Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 3

   Спарк приехал через сорок минут, - спустило колесо.
   - Знаешь, - усмехнулся он, когда они расположились за своим столиком, - я вожу машину с закрытыми глазами, прекрасно ее ощущаю, но, когда надо менять скат, ощущаю себя Робинзоном, путаюсь с ключами и очень боюсь заночевать на дороге...
   - Вози с собой теплую куртку и виски, - посоветовал Роумэн. - Жахнешь от души, укутаешься, поспишь, а утром попросишь шоферов прислать тебе <автосос>', двадцать баков - и никаких забот... Ну, что у тебя?
   _______________
   ' Служба помощи автомобилистам.
   - Пол, мы получили письмо от Крис.
   - Мне она тоже прислала телеграмму.
   - Я хочу, чтобы ты прочитал ее письмо при мне.
   - Слушай, Грегори, я чертовски не люблю сентиментальных сцен: добрый друг наставляет заблудшего, разговор по душам, глоток виски и сдержанное рыдание... Это все из штампов Голливуда...
   - Ты можешь обижать меня, как тебе вздумается, Пол... Я все равно не обижусь, потому что люблю тебя... И знаю, что нет на земле лучшего человека, чем ты... Задирайся, валяй, все равно ты прочитаешь ее письмо при мне... Или, если хочешь, я его тебе прочту сам...
   - Поскольку здесь им трудно оборудовать звукозапись, можешь читать.
   - Что с тобой, Пол?
   - Ровным счетом ничего. Просто я ощутил себя абсолютным, законченным, размазанным дерьмом. А поняв это, я стал отвратителен самому себе. Ясно? Я помог Крис уйти от меня. Я не хочу, чтобы она жила с дерьмом, понимаешь?
   - Погоди. Сначала послушай, что она пишет...
   - Я читал, что она написала перед тем, как уехать! Она сбежала! Она бросила меня! Да, да, да! Не делай печальное лицо! Мало ли, что я пару раз не приходил домой! Я всегда жил один, и я привык жить так, как считал нужным! Я тогда не мог ехать пьяным! Я звонил ей, но никто не брал трубку!
   - Врешь.
   - Если ты еще раз посмеешь сказать мне это слово, я уйду, Грегори, и мы больше никогда не увидимся.
   - Хорошо. Прости. Послушай, что она пишет, - Спарк взял письмо в руку; Роумэн заметил, как тряслись его пальцы. - Вот, погоди, тут она рассказывает Элизабет про свое житье... Ага, вот эта часть... <Я не помню, у кого из европейцев я прочитала горькую, но изумительно верную фразу: <порою легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени>... Мне казалось, что Пола порою удивляло мое постоянное <ты>, я, действительно, очень не люблю никого называть по имени... Я назвала его <Полом> в прощальной записке. Жест дарующий и жест принимающий дар имеет разъединяющий... Так и те дни, которые я провела с ним, - дни надежды, дни разлук, но более всего я боюсь, что он не узнает, какое это было для меня счастье, какая это была нежность, которую он так щедро подарил мне. Каждый должен во что-то верить: в бога, космос, сверхъестественные силы. Я верила в него. Он был моим богом, любовником, мужем, сыном, другом, он был моей жизнью... Я благодарна ему за каждую минуту, пока мы были вместе, я благодарна ему за то, что он был, есть и будет, пока есть и буду я... Больше всего мне страшно, когда, просыпаясь, я не вижу его глаз. Он говорил, что глаза нельзя целовать, это к расставанию, плохая примета... Нет, уходя, можно все, только нельзя остаться... Я теперь часто повторяю его имя, оно делается ощутимым, живым, существующим отдельно от него... Я села и написала: имя твое - поляна в лесу, имя твое - поцелуй в росу, имя твое - виноградинка в рот, имя твое скрипка поет, имя твое мне прибой назвал, тяжко разбившись о камни скал, имя твое - колокольный звон, имя твое - объятья стон, ну, а если на страшный суд, имя твое мои губы спасут...>
   Спарк поднял глаза на Пола, в них были слезы.
