, мешая ложкой, смотрел на кашу и говорил, что такой кашей кормить можно.
И в благодарность Ивану первое слово, которое сказал сын, было "папа".
...Машина Ивана шла первой. Далеко за ней двигалась вторая, третья, четвертая... Вся колонна. Шли с большими интервалами, только бы не упустить из виду товарища. С кабин были сняты дверцы. Таков приказ. Если провалится машина в воронку от бомбы или в трещину, водителю легче будет выскочить. И не уследил шофер второй машины, куда делась головная.
Как в воду канула. А может, и впрямь в воду? Остановился, побежал и замер. Увидел карабкающегося по льдине Ивана.
Под счастливой звездой родился Иван... Обгоняла колонну легковая машина. Закутали его в огромные полушубки, и рванула легковушка в сторону от трассы, в ледяной домик, в санчасть. Растирали спиртом и мазями, поднесли кружку:
- Так пьете или разводите?
- Внутри само разведется.
И еще дважды тонул в Ладоге Иван Александров и не утонул. И замерзал Иван в пургу в восьми километрах от трассы, сбившись с пути, и не замерз: нашли самолеты. И косили Ивана пулеметами, били в него бомбами, да не достали. И стиснули его немцы в окружении, да разорвал кольцо гранатами. Так должна же где-то смерть настигнуть Ивана?!
Когда прошел последний рейс по тающей Ладоге и провел свою машину до подножек в воде на место, как лучшего водителя взяли его в танковые войска.
Подучили немного, и повел Иван свой танк в бой.
Бой был страшный. Всю ночь шел бой. Отбивались от врага. Шесть машин осталось на поле. А танк Ивана разворотило: взорвался боезапас. Утром унесли труп командира машины лейтенанта Юдина.
- Еще живой, - показал санитар на тело Ивана.
Четыре дня Иван не приходил в сознание. Сестра вытирала ему марлей рот, когда он раскрыл глаза.
Он потерял слух и голос. Пять месяцев лежал то на одном боку, то на другом: всю спину исполосовали хирурги. И выжил Иван. И слух и голос вернули ему.
И опять пошел на фронт солдат. Теперь - в авиацию, возить бомбы к самолетам.
Всю свою злость изливал в работе. А нежность скапливалась. Некуда было ей деваться. И прорвалась она, когда сыну исполнилось шесть лет. Во все города рассылал письма, искал его. Только затерялся след Эйно. Поздравить бы сына с днем рождения, да куда писать? А нежность распирала его и вылилась стихами. Забившись в уголок землянки, Иван писал:
Здравствуй, сын ты мой родной,
Здравствуй, мальчик дорогой!
Добрый день, добрый час.
Что ты делаешь сейчас?
Ты, наверно, моя крошка,
Папу ждешь, глядя в окошко,
Ну, а папа для сынишки
Написал это письмишко.
Ну, так вот, дела бросай
И письмо мое читай.
Не забыл ли ты, мой сыник,
Ты ж сегодня именинник.
Вот еще чуть подрастешь,
В школу ты ходить начнешь,
Много ты поймешь, Эйночек:
Почему растет цветочек,
Где какие города
И куда бежит вода,
Как устроена машины,
И зачем у них пружины,
Почему летают птицы,
А кроты живут в землице.
Будешь хорошо учиться,
Только надо не лениться,
А когда пройдут года,
Взрослым станешь ты тогда,
Я уж буду совсем стареньким.
Купишь мне на зиму валенки.
А пока что, моя лапка,
Будь здоров, целую. Папка,
Ты поверь мне, все равно
Я не брошу, я найду тебя, Эйно,
Перечитав стихи, солдат улыбнулся, тяжело вздохнул, сложил треугольником и написал адрес: "Моему сыну Эйно", достал свой вещевой мешок и спрятал на самое дно.
И снова шел Иван по дорогам войны, по чужой зет тле, и стояло перед ним видение: лицо отца, каким оно было в ту страшную зимнюю ночь, и вся в соломе голова Фомы. И стояло перед ним это видение, когда появилась на груди медаль "За оборону Ленинграда", и медаль "За освобождение Варшавы", и медаль "За взятие Берлина".
...Остановил свою машину Иван возле поверженного рейхстага, зубилом вырубил на нем свое имя и отправился в обратный путь.
Демобилизовался Иван Сергеевич Александров в январе 1946 года. Приехал в Ленинград, обосновался здесь и начал искать сына. И нашел. Через семнадцать лет.
1961 год
ЧУЖИЕ ЛЮДИ
Командир отделения Шмаков сказал:
- К деревне подойдем со стороны леса. Там он нас не достанет. Только одна полянка под огнем. Перебегать будем по одному: я - первым, Григорий Бродягпн - последним.
Шмаков бежал зигзагами, время от времени припадая к земле, пока не достиг опушки на противоположной стороне.
- Ну, пошел! - дружески хлопнул Гриша по плечу очередного бойца, и тот ринулся на поляну, точно десантник с самолета.
Один за другим солдаты проносились сквозь огонь.
Настал черед Гриши. Он бежал к заранее облюбованной толстой осине. Оттуда до опушки рукой подать.
В двух метрах от осины его ударили ломом по голове.
Такое было у него ощущение, когда он падал.
Очнулся Гриша в полной тишине. Никто не стрелял. Будто сквозь сон, услышал чей-то крик из лесу:
- Куда несешь, здесь раненые! Убитых давай в одно место, где лежит Бродягин!
