Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 3

   - Думаете, вас не расстреляют в тот самый миг, когда эта пленка окажется в Москве? У Лаврентия Павловича? Даже если вы привезете капитуляцию, подписанную гестапо-Мюллером? Вас расстреляют, бедный Штирлиц! А это обидно, когда расстреливают свои, ощущение полнейшей безнадежности...
   - В пленке есть рывки... Это монтаж, группенфюрер... Специалисты поймут, что это такое...
   - Не обманывайте себя. Не надо. Я ведь дал послушать незначительную часть ваших рассуждений вслух... Я не зря п р о г у л и в а л вас по пустому полю аэродрома! Я р а б о т а л, Штирлиц! Зная вас, я был обязан работать впрок... А теперь слушайте меня...
   - Готов, группенфюрер, - устало, как-то безразлично ответил Штирлиц. - Только, бога ради, пошли побродим... У меня от этого, - он кивнул на магнитофон, - свело в висках...
   - Бедненький, - вздохнул Мюллер. - Могу вас понять... Что ж, пошли...
   Мюллер поднялся, пропустил Штирлица перед собою и, когда они вышли из особняка, взял его под руку:
   - Хотите посмотреть авиационный праздник?
   - Можно, - согласился Штирлиц с видимым безразличием; грустно пошутил: - Готовите кадры для нового Люфтваффе?
   - Этим занимается полковник Рудель. Я ничего не готовлю. Я даю оценку подготовке, Штирлиц... Так вот к чему сводится мое предложение. Вы остаетесь здесь. У меня. Причем я не прошу вас капитулировать. Наоборот. Я предлагаю вам дружную совместную работу. Знаете, ведь порою старый враг оказывается самым надежным другом. Да, да, первые месяцы я здесь читал древних греков и римлян...
   - Что я буду у вас делать?
   - Думать, - ответил Мюллер. - Просто думать. И беседовать со мною о том, что происходит в мире. Я не потребую от вас никакой информации о ваших людях, о ваших руководителях, я не посмею унижать вас, словно какого-то агента... Нет, я приглашаю вас в компаньоны. А? На вас интересно оттачивать мысль... Мне сейчас приходится много думать, Штирлиц, переосмысливая крах. Вас бы не отправили сюда, не отдавай ваши шефы отчет в том, что идея национального социализма весьма привлекательна для людской общности, которая, становясь - численно - большей, качественно делается невероятно маленькой, а поэтому легко управляемой. Нужны апостолы, понимаете? Лишь апостолы не имеют права повторять ошибки тех, кто ушел... Пора вырабатывать универсальную доктрину, приложимую - по-разному, ясно, к каждой нации.
   Они поднялись на поле аэродрома; пять самолетов местного клуба готовились к выполнению фигур высшего пилотажа; стыло ревели моторы; механики в аккуратных костюмчиках с эмблемами <Аэробель> сновали по полю с толстыми портфелями свиной кожи, - точно такие же были у авиаторов берлинского Темпельхофа. Гляди ж ты, подумал Штирлиц, даже портфели смогли вывезти, где бы ни жить, но жить так, как раньше.
   - Вон это поле, - сказал Роумэн пилоту. - Видишь, стоят самолеты? У них сейчас начнется праздник, свяжись с радиоцентром аэроклуба, я буду говорить с ними по-немецки.
   - О чем? - спросил Гуарази.
   - Скажу, что мы летим приветствовать их... Из Парагвая.
   - А они спросят, откуда ты узнал об их празднике?
   - Объявления были напечатаны в Санта-Фе, Кордове и Барилоче, Дик.
   - Пусть с ними говорит пилот... По-испански, - сказал Гуарази. - Я не хочу, чтобы ты говорил на незнакомом нам языке.
   - Ты не веришь мне? - Роумэн резко обернулся, зацепившись рукой за парабеллум пилота, показушно висевший на ремне крокодиловой кожи.
   - Если бы я тебе не верил, то вряд ли пошел на это дело. Макс.
   - Все же откуда тебе известно, что того человека, которого мы увезем отсюда, зовут Макс?
   Гуарази улыбнулся:
   - Не комментируется... Ты их не видишь на поле?
   - Еще слишком далеко.
   - А если они не придут?
   - Расстреляешь меня, и все тут, - ответил Роумэн.
   - Ты мне нравишься. Макс. Я не хочу тебя убивать. Я ценю смелых людей. Не считай нас зверьми. Не надо. Это все пропаганда...
   - Куда подгонять самолет? - спросил пилот.
   - К трибуне, - ответил Роумэн. - И связывайся с радиоцентром, приветствуй их, кричи от радости...
   - Я не знаю, как это делать, - ответил пилот.
   Роумэн снова обернулся к Гуарази, чертыхнувшись оттого, что снова зацепился за парабеллум пилота; все молодые военные обожают оружие; век бы его не видеть.
   - Пепе, мы можем все испортить, если я не обращусь к здешним радистам... Они могут ретранслировать меня, Макс поймет, что это я, ему будет легче, знаешь, как это здорово, когда слышишь голос друга?!
   - Хорошо, - сказал Гуарази. - Но если ты сделаешь что-нибудь не так, я не позавидую твоей любимой. И детям Спарка.