   Роумэн ударил сцепленными кулаками по столу, заревел медведем:
   - Суки паршивые! Дерьмовые, долбанные суки! - он обернулся, крикнув через весь зал: - Да принесите же нам виски, черт возьми!
   - Ты должен поехать к ней, Пол...
   - Нет.
   - Почему? Она любит тебя.
   - Я сломан. В каждом человеке живет своя гордость. Я не могу, чтобы она была подле раздавленного, обгаженного, стареющего и спивающегося мужика. Это предательство. А я не из этой породы... Мы с тобою предали Брехта, и Ханса Эйслера тоже предали, их нет в этой стране, их оболгали, извозили мордой об дерьмо и выбросили, как нашкодивших котят... А ведь они не котята, а великие художники, которые будут определять память середины двадцатого века! А кто здесь понял это? Кто встал на их защиту?! Кто?! Ты? Я? Украли мальчиков, раздавили нас подошвой, как тараканов... Я не могу взять на душу грех приучать ее к тараканам... Не могу... Она их и так слишком много повидала в своей жизни... Словом, тут у меня наклевывается одна работенка, предстоит полет в Вашингтон, - оформлю там развод и пошлю ей все документы... У нее впереди жизнь, а мне осталось лишь одно доживать.
   - Как сердце?
   - Прекрасно.
   - Ты говоришь неправду. Пол. Ты ужасно выглядишь... Ты гробишь себя. Кого ты хочешь этим удивить? Надо выждать... Все изменится, поверь. Так долго продолжаться не может...
   - <Изменится>? Да? Хм... А кто будет менять? Ты? Я? Стоит только прикрикнуть, как все уползают под лавку и оттуда шепчут, что <так долго продолжаться не может>... Кто ударит кулаком по столу? Я? Нет, я лишен такой привилегии, потому что мстить за это будут Элизабет и тебе, мальчики - в закладе... Должно родиться новое поколение, созреть иное качество мышления... А кто его будет создавать? Человечество несет в себе проклятие страха, согласись, именно рабовладение определяло мир с его основания до конца прошлого века, когда мы перестали продавать черных, а русские белых.
   Девушка в коротенькой юбочке принесла виски; Роумэн погладил ее по округлой попке:
   - Крошка, принеси-ка нам сразу еще четыре порции. И соленых фисташков, о'кей?
   - О'кей, - ответила та. - А вам записка.
   - От кого?
   - От скотовода, - девушка усмехнулась. - От гиганта из Техаса.
   Роумэн прочитал вслух:
   - <Братишка, если ты и впрямь можешь заклеить здесь любую красотку, то я бы просил тебя побеседовать с той, которая вся в белом>. - Роумэн рассмеялся, пояснив: - Это гуляет крошечный ковбой, который стоит пятьдесят миллионов, Раумэн, видишь, вырядился в костюм первых поселенцев...
   - Ты что, намерен быть его сводником? - спросил Спарк с нескрываемым презрением.
   - А почему бы и нет? Во мне родился инстинкт иждивенца, я постоянно хочу к кому-то пристроиться, чтобы не думать о завтрашнем дне... Я же у в о л е н, Грегори... Я не дослужил нужных лет до пенсии... Я в любую минуту могу оказаться безработным...
   Он поднялся, сказал Спарку, что сейчас вернется, пусть пьет, стол оплачен, подошел к громадной корове в белом; странно, отчего карликов тянет на таких бабищ, он же с ней не справится; поклонился женщине и спросил разрешения присесть, ощущая на спине скрещивающиеся взгляды Спарка и скотовода.
   - Что ж, подсаживайтесь, - голос у толстухи был низкий, хриплый, мужской. - Есть проблемы?
   - Мой друг мечтал бы познакомиться с вами, красивая.
   - Твой сосед, длинный красавчик?
   - Нет, тот не знает никого, кроме жены, он священник...
   - У священников нет жен...
   - Бывший священник, - усмехнулся Пол. - У него были неприятности с Ватиканом, он вступил в коммунистическую партию, а попам это запрещено под страхом кастрации, вот епископ ему и предложил: либо я тебя кастрирую, либо уходи подобру-поздорову из лона святой церкви... Но у него жена поет в хоре, контральто...