Пошевелиться Гриша боялся. Он закричал. Но это ему показалось, будто он закричал. Просто что-то забулькало в горле.
...Сержант Шмаков перевязал ему рану, спросил:
- Можешь двигаться сам?
- Могу.
Вместе с двумя ранеными пошли через лес в тыл.
Была пурга. Они заблудились. Они шли не туда, куда надо, и понимали это. Но куда надо, определить не могли. С трех сторон были немцы. А где сторона без немцев, они не знали. Раненые сели в глубокий снег, и ветер начал заметать их следы. Они понимали, что теперь уже не сделают и одного шага. Бинты на голове Григория отвердели, потому что кровь, пропитавшая их, замерзла. Клонило ко сну. Страх перед этим сном взбадривал их. И все-таки они задремали. Это еще не был крепкий сон, иначе бы им не услышать, как сквозь кусты пробирался человек. Подняться не было сил, но они все же достали из карманов свои гранаты.
Оказалось, это какой-то солдат, посланный с пакетом в тыл. Он заставил их идти. Гриша двигался с полузакрытыми глазами и думал: все это так, как ему сейчас мерешится, или здесь что-то другое?
...Операцию ему сделали в Серпухове. Большой осколок, вынутый из головы, Грише не дали на память, и это было плохое предзнаменование. Значит, не верили, что он выживет. Так он подумал.
Григория отправили в глубокий тыл и боролись за его жизнь восемь месяцев. Он выжил. Центральная нервная система оказалась пораженной, но никто еше не знал, что пройдет немного времени, и он не сможет управлять своим телом, не сможет пошевелить ногой или приподнять голову. Отстоять удалось только руки.
Но пока он свободно передвигался, и срок пребывания в госпитале окончился.
С трудом узнал адрес семьи. Она находилась в Буграх близ Кривощекова, в двадцати километрах от Новосибирска. Вместе с сопровождавшей его медсестрой сели в поезд и после трех суток езды еще целый день искали эти проклятые Бугры, пока не узнали, что такого населенного пункта не существует. Оказалось, Буграми называли землянки, где временно размещались эвакуированные, и землянок этих тьма-тьмущая.
Решили вернуться в Кривощеково и разузнать все поточнее. Но это была пустая затея, потому что лдти Гриша уже не мог. Он уселся под деревом, будто для того, чтобы покурить. Он доставал из кармана махорочные крошки и думал, как бы ему избавиться от этой сестры, которая совсем замучилась и неизвестно, за какие такие его заслуги таскается с ним, хотя положено ей было ехать только до Новосибирска, и он уже десять раз говорил ей, пусть отправляется домой.
И когда он так думал, проходившая мимоk женщина посмотрела на его костыли и спросила, куда он держит путь. Выслушав, велела не уходить до ее возвращения. Вскоре она появилась на подводе со свертком еды.
- Покушайте, - сказала она, - и езжайте. Подвода будет в вашем распоряжении. - С этими словами ока попрощалась и ушла.
- Это кто же такая? - спросила медсестра.
- Хорошая женщина, - ответил старый вознкца. - Заврайсобесом товарищ Бондаренко.
Часа через два он уже сидел в кругу своей семьи в маленькой землянке. Здесь жили отец с матерью, два брата и две сестры. Старший, Федор, находился где-то на Тамбовщине, Антон - в армии.
В первую ночь Гриша не мог заснуть: заедали блохи, нечем было дышать. Утром написал заявление и поковылял в жилотдел. Людей там была уйма, но человека на костылях пропустили вперед.
Никто не мог поверить, что Грише так скоро дадут комнату, пока он не принес ордер. Теперь это уже было совсем другое дело. Вся семья работала на оборону.
Работали день и ночь, жили голодно и дружно. А когда райсобес выделил большой участок под картошку, совсем райское житье пошло.
Вскоре вышла замуж и уехала куда-то Дарья. Потом навалились напасти. Неожиданно умерла Мария, а меньше чем через полгода надорвался отец. Не успели схоронить его, как менингит забрал Арефия и утонул в Оби Александр. Даже тела его не нашли. Остался Гриша вдвоем с матерью. Он уже не вставал с постели.
За год спустили на рынке многие вещи. По вечерам мать подавала ему балалайку, и он играл грустные мелодии, тихонько напевая. Играл задушевно.
Об их трудной жизни Гриша написал брату Антону.
Кончалось письмо так: "Свои вещи мы продали. Если ты не против, мать продаст один твой костюм, тот, что похуже. Жив будешь, купим после войны другой".
Ответ пришел скоро. "Что касается костюма, - писал Антон, - то моими вещами не командуй. Из-за этого костюма ты мне смерти желаешь. А ослушаетесь, приду с фронта, пеняйте на себя".
- Вот видишь, Гриша, - сказала мать, утирая слезы, - не надо было сердить Антошу.
Она перебрала в сундуке вещи Антона, добавила нафталина, аккуратно прикрыла остатком старенькой простыни.
Когда окончилась война, Антон вернулся домой. Он поставил на видное место свой иностранный чемодан, не торопясь обнял и поцеловал мать, прошелся по комнате и протянул руку Грише.
Мать засуетилась, собирая к столу. Но Антон сказал, пусть дает только чай. Он сам достал банку консервов, колбасу, сало. Ел с аппетитом, угощал мать, велел дать попробовать брату, чтобы и тот знал, как кормили под конец войны солдат-победителей.
Покушав, указал место, где поставит свою кровать, поднялся л медленно произнес:
- А теперь я буду переодеваться в грс. чданское.