   Роумэн как-то сник, посмотрел на Гуарази с горечью:
   - Почему-то мне казалось, что ты более никогда не сможешь произнести такие слова... Очень обидно, Пепе, что ты их произнес...
   Он взял микрофон и приник к приемнику, настраиваясь на волну радиоклуба:
   - Алло, алло, дорогие друзья! Вас сердечно приветствует экипаж Вернера фон Крузе, Парагвай! Мы везем вам кубок, который будет вручен победителю! Как слышите? Прием.
   - Слышим прекрасно. Кто говорит?
   - Говорит Вернер фон Крузе, второй пилот Пепе Леварсиа, разрешите посадку?
   И, вырубив радио, Роумэн, прилепившись к стеклу кабины, закричал:
   - Вот они! В первом ряду! Гони самолет туда!
   Штирлиц дождался, когда незнакомый самолет, в кабине которого сидел Роумэн, подпрыгнув пару раз, взял направление к трибуне, опустил руку в карман, почувствовал тепло Клаудии, улыбнулся ей, расцарапал подкладку, нащупал двумя пальцами (ледяные, как бы не выронить!) бритву, вытащил ее (что, зелененькая ящерка, пора?), обнял Мюллера за шею и шепнул:
   - Чувствуешь бритву? Перережу артерию, если не посадишь меня в этот самолет... Скажи тем, кто стоит рядом, чтобы не стреляли.
   - Вы сошли с ума, Штирлиц. Меня не послушают! Я же объяснял!
   - Послушают.
   Ощущая, как острие бритвы царапает шею, упираясь в ровно пульсирующую сонную артерию, Мюллер крикнул:
   - Не стрелять!
   Рев мотора того самолета, что направлялся к ним, был оглушающим; Штирлиц попросил, склонившись к уху Мюллера:
   - Громче!
   - Не стрелять! - срываясь на визг, заорал Мюллер. - Не стрелять!
   - Идем, - сказал Штирлиц.
   И они двинулись к самолету - как-то странно, по-крабьи, впереди Штирлиц, а за ним, в обнимку, Мюллер; <первый> открыл дверь и выбросил коротенькую лестницу; Гуарази обернулся ко <второму>:
   - Только не зацепи лысого!
   Роумэн, услыхав эти слова, сказанные не громко, но отчего-то явственно до него долетевшие, все понял; выхватив парабеллум из кобуры пилота, он навскидку жахнул <первого> и <второго>; перевел парабеллум на Гуарази:
   - Двинешься - убью!
   - Двинусь, - ответил тот, опуская руку в карман. - Я не могу иначе, Пол.
   Роумэн выстрелил в него два раза подряд, стремительно перевалился через сиденье, встал у двери; Мюллер и Штирлиц были в двух шагах от люка; лица белые, ни кровинки, - бритва на шее группенфюрера, мокрый Штирлиц крутит его вокруг себя; паника на трибунах, по полю разбегаются молоденькие парни, стриженные под высокий бокс, со снайперскими винтовками, шлепаясь в пыль; Штирлиц остановился спиной к лестнице, загораживаясь Мюллером от возможных выстрелов.
   - Все, - прокричал тот. - Я дам приказ, чтобы вам дали улететь! Пустите, Штирлиц! Иначе погибнем оба!
   Штирлиц бросил бритву, схватил Мюллера за шею и втащил в кабину, заорав пилоту:
   - Разгоняйтесь на трибуны! Можно взлететь! Скорей, Пол! Скорей!
   Мюллер закричал:
   - Они же начнут стрельбу, Штирлиц! Что вы делаете?!
   Пилот развернул машину на трибуны и дал полный газ; самолет затрясло, гости попадали на землю, закрывая голову руками, выбило стекло в кабине пилота, - это начали пальбу охранники СС; самолет, наконец, оторвался от земли; пилот что есть силы тянул на себя рычаг высоты; Пол ткнулся лицом в плечо Штирлица, на ноге расползалось огромное кровавое пятно: <Ничего, кость цела, давай, пилот, давай, жми! Мы должны уйти!>
   Самолет набирал высоту; пули дырявили дыры в крыльях; пилот смеялся: <Мы ушли!>; потом вдруг упал на щиток.
   Роумэн перевалился на сиденье второго пилота, кровь хлестала из ноги, в голове шумело, казалось, виски вот-вот разорвет от нестерпимой боли, взял на себя руль, толкнул плечом пилота, тот медленно обвалился на него: из груди, разорванной несколькими пулями, пульсирующе фонтанировала кровь; приборы на доске не работали, разбиты, но самолет все же продолжал набирать высоту, хотя мотор выл надрывно, стонуще - вот-вот взорвется от перегрузки...
   - Эй, Макс, - крикнул Роумэн, - я, пожалуй, продержусь полчаса... Потом мне хана... Или давай перетяни жгутом ногу, пока не вышла вся кровь.
   - Сейчас, старый, - ответил Штирлиц. - Сейчас... Дай мне только захомутать группенфюрера, и я перетяну тебе ногу жгутом... Потерпи минуту, браток... Только одну минуту, и сделай так, чтобы мотор не взорвался, что-то он слишком ревет, нет?