   - У тебя больные глаза, - заметила женщина. - Покажись врачам.
   - Залеченный сифилис, - ответил Роумэн. - Я показывался. Поздно, ничего не попишешь, хирургия бессильна, а я верю только хирургам.
   Женщина вздохнула:
   - Пусть тот, больной, отрежут, а пришьют новый, сейчас делают чудеса... Так кто хочет меня пригласить?
   - Вон тот гигант, - Роумэн показал глазами на карлика. - Он стоит полсотни миллионов.
   - Я лучше с тобой пойду бесплатно, чем с ним пересплю за миллион. Я могу во сне раздавить его, как деревенская кормилица господского младенца.
   - Устроим похороны, - Роумэн снова усмехнулся. - Напьемся от души.
   - Ты - трезвый.
   - Просто я пью хорошо.
   - Ты - трезвый, - повторила женщина. - Валяй отсюда, я не пойду к карлику, у меня серьезная клиентура.
   - А ко мне бесплатно пойдешь?
   - Пойду.
   - Давай усыновим карлика? А?
   - Пусть уж он нас с тобой усыновит, - женщина осторожно поправила свою пышную прическу. - Я правду говорю... Если хочешь - едем ко мне, ты мне симпатичен.
   - Тебя как зовут?
   - Мари Флэр, - ответила женщина. - У меня красивое имя. Правда?
   - Очень. Слушай, Мари Флэр, сделай милость, позволь все же этому маленькому придурку подойти к тебе, а? Ну что с тебя станет, если он угостит тебя шампанским?
   - А ты?
   - У меня нет денег на шампанское... Нет, вообще-то есть, но я очень скупой, берегу на черный день...
   - Да я тебя сама угощу. У меня сегодня был клиент, я в порядке. А ты совсем отвалишь или потом вернешься?
   - Вернусь, честное слово, приду...
   - Ладно, - женщина кивнула, - пусть поит шампанским. Я ему сейчас назову марку начала века, - за такие деньги можно стадо купить, поглядим, на что он способен...
   Карлик, увидав улыбку Роумэна, поднялся; его высокие сапожки тридцать седьмого размера были на каблучках, как у оперной певицы; важно ступая, он отправился к Мари Флэр, галантно поклонился женщине, сел рядом и сразу же пригласил мэтра.
   - Этот в порядке, - вернувшись к Спарку, сказал Роумэн; вздохнув, выпил еще один <хайбол>, положил ладонь на холодные пальцы друга: - Не сердись, Грегори. Мне плохо. Мне так плохо, как никогда не было.
   - Порой мне кажется, что ты играешь какую-то роль, Пол.
   - Хорошо обо мне думаешь...
   - Скажи правду: ты ничего не затеял?
   Роумэн полез за своими вечно мятыми сигаретами, усмехнулся, сокрушенно покачал головой:
   - Спи спокойно, Грегори. Больше я вас не подставлю... Больше никто и никогда не похитит мальчиков...
   - Ты говоришь не то. Пол.
   - Я говорю именно то, что ты хочешь услышать.
   - Ты говоришь плохо. Пол. Мне даже как-то совестно за тебя.
   - Зачем же ты приехал? Валяй к себе в Голливуд, тебя заждалась Элизабет.
   - Ты похож на мальчишку, который нашкодил и не знает, как ему выйти из того ужасного положения, в которое он сам себя загнал...
   - Зачем ты так? Хочешь поссориться?
   - Не я хочу этого, - ответил Спарк.
   - Почему же? Тебе выгодно поссориться со мной... Тогда от тебя окончательно отстанут...
   - Ты плохо выглядишь, Пол... Знаешь, Эд Рабинович купил себе клинику, он лучший кардиолог, какие только есть, потому что добрый человек... Я сказал ему, что у тебя аритмия и сердце молотит, когда меняется погода, он ждет тебя, вот его карточка, возьми...
   - Ты очень заботлив. Только я не знаю никакого Рабиновича.
   - Знаешь. Вот его визитная карточка, возьми, пригодится... Он воевал, потом поселился в Голливуде, играет на виолончели...
   - Ну и пусть себе играет вдвоем с Эйнштейном. Отчего это все евреи тянутся к виолончели? Что им, скрипки мало?
   - Не хватает тебе стать антисемитом.
   - А что? За это платят. И сразу же объявится множество тайных покровителей...
   Спарк усмехнулся:
   - Особенно на Уолл-стрите, сплошные протестанты...
   - Гейдрих тоже был замаран еврейской кровью, а не было антисемита более кровавого, чем он... Дело не в крови, а в идеологии стада, которое ищет оправдание злу в чужой силе...
   - Пол...
   - Ну?
   - Мы тебя все очень любим.
   - Спасибо.
   - Ты что сник?
   - Я? - Пол удивился. - Я не сник. Наоборот. Будь здоров, Грегори, давай жахнем.
   Спарк выпил, улыбнулся:
   - А кто будет выручать мою шоферскую лицензию? Ты?
   - Оставайся у меня, а? Это будет так прекрасно, Грегори, если ты останешься у меня! Я сделаю яичницу! У меня есть хлеб и масло, кажется, и сыр. Устроим пир! А? И виски я еще не допил, и джин, оставайся, Грегори!
   - Пол... там же мальчики... Я и сейчас, как на иголках...
   Роумэн сник:
   - Вот видишь... А ты говорил...
   - Хорошо. Я останусь.
   - Не говори ерунды. Я часто теряю ощущение реальности, Грегори. Я не имел права предлагать тебе это, не думай, я не испытывал тебя. Просто я... Не сердись... Езжай, поцелуй Элизабет, она прелесть... И постой над кроватками мальчишек. Посмотри на них внимательно, подивись чуду, они ведь у тебя чудо, правда... Давай выпьем за них, а?
   - Едем ко мне, Пол. Там и надеремся. Как раньше, втроем. Элизабет, ты и я. Ты ляжешь спать в комнате, рядом с комнатой мальчиков, где вы спали с Крис...
   - Тебе доставляет наслаждение делать мне больно?
   Девушка принесла виски; Роумэн снова попросил принести еще три порции, сразу же выпил свой <хайбол>, закурил, и Спарк почувствовал, как сейчас ж у т к о во рту Пола, он словно бы стал им, ощутив горечь и судорогу в животе, а потом ощутил симптом рвоты, даже понял ее приближающийся желтый, желчный вкус.
   - Не кури, Пол. Не сходи с ума. Ты нарочно играешь жизнью. Зачем? Если уж она тебе совсем не дорога, распорядись ей ко всеобщему благу.
   - Это как? Застрелить Трумэна? Привести нашего друга Даллеса в кресло президента и вернуться в разведку? Эмигрировать к Сталину и организовать американское правительство в изгнании? Или поцеловать задницу Макайру и написать покаянное письмо: <меня опутали левые, но теперь я прозрел, спасите>?!
   - Едем, Пол. - Спарк поднялся. - Едем.
   - Хорошо хоть не посмотрел на часы, б р а т. Езжай. С богом. Я еще погуляю чуток.
   - Что мне написать Крис?
   - А я разве нанял тебя в посредники? Не лезь в чужие дела, это неприлично.
   - Завтра тебе будет стыдно за то, что ты мне говорил сегодня.
   - А тебе? Какого черта ты приперся с ее письмом?! Ты думаешь, у меня нет сердца?! Я всегда смеюсь, <ах, он такой веселый, этот Пол, у него прекрасный характер, с ним так легко>... А ты знаешь, чем мне это дается?! Ты знаешь, чего стоит быть веселым, улыбчивым, мягким?! У меня ж внутри все порвано! Мне разорвали все в нацистской тюрьме! Пытками! А потом... Ладно, Грегори, я не хочу, чтобы мы окончательно поссорились. Линяй отсюда! Я выпью за Элизабет, - он опрокинул в себя виски, - и за мальчиков, - он выпил еще один стакан. - Это все. Шпарь. Я завелся. Шпарь отсюда, ладно?
   И, не прощаясь, Роумэн поднялся и, вышагивая ровно, словно солдат на параде, двинулся к карлику, который уже забрался на колени белой корове с красивым детским именем Мари Флэр.
   Спарк посмотрел ему вслед с тяжелой неприязнью, потом смачно плюнул под ноги, бросил на столик двадцатидолларовую купюру и стремительно вышел.
   - Он плюнул тебе вслед, - сказала Мари Флэр, погладив руку Пола. Сволочь. Садись, Чарльз поит нас самым лучшим шампанским.
   - Ах, тебя к тому же зовут Чарльз? - удивился Роумэн, п л а в а ю щ е поглядев на карлика. - Никогда и никому не говори, что ты Чарльз. Называй себя Ричардом, это твое настоящее имя, Ричард Бычье Сердце...
   Карлик посмотрел на женщину вопрошающе и, продолжая хранить на лице улыбку, спросил с вызовом:
   - Это он оскорбляет меня, малыш?
   - Тебя оскорбила природа, - вздохнула Мари Флэр. - Больше оскорбить нельзя, такой крохотуля...
   - Пойдем, я докажу тебе, какой я крохотуля! - ответил карлик. - Нет, ты ответь мне, Роумэн! Ты мне ответь: что это за Ричард Бычье Сердце?
   - Я не оскорбляю тебя, - сказал Роумэн, наливая шампанское в бокал Мари Флэр. - Был такой английский король, его звали Ричард Львиное Сердце... Я переиначил его имя, у тебя ж коровы, а не львы... Заведи себе табун львов, тогда можешь называться, как тот английский парень в золотой шапчонке... Старуха, - он потянулся к женщине выпяченными потрескавшимися губами, - поцелуй меня...
   - Эй! - карлик поднялся. - Это моя женщина!
   - Вали отсюда, - сказала Мари Флэр. - Вали, малыш. Моя рука толще твоей талии, мне за тебя страшно.
   - Не гони его, - попросил Роумэн. - Лучше едем ко мне, я сделаю яичницу, у меня есть джин, виски, гульнем, как следует. Едем, Ричард? Я уложу вас на роскошной кровати, широкой, как Атлантика, тебе будет где развернуться, ты ж прыткий, все карлики прыткие, это точно...
   Скотовод снова обернулся к женщине:
   - Я все же не пойму - он нарывается, что ли? Или это он так шутит?
   - Он шутит. Ты должен быть добрым, крохотуля. Ты обязан льнуть к людям... Ты ж такой маленький, глядишь, что не так скажешь, - тобой зеркало разобьют... Возьмут за ноженьки, покрутят над головой и побьют зеркала... Едем к Полу... Возьми шампанского, и пусть принесут корзину фруктов, я сижу на диете, так я и стану есть вашу дерьмовую яичницу...
   В четыре часа, когда веселье в квартире Роумэна шло вовсю и карлик отплясывал с Мари Флэр, откидывая голову, как заправский танцор, Пол вдруг сполз с дивана и начал рвать на себе воротник куртки, повторяя:
   - Болит, душно, болит, душно, душно, болит...
   Мари Флэр смеялась, продолжая танцевать:
   - Ну, хорош, ну, назюзюкался! Пойди, понюхай нашатыря, сценарист, все вы, ученые, только на словах мужики, а как до дела, так сразу начинаете выпендриваться! Побыл бы женщиной, один бы аборт вынес, тогда б не канючил, что болит...
   Карлик, однако, подошел к Роумэну, подложил ему под потную, взлохмаченную голову детскую ладошку и тихо спросил:
   - Что у тебя болит, седой? Живот?
   Роумэн, продолжая стонать, достал из кармана куртки визитную карточку доктора Рабиновича, что ему дал в баре Спарк, ткнул пальцем в телефон, прохрипел:
   - Пусть он приедет! Сердце... Больно... Очень больно, малыш... Прости меня... Пусть они приедут... я... я... скорей...
   В восемь утра Рабинович позвонил Спаркам, долго кашлял в трубку, словно съел в жару мороженое, потом, наконец, сказал:
   - Слушайте, у вашего друга обширный инфаркт, и будет чудом, если он сегодня не умрет... Словом, можете приезжать, я не знаю, когда я смогу вас пустить к нему, но пущу обязательно, потому что мы привязали его руки к поручням, он буйный, он все время норовит подняться, надо как-то повлиять на него... Я сделал все, что мог... Но это ненадолго... У него нет сердца, ошметки, я давно не видал таких страшных кардиограмм...
   ГЕНЕРАЛ ХОЙЗИНГЕР, ГЕЛЕН, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
   Последние недели были крайне напряженными: с разрешения оккупационных властей США генерал проводил постоянные конспиративные контакты с бывшим начальником оперативного управления генерального штаба фюрера Хойзингером; его привозили из лагеря для пленных в маленький коттедж - <на медицинское обследование>; там ждал Гелен. Беседы были не простыми; Хойзингер открыто бранил американцев за их отношение к вермахту: нельзя жонглировать понятиями о <демократии>, когда на пороге новая русская угроза; то, что по-прежнему держат в лагерях Манштейна, Гудериана и Гальдера, по меньшей мере недальновидно, пусть мы живем в коттеджах, но ведь они обнесены проволокой...
   - Вы готовы? - спросил Гелен своего помощника, вернувшись со встречи. - Надо срочно подготовить запись беседы...
   - Да, господин генерал.
   Гелен поднялся и, расхаживая по кабинету, начал негромко - но очень четко, по-военному, несколько даже приказно - диктовать:
   - Очередная встреча генерала <Вагнера>, представлявшего <Организацию>, с генералом Адольфом Эрнстом Хойзингером на этот раз состоялась в военном лазарете США; первые двадцать минут беседа проходила в помещении, а затем, по предложению Хойзингера, была продолжена во время прогулки по парку.
   Во время этого полуторачасового обмена мнениями в первую очередь рассматривался вопрос о той клеветнической кампании, которая ведется большевистской пропагандой и определенными еврейскими кругами Запада, направленной против самого духа германской армии, дабы придать ей видимость <инструмента в руках Гитлера>, хотя каждому непредубежденному исследователю ясно, что вермахт всегда был в оппозиции и к фюреру, и к доктрине национал-социализма.
   Яснее всего это подтверждается тем фактом, что именно офицер вермахта, герой германской нации Штауфенберг привез двадцатого июля в ставку Гитлера бомбу, которая должна была уничтожить диктатора, и лишь случай помешал этому.
   Генерал <Вагнер> и генерал-лейтенант Хойзингер изучили данные прессы, находящейся в руках Кремля и определенных еврейских кругов, о том, что якобы генерал Хойзингер был награжден фюрером серебряной медалью <За верность> - после трагических событий двадцатого июля - как один из его самых доверенных сотрудников, и подтвердили, что эти публикации носят спекулятивный характер и сфабрикованы Москвой.
   Было принято решение подготовить - используя возможности наших друзей - объективную информацию, которая покажет всю сложность ситуации, создавшейся в ставке фюрера накануне покушения.
   Решено заново изучить материалы о подготовке операции <Морской лев> и мнимом участии в ней Хойзингера, чтобы нейтрализовать возможные акции У. Черчилля, чья ненависть к Германии сравнима лишь с его ненавистью к большевистской России. Учитывая неожиданный характер бывшего английского лидера, следует опубликовать в Британии документы, носящие сенсационный характер, о том, что генерал-лейтенант Хойзингер на самом деле был одной из потаенных пружин антигитлеровского заговора и только чудо спасло его от казни.
   При этом было отмечено, что публикации должны носить атакующий, а не оправдательный характер, время <сдержанной пропаганды> кончилось, пришла пора наступать, разбивая мифы о <жестокости> германской армии во время ее противостояния большевистским ордам.
   Хойзингер - заручившись обещанием генерала <Вагнера> о том, что с него будут сняты все обвинения, состряпанные русскими, - дал согласие работать в качестве консультанта <Организации>.
   Поскольку архивы Шелленберга и Канариса в массе своей попали в руки британцев, признано целесообразным просить генерал-лейтенанта Хойзингера сосредоточиться не на русском вопросе (это следующий, основной этап работы), а на связях ОКВ с режимами стран Латинской Америки накануне второй мировой войны, а также во время битвы (Аргентина, Эквадор, Бразилия, Чили).
   В свою очередь, генерал-лейтенант Хойзингер поставил перед генералом <Вагнером> вопрос о трагической судьбе выдающихся германских военачальников, находящихся в тюрьме Ландсберга в ожидании смертной казни. Речь идет о тех, кто стоял в первых рядах борьбы против большевистских орд; историческая справедливость должна быть восстановлена в самом ближайшем будущем, ибо - в противном случае - ни один из молодых немцев, живущих на западе Германии, ни при каких условиях не возьмет в руки оружие для защиты цивилизованного мира от красного владычества...
   На вопрос генерала <Вагнера>, следует ли добиваться отмены смертной казни для обергруппенфюрера СС Поля, бывшего начальника хозяйственного управления СС, и генерала СС Олендорфа, руководившего акциями по уничтожению славян и евреев на Востоке, генерал-лейтенант Хойзингер ответил, что факт уничтожения славян и евреев еще надо доказать, а компетенция вышеназванных генералов в вопросах антибольшевистской борьбы не подлежит сомнению.
   Привлечение Хойзингера к работе в <Организации> было огромной победой Гелена, поэтому фразы его отчета были такими литыми, четкими, рублеными.
   Действительно, этот <консультант> был воистину неоценим для возрождавшейся германской разведки.
   Политическая биография Адольфа Эрнста Хойзингера сложилась не просто; родившись в семье баварских религиозных проповедников и борцов за охрану природы (особенно вековых дубрав и альпийских лугов), он был далек от экономических бурь и схваток левых интеллектуалов с правыми.
   Когда началась первая мировая война, он вступил добровольцем в ряды армии кайзера; под Верденом был ранен, попал в плен к англичанам, заочно произведен в лейтенанты, награжден <Железным крестом> и причислен к лику героев - наравне с Герингом и Гитлером, - сражавшихся на том же фронте, что и он, Хойзингер.
   Вернувшись в разоренную Германию, он не примкнул ни к какой политической партии. <Армия - вне дрязг, единственно, кто может защитить достоинство поруганной державы, - солдаты> - так сказал Хойзингер, это было его кредо той поры, вполне устойчивый б у й в пору всеобщего разлада, отмечавшего тот период развития Германии.
   Когда к власти пришел Гитлер, капитан Хойзингер - ему тогда было тридцать шесть лет - служил в генеральном штабе; его непосредственным руководителем был полковник Йодль; накануне <ночи длинных ножей>, когда Гитлер, ворвавшись в альпийский отель <Хансльбауэр>, арестовал и застрелил Рэма, кричавшего перед смертью: <Хайль Гитлер! Да здравствует национал-социализм! Слава тысячелетнему рейху! Смерть большевикам и евреям!>, капитан Хойзингер отдавал приказы армейским соединениям с т р а х о в а т ь акцию фюрера, направленную на то, чтобы разделаться с <изменниками из СА>; вскоре после этого он публично принял присягу новому арийскому м е с с и и: <Клянусь перед богом в моей безграничной преданности Адольфу Гитлеру, фюреру рейха и немецкой нации, и даю слово солдата всегда быть верным этой присяге - даже ценой моей жизни!>
   Спустя два года фюрер с позором изгнал из армии двух фельдмаршалов, стоявших к нему в оппозиции, и шестьдесят генералов; Геббельс заранее подготовил истерическую кампанию о банде <гомосексуалистов и моральных разложенцев под погонами, которые ставили свои интересы выше интересов нации; в их жилах была не чисто арийская кровь, этим и объясняется их бесстыдство>; на гребне ч и с т к и капитан Хойзингер, выступив с речью по поводу произошедшего перед офицерами генерального штаба, получил повышение, став в тридцать шестом году заместителем начальника оперативного управления генерального штаба.